Сегодня я понял, почему я не люблю безоблачное небо. Я испугался и сразу вышел.
В воздухе сильно пахло цветениями. Хотя может и просто травой. И то и другое весьма претенциозно для такого сухого знойного дня. Над головой пролетела толстая муха, сделала несколько оборотов вокруг меня – я не принял это на свой счет. Но с нетерпением и даже с некоторой агрессией отогнал ее ладошкой в сторону старика. Который тут же рядом сидел на бордюре и с деловитым прищуром рассматривал свою вставную челюсть, отодвигая и придвигая ее к мутному, залитому молоком глазу. Старик повернулся и многозначительно улыбнулся пустым ртом. Я слегка поклонился ему в ответ. Запахло запревшей кожей. Я аккуратно, невзначай понюхал свое плечо, но не слишком усердно (чтобы не дать шансу подтвердиться). Старик продолжил исследовать челюсть. Я с укором посмотрел в его сторону и неодобрительно покачал головой.
Восемь автомобилей одного цвета, а именно кисло-брусничного, стояли в ряд, дожидаясь зеленого. Мурашки под кожей станцевали фокстрот. В желудке раздался громкий гул. На дух не перевариваю брусничные автомобили. Вот бордовые или, к примеру, серизовые я бы еще стерпел, и может даже немного порадовался за их владельцев. Но кисло-брусничные – это уже самая откровенная пошлость…
Вообще, я человек без привычек. И по своей сути, скорее, даже реформатор, так сказать, любитель свежих ощущений. Но в столовую я хожу всегда одну и ту же, потому как в новом всегда просто разочароваться. Итак, до столовой было около двадцати минут медленным шагом. Или же минут десять на трамвае. Я двинулся пешком, потому как скорее.
Тем более, в трамвае сидишь как муравейник, и что? Воняет нагретым дерматином. Кожа прилипает к сидению. Внутри все елозит в разные стороны. Еще и места может не оказаться свободного. А если окажется, то и непременно нужно через пару минут уступать. И старуха может обругать. А я человек с принципами, но очень стыдливый. Могу быть серьезным и напористым, но невпопад раскраснеться и тем самым выставить себя посмешищем. А потом сидеть, безучастно смотреть в окно, любоваться старыми липами, на деле прикрывая свое сконфуженное лицо. И я двинулся пешком, потому как скорее.
Ветер был теплый, мягкий, вообще говоря, весьма мерзкий. Прохожие растекались по теневым сторонам тротуарных дорожек. Дамочки в соломенных и фетровых шляпах сидели на летних террасах, гадко причмокивали свежевыжатые соки, пуская плотные сигаретные дымы, натурально показывая, как им тяжело переносить жару в тенечке с ледяными напитками.
Я засмотрелся на одну из таких дам с бликующей гречневой кожей. Она была в легком кремовом платье, с огромными рубиновыми камнями-интальо в ушах. Вообще, меня зачаровало то, как она буквально за полминуты, пока я шел по противоположной аллее, успела перекинуть ногу на ногу, обутые в лакированные красные сандалии, раз пятнадцать (тринадцать, если быть точным, имею пристрастие к округлению). Я завороженно смотрел, как две аккуратные черешенки менялись местами. Туда-обратно. Туда- обратно… И совершенно нечаянно наступил на миниатюрную собачку. Шавка слегка прикрякнула. И отрыгнула маленькую котлетку. Старая обрюзгшая женщина с выпученными глазами сразу подбежала и склонилась над собачонкой, изредка вскидывая на меня голову, всем видом показывая, что готова разорвать меня, но не может отпустить подбитое животное.
- Вы это чего?! Вы что под ноги не смотрите?! Изверг!
Во мне все сжалось. Спина покрылась изюмом.
- Извините,- пробормотал я с серьезным видом, словно опаздываю по важному делу и мигом отретировался вглубь толпы. Но к лицу же поступила цистерна крови. И лицо зардело как кипящий борщ.
Я ускорил шаг.
- Вы на него посмотрите! Еще и убегает! Варвар!
Проходящие навстречу люди оглядывали меня с недовольством и подозрением. Багровый как кровянка, с гусиным удивлением, я откликался непониманием на их вызывающие взгляды. Во-первых, давая понять, что кричат это, скорее всего, не мне: я бы сам покарал того мудилу. А во-вторых, может эта старая пышка ум потеряла и просто так орет.
