Не радуйся, нашедши, не плачь, потеряв.
Народная пословица
Кое-кто из деревенских жителей видел, как незнакомый долговязый мужчина в черном запыленном костюме, с огромным и, вероятно, нелегким рюкзаком за плечами, быстро вошел в деревню. На вид ему трудно было дать больше пятидесяти, хотя торопливо седеющая голова – не с висков, а сразу вся, резкие морщины на лбу и щеках – сверху до основания челюсти, усталые, давно не улыбавшиеся глаза говорили, что человек этот уже давно познал многое в жизни и, должно быть, успел в ней разочароваться. Белая рубашка с неожиданным расслабленно болтавшимся на шее сиреневым бантом вывалилась у него из черных широких брюк, и удручающе-неряшливо торчала из-под пиджака. Грязные башмаки с обвисшими шнурками, не смотря на сохраненную форму, вытравливали остатки лоска и утонченности из портрета незнакомца, испытывавшего по причине своего внешнего вида и душевного состояния беспокойство и дискомфорт. Но приводить себя в порядок было бессмысленно: нещадный зной и пыль через пять минут снова сделают свое дело. В театре, где он проработал актером почти всю свою жизнь, были бы изрядно удивлены, застав его на проселочной дороге в неестественном и противоречивом образе интеллигента-странника. В конец же выводило Василия Митрофановича из себя ощущение жажды, распаковывать рюкзак и специально останавливаться из-за которой, впрочем, не хотелось. Он уже увидел посреди деревни колодец и нетерпеливо облизывал шершавым языком свои тонкие утратившие чувствительность губы.
Кто такой этот долговязый мужчина подозрительной внешности, зачем пожаловал в деревню, почему одет без учета пыли, палящего солнца и проселочной дороги, – не понятно. Так думали видевшие его несуразную фигуру местные. При этом, увидеть мало чем примечательные лица их самих на фоне серых редко крашенных сараев и заборов было невозможно.
Деревня – дворов сорок. Половина из них то ли брошенных уехавшими, то ли опустевших после окончания жизни умерших.
Пока незнакомец с вожделением двигался в направлении оголовка живительного источника с большим горбатым журавлем, в деревню через пустующую усадьбу какой-то белобрысый парень – голова в плечах – загнал две коровы: время было под вечер.
Подойдя к колодцу, Василий Митрофанович освободился от рюкзака, вцепился обеими руками в ведро, висевшее на цепи, и быстро опустил его в черный зев посеревшего колодезного сруба. Потом также быстро вытянул, полное воды, и, поддерживая одной рукой на весу, второй зачерпнул из него горсть воды. Закрыв глаза, он опрокинул ладонь над своей головой. В это же мгновение ему явно послышался за спиной стремительно приближавшийся стук копыт. В голове мелькнула мысль, что ситуация ненормальная, что на него несется какое-то большое животное и что сейчас случится беда. Он быстро опустил ведро на землю и интуитивно отскочил в сторону. Тяжело дыша, к ведру подскочила пегая корова и, всунув в него на треть свою огромную голову, стала жадно опустошать. Рядом с путником раздался громкий смех низкорослого парня с пятью пучками льняных волос на макушке.
– Тьфу ты! Как напугала! Думал бык! – одновременно со злобой и как будто с досадой пробормотал Василий Митрофанович, с опаской косясь на корову, шумно сопящую в ведре.
Светловолосый парень, которого в деревне звали попросту Тишкой, не переставал смеяться, глядя на ошарашенного незнакомца. Его не останавливали ни серьезное, побледневшее от испуга, морщинистое лицо Василия Митрофановича с колкими маленькими глазками, аккуратно вставленными под овальные густые брови, ни разница в возрасте между ними.
В свою очередь актер, все более снисходительно меряя испытующим взглядом деревенского парня, наконец, успокоился и уже с ноткой высокомерного превосходства, свойственного людям искусства, которым оно либо все, о чем только можно было мечтать, дало, либо отобрало последнее, включая и семью, и здоровье, спросил:
– Деревенский?.. – И тут же, не дожидаясь ответа, задал второй вопрос. – Бабушку-то Лизу знал?
– Знал, – перестав смеяться, коротко ответил Тихон, ничуть не замечая пренебрежения во взгляде незнакомца.
– Где жила?
Парень с готовностью напрягся, выкинул в сторону правую руку, которая указала куда-то в край деревни, и пояснил:
– Вон в том доме, с него ряд начинается, с черной крышей. – Он немного помолчал, внимательно обшаривая взглядом мужчину, но, видимо, ничего такого, что искал, не нашел. – А вам зачем?
У Василия Митрофановича вовсе не было желания отчитываться перед всеми о цели своего прибытия в Репьевку. Но вихрастый Тишка ожидающе глядел на него одним глазом, прищурив от солнца другой, и в его взгляде чувствовалось требование: «Если пожаловал сюда – обязан доложить!». Пришлось ответить:
– Родственник я ее. Племянник.
