***
И что мне еще оставалось делать, как не задаваться гамлетовским вопросом. Я знал ответ, только свыкнуться с ним был непросто. Хотя и понятно, что «быть» в новом пространстве, в котором вы все равно ощущали себя хозяином, я не смогу.
Да, я ушел не сразу. Не потому, что надеялся на что-то. Разорвать единым махом связующую нить, было ой как не просто. Такое под силу оказалось только вам.
Какое-то время мы пытались делать вид, что изменения ни на что не повлияли. И вы благодарили меня, что я остался по вашу сторону стены. Но разве могло быть иначе? Разве вы могли всерьез думать, что Женя Орехов предаст вас? Но конечно, к вашей благодарности примешивалась изрядная доля снисходительности. Мол, ну куда этот идеалист бы делся? «Он не мог поступить иначе», так кажется, озаглавливают статьи о героях? Само собой, никаким героем я себя не считал. Это было делом моей совести. Когда я заступался за товарищей, коих вы подвергали уничижению, вы недовольно морщились, и переносили свой гнев на меня. А потом, в минуты перемирия, говорили, что моей совести на всех не хватит. И вообще, заступничество – затея неблагодарная. Вы правы. Как не всегда, но как обычно. И теперь-то вашу правоту никто не оспорит.
Я не вру, утверждая, что во мне наше время отболело. Остались пресловутые фантомные боли. И они останутся со мной до конца.
Мое заявление вы подписали молча. Словно между нами давно было все кончено, и любые объяснения будут выглядеть глупой комедией. Я не удостоился даже дежурного «до свидания» или «прощай». И уж тем более прочувственных слов о долгой и плодотворной совместной творческой жизни. Снова это была столь ненавистная вам «мерехлюндия».
ДО и ПОСЛЕ – так тривиально разделилась жизнь, едва я закрыл за собой дверь театра.
Я ехал домой, меня пихали и толкали в вагоне метро, но в тот момент это не раздражало. Тогда это был наиболее действенный момент показать, что жизнь все же продолжается.
В пустой квартире я рухнул на диван и тут же заснул. Так бывало после тяжелых спектаклей.
«Как ты?», звонили наперебой друзья, думающие, что лишь театр давал мне силы жить. Но у меня была Дина, девочки, и призвание, еще, как я верил, не исчерпанное до конца.
Потом… я стал официальным летописцем истории вашего театра. Вы делали вид, что моих опусов не читаете, и они вам абсолютно неинтересны. И серьезно их воспринимать вы не можете. «Пусть пишет», отмахивались вы. Иногда иронизируя, иногда злясь. Ведь никто кроме вас, не знал, КАК было на самом деле.
Кто бы из нас не брался за перо, ваша реакция была неизменной. Вы не верили.
При случайной встрече, вы, вместо приветствия, спросили: «Все сочиняешь?». А в одном из интервью, в ответ на очередной вопрос о театре, почти огрызнулись: «А вы у этого спросите!». Корреспондент не понял, о ком речь, но уточнять не рискнул.
Время меняет декорации. Теперь, когда я приближаюсь к конечным главам книги жизни, ловлю себя на том, что думаю о себе в третьем лице. Он был, он есть, его не будет.