Я поскорее свернул в переулок. Хоть так и нужно было сделать приличный полукруг, но тут мне стало немного свободней. Я взмок чуть больше, чем Турецкий пирог из кондитерской, что на Докторской. Я взялся за пуговицу на рубашке и невозмутимо подергал. Легкий холодок пробежал по телу, и я еще больше почувствовал все влажные места.
В этом переулке были новые люди, и для них я был новым прохожим. Никто меня не осматривал с неприязнью. Мне это нравилось. Плечи расправились. Походка стала не в меру вальяжной. Мое чрево раздалось тихим тромбоном, и я сразу ускорился.
«А ведь сегодня вторник,- вдруг вспомнил я,- и это означает, что может быть работает Джамал. Джамал, который так мастерски готовит финскую уху». Я шел и думал о наваристом бульоне. О сливочном соусе, рецепт которого достался ему от прабабушки. О щуке, которую на рассвете поймал уставший рыбак и тем же утром продал старому шепелявому узбеку с огромного колхозного рынка. Тому, что стоит у самой стены, возле автозаправки. Между бабкой, которая продает одуванчики по божьей цене и слепым арабом с круглым насваем. Именно у того узбека молодой стажер и купит свежую рыбу. Узбек так мальцу и прошипит:
- Сука щвежая. Только утром апраш кушал.
А Джамал возьмет в руки рыбу, уже там, в столовой. За двадцать минут до моего прихода. То есть прямо сейчас. Вот он сейчас это и говорит:
- Чешуя блестит, значит, питалась только полезными ингредиентами. А вот тут,- покажет он поварам-зевакам,- а вот тут черное пятно, это, значит, с утреца опарыша хапнула.
Желудок рыкнул, чтобы я повернул на Чуковского, ведь так будет быстрее. Я согласился. Повернул. Но впредь запретил ему так повелительно на меня рычать, ибо я в этом организме начальник.
На Чуковского хорошо. Там даже моросил мелкий дождь. Или это с фонтана доносилось. Сложно понять. Две тонкие пряди мгновенно прилипли ко лбу. Но я не стал поправлять. В моем воображении это выглядело современно и даже может несколько сюрреалистично (ведь я пытался идти в ногу со временем). Я ждал ближайшей витрины, чтобы посмотреться в отражение. И если что не так – оправить. Но как назло пухлые дома со сплошными глухими филенками продолжались до конца улицы. Даже и окна никакого не было в мой рост. Лишь только на углу с Киселевым переулком был дом, где окно было не так высоко. Я остановился, огляделся, чтобы не было прохожих. И подпрыгнул, что есть силы. Высоко-высоко. Сантиметров на десять (может даже на двенадцать, имею пристрастие округлять). Но глаза достали только до подоконника. Рубашка выпрыгнула из брюк, и живот брызнул на тугой финский ремень. Неприятно, знаете ли.
Не успел я оправиться после неудачного взлета, из Киселева переулка вывернул высокий зализанный мужчина в баклажановой футболке и коротких подвернутых бриджах, из-под которых виднелись фарфоровые голени в разноцветных татуировках. Он остановился, нагло и беспринципно осмотрел меня с головы до пят. Особенно задержал свой взгляд на моем лбу. Этот гаражный модник нахмурил лицо как клецку, будто всю жизнь только и делал, что слушал седьмую Шостаковича. Фыркнул с отвращением, густо харкнул на асфальт и пошел дальше в сторону Хинкальной. «Чего это он фыркает, тряпник хренов,- подумал я.- У самого-то штаны до середины икр, вот-вот яйца выпадут. Ишь ты, пижон занюханный!».
- Эй, чего глаза сушишь, пидрила деревенская!- крикнул я ему вслед. Но уже позже я понял, что, скорее всего, я только подумал об этом. Но на всякий случай оправил волосы.
