Семейная история

   
                СЕМЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

     2017 год. На телеэкране кипят страсти по поводу столетия Великой Октябрьской Революции. Или переворота?  Что было бы, если бы...   Если бы царь не отрекся, если бы победили белые, если бы не Ленин, если бы не Сталин... Спорящие блещут познаниями, сыплют цитатами, цифрами, доказывая свою правоту.
А я слушаю, рассматриваю старые семейные фотографии и вспоминаю рассказы родителей об этом времени, о жизни их предков, простых крестьянах, выходцах из крепостных, для которых главным делом было пахать и сеять, растить детей. И как ни далеки они были от политики, политические бури, бушующие в стране, не обошли их стороной. Захотелось проследить историю своей семьи, посмотреть, как она переплелась с историей страны и объяснить хотя бы для себя то, что осталось непонятным моим родителям.  Отец интересовался политикой, читал газеты, обсуждал с мамой новости. Я с раннего детства прислушивалась к разговорам, многие яркие события остались в памяти с моего дошкольного возраста.

                1. ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

Дед моего отца, Дьяченко Андрей с семьей приехал на Дальний Восток в 1883г. из-под Полтавы с женой и четырехлетним сыном Романом (1879 г. р).   Отец Андрея, Иван, был крепостным крестьянином. После отмены крепостного права он имел небольшой надел земли, который с трудом мог обеспечить потребности семьи. Государство, для освоения Сибири и Дальнего Востока предлагало крестьянам переселяться в эти районы, гарантируя им выделение больших участков земли в собственность, обещая различные льготы. Семья Ивана из-за безземелья решила покинуть родину, уехать, как говорили тогда, на вольные земли. Оформили необходимые документы, продали хозяйство, собрали сумму денег, достаточную на переезд и на обзаведение хозяйства на новом месте, получили паспорта. При этом с удивлением узнали, что фамилия их Дьяченко, в деревне же кликали их Филиппенками. Переселялись большим родом, со многими родственниками.  Ехали на лошадях, железной дороги еще не было. Доехали до Байкала, надо было переправляться через озеро, но ответственный за переселение офицер семью задерживал, отправляя сначала переселенцев, прибывших позже. Возмущенные такой несправедливостью и переживая, что могут опоздать к посевной, мужчины семьи пригрозили офицеру утопить его в озере, если не отправит. Он поклялся, что отправит вовремя, назвал места в районе Благовещенска как самые лучшие для земледелия и признался, что задерживает их, так как влюблен в девушку из семьи и не хочет потерять ее из виду.  Криминально-романтический эпизод счастливо разрешился, и семья приобрела в Благовещенске родственника, готового помочь и словом, и делом. Тяжелый, долгий в 2, 5 года путь был благополучно завершен.  Приехали на место в 1883г., старшему сыну Роману, нашему деду, было 4 года.

Моя бабушка Александра (по линии матери) и ее муж Константин Лепеха приехали на Дальний Восток в 1902г. из Полтавской губернии, села Козлов Переяславского уезда. Покидали родные места они, пережив большое горе. В селе свирепствовала дифтерия, не обошла она стороной и семью Лепехи. Умерли близнецы, заболела и старшая дочка – Матрена. Задыхаясь и показывая на два маленьких гроба, она просила мать готовить ее к похоронам: мыть и одевать. Сумел ее спасти местный знахарь. Матрена поправилась, прожила долгую жизнь, а благодарная бабушка рассказывала об умелом целителе и детям своим, и внукам.
 
Ниже я привожу сведения из трудов историков по присоединению и освоению Дальнего Востока.
"С конца XVI века в Приамурье начали проникать отряды русских казаков, которые основывали там небольшие поселения-крепости. Со временем русская активность на берегах Аргуни и Амура привела к конфликту с Китаем, который был частично разрешен путём заключения Нерчинского договора (1689) на невыгодных для России условиях.

     В сороковые годы 19 в. усилилась активность англичан у берегов Приморья и Сахалина.

     Губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьев обращал внимание Николая 1 на нарастающую опасность для России со стороны Англии и Франции, если те займут Приамурье. Но ответственные министры, не желая осложнений с европейскими странами, особенно с Англией, решили признать Амурский бассейн принадлежащим Китаю. Считалось, что Сахалин полуостров, Амур с моря недоступен и не имеет для России никакого значения.

     Летом 1849г при поддержке губернатора Восточной Сибири и по его инструкциям капитан Г. И. Невельской, провел обследования и установил, что Сахалин является островом и доказал, что из Амура можно плыть непосредственно на юг, через Татарский пролив попасть в Японское море.

     Выход России к берегам Тихого океана определил выработку дальневосточной внешней политики.   Дальний Восток являлся для России, прежде всего, военным форпостом на берегах Тихого океана.  Скорейшее заселение пустующих земель на востоке стало стратегической целью правительства. Для заинтересованности крестьян в переселении из центральных районов России на Дальний Восток государство разработало систему льгот, включавшую в себя наделение переселенцев крупными земельными участками, послабление в податях и повинностях, первоначальное обеспечение продовольствием, денежные ссуды, помощь в приобретении сельскохозяйственных орудий.  Переселенцы могли получать земельный надел в размере 15 десятин земли на человека, но не более 100 десятин на семью.

     Закон разрешал переселение только тем семьям крестьянам, которые могли предварительно внести значительный денежный залог, достаточный для переезда. Еще семья должна была иметь не менее 600 руб.  для обустройства на новом месте. Эти условия были невыполнимы для крестьян-бедняков.

     Тем, кто решил отправиться на Амур в поисках лучшей жизни, предстояли суровые испытания. В путь отправлялись в конце марта — начале апреля и к осени добирались до Томска, где останавливались на продолжительное время. В Томске приходилось продавать старых, истощенных лошадей и приобретать новых. Безлошадные также покупали здесь коней, разумеется, если были средства. Те, кто не мог купить лошадей, вынуждены были брать коней у многолошадных. Они были обязаны кормить и ухаживать за лошадьми, а в конце путешествия возвращать их в хорошем состоянии хозяевам.

     От Томска переселенцы двигались дальше на восток уже по зимнему пути. Весеннюю распутицу пережидали где-нибудь, не доходя Иркутска, и только глубокой осенью добирались до Сретенска. Там рубили и покупали плоты, иногда баржи, и на них весной отправлялись до Благовещенска и дальше.   До места вселения люди добирались в течение двух - трех лет, при благоприятных условиях до 1-1, 5 лет. 
     Заселение Дальнего Востока шло медленно из-за финансовых проблем и долгой, тяжелой дороги.

     Морские и железнодорожные перевозки сократили время пребывания в пути до 2—3 месяцев, но большая скученность на судах и в вагонах, скудное и некачественное питание приводили к болезням и высокой смертности. В результате очень многие не добирались до земли обетованной.

     Однако с открытием Сибирской железной дороги в начале 20-того века поток переселенцев из центральных областей России на Дальний Восток увеличился, были созданы условия для переселения малоимущих семей.
   
     Новоселы освоили миллионы десятин земли, построили тысячи сел, дав толчок развитию производительных сил Дальнего Востока".

      2. НА ВОЛЬНЫХ ЗЕМЛЯХ

Получив положенные десятины земли и, обзаведясь необходимыми сельскохозяйственными орудиями, семья Андрея Дьяченко начала обустраиваться. В первое лето построили мазанки для себя и скота, приступила к выкорчевке деревьев, обработке целины.

К сожалению, в мазанке в суровом амурском климате было холодно и сыро, болели дети и старики.  Андрею, как и другим украинцам, в скором времени пришлось заняться строительством настоящего рубленого дома.

Сто десятин, выделенные на семью, надо было освоить за установленный законом срок. Работал Андрей тяжело и много один, а потом с подросшим сыном Романом. Летом работали на своих делянах, зимой – в батраках. И только когда Роману исполнилось 17 лет, смогли обеспечить себя своим хозяйством.

Родились еще дети – сын Николай и дочери Акулина, Полина, Зинаида. Все хозяйственные работы по дому, в огороде и со скотом лежали на матери семейства и подрастающих младших детях. Имени своей прабабушки мы не знаем. Отец, рассказывая о ней, говорил просто – бабушка. Была она по происхождению турчанка. Андрей приглядел ее на рынке, где она торговала контрабандным товаром. Почему она вышла замуж за иноверца, да еще и отправилась в дальний путь, теперь уже нам не узнать. Может быть, жизнь ее была настолько беспросветной и одинокой, что подвернувшаяся возможность изменить ее была лучшим вариантом. Как-то религиозные различия были преодолены, венчались и детей крестили в православной церкви, но турчанка, похоже, в душе оставалась мусульманкой. Под платьем особого кроя, подпоясанного кушаком-поясом, носила длинные шаровары. К поясу прикреплен маленький чайник, в котором она сама себе делала чай по много раз в день. Такую страсть бабушки к одинокому чаевничанию внуки объяснили тем, что она боялась отравления. Вредная была старушка - доставалось и детям, и внукам, и невесткам.
 
Со временем первое жилье превратилось в заимку, а семья поселилась в новом доме в селе Новоалексеевка, основанном переехавшими с Полтавщины переселенцами. В новый дом Роман привел жену Наталью, красивую, работящую, безропотную. Сам же Роман, по воспоминаниям его детей, характер унаследовал от матери-турчанки. Роману повезло с детьми. У него после единственной дочери Екатерины (1903г.р) родились четверо сыновей: мой отец Степан (1905г.р), Василий (1908г.р), Никита (1910г.р), Александр. Дети зимой учились в школе, летом помогали отцу в поле. Степан в 15 лет ушел в апреле из 6-го класса школы, надо было не помогать, а работать наравне с отцом. 

Крестьяне выращивали рожь, пшеницу, овес, ячмень, гречиху, просо, лен, коноплю. Картошку, как часто вспоминала мама, выращивали только для борща да на корм скоту, и удивлялась, что не знали ее применения в другом виде. Урожаи получали хорошие, зерно продавали купцам в Благовещенске. В Благовещенске были американская и немецкая фирмы, торгующие сельскохозяйственной техникой. Достаток позволял Роману приобретать импортную технику: жатки, молотилки, веялки, сенокосилки и др. К 1925г. разросшаяся семья Андрея и Романа жила в огромном доме с деревянным полом, крытой тесом крышей и застекленной верандой. Постоянно в хозяйстве работали два работника. Парень помогал управляться со скотом, девушка помогала женщинам семьи в их хозяйственных хлопотах. На время полевых работ нанимали временных работников. Несмотря на свой крутой нрав, Роман работников не обижал и очень хорошо оплачивал их работу.

Иначе сложилась жизнь семьи Александры Лепехи. Константин Лепеха в 1904г. скоропостижно скончался, оставив ее с тремя малыми детьми. За прошедшие два года они успели только распахать небольшой участок земли, построить хатку, сараи, обзавестись скотом. Крестьянский труд не был для них основным источником существования. По воспоминаниям мамы, Константин был служивый человек, у Александры имелся документ, удостоверяющий их принадлежность к дворянскому сословию, но его сын Савелий уже не являлся дворянином и относил себя к мещанам. Бабушка Александра, рассказывала старшим внукам о том, как с семи лет работала на ляхов, пасла гусей. Исходя из этих сведений, я заключила, что Константин Лепеха за какие-то заслуги был переведен в сословие - личное дворянство, которое передавалось от мужа к жене, но не передавалось детям. Вспоминая свою счастливую жизнь с Константином, бабушка говорила: «Шестнадцать лет пролетели как один день». Семья жила на небольшое жалованье Константина и доходы от продажи товаров, производимых в хозяйстве. Александра, освободившись от тяжелых полевых работ, научилась хорошо готовить, шить, расшивать узорами домотканые льняные изделия.
И вот она осталась одна с тремя малыми детьми в маленькой хатке, крытой соломой и с земляным полом, с небогатым хозяйством и с большим нераспаханным наделом земли. Надо было выживать и   Александра в 1906г. выходит замуж за крестьянина Григория Чуйко. В семье родилось еще трое детей: Акелина (1908г.р.), Данила (1910г.р.), Мария (1913г.р.).

Семья с большим трудом обеспечивает себя крестьянским трудом и Александра, как в прежние годы на родине, занялась торговлей.  Ездила в Благовещенск, продавала на рынке засушенные и засахаренные фрукты, покупала разные мелкие вещи, необходимые в крестьянском быту, продавала их в селе или меняла на вещи, которые могла продать. Называла себя коробейницей. Григорий Чуйко по деревенским понятиям был человеком с ленцой. Поработал в поле и в тенек - полежать. А он сгорал от медленно развивающейся болезни, называли которую тогда антоновым огнем. Умер от гангрены ног, не дожив до шестидесяти лет.

Подросли старшие сыновья, включились в хозяйственные заботы. Старший сын Савелий освоил профессию кузнеца. Семья стала выбираться из бедности. Александра уже имела средства для торговли более дорогим товаром. Она запекала молочных поросят на продажу. Забракованные ею по внешнему виду запеченные поросята съедались семьей.  К 1925г. семья уже считалась среднеобеспеченной. И хоть хата по-прежнему была крыта соломой, пол был уже деревянный. Приобрели сельхозтехнику, деревянные колеса телеги Савелий покрыл металлическим ободом.

Я свела жизнеописание семей к 1925г., потому что в октябре этого года семьи породнились. Мои родители – Дьяченко Степан Романович и Чуйко Акелина Григорьевна поженились. Поженились, несмотря на сопротивление Андрея и Романа.   Степан, узнав, что к Акелине пришли сваты от Григория, его одноклассника и приятеля, прибежал к ним и уговорил отказать жениху, он завтра придет со сватами. Она отказала Григорию, договорились встретиться на вечерке. Он объявил родителям о своем решении жениться и отправился на гулянье. Не нашел там Акелины, пошел за ней и увидел ее в слезах. Оказывается, приходил дед Андрей и сказал, что никакого сватовства не будет, им бедная невеста не нужна. Степан еще раз сказал невесте, что пришлет сватов и ушел. А дома отцу и деду объяснил, что теперь все хозяйство держится на его плечах и он сам решает, как жить. На другой день сватовство состоялось.

Мама как-то рассказала эпизод из своей молодости. Молодежь семьи Чуйко работала в поле. Собрались на обед возле шалаша. А тут на двуколке подъехал Степан.  Молодая жена Савелия, готовя обед, со смехом и шутками обратилась к нему: «Ты бы, Степка, привез продела на кашу». Тот: «Сейчас». И привез. Достал из-под сиденья двуколки четырехпудовый мешок гречки и закинул его в шалаш, в дальнем углу которого от стыда спряталась мама.

Разница в достатке у семей велика. У Дьяченко необязательная в крестьянском хозяйстве двуколка с резиновыми шинами и без счета мешки с крупой, а у Чуйко - телега с деревянными колесами с железными ободками. Да еще недобрая слава о главе семейства Григории. Были причины деду Андрею заволноваться и не хотеть такого родства. Но когда мама пришла в их дом невесткой, быстро изменил свое мнение. Мама всегда добрым словом вспоминала его и свою свекровь.

  3. МОЛОДАЯ СЕМЬЯ

Отпраздновали свадьбу, и пошли будни с обычными работами и заботами. Невестка, вопреки опасениям свекров, в дом пришла не с пустыми руками, а с неплохим приданым. Большой сундук, подаренный Савелием, был полон домоткаными полотнами, одеждой и обувью на все случаи жизни. От другого брата, Дмитрия, Акелина получила в подарок швейную машинку "Зингер".

Этот сундук кочевал по стране с родителями до последних дней их жизни, а швейную машину, уже вышедшую из строя, мама хранила как память о родных.  И еще у нас была большая вся в мережке салфетка из белого, шелковистого на ощупь, льна. Салфетка покрывала угольник, на котором мама хранила свои швейные принадлежности. Это был рукав от ночной сорочки ее матери. Я смотрела на эту салфетку, на фото мамы с подругами в красивых платьях и туфлях, рассматривала красивые золотистые узоры на швейной машине, и в моей голове подростка не укладывалось все это. Я ведь точно знала, что до революции жизнь крестьян была убогой и беспросветной. На уроках труда нас, семиклассниц, учили шить нижнее белье из белого коленкора, трикотаж был в дефиците. А у крестьянки ночная сорочка – произведение искусств.
Семнадцатилетняя невестка была неплохо подготовлена к самостоятельной жизни. Знала всю крестьянскую работу, умела прясть, ткать, шить, готовить. А если возникали вопросы, на помощь приходили мать или свекровь. Свекровь заправляла на кухне и присматривала за внуками. Молодежь – со скотом и в поле. На время летней страды хоть и нанимали временных работников, но и сами работали с полной отдачей. Мама вспоминала: «Работали от зари до зари так, что пот глаза заливал, некогда было смахнуть, а у мужиков рубахи на спинах от пота расползались. Домой приеду и не до детей. Бежит ко мне дите чумазое, не узнать чье, но раз ко мне – значит мое. Покормила и упала спать». Как ни тяжела была летняя страда, а труд на себя приносил радость. Через три года молодая семья с двумя дочками перешла в свое жилье – сделали бревенчатый добротный прируб к основному дому. В 1930 г. на радость молодым родился здоровенький мальчик. И в этом же году закончилась спокойная размеренная жизнь семьи.

Когда мне было года 23 или 24, мама заставила выслушать меня об этом периоде их жизни. «Тяжело мне все это вспоминать, но расскажу один раз, а ты слушай и не перебивай» - сказала мне она. Мы лежали, каждая на своей кровати, и мама говорила, говорила о пережитом.  Теперь я понимаю, почему ей, когда их жизнь была уже на исходе, так важно было мне все это передать.

К своим четырнадцати годам я, как и мои сверстники, хорошо впитала в себя социалистическую идеологию, преподносимую нам на уроках, советскими фильмами и художественной литературой и, вооруженная знаниями, просвещала и перевоспитывала своих отсталых родителей. Что в песнях слово «Сталин» заменили словом «партия» и заштриховали его портреты в учебнике, для меня было нормально, но слова отца о том, что много Сталин умных людей загубил, вызывали у меня отторжение. Послушал отец об огромных урожаях зерновых и прокомментировал: «Взвешивают с комьями земли и мусором, а летом опять хлеба не будет». Так и есть. Приношу две булки хлеба, добытые в трехчасовом стоянии в очереди под пекарней, мама режет его и говорит: «Эрзац» (в хлеб тогда добавляли гороховую муку). Приходилось мне бороться с этим критиканством советской действительности. Ведь родители – бывшие кулаки, несознательные, многого не понимали, надо было разъяснять. И что из того, что через неделю носки у меня развалились туфли, а в прежние времена носили годами? Так потому и носили, что ходили в лаптях, а туфли надевали только перед входом в помещение. И вообще семья имела одни сапоги на всех. Отец смеялся, мама серьезно что-нибудь возражала. Трудно мне было с ними.

Однажды я вмешалась в их воспоминания о раскулачивании, пояснила им, никакой это не грабеж, а справедливое распределение богатств, рассказала про лозунг «грабь награбленное».  Обычно сдержанная мама страшно возмутилась: «Кого это мы ограбили. Потом и кровью все доставалось, животы рвали на работе. У твоего отца от тяжелых мешков кровавая рана на плече не заживала». А отец ей: «Да успокойся, мать, пусть верит тому, чему их учат. А мы знали другую жизнь. Пойдет на свои копейки – поймет». Он не хотел, чтобы мы знали, что им пришлось пережить.
Но мама не успокоилась и рассказала мне, уже повзрослевшей, о своей жизни. Не было для родителей более тяжкого обвинения, чем обвинение в воровстве. Всегда учили нас жить своим трудом, выбирать профессию подальше от чужих денег, чтобы не было соблазна. И так же избегать профессий, связанных с органами власти, милицией. Столкнувшись с этими структурами в 30-40-вые годы они пришли к выводу, что совестливые люди туда не пойдут работать, а только – лицемеры, рвачи, воры.   
Рассказ мамы и материалы областного краеведческого музея им. Г.С. Новикова-Даурского г. Благовещенска помогли составить мне представление о том, как протекала жизнь в Новоалексеевке в годы Гражданской войны и коллективизации.

