Первый класс я брал с боем. Причина была не во мне, — в календаре. Я февральский, и на сентябрь мне исполнялось всего лишь шесть лет и семь месяцев. Непорядок! — до законной семерки не хватало, и прилично. Это чуть не стоило мне доступа в дом богини Сарасвати, в миру — среднюю школу номер один. Жившая в здании когда-то единственной на весь город женской гимназии, школа номер один старалась быть номером один во всем. А уж в соблюдении формальностей — прежде всего.
В апреле мать привела меня на испытание. Понятно, что никаких вступительных школьных экзаменов в то время официально не существовало. Для меня просто сделали исключение — если докажу, что могу, возьмут. Ну, а если нет, тогда безо всяких испытаний добро пожаловать годом позже, на общих основаниях.
Испытателей было двое — директор и завуч. Они сидели за покрытым зеленым сукном столом. Я бодро, без смущения, оставив родительницу за дверью, вкатился в кабинет Фросей Бурлаковой из «Приходите завтра». Экзекуция должна была включать в себя чтение, письмо и решение арифметических примеров.
Завуч достала книгу: читай! Книга была какая-то позорная, с километровым шрифтом для дебилов, с простыми предложениями из трех-четырех слов, что-то вроде «мама мыла раму», если не еще позорнее.
— Я не буду это читать! — еще стоя у двери я заметил на столе перед директрисой свежий номер газеты «Правда». Директриса когда-то была учителем истории, потом ее продвинули по партийной линии в инструкторы горкома, ну, а позже она на чем-то погорела и ее с треском проводили с партработы в школьные директора.
Я схватил газету и немедля принялся за дело:
— Пр-р-равда! Ор-р-ган Центрального Комитета Ка-Пэ-Эс-Эс! — здесь я сделал внушительную паузу, — вторник, девятое апреля одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года! — все дикторы на радио говорили «одна тысяча» вместо «тысяча», и я это запомнил, — единство рядов, единство действий! — тут крупный шрифт закончился, но мне было без разницы. Преобразившись из Фроси в Левитана, я стал начитывать идиотский текст идиотской правдинской передовицы, интонируя знаки препинания и делая подобострастные паузы на красных строках.
Дальше четвертого абзаца дело не пошло.
— Достаточно. Выйди и пригласи маму.
Обещанная проверка письма и арифметики отменилась сама собой. Хвала тогда еще вполне себе здравствовавшему Левитану, научившему меня своим премудростям через кухонный громкоговоритель — я был безоговорочно принят.
Второго сентября (первое выпало на воскресенье) я и Гуля с какими-то непонятными цветами переминались с ноги на ногу на торжественной линейке; единственного в тот день урока я не запомнил. А с третьего (заметьте, до выхода шансон-перла «Третье сентбяря» оставалось целых двадцать шесть лет!) нас начали шкурить, причем, жестко и не по-детски.
«Учительница первая моя» работала в школе десять лет, и чуть ли не каждый год побеждала в городском профессиональном конкурсе среди учителей младших классов. Ее главными принципами были «не можешь — научим, не хочешь — заставим» и «пленных не брать». Мне с моей «форой» в чтении и письме, благодаря которым я весь первый класс притворялся, что учусь, было весело, а вот многим моим соученикам было не до смеха.
Посадили меня за первую парту, прямо перед учительским столом. Отлынивать было никак невозможно. Выводя в тетради палочки и закорючки, зная, что уже занимался этим дома как минимум года полтора назад, мне было скучно и тошно. Как манну небесную, ждал я звонка на перемену. И вот тут энергетика юного организма, припаханного очевидно бестолковой деятельностью, не то, что вылезала — выпрыгивала наружу!
Самое невинное мужское занятие на переменах заключалось в следующем. Для начала процесса были нужны два оболтуса, одним из которых почти всегда был — догадайтесь кто. Оболтус-раз и оболтус-два, крепко прижавшись спиной к стене коридора, начинали плечами давить друг на друга, сопровождая процесс давления звукоизвлечением речевого аппарата. К ним незамедлительно подсоединялись другие оболтусы, размещаясь, соответственно, справа и слева, что многократно усиливало давление. Если кого-то выдавливали из цепочки, как пробку их бутылки, он пристраивался в конец кучи с той или другой стороны. Цикл считался завершенным, когда все кучей валились на пол.