Я повернул еще раз налево. И вышел на набережную Римского-Корсакова. Нижняя часть живота завалилась между брюками и ремнем. Каждый шаг отдавал щипком. И выдирал минимум по два волоса из пупка. Но пока я злился на этого зализанного огородника, это даже подзадоривало. Будто я могу держать его нападки, его плевки. На каждый новый щипок ремня я отвечал новым ругательством. И мне нравилось, что я держу боль. «Щеголь моржовый! –думал я.- Вот если бы скажем в театре, в гардеробе. Его бы засмеяли все мои друзья за его баклажановую футболку с песочными бриджами…». Кажется, внизу живота все общипало, волос больше не осталось. И живот соскользнул обратно под рубашку. И я ощутил победу. И пару минут шел в состоянии самого величественного апофеоза. Наверное, даже Македонский ощущал меньше счастья и величия, когда разгромил персов, чем я, когда раздробил этого разноцветного педераста.
Но это продолжалось недолго. Солнце выползло из-за облака. И все вокруг противно засияло. И небо такое воздушное, слоеное, голубое-голубое, что аж кишку свело. Меня пронзило давешнее открытие, но видом я ничего не показал, а лишь смиренно и гордо продолжил свой путь. Оставалось уже не так далеко. Желудок перестал бурчать, и замер в приятном наваристом предвкушении.
На набережной Римского-Корсакова есть одно здание. Банк или телефонная служба. Мое любимое здание, по правде вам признаться. Цоколь у него обсмален копотью и смолой. Фасад золотисто-медовый. А балконы лентой по всему периметру пушисто-темные. О Боже, какая незыблемая грация! При своих заурядных формах и малых объемах, выглядит оно вызывающе и величественно. Я любовался на ходу. Но остановиться себе не позволил, потому что и так уже удлинил себе путь обходом.
Вода в канале на вид чистая, прозрачная, но чрезмерно воняет тиной и гнилью. Я так спешно шел, что казалось, что теченья совсем нет. Водяное полотно барахталось на месте, как подёргивающаяся на ветру штора. Бородатый мужчина в истертой рваной рубахе, стоя, греб веслом против волн. Он оглядывал берег, бормоча себе в бороду. Чайка, пролетая над мостом, что-то каркнула. Я не вслушался, кажется, не мне.
Впереди была огромная зеркальная витрина, и я немного посетовал, потому как не смогу увидеть, в каком виде у меня застыли те две пряди на лбу. Придумал еще несколько ругательств тому баклажанному проходимцу, и в этой твердости подумал про усы Дали. А потом про него самого. А потом про его картины. «Картины-то хорошие, красивые, может даже с некоторым изыском (не зря же выставки делают), но по совести я бы с ним на день Победы рюмку бы не поднял. Глаза у него огромные выпученные, будто вот-вот и стошнит его. А я не люблю, когда в середине пьянки кого-то тошнит. Тем более, если на верблюжий ковер моей мамы. Я бы не посмотрел на то, что он Дали. Дали - не Дали, какая мне разница. Взял бы и вышвырнул его на нашу вполне реалистичную лестницу. Я человек простой. Художник, поэт, президент – это хорошо. Но на верблюжий ковер моей мамы блевать не стоит. Вышвырну. Отмывается же плохо».
Ну вот и площадь мужества, а значит, там за поворотом столовая. Как же сладостно уже представляется запах свежей ухи. С пылу с жару, как говориться. Я огибаю мемориальный гранитный столб с отколотым углом бледно-красной звезды. Завядшие бутафорские цветы. Раскаленный мрамор. За столбом ухожу в левый карман. И вот уже вижу целебную арку. Дорога длинной в вечность была относительно коротка.
Теперь вам будет известен путь в мою любимую столовую «Редисочка». А ведь попасть туда без навыков в ориентировании весьма сложно. По доброте и хорошему расположению духа расскажу вам (может, после этот путеводитель и в каком-нибудь приличном дачном издании появится). Заходим, значится, в арку с лепниной «1863», возле хлебного. Проходим первый колодец по сквозной в следующий двор. Там вы упретесь в еще одну большую арку, туда идти не нужно. А нужно немножко повернуться, градусов на сто пятьдесят(может и на сто шестьдесят, очень люблю округлять). И зайти в узкий проход между домами. Там после толстой дубовой двери(это адвокатская контора) будет стеклянная дверь в белой оправе. На бордовой табличке будет написано «Редисочка», но тут уж вы и сами догадаетесь, что это она.
Я поднялся по лестнице вниз на третий этаж. Шахматная плитка. Запахло капустой.