   4. КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

Революция в европейской России не изменили привычного уклада крестьянской жизни в Новоалексеевке. Жестокие бои гражданской войны, гремевшие на Дальнем востоке в городах и вдоль железной дороги, обошли маленькое село стороной. Благовещенск, Ивановка, уездное село, были заняты белогвардейцами, японцами, которые легко подавляли плохо организованные выступления партизан. Крестьяне, мобилизованные в партизанские отряды большевиками-подпольщиками, воевать не умели и не хотели, разбегались. Им был не понятен смысл войны. К тому же они знали, как жестоко расправлялись белогвардейцы и японцы с жителями, заподозренными в сочувствии к большевикам, – сжигали дома, расстреливали. Поэтому Александра, когда ее старший сын Савелий, засобирался уйти с красноармейцами, закрыла его моющегося в бане. Забила досками двери и оконце. Выпустила почти через сутки, когда отряд ушел. Позже, когда на Дальнем Востоке установилась советская власть, Савелий все-таки отслужил в Красной Армии, был призван в 1922г.

В 1922г. были разгромлены белогвардейцы, ушли японские интервенты, и на Дальнем Востоке установилась советская власть. В Новоалексеевке власть сосредоточилась в сельском совете, возглавлял который зажиточный крестьянин Степан Пономарев. Он рассказывал односельчанам о событиях, происходящих в стране, разъяснял политику Правительства. Была организована работа избы-читальни и клуба, где молодые люди учили новые революционные песни, играли в спектаклях. Жили весело, интересно.  В 1925 году в Новоалексеевке была создана сельхозартель из восьми дворов, но вскоре распалась. Крестьяне продолжали вести самостоятельно свои хозяйства, не желая объединяться в колхозы.

Резкие перемены начались с возвращением в августе 1929г в село из рядов Красной Армии комсомольца-активиста Александра Негруна. Он организовал ячейку ОСОАВИАХИМа, в которую входила молодежь. Периодически проводились учебные военизированные тревоги.    Из бедноты была организована примирительная группа.  Руководителем примирительной группы был избран Александр Негрун. Предполагалось, что эта вооруженная группа из полуграмотных молодых людей займется разрешением всевозможных конфликтов среди односельчан. А конфликты не заставили себя ждать. По требованию активистов-бедняков был смещен с должности Степан Пономарев и выбран новый председатель Сельского совета - Александр Негрун. При сельском совете была организована группа из бедноты в 30 человек для работ по ликвидации единоличных крестьянских хозяйств и создания колхоза. Эта группа сумела создать хозяйство из бедняцких и батрацких семей, к ним присоединились некоторые середняки. Однако зажиточные крестьяне наотрез отказывались вступать в колхозы. Тогда хозяйства крестьян-единоличников получили твердые задания по сдаче хлеба государству. Но крестьяне старались защитить свою собственность: прятали зерно, делили хозяйство между родней, распродавали. И местная комиссия из бедноты во главе с Александром Негруном и его братом Лаврентием приступила к насильственному раскулачиванию.

Семья Александры Чуйко, едва выбившаяся из бедноты, тоже была подвергнута разграблению.  В избушку ввалилась толпа, выгрузила из сундуков холсты, одежду. Забрали запасы зерна, круп, муки. Погрузили все на телегу, впряглись в нее и со смехом, веселым гиканьем и ржанием увезли. Слабые старики Чуйко никак не могли себя защитить. Молча сидели и смотрели на грабеж.
Крестьяне не понимали, почему нажитое тяжелым трудом они кому-то просто так должны отдать, и оказывали сопротивление местным активистам. В декабре был убит Александр Негрун. Убийство осталось не раскрытым. Похоронили Негруна с почестями, митингом и решением об организации Красного обоза с хлебом.  Активизировалась работа местной власти по раскулачиванию. В помощь ей были направлены войска ОГПУ.  За несколько дней Новоалексеевка полностью рассчиталась с хлебопоставками государству.

Под давлением властей крестьяне вынуждены были вступать в колхоз, названный именем Александра Негруна. Вступил в колхоз и брат мамы Данила Чуйко.
Два эпизода, рассказанных мамой, дают представление о произволе, чинимом властями в Новоалексеевке.
 
1) Многодетная семья сестры мамы Матрены и ее мужа Калистрата Серга была бедняцкой. Командиру отряда ОГПУ захотелось поменять свою загнанную лошадь на их единственного коня. Калистрат не согласился на обмен, объяснив, что загнанная лошадь падет, а им без коня гибель, нечем будет детей кормить. Детей было восемь человек.  О последствиях он и представить не мог. Осудили его на 10 лет лагерей с последующей высылкой. Матрена осталась одна с детьми без средств.  Одного мальчика усыновил и вырастил брат Савелий. А с остальными детьми Матрена уехала в Хабаровск, устроилась на кирпичный завод, получила комнату в общежитии и одна поднимала детей, работая без отдыха на нескольких работах. Мне довелось встретиться с младшим сыном Матрены в 1990г. Он рассказал, как тяжело жили, матери советовали некоторых детей отдать в приют, но она сохранила семью, за что сын был очень ей благодарен. И сожалел, что не видел отца, даже не знает, где его могила. Да и есть ли та могила.

2) Группа молодежи, в т. ч. и мамина младшая сестра Мария, дежурили в сельсовете. Пришел человек и сказал, что на краю деревни в двух хатах умирают голодные дети. Один мальчик лет четырех уже не держит головку. Оказывается, две колхозницы договорились и забрали своих коров из колхоза. Там коровы, недоеные и некормленые, ревут, а у них детей кормить нечем. Доглядело руководство недостачу, коров отобрали, а женщин посадили. О детях никто и не вспомнил. Пока дежурная группа дошла до места, туда прибежал десятилетний сынок председателя сельсовета и задушил мальчика, который не держал головку. Детей отправили в приют. Никто из руководства села и колхоза за случившееся не ответил. 
Как проводилась коллективизация на Дальнем Востоке, хорошо описано в работе Л.И. Проскуриной, кандидата исторических наук, научного сотрудника Института истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока ДВО РАН. Ниже привожу извлечения из ее работы «Деревня российского Дальнего Востока в 30-е гг. XX в.».

     «Летом 1929 г. сталинское руководство страны приступило к проведению сплошной коллективизации крестьянских хозяйств, главными задачами которой были ликвидация мелкотоварного крестьянского хозяйства и создание обобществленного производства... В январе 1930 г. 26 районов края были объявлены районами сплошной коллективизации. Власти старались изо всех сил, не стесняясь в средствах. За отказ вступать в колхоз крестьянам угрожали раскулачиванием, лишением избирательных прав, выселением, отказом выдачи дефицитных товаров и т.д. Близость границы усиливала тревогу местных властей. Кроме того, приграничные районы Дальневосточного края были заселены в основном зажиточными крестьянами и бывшими казаками, которые особенно активно выступали против сплошной коллективизации и советской власти.

Насилие и произвол приняли повсеместный характер. Под давлением властей значительная часть дальневосточного крестьянства вынуждена была вступить в колхозы. Темпы коллективизации форсировались: с января по апрель 1930 г. ее показатели возросли с 8,8 до 45%... 

    При вступлении в колхоз у членов артели принудительно обобществляли мелкий скот, птицу, коров. Кулаки, уничтожая и продавая скот, стремились превратиться в середняков. Размеры материального ущерба на Дальнем Востоке были значительнее, чем в других районах страны...

    Начавшаяся массовая коллективизация крестьянских хозяйств в крае создала напряженную обстановку в деревне. Наиболее зажиточные крестьяне оказывали яростное сопротивление властям. Методы сопротивления были самыми разнообразными, начиная от агитации и кончая убийством коммунистов, колхозных активистов. Попытки запрятать зерно с риском сгноить его были почти во всех округах. Происходили искусственные самораскулачивания, фиктивные разделы хозяйств. Случаи распродажи имущества и скота отмечены во многих селах.

      Любой факт защиты крестьянами своей собственности, права выжить тут же квалифицировался как «вылазка классового врага».  Антикрестьянская сталинская политика толкала разоряемых крестьян на путь вооруженной борьбы. Крестьяне уходили в тайгу, в сопки и создавали там вооруженные отряды, в которых были не только зажиточные крестьяне, но даже середняки и бедняки, бывшие партизаны.

      В феврале 1930 г. в стране началась кампания по ликвидации кулачества как класса...

     Еще 21 мая 1929 г. СНК СССР принял постановление «О признаках кулацких хозяйств, в которых должен применяться кодекс законов о труде». Перечень этих признаков оказался столь широким, что в число кулацких хозяйств вошли бедняцкие, которые якобы нанимали рабочую силу, арендовали пашню, сдавали в наем средства производства...

     Местные специальные комиссии по своему разумению определяли кулаков и «подкулачников». Немало было при этом и случаев сведения личных счетов. Даже большие семьи, создававшие своим трудом и разумным ведением хозяйства материальный достаток, объявлялись кулацкими... Раскулачивание превращалось в средство коллективизации, становилось основным методом ускорения ее темпов.

      Некоторые слои населения - батраки, бедняки, а также низовой партийный и советский актив - стали опорой политического экстремизма. В большинстве случаев они были непосредственными инициаторами и исполнителями необоснованного раскулачивания, создания коммун, применения принудительных мер по отношению к колебавшимся. Некоторые искренне верили в идею коллективизации и считали, что с созданием колхозов будет решена хлебная проблема и обеспечена зажиточная жизнь и что иного пути просто нет... На поддержку таких крестьян и рассчитывал Сталин, делая ставку на форсирование массовой коллективизации. И этот расчет во многом оправдался.

     Основная работа по раскулачиванию в Дальневосточном крае развернулась с конца февраля 1930 г.
Было намечено к высылке около 4 тысячи кулаков 2-й категории и их семей в количестве 20 тысяч человек. До мая 1930 г. было переселено 447 семей кулаков всех категорий (2235 чел.) внутри края на окраины сел в округа – Амурский, Зейский и Владивостокский.

    Из-за невозможности доставить раскулаченных в зимнее время на намеченные участки была дана директива... о расселении кулаков всех категорий за пределы колхозов. В основном их отправляли в худшие избы на окраины сел. В связи с основательным раскулачиванием, вплоть до последней нитки, кулаки не имели минимальной нормы продовольствия и средств производства, поэтому их нельзя было отправлять в отдаленные, необжитые районы края...

   Озлобленные крестьяне угрожали расправой всем, кто проводил выселение, в том числе тем беднякам-колхозникам, которым отдавали их дома... Поэтому беднота по-прежнему отказывалась занимать кулацкие дома. Бедняки-колхозники повсеместно ставили вопрос о безусловной отправке кулаков за пределы селений и даже районов.

    Местные власти «усилили» работу по раскулачиванию. По отдельным селам раскулачили от 10 до 23% крестьянских хозяйств, в том числе середняцких, бедняцких и даже хозяйств бывших партизан и красноармейцев...

     Весной 1930 г. в Дальневосточном крае операцию против кулачества проводили 125 отрядов войск ОГПУ... Под давлением крестьянского сопротивления и нарастающей угрозы полного развала сельского хозяйства сталинское руководство приняло меры, направленные против принуждения крестьян вступать в колхозы. Местные власти были вынуждены разрешить массовые выходы крестьян, насильственно загнанных в колхозы, чтобы не довести дело до открытой крестьянской войны. За один месяц (с апреля по май 1930 г.) число коллективных хозяйств на советском Дальнем Востоке уменьшилось с 45 до 26%. В летний период 1930 г. было принято и рассмотрено свыше 6 тыс. жалоб крестьян на незаконное раскулачивание. В результате более 100 незаконных постановлений местных органов власти опротестовали. Ряд середняцких хозяйств восстановили. В деревне наступило кратковременное «затишье», растерявшиеся организаторы коллективизации не решались на новый штурм.

    Однако Сталина и его сторонников, разумеется, не могли удовлетворить ни спад, ни застой коллективизации.
С осени 1930 г. вопреки всем постановлениям началось новое форсирование коллективизации, новое наступление на крестьянство.

     Коллективизация крестьянских хозяйств продолжалась и в 1931 г., количество объединенных хозяйств увеличилось более чем в два раза. Последнее слово всегда оставалось за факторами принуждения: ужесточилось налоговое бремя на единоличников, не желавших вступать в колхоз, а главное - по-прежнему практиковалось раскулачивание. Среди сельских жителей шли разговоры о том, что выселяют всех - и зажиточных крестьян, и середняков, и даже бедняков. Целые села ждали по ночам выселения, готовили сухари, одежду, резали мелкий скот.

      Вторая кампания по выселению крестьян уже прямо называлась операцией и проводилась по строго разработанному плану. Сохранившиеся архивные документы свидетельствуют о том, что власти основательно к ней готовились... В 1930-1931 гг. в Дальневосточном крае были высланы 2922 кулацкие семьи 2-й категории и семьи кулаков, отданных под суд. Общее число раскулаченных в крае составило более 5 тыс. семей, высланных в основном на север края, в лесозаготовительные лагеря, на различные стройки, золотые прииски, шахты. Некоторые из них попали в Сибирь, на Урал, в Казахстан... Массовое насильственное выселение крестьян в отдаленные районы прекратилось в целом по стране к концу первой пятилетки, а на Дальнем Востоке продолжалось еще длительное время.

    Проводимая сталинским руководством политика насильственной коллективизации и раскулачивания сказалась на развитии сельского хозяйства края. Ощущался большой недостаток зерна, продуктов животноводства... В некоторых районах Дальнего Востока отмечались продовольственные трудности, имелись даже случаи голода крестьян. Так, в Амурской области, в Свободненском, Благовещенском и Завитинском районах в конце 1932 - начале 1933 г. крестьяне голодали и резко выступали против советской власти: «Дожили, приходится помирать с голоду, дети кричат хлеба, а где я его возьму? И, наверное, придется детей задавить и самой решить свою жизнь, ведь голодной смертью помирать тяжело».

    В с. Албазино Завитинского района со скотомогильника растаскали все трупы животных. Трое колхозников после недельной голодовки употребили в пищу взятые со скотомогильника трупы скота. В этом же селе кладовщик колхоза, скотник и животновод разделили между собой павшую корову. В с. Житомирке конюх колхоза, не имея хлеба, подобрал павшую овцу и употребил в пищу. В селе голодали семь семей.
 
    Спасаясь от голода, дальневосточные крестьяне устремились в города, промышленные центры. По всей стране в начале 1932 г. вспыхнули массовые выступления, охватившие по неполным данным 55,4 тыс. крестьян, среди которых были десятки тысяч колхозников. Число террористических актов достигло 3,3 тыс., распространено около 1 тыс. антисоветских листовок...

     Репрессии в дальневосточной деревне продолжались и в период завершения коллективизации и обрушились уже не столько на крестьян-единоличников, сколько на колхозников. В 1934 г. в крае действовали 67 политотделов МТС, и свои чрезвычайные полномочия они употребили главным образом на то, чтобы провести глобальную чистку кадров колхозов и МТС и путем применения репрессивных мер добиться безусловного выполнения непосильных для крестьян хлебозаготовительных планов...

     За период с 1928 по 1937 г. население, занятое в сельском хозяйстве, сократилось ... в 2,4 раза.  В результате насильственной коллективизации дальневосточная деревня понесла существенные потери и в политическом, и в экономическом, и моральном плане. Ценой огромных жертв она обеспечила индустриальное развитие Дальнего Востока, снабжение техническим сырьем и необходимым минимумом продовольствия».

А теперь вернусь к рассказу мамы об этом периоде их жизни. Все, что описано в работе ученого-историка выпало на долю моих родителей. Семья Дьяченко испытывала всевозможные притеснения и платила повышенные налоги, но не была замечена в активном сопротивлении советской власти. Вступление в колхоз не спасало от преследования тех, кого объявили кулаком. Группа по раскулачиванию явиться в дом, где живут три здоровых парня, как это сделали с семьей Чуйко, побоялась. Поступили по-другому. Ночью подъехал «черный воронок», скрутили отца и увезли. Мама осталась с грудным мальчиком на руках и дочками пяти и трех лет в слезах. Увезли отца в лагерь, организованный в 12 км от Новоалексеевки. Продержали там 13 месяцев, никуда не вызывали, никакого обвинения не предъявили, выпустили. Мама летом сходила к нему, рассказывала: «Пришла, мужики работают на поле, окучивают помидоры. Увидели меня, бегут навстречу – исхудавшие, в оборванной одежде. Покормила тем, что с собой принесла, а потом из мешков им на одежду заплаты ставила. Вечером пошла домой, догоняет обходчик: «Как же ты в темноте одна идешь? Тут на днях молодую женщину изнасиловали и убили. И проводил меня до деревни». 
Отец вернулся истощенный, весь в кровоподтеках, синяках, со следами ожогов.  Охранники развлекались – тушили папиросы, вгоняли иголки под ногти, щипками выкручивали тело. Открыл калитку и упал, в дом затаскивали.

Беда одна не ходит. В этот же год умер скоропостижно, за сутки, маленький сын Володя. В селе власти, увлекшись раскулачиванием, не позаботились об организации хоть какого-то пункта медпомощи. Умерла свекровь после операции по удалению аппендицита в Благовещенске. И надо срочно уезжать, так как уже начали выселять кулаков на север, разлучать семьи. «Почему надо бежать, прятаться, как преступникам? Кого мы обворовали, убили?» - недоумевала мама. Ужас, горе от потерь сковали сердце. Обессилевшая от слез, она упала на могилу свекрови, судорожно обхватила крест. Поднимали ее с могилы, и крест вышел из земли. Мама, маленькая худенькая девочка двадцати четырех лет, жившая до сих пор под опекой матери и свекрови, осталась за хозяйку одна с пятью взрослыми мужиками.
Собрали оставшиеся пожитки, дочек – Валю и Зину, дедушку Андрея и уехали на станцию Средне-Белая за двенадцать километров. Андрей захотел жить с семьей внука Степана и когда-то нежеланной невестки. Мама была не против этого, но сказала: «Если возьмешь бабушку, я с тобой не поеду. Советская власть дает право развестись». Не было ей жизни от этой бабушки-турчанки, хоть отец и останавливал ее в придирках, напоминал, что привел в дом хозяйку, а не служанку.  Роман с матерью, с неженатыми сыновьями Василием, Никитой и подростком Саней, тоже уехал. Освободили дом.
 
Дальше ехать не могли, нужны паспорта. Паспорта выдают по справке председателя колхоза. Решили, что мама через брата Данилу, который уже вступил в колхоз, договорится о справках с председателем. Мама ночью бежала по лесной тропе в слезах от страха перед темнотой, дикими зверьми и людьми, которые сделали из них гонимых преступников.  Еще затемно постучала в окно к матери. Как и рассчитывали, Данила помог, и мама получила от председателя четыре пустых бланка с печатями. Мои родители ездили с сестрой отца, Екатериной и ее мужем Дмитрием Болеловым. Заполнили бланки и получили паспорта в районном селе Ивановка.
 
Уехали севернее Новоалексеевки в село Малиновка на реке Бурее. Купили на две семьи маленький домик. Отец начал работать на подвозке грузов на своей лошади. Его отправили на лесоразработки. Назад вернулась неуправляемая лошадь сама. Отец лежал пластом в телеге исхудавший, обессиленный. На губах язвы, десна опухли, кровоточат. Цинга. Так новые хозяева организовали жизнь нанятых работников в тайге.

В Малиновке те же преобразования, тот же произвол, что и на их родине. Встретили знакомых из Новоалексеевки, батрацких активистов. Те: «Так вот где вы прячетесь, кулацкие детки. Донесем». Поняли родители, что с мыслями о крестьянском труде надо расстаться и опять бежать. Продали последнюю лошадь и уехали в город Свободный. Так закончила существование еще одна крестьянская семья.
 
В Свободном отец устроился на стройку грузчиком, а вечерами учился на десятника (бригадира). Дали комнату в бараке, жизнь налаживалась. Только вот рынки и магазины опустели. Исчезли продукты, необходимые товары. Три неурожайных года да разграбление и выселение зажиточных крестьянских семей привели к тому, что в недавно богатом хлебном крае начался голод.

Бедняцкие активисты не умели организовать эффективную работу колхозов так же, как не умели они работать в своем единоличном хозяйстве. Колхозники нищенствовали, планы поставок продукции государству не выполнялись и бывшие бедняцкие и батрацкие активисты превращались во вредителей, врагов народа.
      
