Утро понедельника выдалось хмурым. Серым и бесцветным, под стать настроению деда Лавра. Всё из-за неспокойной ночи. Как в два часа засвирепствовал ветер, так почти до рассвета не стихал. Временами унывил так громко и страшно, что старик утыкался лицом в подушку, сверху накрывался другой, лишь бы слышать, как стонет крыша. Как металлические листы с жалобным скрипом поднимаются по ржавым стержням гвоздей и тут же ухают обратно, испытывая на прочность балки.
«Куииииик – Хармс! Куииииик – Хармс!»
– Надо бы подбить железо, – говорил он каждый раз себе. Но это были просто слова. Лавр понимал, что мощи у него не осталось никакой и свой век придётся доживать, с крышей, готовой улететь в любой мало-мальски ветреный день.
– Совсем осатанела погода, – жаловался старик в пустоту. Только он подумал о том, почему к этим звукам не добавляется гулкое «бабах», как это произошло – ветер вырвал колышек из чердачного засова. И теперь вольно распоряжался открытым помещением, стегая дверью как хлыстом.
Лавр поёжился. Даже укрывшись периной, в шерстяных носках и кальсонах, он чувствовал, как зыбит с кухонного окна. Несмотря на промазанные стыки.
«Сейчас бы печь развести, да нельзя в такую погоду. Спалишь всю деревню. Хоть и обезлюдела она. Чего ж я-то здесь задержался»? – думал Лавр и ждал, когда стихнет буря.
Давным-давно, когда ещё было электричество и телевизором в зале пользовались по назначению, а не как подставкой под цветы, они вместе с женой Полей смотрели одно кино. В нём мужчина с дикими глазами, связанный по рукам и ногам смирительной рубашкой, метался в одиночной палате психлечебницы. Никак не утихал. И вышел между ними спор:
– Не в его положении сопротивляться злоключению, – возмущалась жена, – ему нужно просто переждать. Кривая сама вывезет.
А он ей тогда возражал:
– Пока есть силы, надо сопротивляться. Даже, если бессмысленно. Это в природе человека заложено.
Лежа на пружинной кровати и подтянув колени к груди, Лавру вспомнился вдруг тот фильм. Стоило прожить несколько десятков лет, чтобы понять, насколько Поля была права. Лучше оставить всё как есть, и отдаться на волю судьбе: даст Бог, кривая вывезет. Переживёт и эту бурю. Недолго осталось до белых мух. Как начнёт сыпаться с неба мелкая пороша, тогда и отстанет изнуряющий ветер. Оставит в покое и дом, и душу. А коль сдёрнет крышу до этого – отправлюсь тогда в последний путь.
Лавр вздохнул и признался сам себе:
– Вот этого я как раз боюсь.
– Очень страшусь, – вторил себе, – некому меня хоронить.
Он зажмурился сильно, насколько возможно, чтобы сдержать слёзы.
«Как утихомирится свистопляска, с рассветом пойду в храм, – решил он и коснулся крестика на груди, – не должен Он отказать в совете крещёному человеку».
С надеждой на Слово, Лавр немного расслабился, как вдруг появился новый звук. Даже несколько. Он убрал подушку с головы и прислушался.
Ветер всё так же кидался на дом, словно оголодавший зверь. И добавился дождь. Будто хулиган, швырял в окна горсти холодной воды.
– Значит, скоро буря утихнет? – спрашивал и тут же отвечал:
– Непременно, смолкнет.
Но ненастье волновало сейчас деда меньше всего – писк и шуршание доносились со стороны умывальника. И следом – гулкие удары по ведру.
– Будь неладны, мерзкие создания, – чертыхнулся Лавр.
– Прости, Господи, – спохватился тут же и перекрестился на икону в углу.
Затем сел на кровати, нашарил ногами галоши и обулся. После взял в руку палку и осторожно, чтобы не расшибиться впотьмах, пошёл к столу. По памяти сел на табуретку, выдвинул ящик и достал спички. Чиркнув, поджёг фитиль керосинки, накрыл колбой и вывернул колёсико до упора.
И только тогда направился в сторону печки, причитая на ходу:
– Чего ж мне экономить керосин? У меня теперь его столько, что на несколько жизней хватит.
Потом вздохнул и добавил:
– Ещё и останется. В любом дворе бесплатно отпускают. Тени бывших хозяев и слова не молвят супротив старика с пятилитровой канистрой.