Очереди не было. Точнее, вообще никого не было. Я подошел к витрине. Поставил на колею разнос. И придвинулся к напиткам. Сегодня «Редисочка» предлагала такие напитки: компот из сухофруктов, кислый ягодный морс и янтарный чай с тонким намеком на лимон. Я поставил на разнос чай, долго выбирая при этом стакан с самым толстым кусочком лимона. За стеклом вальяжно кружились пирожные с клюквой и яблочным джемом. И на второй плошке одиноко вращался блестящий потрескавшийся чебурек, иногда подклинивая в одном и том же месте, как в старой микроволновке. Слева были веселья и танцы. А справа вился с вздохами и жужжанием осиротелый хоровод, исполненный вселенской обиды. Мне очень хотелось клюквы, но почему-то я взял чебурек.
Дальше за поднимающейся створкой были салаты. Для привлечения эстетического внимания в углу из свёклы была вырезана розочка. Салаты были, как полагается, в ассортименте: витаминный с блеклой капустой и морковкой, оливье, свекольный, украшенный сверху сырной стружкой, и «помидорно-огуречная фантазия» с растительной заправкой. Хотелось чего-нибудь полегче. И я выбрал оливье.
Гарниры коптили вверх паром. Тут были и серое пюре с желтыми вкраплениями, и мокрая капуста, похожая на какой-то вулканический рельеф, и золотистые сияющие маслом макароны. Последние были раскиданы островками по железной емкости. «Видимо берут. Хороший показатель качества»,- подумал я.
Из угла вышла дородная женщина в синем синтетическом фартуке с одноразовой бахилой на голове. Штаны ей перетягивали бедра. Фартук сжимал бока. А бюстгальтер образовывал углубление по экватору. Вообще, она была похожа на улей. «Ну же, тетя, быстрей! У меня тут мысль переваривается, и желудок голодает, а нужно наоборот». Она вяло и равномерно, как ледокол, не без усилий, пробивала себе путь к гарнирам.
- Выбрали?- отдышавшись, сказала она низким грудным голосом.
- Хотелось бы поинтересоваться: а макароны свежие?
Она отвернулась в сторону, разглядывая что-то в окне, и как-то уж слишком безучастно ответила:
- У нас всегда все свежее.
- Тогда макароны,- и указал на крайнюю емкость.
Женщина-улей плюхнула на тарелку желтую массу, она растеклась по краям. Слегка собрав пюре в кучку, толстенькая рука со складкой в запястье протянула тарелку мне.
- Но я же просил макароны,- обиженно сказал я.
- Но показали вы на пюре,- вдруг озлобленно оживилась повариха. Я даже немного испугался.
- Но просил макароны,- тихо проговорил я.
- Так что, перекладывать?- с укором в мою сторону спросила она.
- Ну раз положили уже…
Она выдохнула и покачала головой. В этот момент я боялся, что ее голова в круговой складке на шее может отвинтиться, и тогда я не успею заказать котлету.
- Мясо к гарниру будете заказывать?
- А по-киевски есть?
- Есть.
- Тогда одну по-киевски.
- Точно по-киевски? Или потом скажете, что показывали пальцем на отбивную?- огрызнулась она, пока я рассматривал ее маленькие черные усики над верхней губой.
«А женщина с дымком»,- подумал я. И действительно откуда-то понесло горелым.
- Первое будете брать?
- Уха осталась?
- На порцию еще наскребу.
- Сегодняшняя?
- Щука еще с утра опарышей жрала.
Я просиял в блаженной улыбке. Я же вам говорил, как есть, тогда еще не знал заранее этого!
- Наскребите, пожалуйста!
На кассе женщина-улей одним пальцем настучала мне на триста рублей (вообще на двести восемьдесят три). У меня было двести пятьдесят, поэтому оливье пришлось выложить.
Я сел за столик у окна. Смахнул крошки в проход. Повариха открыла окно, и стало свежо…
Вот это феерия! Как же было вкусно. Даже несмотря на то, что пюре было холодное. Уха, как и говорил,- просто амброзия. Мне даже попалась одна чешуйка. Я аккуратно достал ее ногтями и поднес на свет. Она отливала золотом, значит, «питалась только полезными ингредиентами».
В конце трапезы я подковырнул вилкой из стакана лимон. Он был подкрашен в темный янтарь. Я сочно врезался в мякоть зубами. И втянул в себя жидкость. Хоть и не люблю кислое. Но тут важна польза. Я так считаю, главное правильно питаться и витамины не пускать из виду. Есть возможность, лучше не полениться – принять.