Отец с утра до позднего вечера на работе, на учебе, а маме надо было изловчиться, достать продукты и накормить семью. Когда было совсем плохо, выручали золотые пятирублевки, полученные от Романа при разделе хозяйства. Однажды мама поехала в Благовещенск, сдала в скупку золотую монету и накупила в коммерческом магазине муки, крупы, макарон, мяса. Вся эта операция была сопряжена с огромным риском. Могли выследить сотрудники ОГПУ и прийти с обыском, последующим заключением, высылкой и прочими карами. Угроза исходила и от грабителей, и от мошенников. Мама благополучно добралась до вокзала, купила билет и уселась ждать поезда. К ней подсела женщина, тоже с мешком дорожным, попросила присмотреть за вещами и ушла. Пришла с кульком конфет. Маме тоже захотелось детям гостинцев привезти, оставила на нее свой мешок, пошла в ларек. Вернулась - ни женщины, ни мешка. Все поняла, развернула мешок воровки, а там – старое тряпье.

Приехала в Свободный в отчаянии, готовая от горя руки на себя наложить. Чем детей кормить? Отец утешил, успокоил: «Как-нибудь переживем и это». А переживаний впереди предстояло немало.

Как-то встретили бывшего земляка - новоалексеевца. Бедняк, а теперь колхозник, убежденный официальной пропагандой, что в его безрадостной и убогой жизни в колхозе виноваты классовые враги – кулаки, пригрозил, что напишет на них донос.  Родители поняли, что не будет им покоя на родине, надо уезжать.

Далее я привожу документы, в которых, на мой взгляд, есть ответы на горький мамин вопрос: «Чем мы виноваты, почему должны бегать, прятаться? У нас все отняли, и мы же преступники?»

Ленин, еще до завоевания власти большевиками, продумал, как удержать власть. Нужна хлебная монополия, все продукты сосредоточены в одних руках и распределением хлеба и других продуктов занимаются угнетенные трудящиеся. К угнетенным трудящимся относит он батраков, бедняков, полупролетариев.

 1) «Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность являются в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим средством учета и контроля... Это средство контроля и принуждения к труду посильнее законов конвента и его гильотины. Гильотина только запугивала, только сламывала активное сопротивление. Нам этого мало.
Нам надо не только «запугать» капиталистов в том смысле, чтобы они чувствовали всесилие пролетарского государства и забыли думать об активном сопротивлении ему. Нам надо сломать и пассивное, несомненно, еще более опасное и вредное сопротивление».

«Самое главное — внушить угнетенным и трудящимся доверие в свои силы, показать им на практике, что они могут и должны взяться сами за правильное, строжайше упорядоченное, организованное распределение хлеба, всякой пищи, молока, одежды, квартир и т. д. в интересах бедноты».
                «УДЕРЖАТ ЛИ БОЛЬШЕВИКИ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ВЛАСТЬ?» 
                В.И. ЛЕНИН 1 октября 1917 г.

     Ниже Ленин откровенно призывает «грабить награбленное». Но почему же вдруг крестьянин, своим трудом обеспечивший себе достаток вдруг стал грабителем?
2) «Я перейду, наконец, к главным возражениям, которые со всех сторон сыпались на мою статью и на мою речь. Попало здесь особенно лозунгу: «грабь награбленное», - лозунгу, в котором, как я к нему ни присматриваюсь, я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история. Если мы употребляем слова: экспроприация экспроприаторов, то - почему же здесь нельзя обойтись без латинских слов?» (Аплодисменты.)
                ЗАСЕДАНИЕ ВЦИК В.И. ЛЕНИН 29 апреля 1918 г.

     А вот здесь и ответ на мамин вопрос: «Чем мы виноваты?» Продавать хлеб крестьянину на рынке запрещено, только - государству по твердым ценам (читай – даром). А не хочет он отдать хлеб в руки государства - значит разбойник, эксплуататор, виновник мучительного голодания рабочих Питера и т.д. А с разбойником – какой разговор?!
3) «Но, товарищи, когда мы говорим о хлебной монополии, мы должны подумать о том, какие громадные трудности осуществления заключаются в этом слове. Легко сказать - хлебная монополия, но надо подумать о том, что это значит. Это значит, что все излишки хлеба принадлежат государству; это значит, что ни один пуд хлеба, который не надобен хозяйству крестьянина, не надобен для поддержания его семьи и скота, не надобен ему для посева, - что всякий лишний пуд хлеба должен отбираться в руки государства. Как это сделать? Надо, чтобы были установлены цены государством, надо, чтобы каждый лишний пуд хлеба был найден и привезен. Откуда взять крестьянину..., в несколько недель или в несколько месяцев сознание того, что такое хлебная монополия; откуда может явиться у десятков миллионов людей... откуда взять понятия того, что такое рабоче-крестьянская власть, что власть в руках бедноты; что хлеб, который является избыточным и не перешедшим в руки государства, если он остается в руках владельца, так тот, кто его удерживает - разбойник, эксплуататор, виновник мучительного голодания рабочих Питера, Москвы и т. д.?» 
                IV КОНФЕРЕНЦИЯ ПРОФСОЮЗОВ И ФАБРИЧНО-ЗАВОДСКИХ КОМИТЕТОВ
                МОСКВЫ 27 июня-2 июля В. И. ЛЕНИН, ДОКЛАД «О ТЕКУЩЕМ
                МОМЕНТЕ» 27 июня 1918г.
 
     Цитата из работы «О продовольственном налоге» объясняет причину неприязненного отношения Ленина к земледельцам: есть у них еще деньжата, прячут их от государства, ни в какой коммунизм не веря. И если эти деньжата не изъять, не подчинить своему контролю мелкого буржуа (крестьянина-земледельца), то они скинут рабочую власть, т.е. власть большевиков. Сумели большевики организовать часть бедноты, которые искренне верили, что если «отнять и поделить», то и наступить равенство и светлое будущее. Мама, не вооруженная теорией марксизма-ленинизма, видела эту ситуацию иначе: «Совестливый человек, который знает, каким тяжким трудом это богатство дается, грабить не пойдет».

4) Ясное дело, что в мелко-крестьянской среде преобладает, и не может не преобладать, мелко-буржуазная стихия: большинство, и громадное большинство, земледельцев - мелкие товарные производители...
Мелкий буржуа имеет запас деньжонок, несколько тысяч, накопленных «правдами» и «неправдами»... прячет его от «государства», ни в какой социализм и коммунизм не веря, «отсиживаясь» от пролетарской бури. Либо мы подчиним своему контролю и учету этого мелкого буржуа (мы сможем это сделать, если сорганизуем бедноту, т.-е. большинство населения или полупролетариев, вокруг сознательного пролетарского авангарда), либо он скинет нашу, рабочую, власть неизбежно и неминуемо...
                «О ПРОДОВОЛЬСТВЕННОМ НАЛОГЕ» В.И. Ленин 21 апреля 1921г.

     А для повышения сознательности земледельцев – мелких товарных производителей,  необходимо помещать их в концентрационные лагеря.  В таком лагере в 1930г. «поднимали сознательность» моему отцу.
5)             ТЕЛЕГРАММА ПЕНЗЕНСКОМУ  ГУБИСПОЛКОМУ
                Пенза   Губисполком             
                Копия Евгении Богдановне Бош
Получил Вашу телеграмму 153. Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Экспедицию пустите в ход 154. Телеграфируйте об исполнении.
                Предсовнаркома Ленин
                Написано 9 августа 1918 г.
                Впервые напечатано в 1924 г. в журнале
                «Пролетарская Революция» № 3

     При изучении документа №29 «О признаках кулацких хозяйств...» от 21 мая 1929г., извлечения из которого приводятся ниже, на память пришли строки из басни Крылова «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».   Местные органы власти, руководствуясь этим постановлением, выполняли планы СНК СССР о коллективизации, планы по поставкам продукции сельского хозяйства государству, устанавливая налоги, непосильные для крестьян.  В результате такой политики сельское население за короткий срок резко сократилось. Разорены, изгнаны из деревни были наиболее крепкие, трудолюбивые крестьяне. А созданные колхозы, совхозы за все годы существования советской власти так и не смогли решить проблему обеспечения населения страны необходимым минимумом продуктов.

6)  № 29. «О признаках кулацких хозяйств,
в которых должен применяться Кодекс законов о труде».
Постановление СНК СССР" 21 мая 1929 г.
...к кулацким хозяйствам относятся все крестьянские хозяйства, обладающие одним из следующих признаков:
а) если хозяйство систематически применяет наемный труд для с/х работ или в кустарных промыслах и предприятиях — за исключением случаев применения наемного труда в тех пределах, в которых оно, согласно законодательству о выборах в Советы, не влечет за собой лишения избирательских прав;
б) если в хозяйстве имеется мельница, маслобойня, крупорушка, просорушка, волночесалка, шерстобитка, терочное заведение, картофельная, плодовая или овощная сушилка, или другое промышленное предприятие — при условии применения в этих предприятиях механического двигателя, а так же если в хозяйстве имеется водяная или ветряная мельница с двумя или более поставами;
в) если хозяйство систематически сдает внаем сложные с/х машины с механическими двигателями;
г) если хозяйство сдает внаем постоянно или на сезон отдельные оборудованные помещения под жилье или предприятие;
д) если члены хозяйства занимаются торговлей, ростовщичеством, коммерческим посредничеством или имеют другие нетрудовые доходы (в том числе служители культа).
Советам народных комиссаров союзных республик и краевым (областным) исполнительным комитетам предоставляются право видоизменять указанные признаки применительно к местным условиям.
Указом Президента СССР от13 августа 1990г. жертвы политических репрессий восстановлены в правах. Жаль только, что не дожили до этого признания те, чьи жизни были искалечены.  Мои родители сумели избежать официальных репрессий, но унижений и страданий на их долю выпало немало.

7)  Указ Президента СССР от 13 августа 1990 г.  О восстановлении прав всех жертв политических репрессий 20-50-тых годов.   
«...начатое с середины 20-х годов надругательство над честью и самой жизнью соотечественников продолжалось с жесточайшей последовательностью несколько десятилетий. Тысячи людей были подвергнуты моральным и физическим истязаниям, многие из них истреблены. Жизнь их семей и близких была превращена в беспросветную полосу унижений и страданий».

      5. СИБИРЬ

Март 1934г. Куда ехать? Информация - слухи. Некоторые через границу перебирались в Китай с намерением уехать в Америку. Но отец решил - куда угодно в Сибирь - только не из страны. Уезжали вместе с семьей сестры отца - Екатерины Болеловой. Поехали до ст. Юрга. Почему туда - не интересовалась, предполагаю, что выбор был сделан по совету дедушки Андрея. Он, видимо, как и другие переселенцы в 19-том веке, в Томске делал длительную остановку и, наверное, ему приглянулись эти места.

Но Юрга встретила их неласково. Ночь, мороз, завывание пурги. Снег метет так, что не видно домов. Где тот поселок, куда ехали? Подождали до утра, метель не прекратилась, солнца не увидели. Пусто, гудят провода. Решили уезжать. Подруга Екатерины писала ей про город Тулун, что климат там неплохой. Опять сдали свои мешки, сундуки в багаж и в дорогу. В вагоне отец обнаружил по квитанциям ошибки в оформлении багажа. Вернулся в Юргу, исправил, догонял на попутных поездах и приехал в Тулун тяжело больным – тиф.

Мало того, что ехали в неизвестность, где никто не ждал, так еще этот удар. Отца положили в больницу. Все тяготы на мамины плечи: маленькие Валя и Зина, багаж, поиски жилья. Хорошо, две семьи поддерживали друг друга. Купили на окраине города опять на две семьи маленький старый домик, состоящий из одной комнаты и кухоньки. Отец поправился. Зина, тогда ей было 6 лет, вспоминала: «Мама привезла отца из больницы на лошади. Он слабый, с ее поддержкой еле идет,смотрит на нас с Валей и говорит: «Лежу там и думаю – помру, как ты тут одна с ними будешь?» А что пришлось передумать, пережить маме за это время выразила она словами: «Запеклось от горя сердце».  А ведь было ей всего 26 лет!  На чужбине с двумя малыми детьми, без родных, без денег, без профессии, вырванная из привычной крестьянской среды, она не представляла, как и чем жить.
 
Обошлось. Трудно, но быт налаживался.  Отец начал работать плотником. За лето пристроили к домику две комнаты, завели домашний скот. Радости и беды шли своей чередой.

Родилась в семье дочка – Тома. Умерла маленькой от воспаления легких. У Екатерины умерла единственная десятилетняя дочь от дизентерии. И врачи были рядом, и аптеки, но помочь не смогли. Тяжело переживала она эту смерть: депрессия со слезами сменялась истерическим смехом и песнями. Сожгла всю одежду дочери, бросила хозяйство и уехала на родину в Новоалексеевку, не задумываясь об опасностях. Вернулась Екатерина притихшая, внешне смирившаяся с потерей.  В марте 1936г. родилась моя третья сестра, Наташа. Она стала для убитой горем матери некоторым утешением. Екатерина привязалась к ребенку, судьбы их переплелись до конца дней.
 
Роман со своей матерью - турчанкой и сыном Александром обосновался в Чите. Работал сторожем. Женился. Жил в частном доме, держал хозяйство, продавал продукты на рынке. Мама, в войну отправила к нему на лето Зину в надежде, что она там и поработает, и подкормится, так что Зина видела бабушку-турчанку. Правда, была бабушка уже больна и физически, и психически. Зина, проработав там лето, поняла, что она для деда обуза и вернулась домой.      
Взрослые сыновья, Василий и Никита, не захотели жить рядом с деспотичным отцом, приехали к Степану. Братья ознакомились с предприятиями, работающими в Тулуне, оценили свои возможности. Степан с Василием и Дмитрий Болелов решили приобрести специальность шофера.

Никита же остался верен лошадям. Со своим беспокойным характером он был склонен к перемене мест. Вскоре, какими-то путями по доброй воле он оказался в одном из самых северных поселков Якутии – Тикси. Разбогател, приобрел личный транспорт – собачью упряжку. Став завидным женихом, женился и переехал с семьей южнее –   в поселок Сангар.  Там и прожил всю оставшуюся жизнь, вырастил, выучил своих пятерых детей. 

Получив профессию шофера, мой отец и Болелов устроились в леспромхоз села Азей, находящегося в 17 км от Тулуна, на лесовывозку. Собрали урожай с огорода и в сентябре 1937г. переехали в леспромхоз, где им были выделены однокомнатные квартиры в деревянном бараке.
 
Нам сейчас трудно представить, как можно разместить в одной комнате трех взрослых человек и троих детей, но в те времена жили по-спартански.  Дедушке Андрею кровать возле печки, родителям тоже кровать, детям – полати под потолком поближе к печке.  Сюда же приезжал на выходные еще неженатый Василий. Ему расстилали на полу огромный овчинный тулуп отца.  Мне этот тулуп тоже был знаком. Я на нем спала на сеновале летом в Худоеланске уже в шестидесятые годы.  В октябре родилась четвертая моя сестра – Капа. Ее место в люльке, подвешенной на крюк, укрепленный в потолке. Мебель– столы и табуретки, полки на кухне, сделанные отцом. Это было обычное убранство квартир простых людей в 30-тые годы.
В этом же году, уже в Азее, случилась трагедия. Повесился дедушка Андрей.  Он долгие годы страдал от грыжи, которую получил на тяжелой крестьянской работе. Очередное ущемление грыжи вытерпеть не смог. Отец был в отъезде, в милицию вызывали маму, приходили с опросами к соседям. Те подтвердили, что к дедушке относились хорошо, дело закрыли. В 82 года был он очень стар и слаб. «Весь выработанный», - говорила мама. Такие вот были «эксплуататоры». Кто знает, как бы сложилась его жизнь, если бы не послереволюционные гонения на крестьян. Сделали бы ему в Благовещенске операцию, и прожил бы он долгую жизнь, как и его отец Иван.  Иван, крепостной крестьянин, могучего телосложения и крепкого здоровья прожил 105 лет. Отец рассказывал, как Ивана высекли розгами за невыход на барское поле, да так высекли, что он кровь из своих сапог выливал. Я, строгим воспитанием приученная к обязательности, почти возмутилась такой недисциплинированностью своего далекого предка и была удивлена, что отец его оправдывал: «Ему тоже зиму свою семью чем-то кормить надо. Поле неубранное стояло».

Еще одним горьким воспоминанием из довоенной жизни поделилась со мной мама: «Иду в Тулуне по одной стороне улицы, с другой женщина машет мне рукой, окликает по имени, я изобразила из себя глухую, немую и дурную. Закрылось платком и бегом домой. И рада была бы встрече с землячкой, да не знаю, к чему эта встреча приведет. За что мы наказаны, почему должны прятаться как преступники?»
Семья приспособилась к новому укладу жизни - отец на производстве, мама на хозяйстве и с детьми. Личное подсобное хозяйство давало уверенность в обеспеченности продуктами питания. На магазины надежды не было - скудный ассортимент и постоянные перебои. Висело у нас мамино зимнее пальто из зеленого драпа с огромным воротником из искусственного меха и интересной историей. Прошел слух по селу, что в сельпо поступят в продажу пальто. Отец с вечера занял очередь, и ночь ее караулил, утром его сменила мама. Перед открытием магазина у дверей собралась огромная толпа, из которой маме, при всем ее желании, выбраться было не по силам. Толпа внесла ее в магазин в давке, с риском для жизни, мама получила это пальто.

Очереди меня не удивляли, я их помню с детства. Меня в этой истории больше всего поражало, что отец ночь стоял в очереди. Я знала его совершенно равнодушным к одежде. Что мама пошьет, то и носит. А тогда были они еще очень молодые, но лишены обыкновенных человеческих радостей.  Только к 1939 г. положение со снабжением улучшилось. Мама вспоминает этот год как самый благополучный перед войной.

  6. ВОЙНА

Войну вспоминала мама как каждодневную борьбу с голодом, тяжелый труд и постоянный страх за отца.

Отца мобилизовали в июле.  Проводила на вокзале в Тулуне и ушла домой. Увезли его на восток в учебный лагерь. Но случилась задержка состава, новобранцы выскочили на перрон, отец набрал детям гостинцев, а мамы уже нет. Шестнадцатого сентября уже обученные солдаты проезжали Тулун с востока на запад, на фронт. Кто знал, встретили и проводили родных, а мама была на работе в подсобном хозяйстве и узнала поздно. В отчаянии пришла на железную дорогу и пошла вдоль пути безо всякой цели. Вдруг увидела бумажку с привязанным к ней камешком. Это было ей письмо от отца. Он бросил его в надежде, что путевой обходчик подберет и отправит по адресу.  В этих воспоминаниях о несостоявшихся свиданиях – вся горечь расставания, а может и безвозвратной потери.

Мама осталась одна во главе большой семьи – четверо детей.   Ее старенькая мама, Александра, понимая, что дочери одной на чужбине без родных тяжело, приехала в 1942 г. поддержать ее, помочь. Каждый день с замиранием сердца ждали письма. А вдруг - похоронка?!  Валя и Зина под диктовку мамы писали письма отцу через 2-3 дня.

     Зина с Валей в годы войны учились уже в Тулуне. Жили в том домике, который родители купили по приезде. Не продали, когда уезжали в Азей, разрешили там жить женщине, чтобы топила печку, сохранила его. Знали, что детям учиться придется в Тулуне, в Азее только начальная школа. Образование родители очень ценили. В свое время получили минимум, достаточный для крестьянской жизни, отец - 6 классов, а мама - 2.  Отец потом подучивался на курсах. Помню его свидетельство об окончании курсов при Бодайбинском горном техникуме. Учился еще на курсах в Кемерово. Мама видела новые возможности в жизни и страдала от своей безграмотности.

Валя училась в медучилище, Зина в школе. Отец на фронте, мама измотана работой, а подростки, предоставленные самим себе, рвения в учебе не проявляли.  Когда Валя, подрастив своих троих детей, устроилась на работу санитаркой в медпункт, мама удивилась: «И не брезгует плевки в зубном кабинете убирать! А мне тогда заявила, что выпускные экзамены сдавать не будет, медсестрой работать не будет, брезгует, в морг на практику ходить отказалась. Ругала ее, доказывала - все без толку. Не отшлепаешь, здоровая. Отправила в подполье за картошкой, закрыла крышку и на нее сундук поставила. Посиди, подумай. Пошла по делам во двор, возвращаюсь, Зинаида сундук отодвинула, сидят и смеются. Ну что ж, сама свой выбор сделала».