«Пельменник, значит!..», – подумал Тихон. Так шутливо-ласково он называл своих многочисленных двоюродных братьев, часто приезжавших в дом отца, его дом, погостить летом.
В след удаляющемуся в сторону указанного дома актеру Тишка крикнул:
– Если открыть или сломать чего потребуется, я могу помочь.
«Без тебя сломаем. Тоже мне, помощник выискался! От горшка два вершка, а ведет себя за пани-брата, еще бы по плечу похлопал…», – с раздражением подумал Василий Митрофанович и ускорил шаг.
Калитка открылась без труда, двор не показался слишком запущенным и заросшим, вокруг летней печи с аккуратным деревянным грибком над ней трава и вовсе выглядела непонятно почему основательно вытоптанной. На двери дома кто-то накарябал мелом: «Ничего нет». Василий Митрофанович недовольно хмыкнул: «мародеры-домушники»! В сенях с играющими полами без потолка гулял ветерок, сквозь внушительные дыры в рубероиде, которым была покрыта низкая крыша, пробивался свет. Вдоль давно почерневших бревенчатых стен слева от входа стояли какие-то пустые фанерные ящики, справа – на гвоздях, забитых в бревно на уровне груди, висели две телогрейки, серый халат и длинная вязаная кофта бледно-зеленого цвета.
В доме, отделенным от сеней массивной, обшитой выцветшим шерстяным одеялом дверью со скрипучими петлями и высоким седлообразным порогом, пахло сыростью и землей. Взгляд актера, очутившегося внутри, тут же уперся в печь. В почти пустом и заброшенном помещении она выглядела белым колоссом, который практически не затронула беспощадная рука времени. Ей, символу домашнего уюта, из практических соображений быстрого обогрева была отведена центральная часть избы. К топке вела заметная из-за более стершейся краски дорожка, она наезжала на большой металлический лист, прибитый к полу возле поддувала в целях защиты от горящих углей, которые могли случайно выпасть из зева сооружения. Над плитой для приготовления пищи была оборудована лежанка, которую обрамляло невысокое ограждение из кирпичей, выложенных в плашку. Ее прикрывала занавеска из полупрозрачного коричневого материала, ниспадающего с гардины, прикрепленной к потолку.
Василий Митрофанович подошел к печи вплотную, медленно приложил к ее ровной стене ладонь, и, закрыв глаза, замер. Казалось, он перестал дышать, думать, и сам вот-вот окаменеет. Но в действительности хорошо умевший владеть собой актер лишь превратился в большой напряженный нерв. Невидимая черта, переступить которую было делом всего нескольких минут, отделяла его от великого таинства. Постичь это таинство здесь и сейчас суждено было только ему, единственному на земле, избранному из миллионов слепо идущих по жизни странников. Подобные ощущения овладевали Василием Митрофановичем в молодости, когда ему доводилось играть на сцене не последние роли. Стоя перед спектаклем за кулисами, он также закрывал на какое-то время глаза, и воображение, которому не мешали ни шум в зале, ни разговоры коллег, ни звуки, издаваемые техническим персоналом, уносило его в фантастический мир грез, где безраздельно властвовали одни чувства, возвышавшие сознание на головокружительную высоту. И на этой высоте ему все казалось возможным, досягаемым, дозволенным.
К реальности мечтательного раба искусства вернул удар по оконной раме. Бросив взгляд в сторону раздавшегося звука, он увидел за мутноватым стеклом дергавшуюся рогатую голову козла, который, вытягивая шею, торопливо объедал куст какого-то растения, росшего в непосредственной близости от дома. Актер усмехнулся, отошел от печи, и только тогда бегло осмотрелся вокруг.
В правом переднем углу, через щель между досками на пол вылезла березка, она уже подобралась к ножке массивного самодельного трюмо. На полутороспальной кровати возвышался ничем не покрытый каркасный матрац, на нем лежала черная сковорода и подернутая характерным налетом чайная чашка с отколотой ручкой. Чуть поодаль прислонился к стене крепкий на вид стул, а у другой стоял стол, не добротный старый, а из новых, ламинированных. Кто-то сорвал с него грязную посеревшую от времени скатерть ядовито-желтого цвета и бросил на пол. Рядом валялась изогнутая алюминиевая ложка. Василий Митрофанович снова не без сарказма подумал: «Странно, как это уцелел цветмет»…
В целом изба не производила впечатления жилища, в котором можно было поселиться надолго. Но этого-то актер как раз не собирался делать. Он подошел к стулу, взял его за ножку одной рукой и вынес на крыльцо, где давно образовалась тень. В сенях он быстро разделся до трусов, достал из своего рюкзака сначала маску, которую, не мешкая, нахлобучил на лицо, затем – увесистую кувалду с расклиненной со стороны бойка рукоятью. Вернувшись в избу, актер глянул исподлобья в подслеповатые окна на деревенское безлюдье и, поплевав на ладони, со всего размаха ударил кувалдой по задней стене печи.