Интервью
Не ведали искуснейшие древнерусские мастера иконописи Андрей Рублев и Дионисий, когда создавали свои шедевры, что судьба некоторых их творений будет зависеть от хрупкой барышни – Тонечки Эленгорн, жившей в Москве в первой половине двадцатого века...
Мне было четырнадцать лет, когда я впервые увидела Антонину Евгеньевну Эленгорн. Моя бабушка в первый же мой приезд в Москву повела меня к ней, полагая, что знакомство с таким человеком необходимо для становления юной души. Войдя в небольшую московскую квартиру, где жила Антонина Евгеньевна со своим мужем – Василием Ивановичем Тарасовым, тоже необыкновенным человеком, авиаконструктором, знатоком Российской истории, я была поражена ее непохожестью на все до этого виденные мною жилища. В ней было много книг. Старинных, с желтоватыми шелестящими страницами, в тисненых золотом переплетах, с ятями, а также книг по искусству, архитектуре; альбомов живописи. В углу комнаты стояли тесно прижатые друг к другу древнего вида кресла и пианино, были там еще какие-то старинные предметы: подсвечники, вазы, зеркало… А все свободные промежутки стен были заняты картинами.
Нас усадили за круглый стол, стали потчевать чаем из хрупких фарфоровых чашечек. Необычность обстановки усилилась непривычностью разговора взрослых. Они говорили не о ценах, болезнях и прочих житейских делах; разговор сразу завязался о книгах, затем соскользнул на воспоминания о прожитых годах, а от них – к судьбам памятников архитектуры. Антонина Евгеньевна, убрав чашки, выкладывала на стол книги и фотографии, на них сияли золотом купола московских церквей, белели фронтоны дворянских усадеб... Затем достала скруток бумаги и развернула его. Я увидела рисунок-чертеж, испещренный цифрами. Антонина Евгеньевна пояснила, что это – Сухаревская башня и рассказала, как ее по приказу властей снесли, но перед этим московские искусствоведы, в том числе и она, выговорили разрешение обмерять и зарисовать башню. А то, что она держала в руках – копия чертежа, сделанного в те дни.
Антонина Евгеньевна разговаривала со мной уважительно и ни одного моего вопроса не обошла вниманием, напротив, была щедра в своих ответах и часто, чтобы объяснить мне что-то полнее и доступнее, доставала с книжных полок книги. Долгие годы я мечтала вновь встретиться с Антониной Евгеньевной, но лишь спустя двадцать лет, оказавшись в Москве, напросилась к ней в гости. Встречена я была сердечно. И Антонина Евгеньевна, и ее муж заботливо поили меня чаем все из тех же антикварных чашечек, доброжелательно расспрашивали и рассказывали о прожитом.
Антонина Евгеньевна – маленькая, хрупкая, с тонким красивым лицом и яркими (сияющими) глазами была быстра в движениях, даже порывиста, но не суетлива; речь ее была ясна, проста. Позже у меня с ней было еще несколько встреч, после которых мои записные книжки пополнялись новыми записями. Но лишь в 1991 г. Антонина Евгеньевна позволила записать наш разговор на диктофон, но с условием, что опубликовать запись будет можно, если изменения, произошедшие в стране, станут необратимыми.
А сейчас давайте вернемся к началу интервью и попытаемся разобраться, что же связало Антонину Евгеньевну Эленгорн с Андреем Рублевым и Дионисием? Случайной ли была эта связь или есть в ней некоторая закономерность?
– Антонина Евгеньевна, расскажите, пожалуйста, о том времени, когда вы стали искусствоведом, оно ведь было очень непростым.
– Я приехала из Петрограда в Москву после окончания Государственного института истории искусства и первое, что я услышала от своих будущих коллег: «Церковь Спаса на крови на территории Кремля, памятник 14 века, сломали». Я помню сорок памятников архитектуры Москвы, которые бездушно уничтожены. Ни одна страна, ни одна самая решительная революция не нанесли такого урона культуре. И особенно пострадала Москва. Посмотрите, Ленинград всего-то в нескольких часах езды от Москвы. Там было решено сломать два здания. Да. На большее они не пошли, а Москву, которая куда старее, которая с Ивана Калиты, не пощадили. Мы, искусствоведы и студенты, идя на обмеры, делились на группы по 4–5 человек. Меня часто посылали на переговоры к начальнику отдела разбора. Входишь к нему, говоришь, что Успений на Покровке, это же совершенно уникальное творение, такого здания при всем богатстве московского наследия 18 века больше нет, а он в ответ: «Ну, а хочешь, завтра будем Василия Блаженного ломать?» И вот такого человека я умоляю дать нам несколько десятков, а чаще и меньше часов, чтобы сделать хотя бы самые элементарные схематические замеры. Сколько я слышала от тех, кто решал судьбу памятников Москвы: «Надо дать работу рабочим зимой, а то разбегутся, весной их не соберешь, а так они заняты на сломке зданий». Вот таких веников приходилось слушать.