В этом же 1944 г. осенью Зина отказалась идти в 7-ой класс, объяснив свое решение сильными головными болями. Мама ей верила и сочувствовала. Так она мне рассказала, так всю жизнь и думала.  А на самом деле Зине была назначена переэкзаменовка на осень, она ее сдавать не собиралась. Обе пошли на работу. Сестры сами выбрали свое будущее и никогда обиды на родителей по поводу того, что им не дали образования, не было.

Рассказы мамы подтверждают печальную истину поговорки «Кому война, а кому – мать родна». Одни поддерживали друг друга, другие наживались, упивались властью. Отдельные ее воспоминания воссоздают картину того, что пришлось пережить за годы войны.

Мама гордилась тем, что дети ее не опухали с голода, выжили. Ей удалось все годы продержать корову. Одна, а где с помощью дочек-подростков, накашивала сена на зиму, вывозила с поля, разрабатывала землю под огород, засаживала, обрабатывала его, а потом стерегла еще не собранный урожай, ходила на обязательные работы в подсобное сельское хозяйство. Ниже привожу ее рассказы, запомнившиеся мне.
«Косить не умела, у нас на Дальнем Востоке косили только мужики. А в Сибири женщины большие да сильные, показали, как косить, вот и я научилась. Иду на покос, забираю весь хлеб, иначе без сил литовку не потяну. Капа сидит на завалинке, худая, маленькая и только потихоньку спрашивает: «Мама, когда покос окончится?» Было ей в годы войны 3-7 лет. Как ребенку лучший кусочек ей доставался, а тут приходилось терпеть. Когда мы переехали в Худоеланск, помню, как тетя Катя, глядя на Капу, все удивлялась, что из такого синего заморыша выросла красивая девушка.

     «Все разговоры вокруг еды. Приходит соседская девочка, говорит: «Мы сегодня суп из крапивы ели, а он ни капельки не жалится». «Ах, ты ж дитятко мое» - плачет моя мама».

     «Жила по соседству учительница начальных классов. Остатки вермишелевого супа выливала на помойку, а дети ходили и вермишелинки подбирали с земли. Для чего она это делала, что хотела показать? А еще учительница. Правда, была бездетная, может, поэтому и души не было».

     «А другая учительница посоветовала Зине и ее подружке пойти на каникулах поработать в лес на заготовку чурочек для машин. Мол, и заработаете там денег и накормлены будете. А видит, что обманывают девчонок, голодные к себе на квартиру приезжают, так сама подкармливала их со своих скудных припасов. У кого сколько совести».

     «Картошка родила мелкая. Еле хватало на зиму. Почему? Да потому что каждый год приходилось новый участок разрабатывать. Пока получишь участок, расчистишь его от кирпичей, стекла, корней - уже июнь к концу. А в сентябре копать, огородине расти некогда. На следующий год опять выделяют новый неразработанный участок, а прежний, от таких, как я, беззащитных солдаток, уполномоченный забирает и своим подружкам, друзьям раздает».

     «За скотинку надо было налог платить. Платить нечем. Лишиться коровы страшно, будет нечем и суп крапивный забелить. Дети без молочка замрут. Собрали нас солдаток, не уплативших налоги, отвезли в тюрьму, три дня продержали, выпустили. Не наказали, и коровки наши остались у нас».
 
     «Подружилась с беженкой, полькой Зосей.  Она научила и помогла вылечить теленка. Спасли. Было мясо на зиму, хоть немного, а не пустой суп ели. Вырвали у меня как-то весь лук. Все караулила, на грядках ночевала, а тут замерзла, ушла домой и на тебе... Кто-то тоже караулил, когда уйду. Зося видела и рассказала кто, но просила, чтобы я ничего воровке не говорила. Боялась, что те люди могут ее убить. Весной, когда Зося уже вернулась на родину, пришла воровка ко мне просить лука, а то цинга одолела. Я ей говорю: «Ты ж у меня его в августе съела». Молча крутанулась в дверях и ушла».

     «Жито серпом жали. Под снопы подстилали тряпку, чтобы потом собрать осыпавшееся зерно. Ссыпали в сапоги, уносили. Да, приходилось воровать. Закон о трех колосках знали. Рисковали, но как-то надо было выжить и детей сохранить. А без хлеба сил на работу нет.  Зерно в ступе растирала, смешивала с лебедой, крапивой и пекла оладьи. Весной только снег сойдет, так дети по полям ходят, колоски собирают. Растираю, варю кашу. Без хлеба всегда голод. Как ту траву, овощи не вари, а сытости от них ненадолго».

     "Дети подрастают, одежда, обувка поизносилась, а нового не купить. Перешиваю младшим из старья от старших. Из нарядной скатерти, которую в приданое получила, Капе два платьишка пошила. Хорошо Никита посылку с Севера с тканями прислал. Научилась шкуры выделывать, кожушки детям лепила. Спрашивают: «Кто научил со шкурами работать?  Отвечаю: «Нужда». И валенки подшивала, и унты шила».

     «Была у нас начальница, Дубиниха, с Катериной дружила. Выписала мне столько часов общественных работ, что я без сил домой приходила, а дома четверо деток и мама старенькая с палочкой, полуслепая – голодные. Скотина не присмотрена, огород запущен. Пропадет хозяйство – с голоду умрем.  Не выйти на работу – тюрьма. А Дубиниха еще и похваляется, что она принципиальная, никого не жалеет ради дела, даже родню своей подруги.  Написала на фронт отцу. Он переговорил с командиром, и с фронта пришло письмо в сельсовет – не законно она это сделала, для матерей с малыми детьми были льготы. Легче мне стало. Но пока все уладилось много времени прошло, думала – не выживу». 

Однажды Наташа, когда мы жили уже в Худоеланске, зашла домой и мама спросила у нее что-то про тетю Катю. Наташа ответила, что сидит на лавочке с какой-то Дубинихой. Мама ничего не сказала, ушла. Потом я уже узнала, что она этой Дубинихе высказала все, что за годы в душе наболело. Маму успокаивали, а Дубиниха сбежала. Посиделки с подругой не удались. Я была удивлена, потому что мама была всегда сдержана, терпелива и нас тому же учила.  Но не все можно забыть и простить.
 
Брат отца Василий не был мобилизован. Не знаю то ли по здоровью, то ли броня была. Работал он шофером на завозке грузов в северные районы. Жил в Заярске с женой и двумя детьми.  Жили скудно, имели на выход одну тужурку на двоих, называлась «москвичка». Взял сосед на время, да и не отдает. Жена Василия ему: «Ты бы вернул «москвичку», а то у нас фуфайка на все случаи: и на работу, и в магазин в ней же грязной. Он разозлился, угрожал, мол, попомнишь ты эту тужурку. Был коммунистом. Написал донос в органы НКВД о том, что Василий Дьяченко на проходной стоял перед портретом Сталина и всяческими словами поносил советскую власть и вождя. Осудили, сидел в тюрьме в Хабаровске. Нашла я о нем сведения в Книге памяти «Жертвы политического террора в СССР» Иркутской обл.
 
Дьяченко Василий Романович
Дата рождения: 1908 г.
Место рождения: Амурская обл., дер. Ново-Алексеевка
Пол: мужчина
Национальность: украинец
Профессия / место работы: работал шофером Заярской автобазы
Место проживания: Иркутская обл., Братский р-н, пос. Заярск
Партийность: б/п
Дата ареста: 21 октября 1944 г.
Осуждение: 30 декабря 1944 г.
Осудивший орган: Иркутский облсуд
Статья: 58, п. 10 ч. 2 УК РСФСР
Приговор: 8 лет ИТЛ
Дата реабилитации: 14 января 1992 г.
Реабилитирующий орган: реабилитирован заключением прокуратуры Иркутской области
Архивное дело: Дело 16473
Источники данных: БД «Жертвы политического террора в СССР»; Книга памяти Иркутской обл.
 
Мама с Екатериной по очереди каждый месяц собирали посылку: сухари, пропитанные маслом, сало, чеснок и высылали в Хабаровск маминой сестре -  Марии. Тетя Мария в 1988-1989г. мне рассказала, как все было. Муж Марии был шофером у начальника другой тюрьмы. Начальники тюрем договорились, и Мария с мужем получили разрешение на свидания каждую неделю. Разрешил начальник для поездок использовать служебную машину.   Василий был на хорошем счету у начальства, добросовестно работал.  По воскресеньям они подъезжали к тюрьме, Василий выходил, садился в их машину, и они его подкармливали.   Был он здоров, выглядел хорошо и надеялся на скорое освобождение. Но в одно из посещений не вышел, им сказали, что умер. Как и почему, будучи неделю назад здоровым, вдруг умер, не пояснили. Тетя Мария, зная порядки, царившие в тюрьмах, предположила, что его уголовники или заставили с ними бежать, чтобы использовать в качестве «коровы» или, что, скорее всего, он сопротивлялся и его убили.
 
Когда в 2011г. мы, все сестры, съехались к Наташе, я передала этот рассказ тети Марии. Наташа даже рассердилась, что я ей не верю. Была она уже взрослая, своими глазами видела сообщение о смерти Василия на Сахалине, и по просьбе родителей несколько раз его перечитывала им и тете Кате. Может потому и просили несколько раз перечитать, потому что не могли поверить, знали, что сидел он в Хабаровске. Пожалуй, знали они и о возможных причинах его смерти, потому что к этому времени уже ездили на родину, Мария приезжала к нам. А молчали они о многом, так как не раз убеждались, к чему может привести неосторожно сказанное слово.   
Оказалось, что мы обе правы. Слушала по телевизору воспоминания бывшего сотрудника ОГПУ, где он рассказал, что было принято решение – в сообщениях о смерти заключенного родственникам не сообщать действительное место его смерти. Так, на всякий случай.

Не обошла эта беда и маминых родственников. Был осужден ее младший брат Данила по той же статье, что и Василий. Что на самом деле было, мама узнала позже при встрече с родными.
 
Пришел в кузницу местный активист и о чем-то разговаривал со старшим кузнецом. Разговор перерос в громкий скандал, и активист написал донос в органы ОГПУ. Данилу вызвали свидетелем. Он сказал, что видел бурный спор, но стоял далеко, возле горна, и из-за шума слов не разобрал. Посадили за укрывательство врага народа. Работал на лесоповале. Очень сильно тосковал от такой несправедливости.  Сидел под деревом, на него упала лесина, погиб.
Сиротами остались четверо детей. Голодали. Младшая дочь его Алла рассказывала мне, что родственники хоть помочь материально и не могли, но на каникулах их, детей, разбирали по своим семьям - подкормить и при этом боялись сказать, чьи это дети. Отвечали на вопросы что-то неопределенное. Такое время было страшное.  Нашла сведения о Даниле в «Книге памяти Хабаровского края». Реабилитирован. А жизнь у человека отнята, искалечено детство его детей. Алла вспоминала, что с ранней молодости мечтали с мужем построить дом, завести корову и эта мечта сбылась. А вот образование какое хотелось бы иметь, так и не получила, так как  надо было зарабатывать с ранних лет на кусок хлеба. Она интересовалась вопросами мироздания, читала научно-популярную литературу, посылала свои размышления на эту тему в краевую газету. Их печатали.
 
Чуйко Даниил Григорьевич (1910)
Дата рождения: 1910 г.
Место рождения: Амурская обл., Ивановский р-н, дер. Алексеевка
Пол: мужчина
Национальность: русский
Профессия / место работы: работал молотобойцем в депо на ст. Литовка Хабаровского края
Место проживания: ст. Литовка ДВЖД.
Дата ареста: 29 января 1944 г.
Осуждение: 6 марта 1944 г.
Осудивший орган: Военный трибунал ДВЖД
Статья: 58, п. 10 УК РСФСР
Приговор: 8 лет л/св. ИТЛ
Дата реабилитации: 16 октября 1989 г.
Реабилитирующий орган: По определению Судебной коллегии ВС РСФСР
Основания реабилитации: по Закону РФ от 18.10.1991 г.
Архивное дело: П-160915
Источники данных: БД "Жертвы политического террора в СССР"; Книга памяти Хабаровского края; Книга памяти Амурской обл.
 
Война подходила к концу.  Дмитрий Болелов уехал в Худоеланск, устроился там механиком в гараж леспромхоза, хлопотал об устройстве семьи на новом месте.  Готовилась к отъезду и Екатерина с Наташей.  Наташу забрали, потому что была она удочерена Екатериной. Родители согласились на временное удочерение из тех соображений, что ребенок будет сыт, обут и одет. А также знали привязанность Екатерины к Наташе со дня ее рождения. А Екатерина, как бездетная, могла быть мобилизована на фронт. Муж ее был действительно болен, возилась она с ним, как с ребенком. Жили они безбедно. Он работал, она шила людям. Не голодали. Так Наташа и прожила на две семьи. Своих приемных родителей называла – дядя Митя и мама, в глаза, а за глаза – мамка. Не из лицемерия, а чтобы знали, о ком речь – родной маме или тете Кате. Ухаживала за больными стариками и похоронила их.

Наконец, победа и ожидание фронтовиков домой. Однажды забегают в дом люди, кричат: «Что же вы сидите, ваш отец по улице идет».  Выбежали, а его нет. Он, считая себя обязанным выполнить печальную миссию,  зашел к вдове погибшего товарища.

Слез больше, чем радости, много односельчан погибло.  Вернулся отец 15 сентября 1945г, попросил машиниста притормозить на полустанке. Если бы проехал до станции, где поезд должен остановиться по расписанию, вернулся бы точно в день, когда проехал на фронт после учебных сборов и сбросил маме письмо – 16 сентября. За четыре года разлуки много чего произошло, разговоров, воспоминаний хватило надолго. 

Помню хорошо, когда мне было лет 5-6, мы, дети, я и старшие внуки, играли с медалями, кто-то погрыз красную обшивку колодки, отец с укором посмотрел на маму, и она спрятала награды. А я тогда награды рассматривала с точки зрения красивая - некрасивая. Желто-красные цвета нравилась, серые, черные, синие полосы – нет. Точно помню орден Красной звезды. Никаких почестей, льгот ветеранам-фронтовикам не было, день победы не отмечали. Позже, уже в хрущевские времена, когда люди стали более свободны в разговорах, а я повзрослела и стала прислушиваться, узнала, что отец закончил войну в Венгрии, в городе Секешфехервар. Мне, подростку, было обидно, что не в Берлине. Фронтовые дороги его прошли от финских болот через Ленинградскую область, Белоруссию, Польшу, Чехословакию, Австрию.  Мирное население, в основном дружелюбно относилось к освободителям, но в Польше командир предупредил, чтобы поздно и поодиночке не ходили.
      
В конце 60-тых вышли хорошие фильмы про войну, как я считала, реалистические. Заставила его сходить. Сходил, посмотрел, на вопрос: «Ну, как?» - махнул рукой, и обсуждать не стал. Ходили разговоры о грубости маршала Жукова, спросила о том, били ли у них командиры солдат. Ответил, что командиры у них были хорошие, заботились о солдатах как могли. А если бы кто и ударил, то в первом же бою пулю в затылок получил. Пуля в лоб или в затылок были у него определяющими для характеристики человека. Свердловчанин в начале войны предложил ему перейти на сторону немцев. Все равно войну проиграем, жена, больная, парализованная, скоро умрет, а детей государство вырастит – такие вот рассуждения приводил он в свое оправдание. На что отец ему ответил: «Лучше я пулю в лоб получу, да семья моя сохраниться, чем потом пулю от немцев в затылок, а семью разбросают - детей по детдомам, жену в лагерь».
 
Иногда, по случаю, отец очень коротко вспоминал фронтовые истории.
«Попали в окружение, 21 день плутали. Нашли часть свою, а нас не узнают. Обросшие скелеты. Долго не признавали, не могли поверить, что мы вернулись через столько времени».

«Разжег костер, помешиваю варево в котелке. Командир: «Солдат, что у тебя там?» - «А подходи, попробуй». Поел, не побрезговал, конина была с сильным душком». Ведь нам по радио финны кричали, что у вас на букву "М" один только Микоян, а больше ничего нет: ни мяса, ни масла, ни молока.

«Курево да спирт мне без надобности. Выменивал на хлеб. Товарищи мои примут свои сто грамм для храбрости и отчаянные – в атаку, а я под пули бегу на трезвую голову».

«Ноги болят, так я их в финских болотах оставил, в ледяной грязи часами стоял».
"Финны были сильные противники. Быстрые, на лыжах, в белых масхалатах, появлялись там, где их никто не ожидал. Мы, мужики, против них неповоротливые. В одном бою у нас из восьмисот человек осталось пятьдесят бойцов. Если бы меня не перевели в радисты, вряд ли бы я жив остался. А как осенью 43-го года посадили меня на санитарную машину, так я уже, можно сказать, войны не видел».  «Вез раненых в госпиталь, командир наказывает: «Не проговорись, что власовцев везешь, разорвут их, если узнают». Среди раненых было двое власовцев».

«С мародерством, воровством строго было. А когда мир объявили, уже в Секешфехерваре, командир открыл магазин: «Набирайте на пять посылок домой, имеете право».
 
Очень восхищался Ильей Эренбургом, говорил он несколько часов с солдатами и на вопрос: «Когда закончится война?», ответил, что враг будет побежден и война закончится в Берлине. Запали эти слова в солдатскую душу. Когда отец читал какую-нибудь статью Эренбурга в газете, всегда вспоминал эту фронтовую встречу.
 
На тридцатилетие Победы, в 1975 г., их бывший командир организовал встречу ветеранов. Встреча состоялась в Иркутске, в институте, где он работал. Отец уже был болен, слаб, но поехал. Радовался встрече с друзьями-однополчанами.  Уважал Л.И. Брежнева как фронтовика. «Кто войну прошел, долго не живет. Сначала я умру, потом Брежнев, он помладше меня».
 
Родителям, пережившим жестокие годы, нравились установившиеся порядки, вздыхали: «При такой жизни, что не жить, да здоровья уже нет».
 
В свой последний приезд к родителям я увидела звездочку на воротах, спросила маму о шефах.  Ответила: «Приходили пионеры, помощь предлагали, на встречу в школу приглашали. Помощь нам пока не надо, справляемся. На встречи отец не ходит, лицемерить не хочет, а то, что видел, говорить нельзя».
 
О чем молчал отец, я поняла, когда прочитала повесть Виктора Астафьева «Прокляты и убиты».
 
Правнуку удалось найти в Интернете приказ о награждении отца орденом Красной звезды. В приказе упоминается, что он ранее был награжден медалью "За боевые заслуги"
 
Похоронили отца в декабре 1976г. Награды положили на красной подушечке в гроб. Не было среди них юбилейных, все оплачены кровью.  При жизни отца по своему малому разумению я не особо интересовалась его фронтовыми историями, считала, что про войну и так все знаю из книг, учебников. А когда появились вопросы, задать их было уже некому.
 
Еще во время моей учебы в школе, мама, перебирая бумаги, нашла фронтовое письмо отца и дала мне прочитать. Он спрашивает об учебе девчат, хватит ли на зиму сена корове, сколько картошки накопала, о себе сообщает только, что жив, здоров, бьет врага. В конце письма приписка: «За Родину, за Сталина! Если погибну, прошу считать меня коммунистом». Зная более чем прохладное отношение отца к Сталину, я удивилась. Мама ответила, что без этих строчек письмо бы домой не дошло. Все письма проверялись.

7. ВОЗВРАЩЕНИЕ К МИРНОЙ ЖИЗНИ.
 
Отец начал работать, опять устроился на лесовывозку.  Однако эта работа его теперь не удовлетворяла. Был он уже далеко не тем гонимым деревенским парнем. За прожитые годы приобрел знания и опыт, а война добавила уверенности. Ушел страх, и небезосновательный, перед преследованием.
 