Несмотря на крайнюю бесхитростность процесса, он пользовался у нас бешеной популярностью и исполнялся с редчайшим энтузиазмом на каждой перемене, без вариаций. Девчонки презрительно переступали через нас, валявшихся по полу, сгруживались своими девчоночьими кучками и обсуждали свои девчоночьи проблемы. Наши нечленораздельные вопли и потные рожи они воспринимали как неизбежное зло существования в данном социуме и сгенерированном им континууме.
Пихание у стенки было, безусловно, интересным, но, все же, недостаточно увлекательным. И мы втроем — Валерка, Игорек и я — придумали занятие поинтереснее. Оно называлось «Ж_ы_рная Мыша», ударение в слове «Мыша» следовало ставить на первый слог.
Игорь был Жырная Мыша, а мы с Валеркой — два Кота. Коты гонялись за Жырной Мышей, ловили ее и съедали. Следует особо отметить два принципа.
Первый: гоняться за Жырной Мышей Коты имели право только по сидениям и крышкам парт; передвижение по полу строжайше воспрещалось. Второй: Жырная Мыша, после того как ее поймали и съели, немедленно воскресала и начинала гоняться за Котами с целью их поимки и съедения.
Все бы ничего, но после нескольких дней погони за Жырной Мышей et vice versa, в результате внезапного и внепланового появления учительницы я провел следующий урок, стоя в углу за одежной вешалкой, а охота на Жырную Мышу постепенно становилась все более вялой — ведь ее первый принцип был безнадежно утрачен; а вскоре она и вовсе была забыта.
Но острых ощущений теперь хотелось с удвоенной силой. И, будьте уверены, мы их нашли.
Школа, по причине нехватки площади — дореволюционных гимназисток было существенно меньше, чем теперешних советских школьников — училась в две смены. В утренней смене были первые, вторые, девятые и десятые классы. Наша классная комната располагалась неподалеку от кабинета физики, где, как понятно, постигали премудрости отнюдь не квантовой механики, а ньютоновского начетничества, мудрые старшеклассники. Рядом с входом в кабинет была дверь мужского туалета. В нем старшеклассники устраивали летучий курительный клуб. Конечно, это было величайшим свинством — ведь на школьном дворе была как минимум пара укромных мест, но, как говорится, из песни слова не выкинешь.
Эту молодецкую забаву придумал я. Исполнялась она втроем. Каскадер номер раз резким движением распахивал дверь сортира и держал ее. В этот момент каскадер номер два влетал в сортир и орал:
— Куры! Куры!
Каскадером номер два был я.
В это время каскадер номер три со шваброй в руках делал в направлении «кур» несколько колюще-отпугивающих движений, во время которых каскадер номер два выскакивал обратно, а каскадер номер один хлестким ударом захлопывал несчастную сортирную дверь, после чего все трое бегом возвращались на исходную позицию к дверям своего класса. Понятно, что за перемену осуществить вылазку можно было только один раз. Но как это было сладко! — чувство собственной значимости и безнаказанности у нас зашкаливало.
В один из дней ничто не предвещало. Просто противник попался в этот раз более сильный и хитрый. Я влетел в сортир и успел проорать «ку…», как вдруг земля ушла из-под ног моих, и в состоянии левитации я поплыл по воздуху в направлении одного из двух сортирных очков. Охотник, поймавший меня за шкирку, притаился на подоконнике сортирного предбанника, который входная дверь загораживала при открытии. Этого я не учел. А зря.
Возле самого очка мое движение замедлилось, и я начал разворачиваться в воздухе, пока не уперся взглядом в здоровенного детину, держащего меня на весу за воротник. Ничего не говоря, детина привесил меня на спусковой рычаг сливного бачка и вышел из сортира.
Я висел, покачиваясь, как горный козел над Тереком, над канализационным очком. Подо мной гудел сливной водопад. Прозвенел звонок на урок. Воротник был крепким, сливной рычаг — прочным, я — легким. Система была устойчивой и не предполагала возможности самостоятельного освобождения без потерь в виде проваливания в очко.
Мне совсем не было страшно, напротив — я начал хохотать, осознавая комичность положения. За этим занятием меня и застал учитель труда, случайно проходивший по коридору. Немедленно выписанная мне двойка по поведению была ничем по сравнению с учительским допросом на тему «кто тебя подвесил».
Парой дней позже я встретился с ним лицом к лицу утром перед входом в школу.
— Я не сдал тебя, — тихо сказал я, глядя снизу вверх. Он ничего не ответил, только протянул руку, и моя маленькая ладошка оказалась в его огромной ручище.
У него была очень добрая улыбка. Совсем как у Юрия Гагарина, висевшего в нашем классе на стене. Почему-то все хорошие люди улыбаются именно так.
25.08.2018