После продолжительной паузы Антонина Евгеньевна спросила:
– Вы были в зале Древнерусской живописи Третьяковской галереи?
– Да, – ответила я.
– Дионисиев видели?
По той заинтересованности, что прозвучала в голосе моей собеседницы, я поняла, что вопрос не праздный. Поэтому, утвердительно кивнув, спрос ила:
– Я чувствую, что между вами и этими иконами есть связь, я не ошиблась?
– Нет, не ошиблись. Я работала в Третьяковской галерее, когда нам сообщили, что готовится большой костер для сожжения икон Кирилло-Белозерского монастыря. Кирилл – основатель монастыря, сподвижник Сергия Радонежского, человек святой, духовный, так много сделавший для объединения Руси и для поднятия ее духовной мощи. Мы обеспокоились, что-то надо делать. Я пошла к начальнику отдела музеев Министерства культуры и все ему объяснила. Он дал мне большой красивый лист бумаги с печатями, подписями, который уполномочивал меня привезти в Москву на реставрацию иконы, и по которому мне должны были оказывать всяческое содействие.
Кирилло-Белозерский монастырь к тому времени уже был музеем. Директором его обязали быть старичка-учителя, жившего за два десятка километров от монастыря. Он ко мне на встречу в монастырь все эти двадцать километров пешком прошел и говорит: «Бери, что хочешь, я для тебя все сделаю, только поскорее, сено у меня осталось не ворошёное…» Не надо его судить. В такой нищете, таком забвении жили работники культуры, образования… Сговорились так, он мне подписал все акты заглазно, а я уже сама в них потом вписала названия икон. Нашел он мне и лошадь, чтобы я смогла добраться до филиала музея – Ферапонтова монастыря. Там в 16 веке работал один из наиболее блестящих русских живописцев – Дионисий со своими братьями. А до меня уже дошли слухи, что и там с иконами хотят расправиться. Ферапонтов монастырь я знала, потому что в студенческие годы мы там копировали фрески. И вот дали мне лошадь, наплакали, сколько могли сена. С собой у меня было много газет, чтобы делать большие жгуты и перекладывать иконы. Мы с директором приехали в монастырь. Выбрала я шесть икон. Попросила яичко, намазала белком папиросную бумагу, заклеила их. Иконы были большие, наверное, метр шестьдесят в высоту, и ширины, как половина высоты. Положили их на телегу, а сами пошли рядом. Уже была ночь. На рассвете директор музея вернулся к своему сену. А я со стариком-сторожем обошла церкви этого огромного монастыря. В каком-то закоулке нашла огромный ящик – футляр от гроба. Когда-то были в этом монастыре схимники, которые при жизни выдалбливали себе гроб, а поверх этого гроба делался футляр из хорошо отесанных досок. Найденный футляр заполнен лампадками. Церкви вскрывали, а лампадки сторож сносил сюда. Умоляю старика подарить мне футляр. «Куда я дену лампадки?» Тогда я пошла в самое жестко-официальное и строгое учреждение – КГБ. При нем магазин. Я объяснила цель моего приезда, показала московскую бумагу, сказала, что иконы, отобранные для реставрации, это больше чем государственная ценность, что Дионисий всемирно известный мастер. И мне дали много ящиков от винтовок – плоских и мелких. Я их перетащила в монастырь, переложила в них лампадки. Потом ободрала наружную обивку футляра и что же? На нем отчетливо стали видны большой крест, череп и кости. Такой орнамент, сами понимаете, всех будет пугать, а мне с ним и на телеге, и на пароходе, и в поезде. Времени, что-то сделать, не было. Слышу, пароходик гудит. Я взяла свои грамоты и капитану. Я ему стараюсь, чуть ли не в стихах, изложить свою просьбу, чтобы он пошел со мной, посмотрел, что у меня в гробу, что я никого не убила, что там иконы и что у меня все по акту и разрешение есть. Он посмотрел на меня усталыми глазами: «Барышня, заколачивайте свой ящик, никуда я не пойду, вам эти иконы известны, а я ничего в них не понимаю. Заколачивайте. Только с моей стороны будет одно условие, которые вы обязательно выполните. Мы будем заезжать во многие пристани, где мы будем вносить в трюмы керосин, деготь. Иногда бочки скатываем в трюм по доскам. Вдруг что пойдет не так… Если мы ваши иконы разобьем или обольем каким-либо мазутом, я ни за что не отвечаю. Так что вы, пожалуйста, всегда будьте около вашего ящика. Вот на этих условиях я возьмусь вас даже бесплатно перевезти». Мне дали каютку, за полчаса до остановки я шла к своему ящику и сидела возле него, пока загружали трюм.