Рассказывал, что, возвращаясь с фронта, в вагоне услышал разговор о своих родных местах, подошел, а там над картой склонились солдаты, показывают, кто откуда. И в этой группе увидел своего бывшего батрака. Обрадовались встрече, обнялись и разговаривали до конца совместного пути. Правда, рассказывал он это в связи с тем, что его отец щедро расплачивался с батраками, обид у тех не было, поэтому он и не опасался встречи. Но мама не раз говорила, что отец перестал бояться обнаружить себя как кулацкого сына, только после войны.
 
В июле 1946 г. родилась я, Надежда. Мама, как и остальных детей, родила меня дома. Вся семья с волнением ждала появление нового человека. Старшие сестры при встречах вспоминали курьезные, смешные случаи этого дня. А мама не раз говорила, что бабушка Александра видела всех ее детей и меня успела увидеть. Дети были для нее главное богатство и радость. Этой радостью хотелось ей поделиться с родными.
 
Александра, запросилась домой, думала помочь невестке, жене Данилы, управляться с детьми.  Зина в декабре этого года увезла ее на Дальний Восток.  Бабушка настолько слаба была, что отец на руках заносил ее в вагон. Жила она у сына Дмитрия в Литовке, на ст. Средне-Белой жил ее старший сын Савелий, в Хабаровске дочери Матрена и Мария. Всех навещала, подолгу гостила у детей и была бы ее старость спокойна, если бы не утихающая боль от утраты. Вернулся, отсидев срок, кузнец, в связи с делом которого был осужден Данила, а ее сына уже нет и дети его сироты. Сердце старой матери разрывалось от горя. Умерла она в 1952г. в восемьдесят пять лет.
 
Отец присматривал себе новую работу. В это время в с. Азей работала геологи, искали уголь. Залежи угля обнаружили, но разработка пока не планировалась. Начальник партии предложил отцу переехать с ним в Назарово, там уже был открыт угольный разрез. Обещал всяческое содействие в переезде и устройстве семьи на новом месте.  Очень не хотелось ему упускать здорового, довольно-таки грамотного работника. И выполнил свое обещание – организовал переезд.
 
Наступило время отъезда, все собрано, упаковано, но заболела мама. Воспалились вены на ногах, открылось кровотечение. Валя с Зиной, взрослые и уже работающие, не собирались переезжать.  Но теперь родителям нужна была помощь. Откликнулась Зина, поехала.
 
В товарном вагоне, предоставленном для перевозки, разместилось пять семей со своим скарбом и наша корова с сеном.  Молока всем детям хватало.  Среди переезжающих семей была вдова и дети погибшего товарища. Отец помогал ей с переездом.   
 
Выехали из Тулуна 1 мая. Ночь ехали, день стояли в тупике. Все свободно выходили из вагона, решали свои бытовые проблемы, гуляли. Дети ходили вдоль путей, собирали между шпал рассыпанную сою или чечевицу. Наверное, это было преступление.  Однажды Капа и еще две девочки приблизительно ее возраста занимались своим обычным промыслом.  Вдруг крик, отец выскочил из вагона, а там охранник схватил этих девочек и тянет в милицию. Капа при приближении охранника выбросила чашку, а девочки держали в руках. Отец схватил охранника за грудки: «Ах ты, тыловая крыса, нашел воров, голодных сирот, у которых отец погиб на фронте!»  Подоспели другие охранники, отцу закрутили руки, увели.
 
Мама, с трудом переступающая больными забинтованными ногами, осталась на неизвестном полустанке с тремя детьми. Зина со мной десятимесячной на руках и девятилетняя Капа. По опыту своей жизни знала, что отцу грозит тюрьма.  Как выживали семьи врагов народа, тоже знала. А в этой ситуации все многократно осложнялось. Она одинокая, беспомощная, детей заберут в детдома.  От безысходности разрывалось сердце. Попутчики затихли в напряженном ожидании. 
 
И, наконец, отец вернулся. Помогли фронтовые награды. В первые послевоенные годы они были в цене. Когда предъявлял паспорт, там были наградные документы. Долго силовики решали, согласовывали, но отпустили.  Тем более, что они прекрасно знали, как на путях появляются россыпи зерна. В вагонах, на высоте недоступной детям, высверливали отверстия, через которые воры ссыпали себе в мешки зерно, сою и пр. Потом при движении и тряске вагона на пути вылетало и то зерно, что было ниже уровня отверстия. Пособниками воров как раз и были охранники, потому что без их участия такую длительную операцию успешно провести невозможно. Ведь эти же охранники постоянно обходили составы, контролировали безопасность на железной дороге.
 
Дорогу в 900 км преодолели за 10 дней. На станцию Ададым прибыли 10 мая. Так называлась тогда железнодорожная станция рабочего поселка Назарово.   
            
 8. В НАЗАРОВО
 
По приезде семьи временно разместили в клубе предприятия. Было холодно, и я там в первый раз заболела. Это мама вспоминала при всяких моих последующих болезнях. Отец устроился на работу, подыскал и купил дом. За небольшой срок после войны родители сумели скопить некоторую сумму. До 1948 г. фронтовики имели некоторые льготы и получали ежемесячные выплаты за награды.  Но накопленных денег было недостаточно, на предприятии дали ссуду.
 
Купить-то купили, а вселиться в дом не могли, расположились временно в сенях. Уступили просьбам прежних хозяев, которые не успели подготовить себе другое жилье. Жила в доме семья геологов с двумя девочками, потесниться они не хотели. Грамотные, они объясняли родителям, что в маленьких помещениях из-за большого числа жильцов и антисанитарии их дети могут заболеть. Пока было тепло, родители терпели неудобства, к осени, когда ночи стали холодные, отец настойчиво им стал напоминать о своих правах, но они ему опять об антисанитарии. Тогда отец, сдвинул их мебель и установил в комнате свою кровать, сказав, что его дети тоже не щенки по холодным углам ютиться.   Мама со мной и Капой перешла в дом. Это переселение вынудило геологов действовать энергичней, и они вскоре съехали в свое жилище. Воспитывали нас родители на положительных и отрицательных образцах. Эта семья служила отрицательным примером: «Образованные, а совести не много», «Деньги получали большие, а до получки всегда не хватало, занимали у нас и удивлялись, как мы на малую зарплату живем большой семьей», «Мужик хоть и инженер, а бестолковый: ни на работе, ни дома без жены – никуда».
 
Этот дом я хорошо помню. Темные сени, далее прихожая, одновременно служащая столовой, тут же огромная печь и полки с кухонной утварью. За печкой мой уголок с лежанкой. В большой комнате кровати родителей и старших сестер. Перегородок нет, отделены кровати занавесками. Комнаты не перегораживали, чтобы тепло от печи дошло до самых дальних углов.
 
Дом маленький, зато вокруг дома – простор. Находился он на ст. Ададым. В торце улицы возле реки Ададымки – водокачка, где готовили воду для заправки паровозов. Там жили несколько семей железнодорожников. С одной стороны улицы три-четыре частных дома, с другой – только наш. Вплотную к дому примыкала березовая рощица с остатками плетня. В роще вырыто неглубокое озерцо, там плескаются, пока не подрастут, гусята.  Во дворе запущенный колодец, из него брали воду для скота. Нам детям строго-настрого было запрещено к нему подходить и заглядывать в него. Пугали: «А то затянет». Это разжигало любопытство, подходили, заглядывали и отскакивали, выдумывая всякие страшилки. Огромный огород, но родители разрабатывали только часть его. Необрабатываемая часть зарастала сорняками, рос и дурман. Родители наказывали не путать его с маком – отрава. Здесь мы верили на слово, не проверяли. Играли в зарослях в прятки. Однажды похоронили собачку и поставили крестик из проволоки. Привольной была детская жизнь на природе. Позже, когда я уже поднаторела в расчетах, удивлялась неразумности своих родителей – рядом пустует разработанная земля, а они ждут, когда отцу выделят семь соток целины где-то далеко, распахивают ее, посеют овес на зеленку, а чтобы вывезти ее, нанимают лошадь. Объяснили, что отцу, как рабочему на предприятии, положено 15 соток вместе с постройками. Остальную землю отдали другим рабочим, те посадили картошку года 2-3, да и бросили. Но нам все равно нельзя. Таков порядок. А к порядку были они приучены жестоким образом.
 
Мне же жизнь видится радостной, солнечной. Летом целыми днями на речке. Маленькие, купаемся в грязном лягушатнике среди гусей и переходим в речку отмыть грязь. Однажды меня действительно затянуло, Капа выхватила и отправила домой. Мама на сообщение: «Я утонула», - поставила меня в угол и пообещала больше не пускать на речку. Угроза меня напугала, а вины я за собой не чувствовала, знала, что наказана, потому что неродная. Соседский дед подшучивал, а я воспринимала всерьез: «Трофейная, отец же тебя в окопе нашел».
 
Я постоянно кручусь между взрослыми и старшими детьми, слушаю их разговоры, обдумываю их по-своему. Лужа с прогретой водой сплошь покрыта белыми бабочками. Красивый ковер. А старшие дети спорят, одни доказывают, что это капустницы и приносят вред, надо уничтожить, другие жалеют бабочек и не дают их загубить. Смотрю на красивых стрекоз и размышляю об их вредности, жалко, если вот эта, с синими бархатными крылышками – вредитель. Измазываемся илом, подсушиваем его и прыгаем в воду. Считается, что ил отмывает лучше мыла. Река в этом месте мелкая, с чистой, но холодной водой. В нее стекает вода из угольного карьера. Если попадешь в этот поток, ноги, руки сводит судорога. Со мной случилась такая беда, вытащил на берег старший мальчик. Спасли, а мальчик в своей компании прослыл героем. Несколько раз слышала, как ему говорили: «Вон та пацанка, которую ты спас».  Я же, уже наученная прошлым случаем в лягушатнике, родителям об этом не рассказала.
 
Дружила я с мальчиками – близнецами, а верховодил нами их старший брат. Мероприятия, предлагаемые им, иногда были очень рискованные. Нашу компанию интересовал угольный карьер. Под его предводительством взбираемся на глиняную гору, идем к карьеру, по-пластунски подбираемся к краю и рассматриваем, что там внизу. Еще вертим головами, пытаемся увидеть корни куста боярышника, висячие в воздухе. Куст стоит на самом краю обрыва, и наш наставник уверяет, что видел его корни.
 
Как-то сообщил нам, что на заброшенном железнодорожном пути стоит платформа, на которую можно забраться, но трудно устоять, потому что наклонена и очень горячая, накалилась от солнца. Бежим ватагой. Мальчишки босыми ногами пытаются удержаться на платформе, прыгают, как на раскаленной сковородке, сваливаются в траву. Мне же забраться на платформу не под силу, я и не пытаюсь, с ужасом понимаю, что убежала очень далеко, не спросив разрешения у мамы, и поражаюсь, что в этой дали так же красиво, как возле дома.  Бегаю по поляне в разных направлениях, ухожу так далеко, что платформу из-за кустов не видать, а конца все нет. Наверное, правду говорят старшие, что мир бесконечен. Не укладывается в голове, хоть и убедилась сама только что.
 
Глиняная гора занимала много места в наших детских забавах. Это был грунт, вывезенный с карьера и сложенный возле реки. Глина за годы стала плотной, тропинки, проложенные рабочими, утрамбовались, нам только и оставалось, что брать высоту. Мама стряпала сама хлеб, а мне хотелось магазинного, и я с близнецами ходила в разрезовский магазин. Продавщица спрашивала наши фамилии и выдавала нам по булке. Не знаю, дала бы или нет, если бы наши отцы не работали на угольном разрезе. Когда глина уже подмерзала, а мы без рукавиц и надо от холода прятать руки в рукава, бросали булки по склону, потом подбирали их и грызли корочки.  И никаких мыслей об антисанитарии.
 
Летом женщины ходили на пастбище на обеденную дойку. Мне очень нравились эти походы, и, как я заметила, маме – тоже. Мы переходили по мосту через Ададымку, шли по тропинке вдоль реки и глиняной горы, и перед нами открывалось раздолье – цветущее поле, поросшее редкими молодыми березками. Здесь мамы нас оставляли, сами шли в поодаль пасущееся стадо. Мы бегали по колку, радуясь всему: и цветам, и костянике с земляникой, и бабочкам – стрекозкам. Возвращались мамы, поили желающих теплым парным молоком, обменивались новостям, смеялись, радуясь своим детям. Эти встречи были отдушиной в их однообразной жизни домохозяек.
 
Были среди этой череды радостных дней детства и печальные. Один из таких печальных дней врезался мне в память навсегда. Перешли мы через мост и видим на берегу гудящую толпу. На земле сидит женщина с детьми, к ней протягивают хлеб, кружки с молоком, стоит плач. Узнаем, что мужа этой женщины посадили как врага народа.  Молодая мать с детьми некоторое время жила на имеющиеся припасы, а закончились – взять неоткуда, нет в семье кормильца. Дети голодные, у самой только и хватило сил дойти до реки. Маленького привязала перед собой, двух старших взяла за ручки и пошла в воду. Выхватили ее оттуда, когда через мгновение было бы уже поздно. Спрашиваю маму: «А чего ее жалеют, ведь муж у нее враг народа», и получаю ответ: «Может враг, а может и – нет. А хоть бы и враг, так дети-то все равно есть хотят». Ответ – урок для меня.
 
В нашем маленьком доме всегда людно. Отец помогает жене осужденного брата Василия перебраться в Назарово, поселяет ее с детьми в пристройке. Девочку ее от первого мужа я не помню, она была намного старше меня, и были мы друг другу не интересны. А с двоюродным братом Володей очень дружила. Он и потом подолгу жил у нас на каникулах, когда их семья перешла в свой дом.  Был Володя немного старше меня, уже учился. Читал, рассказывал мне разные истории, сказки. Могли и порезвиться на равных. Приезжает Валя с детьми и тоже поселяется в освободившуюся пристройку. Уехала от мужа, свекров.  К Зине приехал жених, поженились, родилась дочка Наташа. Начали строить им дом через дорогу наискосок. Заболела Зина – туберкулез. Лечится дома.
 
В этой круговерти Наташа остается у тети Кати, на каникулы приезжает к нам, иногда мама навещает ее в Худоеланске. Постоянные разговоры, переписка – я в курсе, что у меня есть еще одна сестра. Наконец, все утряслось. Семья Зины ушла в свой дом, к нашему дому сделали прируб, устроили там прихожую и кухню. На кухне пробурили скважину, прямо в доме качали воду. Мама не могла нарадоваться такому удобству.
 
Летом 1952г. приехала Наташа. Все рады, я – особенно. У меня появилась любящая сестра, я себя уже чувствую равноправным членом семьи, а не трофейным подкидышем и надоедливым хвостиком у Капы.  Хотелось Капе беззаботно гулять с друзьями, но я очень стесняла ее свободу. Собираются подружки в кино, обсуждают и смеются, что, когда паровоз едет прямо на зрителей, некоторые от страха прячутся под скамейки. Я решаю, что под скамейку не полезу и бегу за ними. Билет мне еще не надо, деваться им некуда, и я смотрю фильм. Поезд летит на меня с экрана, я в страхе закрываю глаза и засыпаю. Девочки по очереди несут меня домой. Кому такое понравится?! И на речке ей за меня неспокойно, высматривает среди малышни. На лугу, когда подростки играют в лапту, я путаюсь под ногами. Бью по мячу, бегу вместе со всеми, но со временем замечаю, что меня не пятнают, все понарошку со мной. Молча обижаюсь и ухожу.
 
Наташей я восхищаюсь. Она боевая, веселая выдумщица. Теперь я всегда рядом с сестрами, правда, выдаю маме их секреты, но они только смеются. У нас есть патефон и пластинки на все вкусы. Сестры крутят современные песни, когда мы остаемся с мамой одни, она просит поставить ей грустные – про степь, ямщика, деву, и смеется, когда слушает мою пластинку со стихами Чуковского.
 
В свои шестнадцать лет Наташа одолела только шесть классов, учебой себя не утруждала, а тетя Катя не напрягалась с воспитанием. Отец сводил ее в угольный карьер, показал, какая судьба ее ожидает, если она не получит образование. Тогда женщины наравне с мужчинами выполняли грязную, тяжелую работу. Под строгим взглядом отца пришлось Наташе засесть за книги, и учеба пошла. Я слушаю, что они читают, рассказывают, запоминаю стихи. А потом все пересказываю родителям. Они радуются, хвалят за стихи, и я жду с нетерпением, когда наступит мое школьное время. Читать, считать я умею, но картавлю и шепелявлю, и еще меня тревожит вопрос с бантиком, ведь меня стригут наголо.   
 
Зимой скучновато. Гуляем на улице мало. Возле дома образуется сугроб чуть ли не вровень с крышей. Отец делает горку, и, когда не очень морозно, мы на санках летим с нее через дорогу в канаву. Бегаем с близнецами по нетоптаному снегу, я как можно глубже тону в нем, они меня вытаскивают, спасают. Мама видит снег, набившийся в рукава, валенки и не разрешает так играть. Стекло окна сплошь покрыто льдом, растапливаю, скребу его пальцем, чтобы проделать глазок. Тоже нельзя, застужусь, поломаю хрупкое стекло. Куклы, одна тряпичная с нарисованным лицом, другая, с пластмассовой головой, меня не занимают. Я просто сижу и слушаю разговоры, смотрю – кто что делает. Кроме обязательной работы на кухне и со скотом у мамы много другой работы. Теребить шерсть, прясть она считает отдыхом, потому что делает сидя. Выделывать овчины, чтобы потом пошить сестрам полушубки очень тяжело. Сестры работают по очереди. Отцу на премию дали отрезы штапеля всем на платья, радуемся. Капа придумывает модели, мама говорит, что так не сумеет пошить, спорят, то ли договариваются, то ли нет, но Капа получает желаемое. Я это запомнила и в восьмом классе уже себе шила сама.
 
Разговоров тоже много. Кроме обычных бытовых проблем и интересов, появилась политическая тема. Умер Сталин, все ждали перемен. На стене в изголовье кровати висело радио – черная тарелка. Раньше на время новостей, за день многократно повторяемых, его выключали, но теперь подходили поближе и слушали. Родители обсуждали тяжелые случаи в своей жизни и жизни близких людей, винили в этом Сталина. При этом мне, как и раньше, говорилось, чтобы я нигде не рассказывала про их разговоры, а то их отправят в тюрьму, а меня – в детский дом. 
 
А про радио я давно все поняла, еще тогда, когда услышала про деда, который заглядывал за радио, чтобы увидеть, кто там говорит. Оставшись дома одна, я забралась на спинку кровати, поджала пальцы ног, распласталась по стене, одной рукой ухватилась за косяк окна, другой быстро провела между стеной и тарелкой. Тут же упала на кровать, но узнала, что никого там нет, а тарелка из бумаги. Все присматривалась к ней, боялась, что порвала. И никому не рассказала, знала, что будут смеяться.   
 
У нас большое хозяйство: корова, теленок, поросята, овцы, гуси, куры. Да еще и огород. Мама устает и раз в месяц делает себе праздник, в день, когда, ей как многодетной матери, за меня выдают пособие. Мы идем в центр поселка, ходим по рынку, я прошу купить черемшу, мама отказывает: «Никогда не проси, я ее в войну наелась». Заходим в магазин, там полка отличных тканей, а у нас постоянная проблема, где взять. Мама объясняет: «Это в обмен на продукты. Надо много сдать масла или яиц, а нам ведь тоже есть надо». Заходим в столовую, мама заказывает свой любимый красный борщ, разговаривает с официанткой, жалуется, что у нее красный не получается. А мне объясняет, что, когда была молодая, на кухне работали мать, свекровь, у молодых другие обязанности были. А потом такая жизнь пошла, что не до хорошего, лишь бы не голодать. Так я постигаю житейские мудрости.
 
Еще праздничным мне представляется день выборов. Мы идем с мамой в здание, украшенное красными плакатами. Нас встречают в парадной форме пионеры и громкая музыка. В большой светлой комнате за длинным столом, покрытым красным плюшем, сидят нарядные женщины. Мама получает лист бумаги, мы заходим в кабинку, огороженную таким же красным плюшем, и стоим там без дела. Спрашиваю громко зачем мы здесь и почему она ничего не пишет ручкой, мама дергает меня: «Тише, так надо», я робею. Выходим, мама, бросает листок в ящик, и мы ненадолго направляемся смотреть концерт, который дают школьники. Что это очень важный день я убедилась и потом, уже в Худоеланске. Мама принесла из магазина для отца костюм, он от него отказывался: не нравилась тонкая, в одну нитку светлая полоска на темном фоне. Его убеждали, что это модно, такие костюмы теперь носят – бесполезно. А только мама сказала, что на выборы не в чем будет сходить, сразу согласился.
 