Когда я уходил из столовой, попросил передать благодарности и поклон Джамалу. Женщина-улей не поняла, кого я имел в виду. Не удивлен. Я ее тоже первый раз здесь вижу.
Я вышел на улицу. Небо плотно затянуло зефиром. Все так же пахло травой. По телу пробежала незначительная дрожь. Я присел на лавочку, стоящую тут же возле двери. Откинул голову. И в глазах от удовольствия начало троиться. Ну вот, например, три солнца. Три бочки с квасом. Три женщины с одинаковыми гранатовыми сумками. И дворовая собака с тремя головами (хоть и почему-то с одним туловищем). Я осторожно посмеялся и поспешил домой тем же путем.
По дороге мне не встречалось ни одного человека. Что очень странно для буднего дня. Зефир на небе все сильнее хмурился и стягивался, казалось, вот-вот он треснет. На набережной Римского-Корсакова чайки в разброс как сумасшедшие кидались под ноги с отвратительным писком. Я как человек со спортивными качествами, без труда убирал коленки и голени в стороны. Это даже добавляло мне некоторого азарта и решительности. Ведь я уже тогда понимал, к чему все ведет. Они сталкивались друг с другом, падали на тротуар и нервно бились крыльями о плитку.
Когда я настиг любимое здание, на набережной пошел сильнейший град. Я стал под медово-желтый козырек, но град бил под острым углом. Кристаллики вонзались в бедра и икры. На улице по-прежнему никого не было. Город застыл. Я негромко взвыл от досады.
Другая сторона улицы через канал просматривалась смутно, словно глаза у меня запотели. Но даже с дефектом зрения я заметил баклажановое пятно, движимое в мою сторону через мост. У меня щипнуло возле пупка - и я слегка матернулся.
Я не чувствовал уже бедра, под штаниной образовалась толстая сбитая корка. Град все больше нагибал угол и начинал бить уже по низу живота. Я вжался спиной в стену телефонной конторы и приподнялся на цыпочки. А гражданин баклажановый модник, преодолев мост, целеустремленно шагал прямо ко мне. В его руках был огромный вытянутый к верху прозрачный зонт. Он держал его слегка набекрень под угол граду. А сам выглядел сухо и безразлично. Подойдя почти вплотную к лестнице, этот крендель поманил меня двумя пальцами. Я сделал вид, что не заметил, а лишь рассматриваю кончик его зонта. Он продолжил стоять. Ноги уже сводило от холода. И почему-то начали дергаться веки. Я еще раз взглянул на огородника, он снова сделал пригласительный жест. И я как-то уж слишком легкомысленно сорвался с цыпочек на полную стопу и пошел к нему.
Под зонтом было сухо. Ни одна льдинка не долетала до моего тела. Мы шли молча вдоль набережной. Я вспомнил, как он фыркнул на мои пряди на лбу. И всем видом давал ему понять, насколько я терплю рядом такую безвкусицу. Ему было все равно. Мы подошли к ступенчатому спуску канала. И синхронным шагом спустились. У причала качалась деревянная лодка. В ней стоял старик с веслом. Теперь рядом я его узнал. Это тот самый старик, который рассматривал челюсть возле моего подъезда. И во мне не прибавилось доверия. На корме лодки в ряд сидели две толстушки. Одна из них была женщина-улей из столовой, а вторая дородная старуха с маленькой шавкой. Только они были перепутаны одеждой. У старухи была бахила на голове и синтетический фартук. А женщина-улей в шифоновом платье, туго перевязанным по экватору пояском. Еще там сидела дама в красных сандалиях с бокалом в руке. Град мелкой пылью замел ее коктейль белой шапкой.
Я сел рядом с ней. И мое тело уж как-то чрезмерно расслабило. Я даже перестал многое понимать. И мне стало лень мыслить. Будто вот-вот и я усну. Усну очень крепко, и даже град мне не будет помехой. Старик оттолкнулся веслом от гранитной ступени. И нас сильно качнуло. Господин гаражный модник остался с зонтом на берегу.
Я не стал спрашивать, куда мы движемся (в любом случае денег за проезд не спросили). Черешенки мигом поменялись местами. Я и поставил себе за правило, что я буду считать, сколько раз эта девушка перекинет ногу на ногу…