Я приехала в Вологду. Денег было немного – на билет до Москвы и на телеграмму, чтобы на вокзале встретили. В Вологде начальник станции помог с билетом. Времени в обрез, но я зашла в собор, вижу, на аналое лежит небольшая икона, сантиметров сорок на тридцать «Скорбь после жизни Кирилла Белозерского». Оформлять акт на икону некогда. Оставить ее – пропадет, как все… Ладно, потом соображу, как оформить, а пока беру чистое полотенце, заворачиваю икону и кладу себе в портфель. В поезде ночью не сплю. Берегу икону. Она уникальная. В Москве меня встречают сотрудник музея и возчик. Передала им квитанции, футляр с Дионисиями и другими иконами, а сама – в Третьяковскую галерею. Директор меня встретил с удивлением, никогда своих сотрудников они не встречали на вокзале: «Неужели такое нужное нам?» – «Вам будут все завидовать. Иметь шесть Дионисиев, да еще очень близкого к нему автора и икону с портретом Кирилла…», – я была счастлива. После этого обо мне слава пошла, что я – Иван Калита.
Я смотрела на Антонину Евгеньевну, такую хрупкую, даже щуплую. Калита, надо же такое придумать?! Но по соразмерности с ее заслугами, прозвище было уместно. Иван Калита собирал земли, а Антонина Евгеньевна, как и многие ее коллеги, спасала душу этих земель – культуру и делала это самозабвенно.
– В музее имелись списки икон, хранившихся в разных церквях страны. Автор этих списков – граф Олсуфьев, двоюродный брат Льва Николаевича Толстого. Сам он был, по-моему, и археолог, и художник. В первые годы революции он ушел из своего блестящего аристократического особняка. Устроился жить где-то в небольшой квартирке. Жена Олсуфьева научилась рисовать, реставрировать иконы, а он пешим ходом пошел по Руси Великой, чтобы составить учет икон. Именно благодаря Олсуфьеву мы узнали, что работы Андрея Рублева находились в Успенском соборе во Владимире, а Царские врата его работы переданы в маленькую деревенскую церковь, где-то на полпути от Владимира в Суздаль. Приехала я во Владимир, оттуда до церкви на подводе почтаря. И вот – стоит церквушка, куполов нет, закрыта. При церкви сторож, очень старый. Сидел в огромных валенках, рваной шубе, шапке. Жить ему негде, вот и приютился в церкви, где когда-то сторожем был его отец. Власти позволили старику снимать иконостас и топить им печь. И он уже несколько зим это делал. Я умолила его показать, что еще у него сталось от иконостаса. Он закивал: «Открой, дочка дверь, иди в курятник, там какие-то иконы есть», – сердце у меня возрадовалось, но в курятнике я нашла иконы совершенно новые, начала 20 века. Возвращаюсь: «Дедушка, что еще есть?» – «Милая, откуда я знаю, не помню. Я вот возьму, что мне потопить надо, ты пойди, поковыряйся там». Я взяла какую-то деревяшку и опять в курятник. Хожу по толстому слою куриного помета, как по подушке, и осторожненько тыкаю внутрь. Палка проходит без всякой задержки. Вдруг на что-то наткнулась. Под слоем помета оказались Царские врата Андрея Рублева. Обе половинки. Я вытащила их, очистила, свой плащ проложила между половинками, газетами накрыла, кто-то мне помог довезти их. С огромным чувством удовлетворения я привезла Царские врата Андрея Рублева в Москву в Третьяковскую галерею. А позже в другой закрытой церкви нашла ещё одну икону Рублева, она занесена в каталог Третьяковской галереи.
Знаете, не надо себя баловать, не надо думать, что на шелковых подушках и ангелы на своих крыльях будут вас переносить. Идите в курятник, если надо, идите по улице и спрашивайте, а вдруг тут живет какая-то бабушка, у которой ключ от церкви. Никогда не бывает все абсолютно плохо. Всегда есть люди, которые пойдут вам навстречу. Не думайте, что музей – это какое-то спящее, стоячее болото. Настоящий музей он там, где любят муз, где любят искусство, где любят что-то необычное и стараются привести в такой вид, чтобы публика, приходя, смотрела и получала какие-то впечатления и узнавала о том, что при всех высоких наших достижениях, при всей нашей технике мы не первооткрыватели, не первопроходцы, всегда, в любую эпоху, в любой стране, в любых условиях бывали яркие люди, незабываемые личности, которые собою ознаменовали свое время.