Вот и долгожданное лето. Мама показывает нам, как у них раньше праздновали Троицу. В доме скошенная трава, во дворе березки и тоже трава. Отец видит повешенную на стену икону и возмущается. На мамино: «Теперь ведь можно», говорит: «Сегодня можно, а завтра будешь виновата» и выбрасывает иконку на общую помойку. Выбрасывает, как мне кажется, демонстративно. Мама не спорит, но ей горько. Я несколько раз за день подхожу к помойке, смотрю на строгое темное лицо в рамке из поблескивающего на солнце желтого металла.  Мама нас с Володей им пугала, когда мы, балуясь, бросались хлебными шариками: «Боженька накажет, нельзя хлеб разбрасывать».
 
Позже, замечая, что родители не соблюдают религиозные праздники так, как это делают в других семьях, я стала задавать вопросы. Мама отвечала: «А как они соблюдают? Только не работают в этот день и все, водку пьют да матерятся, бывает и до драки дело доходит. Работать не грех, а у нас работы полно, лежать некогда. Моя мама рассказывала, что как уехали с Украины, от родителей, так и перестали соблюдать посты. А ведь как было: лето, молока много, а пить нельзя – пост. Молоко выливают поросятам, а дети замирают на постной еде. Отец мой дома расстелить перед иконой коврик, станет на колени, помолится, а про церковь: «Там плуты». Ходили родители туда только в очень большие праздники.
 
Однажды, было мне лет пять, родители работали в поле, а меня, трехлетнего Данилу и Марию оставили в шалаше. Нашла я спички, чиркала-чиркала и подожгла шалаш; вышла, руку козырьком и смотрю, как хорошо горит. Увидела мама, заскочила в огонь, только выкатилась с детьми, шалаш рухнул. Отдышалась, покормила Марию, собрали нас на телегу и – домой. Меня не ругают, а только обсуждают, за что их Бог наказал. Вспомнили: религиозный праздник, а они работать поехали.
Валя с Зиной еще в Новоалексеевке родились, их крестили. А вас троих – нет. Наталья в Худоеланске, уже большая, сама крестилась, когда в деревню батюшка приезжал, а ты с Капой так и остались некрещенными».
 
Отец, будучи полным еретиком и зная мамины колебания по поводу Бога, смеялся над ней, доказывал свою правоту спутниками, космонавтами и высадкой американцев на Луне. Мама оставалась при своем мнении: «Не надо охальничать, никто правды не знает» и осуждала ярых богомольцев – лицемеры.
    
1953 год. Сестры кончили семилетку и поехали в Ачинск, поступать в техникумы. Наташу приняли на курсы медсестер на вечернее отделение.  Рассказала родителям, что днем будет работать, вечером учиться. Отец ей: «Не надо нам твоя работа, будем учить». Потом, уже в преклонном возрасте, Наташа оценила эту родительскую заботу: ей одной отдавали ползарплаты отца, на четверых растягивали другую половину. Капа не поступила, пошла в восьмой класс.
    
Была готова к школе и я. Отросли волосы, «р» старательно выговаривала, а главное – обновки. Купили ботинки очень светлые, почти белые: «Маркие, но других не было, береги», из-под полы приобрели на рынке туфли: «Гляди-ка ты, еще полчеловека, а уже какие расходы». Удручал меня перекошенный портфель. Его купили Капе, но в нем, совершенно новом, сломалась защелка и отец сделал задвижку. Капа от него отказалась, достался мне к моему неудовольствию. В школе быстро забываю про портфель. У многих детей сумки пошиты из ткани, а одеты мы – как кому повезло.  Школьная форма – редкость. Моя новая подружка, у которой настоящая форма, приглашает меня к себе домой. У них красивая мебель, ковры, пианино – я такое видела только в кино. И еще легковая машина «Победа». Папа – начальник на железной дороге. К другой подружке бегаю в Нахаловку. Мне объяснили, что Нахаловкой улицу называют потому, что там приезжие люди поселились без разрешения, а на самом деле это улица Садовая. По одной стороне улицы стоят хорошие новые дома, в одном из таких домов живет моя подружка. По другой стороне – лачуги, трубы торчат чуть ли не из-под земли, говорят, что это землянки. К этой подружке я бегаю с разрешения родителей, отец знает ее родителей по совместной работе.
    
Из-за обилия впечатлений и друзей домой из школы я возвращаюсь поздно. Мама меня ругает: «Не знаешь куда бежать, где тебя искать, ведь всякая беда может случиться». Она пугает меня рассказами о преступлениях, которые совершают амнистированные заключенные. И, наконец, это подействовало. Очередные новые подруги приглашают меня после уроков к себе. Мы идем по железнодорожному пути, по пустырям в какой-то дальний район с постройками, ненамного лучше, чем в Нахаловке. Назад я возвращалась по незнакомому, запутанному пути одна. Девочки вывели меня со двора и только махнули рукой в нужном направлении. Может, это было уже к вечеру или пасмурный день, но в сумерках я, вспомнив все мамины предупреждения, бежала домой в страхе. С этого дня бродяжничество мое закончилось.
    
Что учиться буду хорошо, я решила давно, когда услышала, как уважительно говорят о соседском парне: очень умный, хорошо учился и поступил в институт в Красноярске. В школе мне нравиться, учительница – из небожителей. Правда, когда мы в воскресенье навестили ее дома, и она вышла к нам из стайки с подойником, статус ее в моих глазах понизился – обыкновенная тетя. Но все равно учительница – лучше всех! Даже когда бранит нас и наказывает. Организовалась группа любопытствующих, решили посмотреть, что бывает в классе, когда нас там нет. После звонка на урок, забрались на завалинку и заглядываем в окна, пытаясь увидеть, что там в классе. Учительница загоняет нас в класс, выставляет в рядок у стенки до конца урока. Мы наказаны, зато я знаю, что без нас урок идет, как и при нас. Немного обидно.
    
Здание нашей семилетней школы небольшое, деревянное и очень старое, занятия идут в две смены. Классы с большими окнами светлые, а коридор – темный. На переменах нас, первоклашек, развлекают старшеклассники: играют, водят хороводы. Мы послушно ходим кругами и поем. Бывают конфликты – хулиганы-переростки задирают малышей. Нет никакого горячего питания и буфета. Подкармливаемся бутербродами, принесенными в газетной обертке из дома. В углу коридора стоит бачок из оцинкованного железа с прикрепленной к нему на цепочке алюминиевой кружкой. Из этой кружки мы и запиваем свои бутерброды. Зимой в школе холодно, иногда сидим в пальто, а в сильные морозы для малышей занятия отменяются.
    
Наш луг со стрекочущими кузнечиками и ласковой травой-муравой, где мы проводим все теплое время года, зимой превращается в заснеженное поле, обдуваемое пронизывающими ветрами, опасное для детей. Утром в школу меня заводит Капа и идет дальше в свою десятилетку – новое большое кирпичное здание. В непогоду за мной приходит мама, очень меня укутывает и везет через это поле на саночках. Маме не нравятся назаровские ветра. «Нет здесь защиты –  леса, одно голимое поле, вот и дуют», -   объясняет она мне.
    
Но и в суровые зимние дни мы не скучаем. Учебники нам выдавали в школе, букварей на всех не хватало, поэтому давали один на двоих учеников. Мне не досталось, и я бегаю к близнецам учиться. Их мама служит для нас отрицательным образцом, моя мама ее осуждает: «Здоровая молодая людина, дети голодные, а она по подругам шляется, нет чтобы какую животину завести, чтоб было чем супчик заправить». А нам нравится долгое отсутствие их мамы. Прыгаем по кроватям, бросаемся подушками, играем в жмурки – пыль столбом. Еще жарим пластики картошки на голой чугунной плите. На плите потеки, следы побелки и пятна ржавчины. Технология простая: поплевали на плиту, определили степень накала, разложили пластики, обжарили с обеих стороны и, обжигаясь, – сразу в рот, вместе с крупинками окалины и извести. При этом разудалом веселье братья не забывают подбегать к кухонному окну, проверять – не появилась ли вдали мама. Только засекли, тут же навели порядок. Мама открывает дверь, а дома – идиллия, дети за столом учат уроки.
    
Родители говорят, что воспитывают нас строго. Приучают к труду, чтобы жизнь каторгой не казалась. Приучают к порядку и самостоятельности – это чтобы без тычка в спину знали, что нам надо, сами принимали решения о своей будущей жизни. Мой посильный труд пока – перематывание ниток с веретена в клубок. Очень надоедает, но я молчу и мотаю, иначе услышу от мамы множество примеров того, как тяжело живется лодырям. Как только я пошла в школу, стали выдавать деньги: «Чтобы научилась руководить деньгами и протягивать ножки по одежке».
    
Первая моя самостоятельная покупка долго веселила родителей. Я с попутчиками отправилась в магазин за книгой. Выбрала «Сказку о коньке-горбунке», только одно смущало – темно-синяя обложка с невзрачным рисунком. Сомнения мои развеялись, когда старшие ребята в один голос осудили мой выбор: «Это же длинные стихи, неинтересно».  И я покупаю книжку с картинкой на всю блестящую обложку: старик в шляпе, похожий на Максима Горького, от удивления роняет в воду удочку с яркой золотой рыбкой. Показываю родителям свое приобретение, они смеются. Не помню, что было написано на обложке, какое название, но это были советы рыболовам.
    
Во втором классе я заболела скарлатиной в тяжелой форме, рассказывали, что со мной уже прощались. Но к этому времени наша медицина уже могла справиться с этой болезнью, антибиотики спасли меня. В поселке был построен больничный комплекс – гордость назаровцев. Пролежала я в этой больнице больше двух месяцев в большой светлой палате. Родных не пускают, видимся мы через замерзшее стекло.  Врачи внимательные и ласковые, мне не страшно, я терпеливо сношу уколы, меня за это хвалят. Хожу по коридору, читаю таблички на дверях кабинетов и плакаты по случаю празднования 37-мой годовщины Октября. Скучно. Дети в палате разные по возрасту, но общения нет. Почему-то одна девочка семи лет лежит с мамой. Нас всех наголо остригли при поступлении в больницу, а у девочки длинные черные волосы. Мама их любовно расчесывает, заплетает, потом с дочкой занимается уроками, волнуется, что та отстанет в школе. Девочка учится в первом классе. Эта мама решает поучаствовать в моем образовании. Дает мне задания из учебников первого класса, я решаю примеры, читаю, она удивляется и теряет ко мне интерес. Я рада, мне было неприятно ее снисходительно-жалостливое внимание.
    
В эту зиму в 1955г. случилась еще одна беда. Я и мама угорели, мама рано закрыла задвижку печи.  Подробности не знаю, помню себя, очнувшуюся, во дворе на снегу. Мама стала панически бояться топить печь, возненавидела уголь. С углем у меня в памяти еще один эпизод. Отец прибежал домой в рабочее время и очень громко выговаривал маме, чтобы не смела больше туда ходить. А ходили мы с мамой в какую-то яму и там, как и другие женщины с детьми, набирали себе в ящик уголь. Разволновался отец, потому что на работе прошел слух, что сорвался пласт земли сверху и засыпал мать с дочкой. Уголь, положенный на семью по норме, привозили поздно, плохого качества и его не хватало.
    
Тетя Катя, узнав про мамин страх перед углем, стала настойчиво предлагать родителям переехать в Худоеланск, расписывая преимущества отопления дровами. Им с мужем одиноко без родных. Родители решились на переезд. Отец уехал устраиваться с работой и жильем, а мама пакуется, распродает все, что можно. В апреле мы готовы к переезду. Мне уезжать не хочется. Жалко расставаться с друзьями, подросшими племянницами Наташей и Томой, жалко наш дом, речку и луг, и школу. Все свое, родное. Хорошо Капе – она уже взрослая и будет доучиваться в своей школе. Наташа тоже остается в Ачинске, но рада нашему переезду. Она до 16-ти лет прожила в Худоеланске, здесь ее вторая родина и друзья.
    
На прощанье Капа берет меня с собой в школу. Школа мне кажется красивой, большой – в два этажа. По широкому коридору чинно прохаживаются нарядные ребята, и даже танцуют. Капа усаживает меня за парту, все шушукаются. Учитель, молодой парень, округляет глаза, заметив торчащую над партой стриженую голову. В классе хохот, но я остаюсь на уроке. Начинаю понимать для чего я здесь. Деваться некуда, дороги не знаю, да и до дома далеко.  На время некоторых уроков Капа отводит меня в библиотеку. Я читаю тоненькие книги одну за другой, библиотекарша мне не верит, заставляет пересказать прочитанное, и только тогда я получаю следующую книжку. Я чувствую, что мы с ней подружились.
 9. В ХУДОЕЛАНСКЕ
 
Уезжаем. Билеты достаются нам в передний вагон и это плохо. В вагон попадает дым из трубы паровоза, я опять отравилась и большую часть пути мама простояла со мной в тамбуре. Через сутки мы уже приехали на место.  Тогда на станции Худоеланской останавливались все поезда дальнего следования из-за необходимости заправлять паровозы водой. Село расположено вдоль центральной магистрали, и это тоже сыграло в пользу нашего переезда. 
    
Отдыхаем и идем смотреть дом. Он недалеко, метрах в ста от дома тети Кати. Перед нами ветхая избушка с двумя маленькими окошками на улицу. Калитки во двор нет, мама с силой отодвигает створку ворот, и мы попадаем в огромный двор. Предыдущий хозяин – лесник. Помимо обычного домашнего скота он держит лошадь. В конце двора большая стайка и конюшня. Там же лежит остаток прошлогоднего сена. Под ногами у нас месиво из грязи, навоза и соломы. Стены в доме не оштукатурены, замазан глиной только мох, бревна чернеют сквозь побелку. Стена с северной стороны снаружи вся сгнила. Мама плачет, рассказывая какой дома она оставила в Назарово. Я, чтобы утешить ее, предлагаю все это покрасить. Мама сквозь слезы: «Покрасить, чтобы лучше горело да спичку поднести». Я делаю свои выводы и долго еще, при случае, сравниваю, как горят в костре покрашенные и не покрашенные палки. Приходит с работы отец и обещает, что этот дом будет не хуже назаровского.
    
Меня, хоть я уже и переведена была в третий класс, отправили в школу, чтобы не бездельничала и знакомилась с ребятами. Наверное, из-за стресса контрольное чтение я сдала на тройку, а мальчик, сидящий рядом, сторонился меня, отказался читать по моему учебнику. Не понравилась ему моя разрисованная и растрепанная книжка. Раньше учебники не выдавали в школе, покупали нам родители, а мы как хозяева, делали с ними что вздумается. Вступление мое в новый коллектив было, мягко говоря, не очень удачным.
    
А на доме кипела работа. Выбросили печь, крышу, потолок, пол, окна, нижние гнилые бревна, со стены с северной стороны ободрали гниль. Осталась маленькая черная коробка. Я забеспокоилась, мне надоело спать на полу у тети Кати, а здесь – полный развал. Вскоре тревоги мои рассеялись. Под коробку подкатили бревна из листвяка (простоит сто лет, не cгниет), сделали прируб для кухни и прихожей, пристроили просторные сени с двумя маленькими оконцами, сделали полы и потолок, покрыли дранкой крышу.  Нанятые работники, называли их шабашниками, ушли, остальное родители делали своими руками. Я внимательно присматривалась – вдруг пригодится. Приехали на каникулы Наташа с Капой и включились в работу. Вместе с мамой они занялись штукатуркой. Состав смеси для штукатурки северной стены снаружи и внутри комнат обсуждается. Во всякой работе свои тонкости. На стену с северной стороны набили деревянные колышки и забросали ее толстым слоем глины с соломой. Получилось грубо, некрасиво, но зато будет тепло. Позже эту стену, как и ту, что со стороны улицы, обошьют тесом. Внутри штукатурят тщательно, добиваясь гладких стен. Печник сложил печь, большая грязь вывезена, мы вселяемся в свой дом. Получил свой домик и Тарзан, любимый мамин пудель, привезенный с Назарово. Двор теперь у нас небольшой, устланный плотно подогнанными досками. У меня появилась обязанность – подметать его. А в бывшем огромном дворе родители устроили огород для овощей. Со временем там пробурили колонку.
    
Александр, младший брат отца, запросил сестру о помощи: «Забери отца, он мне всю жизнь сломал». Когда был полностью закончен ремонт дома, отец забрал деда Романа.  Был он уже слаб, больше лежал, а если уходил, то мог заблудиться, за ним следили. Я сторонилась его, наверное, потому что раньше слышала о нем нелицеприятные разговоры.  Он подзывал меня, предлагая какие-нибудь сладости, лежащие у него перед кроватью на табуретке. Мама подталкивала меня, и я против своего желания угощалась.      
    
Александр тоже уехал от своей суровой жены Варвары. Был он больной, нервный и очень тосковал по оставленному сыну Сергею. Купили ему недалеко дом, женили, случайно опять на Варваре, родился сын, назвали Сергеем. Властная с мужем первая Варвара не смогла справиться с сыном и привезла его отцу. Так у нас в родне появились Сергей маленький и Сергей большой. Со школьной учебой у Сергея было так все запущено, что дяде Сани, предложили устроить его в училище механизации сельского хозяйства. Но и для этого училища образования у Сергея не хватало, приняли его только благодаря мольбам и слезам несчастного отца. Он окончил училище, вернулся к матери, но братья-тезки остались друзьями на всю жизнь. Мне было дядю Саню, сломленного и больного, жалко. Он очень отличался от моего уверенного отца и боевой, шумной сестры Катерины. Был он портным и показывал мне некоторые приемы шитья. Рассказал, что воевал в штрафной роте: «Как попал? Да очень просто. Работал в швейной мастерской, шил шинели. Пришел уполномоченный с женщиной, подают отрезы – надо пошить два костюма за очень короткий срок. Я ему: «Так быстро не могу, у меня же план». Вот и попал. Там тоже шил да штопал». Вторая его Варвара рано умерла, растил он Сергея маленького один. Сергей учился в железнодорожном училище, когда умер его отец.
    
Наташа приютила Сергея у себя, приняла участие в судьбе трудного и несчастного подростка. Выучила, проводила в армию, женила и все время поддерживала с ним связь. Он приезжал к ней в отпуск, как в дом родной. Мне довелось с ним работать в депо. Был он машинистом, водил пассажирские поезда. Для меня был он самой близкой родней в Хабаровске. Мы говорили о родных, вспоминали Худоеланск.
    
Рассматриваю фотографию отчего дома, сделанную мной летом 2016г. Стоит он уже седьмой десяток лет после перестройки такой, каким оставили его родители. Только заменены рамы в окнах и новый забор. Слева в воротах у нас была калитка, а справа – ворота. Их открывали не часто, только поздней осенью, когда привозили сено. Наверное, новые хозяева не держат скот. Корова в селе теперь редкость.
    
В первые годы возле нашего дома тоже была лужайка, поросшая душистой ромашкой. Зеленела трава и возле других домов, потом исчезла. Мама объяснила: «Скот да машины повыбивали». С весны до поздней осени по нашей улице пастухи прогоняли большое стадо. Почти из каждого двора выгоняли, самое малое, корову и теленка.
    
На небольших грузовых и на тяжелых лесовозах, шофера приезжали на обед к себе домой. Сосновые и лиственничные бревна, хлысты, выписанные на дрова селянами в леспромхозе, подвозили и сбрасывали возле домов.  Отец пилил бревна бензопилой, кололи и складывали под навес, который укрывал почти наполовину наш двор. Поленницы росли на радость маме.
    
Дела в леспромхозе были на подъеме, рабочие хорошо зарабатывали, обзаводились мотоциклами. Отец тоже купил мотоцикл, вначале маленький, а попозже – большой с коляской. Запомнилась одна поездка с родителями за грибами. В красивом сосновом лесу из-под хвои торчат шляпки боровиков, искать и высматривать не надо, наклоняйся и срезай. В 1984г. я гостила у Наташи. Поехали собирать бруснику в отработанную лесосеку. Взобрались на сопку, и перед нами предстала удручающая картина: в какую сторону не глянь – пусто, нет тайги. Под ногами валежник: брошенные спиленные деревья, хлысты, спиленные и поломанные молодые деревца, сухой хворост. В свое время мои шестнадцатилетние подружки работали на посадке сосны, мне родители не разрешили: «Обойдемся пока без твоего заработка». Надеюсь, что до сих пор и этот загубленный участок восстановлен. 
    
Мама первое время подбирала разбросанные на дороге обрубки, палки и тащила это богатство во двор, пока ее не пристыдили и не убедили, что здесь дрова не дефицит. Погоревала, что нет рядом водоема, негде держать гусей, и нашла себе новое занятие: стала шить по заказам. Сидеть без дела она не любила, а тут еще и общение с заказчиками. Ей это нравилось. Шила очень дешево, объясняла тем, что она швея-самоучка и, чтобы люди не кляли.
    
Взрослые оживленно обсуждают новости. Сняли Маленкова: «Как кто за народ, так сразу и убирают». События в Венгрии: «Неужели опять война? Только жизнь стала налаживаться». В последних известиях по радио обязательно обширные сообщения о военных конфликтах по миру, грозящих по вине империалистов перерасти в войну. Настроение у людей подавленное. А я, помня рассказы о том, что в войну Валя и Зина писали на газетах марганцовкой, запасаюсь стопками тетрадей и прочими школьными принадлежностями.
    
Постепенно накал ослабевает. Заговорили о мирном сосуществовании и соревновании двух систем – социалистической и капиталистической. Н. Хрущев посетил Америку и мы, подростки, в местном доме культуры с интересом смотрим документальный фильм об этой поездке. На радио появляются развлекательные передачи. Черчение я делаю под эстрадную музыку, а засыпаю под «Театр у микрофона».
    
В стране развернулось бурное строительство. Начитавшись романтических произведений о молодежных стройках и за компанию с ребятами, которые до своих шестнадцати лет не смогли одолеть семилетку, я объявляю родителям, что буду поступать в строительное училище, хочу стать штукатуром. На это отец мне говорит: «Вот подрастешь так, чтобы без козел с пола до потолка могла достать, тогда и поедешь».
    
Отец с вниманием слушает зажигательные речи Хрущева по поводу преобразований в сельском хозяйстве, комментирует: «Вот дурак, так дурак! Много всяких правителей пережили, но такого дурака еще не было», а мама ему: «Зато колхозничков освободил». Об их тяжкой жизни родители хорошо знали. А я помню, как еще в Назарово, когда мне было лет 5-6, родители поехали за поросятами в колхоз и взяли меня с собой. Зашли в избушку, темную и, как мне показалось, с почерневшими стенами. Может, была не побелена. В комнате молодая женщина с измученным видом и дети, один голый с большим животом и тоненькими ножками сидит на лавке. Купили двух поросят, кинули в мешки, вышли. Мама заплакала в голос, как по покойнику. Отец ей: «Ну ладно тебе мать, садись, поехали» И всю дорогу молчали.
    
Теперь, когда идет освоение целины, ежедневно по радио звучат фамилии механизаторов-передовиков и даже Героев Труда, а в сельском доме культуры идут замечательные кинокомедии про жизнь на селе, я понимаю, что в сельском хозяйстве все хорошо. Да мы, школьники, и сами это видим. Весной нас отправляют чистить от веток, сучков колхозные поля. Осенью мы дергаем турнепс, копаем картошку. У меня на случай работы в колхозе есть специальные маленькие вилы и ведерко на 8 литров. Мама постоянно напоминает: «Не накладывай картошку через верх – просыплешь, лучше два раза сходи, чем потом собирать». Я добросовестно выбираю картошку и часто отстаю от остальных. В обед – печеная картошка, веселье возле костра. После работы прячем вилы, ведра среди бревен и идем в кино. Хороша жизнь колхозная.
    
Летом у нас практика в поле с тяпкой, зимой мы ходим в коровник, телятник, птичник. Там чисто, стены побелены. А на птичнике хоть и воняет, но зимой растет зеленая трава, витамины для кур. Скоро мы догоним США по производству мяса, молока, яиц. Родители моего оптимизма не разделяют: подорожали масло, мясо, макароны. Хлеб с перебоями, по одной, две булки в руки. За ним выстраиваются очереди. Раньше родители держали скот на две семьи – нашу и Наташину. Наташа дежурила в больнице сутки через двое, иногда чаще. Посылали еще мясо в город Капе, могли продать излишки сала. Теперь едва хватало самим. На нас троих позволялось иметь одну корову, по одному теленку и поросенку, шесть кур. Чтобы выделили участок для покоса, надо сдать теленка или неподъемное количество масла, молока. Покупают у колхозников теленка и сдают. Проблемы с мукой, кормом для скота. Приобретается все в обход закона, к этому противоправному делу привлекаюсь и я. В темноте идем на колхозную мельницу, отец укладывает на сани мешок белой и мешок серой муки. Впрягается в них, я придерживаю мешки сзади, и мы возвращаемся домой под покровом ночи. Мне объясняют, что колхозники должны продать зерно, полученное на трудодни государству, а там цены низкие, мы даем больше, вот и продают потихоньку, людям ведь тоже хочется иметь копейку за свой труд. Я соглашаюсь с родителями, что никакое это не воровство. Таким образом у нас заполняется ларь с двумя отделами для белой и серой муки, большая бочка для овса и меньшая для пшеницы.
    
Мы, пионеры, тоже участвуем в выполнении грандиозных планов. По окончании шестого класса нам выдают по коробке от обуви с десятью цыплятами – вырастить и осенью сдать в колхоз. И еще за лето собрать по 2 ведра золы – удобрение для колхоза. Родители озадачены: квочку сажать поздно, а эти же передохнут, кошка потаскает. И потом – где взять корм? Решают купить для страховки еще и инкубаторских в Нижнеудинске. Что надо сдать в колхоз десять куриц, они не сомневаются, к порядку приучены. У меня добавились обязанности: я для цыплят рву траву и секу маленьким топориком. Чем закончилась эта история – не помню; не вспомнила, дальше коробки с цыплятами, и моя худоеланская подружка Люся. Может быть, на колхозной машине проехали по адресам и собрали кур.
    
А золу я высыпала сама в кучу под навесом. Сквозь дырявый навес голубело небо, и мне было жаль, что золу первым же дождем размоет.
    
Мама уверена в безнадежности всех попыток Правительства улучшить дела в сельском хозяйстве: «Загнали в городе всех на этажи, обрезали огороды, извели скотинку, работать людям не дают и хотят, чтобы все было».
    
После развенчания культа Сталина, люди начали откровенно рассказывать о своих скитаниях, о родственниках, отбывающих срок в лагерях или ссылках. У мамы хорошо родил чеснок, к ней стали приходить с просьбой продать хоть несколько головок. Одна женщина плакала и просто умоляла продать ей чеснок, рассказывала о брате, измученном цингой. Брат отбывал срок в Норильске. Мама показывала мелочь, оставшуюся после посадки, клялась, что больше ничего нет, и тоже плакала.
    
У мамы созрела мысль – выращивать чеснок на продажу. А у меня появилась еще одна обязанность: полоть, рыхлить грядки чеснока и лука узенькой тяпкой, которую смастерил отец из консервной банки.  Другая моя обязанность – накачать два раза в день двадцатилитровую бочку воды для полива. К четырнадцати годам я умею выполнять все работы по хозяйству, даже доить корову. Благодаря денежной реформе 1961г я научилась шить. Задолго до реформы населению объясняли, что при обмене денег никто не пострадает, но родители не верили. В реформу 1947г. народ частично сбережения потерял. Мама накупила отрезы недорогих тканей и мне разрешила самой кроить и шить. Похоже, что ее пугали мои смелые эксперименты в деле кройки и шитья, но она себя успокаивала, рассказывая, как в свои восемь лет пошила трехлетней Марии шапочку из новой праздничной рубахи Савелия и радостная встречала свою маму, чтобы обрадовать ее обновкой; та только всплеснула руками и не ругала.
    
Во время сенокоса родители уезжают на несколько дней в поле с ночевкой, я справляюсь с хозяйством одна. Делянку для сенокоса каждый год выделяют новую, далеко от села. Хорошо, что у нас мотоцикл. Сенокос в те времена длился несколько недель. Косили, гребли вручную, торопясь все сделать в погожие дни. Надо было сберечь скошенную траву от частых августовских дождей, позже от них укрывали копны. Вывезти сено по бездорожью тоже было непростой задачей.   Мама не желала мне такой работы: «Хватит того, что мы с отцом всю жизнь к коровьему хвосту привязаны, а теперь другая жизнь. Учись».
    
Холодильников нет, на лето свинину солят и хранят в погребе. Я ничего вареного с солониной не ем. Молочные продукты – тоже из-под палки. Перехожу на окрошку и яйца. В прошлые годы иногда резали курицу и баловались наваристым борщом, теперь кур нет. Иногда, прослышав, что кто-то в деревне продает свежатину, мама с опаской (не из-за болезни ли забили) покупает. Иногда ходит в столовую, просит немного хоть косточек на супик: «Надежда совсем зачиврела». А мне рассказывает: «Какие же здоровые кастрюляки бедные женщины таскают! Учись, чтоб могла себе на жизнь заработать». Из-за моих частых болезней мама считает, что работу, связанную с физическими нагрузками, я не потяну. Такая работа на обрубке ветвей, сучков в лесосеке – целый день на морозе зимой и летом не лучше: то в дождь, то в жару, да еще комары и мошка. А вечером еще надо успеть в магазин и накормить детей. Тяжелая работа на железнодорожных путях, на подкатке бревен на шпалозаводе. На эту работу шли женщины от безысходности, у которых не было мужей, или необразованные девушки. Они, выйдя замуж, бросали работу и сидели дома с детьми. Этот вариант мамой осуждался. Она внушала мне, и очень успешно, что в жизни надо рассчитывать только на себя. Отсюда и ее постоянное напутствие – учись.
    
Училась я хорошо и легко. Математику любила, здесь я была не равнодушна и, в случае затруднения, билась над решением задачи до победы. Остальные предметы усваивались настолько, насколько позволял буйный переходный возраст, которого, по мнению нашей молодой учительницы физики, во времена ее детства не было.  Мне физика нравилась, нравилось и то, как грамотно, гладко учительница рассказывает тему. Я хотела научиться так же, как она, красиво говорить, учила наизусть, но получала только четверки. Потом, когда она стала классным руководителем у нас в восьмом классе, на мой вопрос о заниженных оценках она ответила, что с удовольствием ставила бы и двойки, тройки, если бы хоть чуть ошиблась. Так ее донимало наше поведение. Отработав положенные после университета три года в школе, она навсегда ушла на производство. Повторила ее путь и я: университет, школа, производство.
    
В эти годы реформы проводились и в школе. Наша школа-семилетка стала восьмилетней.  Появилось много молодых учителей с высшим образованием. Нам было интересно общение с ними. Мы, уже повзрослевшие подростки, пытались найти ответы на волнующие нас тогда вопросы. Учительница по литературе, маленькая еврейка с большим носом и печальными глазами, теребя пуговицу на своем платье, призывала нас к порядку и рассказывала про классиков так, как будто она только-только пообщалась с ними. Она их всех любила, ей удалось разбудить во мне интерес к русской классике. Я всегда читала много, но до этих пор предпочитала советскую литературу. Со мной она делилась своими сомнениями. Ее смущало то, что ей хочется мне, деревенской девочке, поставить за сочинение пятерку, тогда как в ее иркутской школе пятерку за сочинение даже развитые городские дети получали очень редко, а выпускники так, вообще, раз в несколько лет. Объясняла она это свое желание своей неопытностью и ставила мне четыре. Я не возмущалась.
    
По окончании восьмого класса я решила поступать в Свирский технологический техникум только лишь потому, что там училась моя соседка-подружка. Отправила документы, готовлюсь к экзаменам и вдруг понимаю, что не хочу в техникум, хочу учиться в школе, и, самое удивительное, мне стало жаль, что я не буду больше писать сочинений. Позиция родителей – решай сама, что тебе делать, мы старые и в новой жизни не разбираемся, поезжай одна за документами, учись жить самостоятельно. Под напутствие родителей: «Язык до Киева доведет», – я в свои пятнадцать впервые уехала из дома. От станции Черемхово на пригородном поезде доехала до Свирска, получила документы в техникуме. Вернулась назад, брожу вдоль железнодорожного пути и не могу найти вокзал. Вокзала нет, мне указывают на вдали стоящий пригородный, который вот-вот уйдет. Бегу изо всех сил и прыгаю на подножку уже движущегося вагона. Мне тянут руки, помогают забраться. Не знаю, что было бы для меня лучше – травма или ночевка в лесочке, но путешествие завершилось удачно.
    
Едем с подругой в Нижнеудинск поступать в школу. Остались обыкновенные средние школы-десятилетки, но появились и новые, одиннадцатилетние с производственным обучением. Куда лучше пойти – не знаем. Спрашиваем совета у учителей, те пожимают плечами. Судьбу нашу определяет случай. В интернате, где мы намерены жить, нам объясняют, что берут только учеников школы №2 с производственным уклоном. Решено. Едем в школу №2, где-то теряем свои документы, надеемся, что оставили их в автобусе. Попрыгав на остановке по автобусам, получаем свою пропажу. Успеваем сделать свои дела и вовремя возвращаемся домой. Еще один опыт самостоятельной жизни.
    
Интернат – старое деревянное здание с отдельно стоящей столовой. Отопление печное, водопровода нет, туалет во дворе. Родители завозят с осени на все время проживания овощи и вносят плату – 12 рублей в месяц. Повариха старается, но ее возможности ограничены. Через час-два после ужина мальчишки ходят по комнатам в поисках корочки хлеба. В интернате две комнаты девочек и одна – мальчиков. Все ученики 9 - 11 классов. Комнаты большие с одной печью. Зимой холодно. Истопник – пожилая женщина. Она же по совместительству еще и ночная няня. Хлопоты о нашем ночном покое особо не обременяют ни ее, ни нас.  Она живет за тонкой перегородкой в красном уголке, где по средам у нас танцы. Когда ей надоедает шум, она, полураздетая, выскакивает из своего закутка, ругается на каком-то непонятном наречии, и мы расходимся. 
    
Нам нужна не няня, а настоящая охрана, потому что временами по ночам нас навещают нижнеудинские хулиганы. Мы сидим, прилипнув к спинке кровати и натянув до подбородка одеяла, а они разгуливают по комнате, подсаживаются на кровати. Никогда не знаешь, как далеко они зайдут в своем хамском поведении. После наших жалоб, на какое-то время они исчезают, но не навсегда.   
    
В комнате нас 14 человек, поэтому относительная тишина устанавливается только тогда, когда мы выполняем задания по математике. Остальные предметы постигаются в шумном веселье. Живем мы не скучно, времени для развлечений хватает.  Мне достаточно перед уроком пробежать глазами параграф, чтобы хорошо ответить. Но как быстро влетело, так же быстро и вылетело. К весне я убеждаюсь, что мало что помню из пройденного, и меня это беспокоит. Родители, узнав мои проблемы, решили снять для меня частную квартиру.
    
Мама свой чесночный бизнес расширила. Она стала ездить на рынок в Нижнеудинск, устанавливала цену на чеснок ниже, чем у конкуренток, продавала его за день и успевала с вечерним пригородным вернуться домой. Поездкой всегда была довольна: заработала копейку, пообщалась с новыми людьми, узнала что-то для себя интересное. В эту весну, поговорив на рынке с женщинами, она нашла для меня квартиру рядом со школой. Два года я прожила у бабушки почти в домашней обстановке. Родители договорились, что кроме ежемесячной оплаты за квартиру (5 рублей), хозяйка будет варить и питаться со мной нашими деревенскими продуктами. Завезли овощи, передавали мясо, фарш, кружки мороженого молока, сливочное масло. Бабушка была рада: на свои 20 рублей пенсии она жила скудно.
    
Производственное образование, получаемое нами в школе за три года, если и давало какие-то профессиональные навыки, то в таком объеме, который могли получить и совершенно необученные на предприятии за 2-3 месяца. Вскоре оно было отменено. Для меня же этот бесполезный год обучения в школе оказался весьма кстати.
    
В десятом классе в начале марта я заболела. В субботу, как обычно, приехала домой и ночь прокашляла так, что мама наказала мне обязательно в понедельник сходить на рентген.  Уверенная, что я в больницу не пойду, она через день отправила в Нижнеудинск Наташу. Благодаря такой оперативности туберкулез был обнаружен у меня в начальной стадии. Врачи поговорили с родными, поверили, что семья сделает все необходимое, и разрешили мне амбулаторное лечение. Я вмиг повзрослела, выполняла все предписания докторов и в апреле следующего года, уже в одиннадцатом классе, меня признали выздоровевшей. Мне удалось окончить школу вместе со своим классом.
    
Болезнь заставила меня серьезно обдумать свое будущее. Я поняла, что нет у меня времени на несколько попыток поступления в институт. Тогда преимущественным правом зачисления в ВУЗы пользовались абитуриенты, имеющие стаж работы не менее двух лет. Выпускникам школ оставалось 20%, естественно, конкурс среди школьников был немалый. Вступительных экзаменов пять: математика письменно и устно, физика, химия и литература (сочинение). Родителям моим уже под 60 лет, отец на пенсии. Ему пришлось оформить пенсию за полтора года до наступления пенсионного возраста, такое право давала ему работа во вредных условиях в Назаровском угольном разрезе.
    
Когда я училась в восьмом классе, отец уволился с должности начальника шпалозавода и перешел рабочим на дизельную подстанцию, очень потеряв в зарплате. Я была огорчена, а мама объяснила: «Боится отец, что не сдержится и какого-нибудь выпивоху прибьет. Они ж до обеда еще так сяк работают, а после обеда пьяные меж бревен спят – что мужики, что бабы. Того и гляди – пьяного в пилораму затянет». А дизельную электростанцию в леспромхозе вскоре ликвидировали, рабочих сократили. Перемены, что шли по всей стране, не обошли стороной и Худоеланск. Тепловозы давно сменили паровозы, и теперь скорые поезда пролетали мимо нашей станции. Железную дорогу переводили на электротягу, прокладывали высоковольтные линии. В селе построили электроподстанцию, поэтому дизельная станция стала не нужна.
    
Я понимала, что мне нужна профессия по моим силам, востребованная и с достаточной для самостоятельной жизни зарплатой. Советчики мои – газеты, книги, фильмы. Областная газета публикует объявления: требуются строители, энергетики, химики.  Но меня уже не манит романтика великих строек. Лозунг Хрущева, переделанный из знаменитого ленинского: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны... плюс химизация народного хозяйства» не добавляет интереса к химии. Мысли мои крутятся вокруг физики. Смотрю фильмы, читаю книги и очерки в газетах о достижениях в разных областях физики.
    
Поразмыслив так, достаю учебники за девятый класс и безо всякого понукания, начиная с четвертой четверти 10-того класса, углубляюсь в учебу. Мне повезло с учителями. Учительница по литературе, пожилая, очень уважаемая, в себе не сомневается и ставит мне за сочинения пятерки. Учительница по физике, строго и интересно преподносит материал, относится ко всем ровно, при случае, доверяет мне провести урок, благо к выпускным экзаменам с дисциплиной в классе уже нет проблем. Одноклассники добросовестно переписывают в свои тетради задачи, которые я решаю на доске. Математичка вся на эмоциях. Вспоминает мою единственную двойку на первой контрольной в девятом классе: «Ну, думаю, еще одна на мою голову, а потом как пошло, как пошло!». Она дает мне задачи, которые решали ее прошлые ученики на вступительных экзаменах в ВУЗы, радуется, что я их решаю, и уверяет меня: «Поступишь, обязательно поступишь» и даже видит сон, из которого тоже следует, что поступлю. Сон в руку, я поступаю на физический факультет ИГУ.
           10. В ИРКУТСКЕ
 
Общежитие первокурсникам дают только в том случае, если доход в семье не превышает 25 рублей на человека. В нашей семье – 26 рублей. Мне пришлось сменить несколько квартир и подружек, пока я не определилась и с тем и другим.  И это вовсе не по причине моей привередливости. Одна квартира далеко, в автобусе в любое время дня давка, на другой квартире хозяйка требует, чтобы мы приходили только на ночь, минуя кухню и туалет. Третья хозяйка вдруг полюбила меня, как дочь родную, взялась исправлять пробелы в моем воспитании, рассказывая, как надо жить в молодые годы и не на шутку обижалась, поняв, что я не внимаю ее нравоучениям.  Родители, послушав о моих мытарствах с квартирами, дали мне дельный совет: «Много разных людей встретишь в жизни, всех под себя не переделаешь. Выбирай сама с кем и как дела вести». 
    
Тяжело бы мне пришлось, если бы наша семья жила только на пенсию отца. Но к этому времени подросли дети у Наташи, она тоже завела корову, а со снятием Хрущева исчезли и строгие ограничения на домашний скот. Родители держали хозяйство небольшое, посильное для себя. Продавали излишки молока, сала, осенью сдавали заготовителям картошку, продавали бруснику. Собирали в большом количестве грузди и отправляли в качестве гостинца по родне. Когда стало тяжело справляться с коровой, завели коз, кроликов. Научились шить меховые шапки. Внуки и правнуки были обеспечены вязаными пушистыми жилетами, шапочками и меховыми зимними шапками. Стали шить шапки на заказ. Мелкая торговля продуктами со своего подворья была позволена государством, а вот на шитье надо было покупать патент. Стоил патент намного больше, чем случайный заработок родителей и они отказались от него.  По этой же причине, видимо, и компетентные органы не интересовались их швейным «производством».
    
Кстати, я, как в далеком назаровском детстве, продолжала мотать клубки до 22-ух лет. Мало того, еще и вместе с мамой ткала половики. Из первой поездки на родину мама привезла чеснок и развела его целую плантацию; во вторую поездку родня подарила приспособления для производства половиков. Братья и сестры ее были такие же предприимчивые труженики. Отец соорудил станок, натягивал основу, но ткать отказался. Мама зиму заготавливала нитки, а когда я приезжала на каникулы, мы усаживались за станок. Половиками был устлан холодный пол в нашем деревенском доме, старшие сестры, на радость маме, стелили их на верандах и в прихожей. Половиками укрывали на время заморозков гряды с огурцами и помидорами. Теплиц тогда не было, вырастить эти овощи за короткое сибирское лето стоило много трудов. Мама, таская ящики с рассадой то на улицу, то опять в дом, ругала эту проклятую Сибирь, клялась, что последний раз сажает помидоры, а я боялась, что она выполнит свое обещание. Но начиналась весна, и рассада опять зеленела на подоконниках.
    
В один из моих приездов из Гомеля мама показала мне агрегат (так она его назвала), сделанный отцом. Это было приспособление для варки серы. За отцом – заготовка сырья, мама выдавала конечный продукт и продавала за 10 копеек кусочек. Я удивилась, зачем из-за такой мелочи столько возни. Но мама возразила, что на этой мелочи за час в день, когда дети идут в школу или из школы, у нее бывает такой заработок, что пенсия отца остается нетронутой.  Да и отцу полезно в лес прогуляться, а то залежится без дела.
    
Я вспоминаю давний разговор между родителями. Отец, подразнивая маму, говорит: «Бабка Чуйчиха дворянка была, а крыша в хате соломенная».  Мама спокойно ответила: «А кем бы ты был с пятью дочками, если бы не Советская власть?» Отец согласился и замолчал. А я теперь из своей капиталистической реальности понимаю, что и с пятью дочками мама сумела бы организовать бизнес, если даже при Советской власти, которая, по ее мнению, не давала людям работать, ей удавалось проявить свои предпринимательские способности.
    
Учеба моя в университете проходит вполне благополучно. Как живется за стенами общежития, знаем мало, даже радио в комнате нет. На политчасе, введенном между лекциями на третьем курсе, с интересом слушаем анекдоты. Но некоторые события проходят прямо перед нами. Китайские студенты, живущие в общежитии, держатся особняком, а потом покидают СССР. Монгольским студентам строится новое общежитие.  Но им оно не нравится, так как далеко. В угоду зарубежным братьям нас переселяют в новое общежитие. Бывшее наше общежитие на набережной Ангары в 10 минутах ходьбы от университета отдают монголам. Его переделывают и оснащаются всевозможными на тот момент бытовыми удобствами. События в Чехословакии. На одном из танков, въехавших в страну, Юра – сын старшей сестры Вали. Переживаем, следим за новостями. Пограничный конфликт с Китаем. Среди студентов тревога и взрыв патриотизма.
    
На третьем курсе надо определиться со специализацией. Я выбираю специальность, с которой вероятнее всего найти работу на производстве. На четвертом курсе во втором семестре нас отправляют работать учителями по северным школам. Я попадаю в Киренский район. В селе школа – восьмилетка. У учителей образование – педучилище, твое молодых продолжают учиться заочно в пединституте. Я веду арифметику в пятом классе, физику, черчение в восьмом и работаю на полставки воспитателем в интернате. У меня получается и даже нравится. Только насторожила фраза, сказанная учительницей химии по поводу того, что школа за первое полугодие заняла по району второе место по успеваемости: «Кто-то врет больше нас».
    11.  В БРАТСКЕ
 
1969 год. Получен диплом и направление на работу в г. Братск, да еще и с предоставлением комнаты. Я при распределении выбираю лучшее из предложенных мест, так как у меня оказался самый высокий средний балл среди выпускников, не стремящихся к научной работе и не получивших свободный диплом. При оформлении на работу, когда я напомнила о комнате, меня пристыдили: «У нас еще первые строители живут в общежитиях». Я, не зная законов, промолчала. Не только законов, но и обычной жизни я не знала, в чем не раз убеждалась, начав самостоятельную жизнь. Получила место в рабочем общежитии. В комнате пять девушек, есть скромные рабочие на строке, есть отсидевшая срок, а также очень добрая девушка, подрабатывающая официанткой в ресторане. Она, по ее уверениям, спасает клиентов от переедания и приносит на свои нерабочие два дня бифштексы для себя и своей подружки. Не хватает бифштексов, она опустошает наши кульки. В Братске, наверное, и можно купить мясо, но я этих мест не знаю. Слышу жалобы учительниц на эту тему. Готовить в общежитии негде. Мы с подругой ходим в обед в кафе, вечером оно уже называется рестораном, но официантки знают, что мы приходим только поужинать, и нас со скромным заказом быстро обслуживают.
    
Я веду физику в трех девятых и трех шестых классах. Мне дали классное руководство в 9 «В», самом плохом. Учительница по литературе, тоже выпускница ИГУ, проработавшая в этой школе 15 лет, видя мою полную неосведомленность в житейских вопросах, рассказывает мне о ситуации в школе. Дочь ее учится в лучшем по успеваемости 9 «А», так что моя наставница в курсе моих проблем, а я – как дети относятся ко мне. Умные детки из 9 «А» устроили мне жесткое испытание на пару недель, я выстояла, дочка поведала маме, а та мне: «У Надежды собачья выдержка». В старших классах я справлялась с работой хорошо, а шестые классы, где было по 40 учеников и более, мне не давались. Опытные педагоги утешали, говорили про переходный возраст, что года через два и буйные теперь шестиклассники успокоятся, но меня перспектива работы с такими детьми не радовала.
    
Подведение итогов успеваемости утвердило меня в желании уйти из школы. 30 декабря сдаем завучу отчеты по успеваемости своего класса. В моем классе у девочки двойка по истории, завуч отчет не принимает: «Идите – доработайте». С кем работать ведь дети уже на каникулах? Я опять к ней, добрая женщина советует мне работать с учителями.  Как? Я в безвыходном положении. И тут подходит пожилая учительница истории, очень серьезная, член КПСС, объясняет мне в сложных педагогических и психологических терминах катастрофическое душевное состояние подростка из ее класса, которому я поставила двойку за полугодие, и настаивает, чтобы я исправила ее тут же на тройку. Я в курсе, что это за мальчик. Думала, что он со мной, как с молодым специалистом такой, но нет – откровенное безделье и показное пренебрежение ко всем нормам поведения на уроках у всех учителей. Об учебе, вообще, нет речи.  Я тут же соображаю и соглашаюсь исправить оценку, если она моей девочке, тоже с не менее сложной психикой, исправит двойку по истории. У нее от возмущения перехватило дыхание: «Как можно? Какая наглость, такая молодая и уже!.. Ну и ну, ты далеко пойдешь!»  Мы обмениваемся тройками.
    
Двойка у ученика – это недоработка учителя. Я исполнительная, дорабатываю с нерадивыми учениками в свое свободное время. Старшие коллеги советуют мне не тратить время: кому надо, тот усваивает за урок, а кто не хочет – не научишь; покричи для порядка и поставь три. Я с ними согласна, но покричать и поставить три не могу, не позволяет характер.
    
Отработав один год, я из школы уволилась. Помог случай. Осенью я простыла, ЛОР ничего, кроме сосудосуживающих капель не предложила, я через час-два закапывала нос круглые сутки. Врач безо всяких анализов решила, что у меня аллергия, в Братске тяжелая экологическая обстановка. Я со своей стороны готова сменить обстановку, доктор выписывает мне соответствующую справку, и министерство дает разрешение на досрочное увольнение. Пока идет переписка, я нахожу работу в Иркутске на должность, связанную с работой на секретных объектах, анкета моя проверяется, я жду допуска. Отец успокоил меня, что за всю жизнь его лагерное прошлое никак не обнаружилось. Даже по его запросу. А я, уже не знающая страхов на эту тему, и не вспомнила об этом пятне на нашей семейной биографии. Очередной зигзаг в моей судьбе – я выхожу замуж. Мама и рада, что я уезжаю из холодной Сибири в теплую Белоруссию, и переживает, что далеко, придется мне так же, как и ей, жить одной среди родни мужа. У отца домостроевские взгляды на семейные отношения давно поменялись, особенно после неудачного первого замужества Наташи. Много сил положил он, чтобы разорвать этот губительный для дочери союз. Мне же отец дает напутствие: «Ничего не скрывай, не терпи, будет плохо – пиши. Вышлем деньги, сразу уезжай». В июле 1970г. я уезжаю из родного дома в самостоятельную жизнь.

  12. В ГОМЕЛЕ
            
Выбор на Гомель пал, потому что там есть обязательная для Петра хорошая река и много новых предприятий с возможностью найти работу по специальности для меня. Я устраиваюсь в лабораторию литейного завода, быстро осваиваюсь, но работа не отличается многообразием, скучно, поэтому через год я ухожу на завод по производству микросхем. Здесь такое разнообразие материалов, что мне приходится не только извлекать из памяти изученное в университете, но и постоянно искать новые методы. Бывают тяжелые времена, но желания все бросить и уйти, как во время работы в школе,у меня не возникает. Все интересно и преодолимо. 
    
Петр как офицер в отставке имеет на получение квартиры в течение трех месяцев. Мы получаем квартиру через 2,5 года и это очень хорошо, потому что по очереди на предприятии ожидание квартиры затягивается на 10-12 лет. Квартира наша 31,7кв. м. в панельном доме. Дали нам положенные 9 кв. м на человека. К этому времени нас было уже трое: подрастала дочь Марина. Оказалась квартира достаточной по площади и с рождением сына Игоря. В очередь на расширение квартиры ставили в том случае, если площадь на одного члена семьи была менее 6 кв. м. Район наш далеко от места работы с транспортом проблемы, но то в давке, то подбегая, успеваем добраться. Петр учится на вечернем отделении в институте. Молодые, энергии на все хватает.
    
После Братска Гомель показался райским уголком. Красиво, тепло, в магазинах свободно можно купить все необходимое. Но очень скоро и здесь начались перебои в торговле продуктами. В марте-апреле 1974г. у нас гостила мама. Не побоялась проехать одна через полстраны, с пересадкой в Москве. Ей очень хотелось познакомиться с новой внучкой, увидеть, как я живу. В ответ на мое возмущение тем, что после работы я застаю в магазине только хвосты, уши и свиные головы она, пережившая голод 30-тых годов и войну, искренне удивляется: «Так это ж еще не голод, это хорошо, что свиные головы есть».
    
Мама, успокоенная, вернулась домой к своим повседневным заботам. Родители, как и в прежние времена, беспокоились о нас, теперь уже взрослых. Стремились помочь кому делом, кому деньгами и были довольны, что могли это сделать.
    
Им нравились установившиеся порядки. Мама уже в середине пятидесятых годов ездила на родину, отец в 64г. ездил в Хабаровск за мотоциклом с коляской. Свободно, да еще в селе купить его было пенсионеру затруднительно, а тут помогли родственники. Навестил своих родных в Новоалексеевке, повидал родной дом. Рассказывал, что в их доме находилось правление колхоза, забор остался местами, завалился. Стекла на окнах веранды выбиты, где вставлена фанера, где подоткнут кусок стекла. В разговоре с мамой вспомнил, что они с отцом перед отъездом закопали с полпуда серебряных монет: «Интересно, нашли новые хозяева их или нет?» Я не заметила у него сожалений о прошлом. В конце 50-тых годов к нам заезжал его двоюродный брат Федор, отец был рад встрече, а когда тот уехал, тетя Катя упрекнула отца: «Зачем ты его принимаешь?».  Я не поняла его ответа, переспросила потом у мамы. Она объяснила, что родня считает этого Федора виноватым в том, что отца забрали в лагерь. Вроде приехали к Федору в дом, а он указал на Степана. Кто знает, как было, может, спросили про Степана, он и указал, где живет. Откуда ему было знать, что будет потом и как не ответить? Чего зло таить?  Да и кулаками семья Федора не была.
    
В доме у нас уже была доступная бытовая техника. Когда зять привез маме из Красноярска стиральную машину, она решила, что теперь женщины живут, как барыни. Тогда еще мощности дизельной станции не хватало, стирку мама начинала в 4 часа утра, на машинке только стирала, выжимала и полоскала вручную, не было условий даже простую машинку использовать по полной ее возможности, но и это для нее было большим облегчением. Телевизор не покупали, объясняли, что бледные картинки мелькают, ничего уже не видим и не понимаем, хватает радио да газет. Чего еще желать, когда пенсию на дом приносят? Здоровья нет, так откуда ж ему быть, сколько бед и тягот пережить пришлось. Какую надо таблеточку, Наташа принесет, да только от старости никто еще не вылечился.
    
Но в этот спокойный размеренный ход их жизни врывается беда. У Наташи случайно при медосмотре обнаруживают туберкулез в тяжелой форме. Всегда здоровая, сильная, она не обратила внимания на недомогание, которое показалось ей незначительным, и невольно болезнь запустила. Консервативное лечение не помогло, Наташу направляют на операцию в Иркутск. Родители в страхе за ее жизнь, у них на руках ее младшая дочь, трехлетняя Иринка. Мама помогает зятю управляться с хозяйством, а сил уже нет, давление не сбивается. У Иры воспаление легких, кладут в больницу с мамой и подлечивают обеих. У нас отпуск, мы прилетаем в Иркутск, навестить Наташу. Наташа выбегает радостная, целует Марину, а нам: «Не бойтесь. Я уже не заразная». Операция прошла успешно, выписывают на санаторное лечение, поедет туда, не заезжая домой. Приезжаем к родителям. Рассказывают, как все пережили, рады, что все хорошо закончилось. Мама заметно постарела и выглядит очень уставшей. Много работы, не справляются. Стены вот в комнате закоптились, надо бы побелить, а не по силам. Мы с Петром белим, чистим, моем. Петр рубит дрова, разносит с отцом по огороду навоз, они много разговаривают. Отец зятем доволен – грамотный и не пьет. Это для него главное достоинство в человеке. Отец заметно ослабел, часто приходит и ложится отдыхать. Сетует, что все его близкие умерли, остался он один со своего дома.  Мама рассказывает, что картошку копать нанимали людей, а отец уже с трудом по два ведра в подполье носил.
    
Провожать нас до вокзала мама вышла через калитку, а отец огородами, через Наташин двор.  Объяснили, что соседские подростки, как увидят, что вдвоем ушли, так и залезут. Кусок сала, банка консервов, хлеб и суп – все для них находка. А уж деньги и водка – радость, с которой можно поделиться и с родителями. Сильный отец, хозяин по жизни, на глазах превратился в беспомощного старика. Я в отчаянии, не знаю, что делать. Уезжаю от родителей с тяжелым сердцем, но надеюсь, что скоро Наташа будет дома, им станет всем легче.
    
В день рождения отца, 7 декабря получаю телеграмму, текст неясен, но понимаю, что мне срочно надо быть у родителей, что-то с отцом. Лечу, в кассе аэрофлота неохотно дают билет вне очереди – телеграмма не заверена. Собираемся возле гроба отца – дети, внуки, зятья, провожаем его в последний путь. Я отчетливо понимаю, что больше нет у меня родного дома, нет опоры, я осиротела.
     Рассказали, что произошло за время после моего отъезда. Тома, старшая дочь Наташи, студентка медучилища, заметила, что у деда пожелтели белки глаз, забила тревогу, сообщила матери. Наташа прервала свое лечение, приехала домой. Отца положили в районную больницу, провели положенный курс лечения. Улучшения не наступило, он понял, что рак и попросился домой умирать. Умирал тяжело, но был в полном сознании, даже посчитал пенсию, положенную маме. Наташа хотела в последнюю ночь остаться ночевать, но родители отправили ее домой, сказали, что у них есть еще свои разговоры и дела. Отец заставил маму достать замурованную в печи коробку со справками, по которым им в начале 30-тых годов выписали паспорта, и сжечь эти справки. Он решил, что начнут новые хозяева перекладывать печь, найдут справки и кто знает, как это отразится на детях. Мама вспоминает последние минуты: «Отец метался, все внутри горело у него, а тут затих. Закрыла я ему глаза и говорю: «Ну, вот, Степан, видела я твои последние минуты жизни, а ты моих не увидишь и о смерти моей не узнаешь». Последние минуты маминой жизни выпало видеть мне.
    
Собрались мы за столом, наперебой зовем маму к себе жить, а она признается в своей год скрываемой болезни. Не говорила никому, ждала, когда Наташа поправиться, да и за отцом уход нужен. Все скрывали, боялись быть обузой. Она ни дня не хочет оставаться одна в своем доме, заставляет нас, пока мы все в сборе, перенести все вещи к Наташе. Последнюю ночь в своем доме мы проводим с ней вдвоем, мне хочется поговорить с ней, но она устала и быстро засыпает. На другой день я везу ее в Нижнеудинск в больницу. Сестры разъехались, я остаюсь у Наташи ради мамы. Мама прошла курс лечения, в одно из моих посещений врач выписывает направление и срочно, не заезжая домой, мы отправляемся в Иркутский онкодиспансер.
    
Мама не чувствует боли, про рак уже не думает, соглашается со мной, что здоровье ее подорвано тяжелой работой. Она разговаривает с попутчицей примерно такого же возраста, как и сама, строит планы на будущее. Мне она советовала, и сама строго соблюдала свое правило: при задумках о будущем добавлять «Сделаю, если ничего не помешает» или «бог даст ничего не помешает, так я...» На этот раз она эти оговорки не вспоминает, говорит уверенно. Вот только подлечит сердце, а то оно трепещется где-то в горле и все у нее получится. Я сижу, стиснув зубы, чтобы не завыть.
    
В Иркутске мороз за сорок. Такси не поймать, я боюсь оставить маму одну и боюсь, что она долго находится на холоде. Мне указывают место, где можно застать таксиста до его подъезда на стоянку. Мы идем туда, и один добрый человек внял моим мольбам. В диспансере ремонт, советуют приехать в марте. Мама устала, весь день на ногах. Наконец мы в вагоне, она засыпает. Рано утром зовет меня. Ей плохо, я прижимаю ее к себе, зову на помощь. У проводницы аптечки нет, у пассажиров тоже нет лекарств. Мама умирает за полчаса до нашей остановки. Умирает без боли, скоропостижно, так, как и хотела. Только очень рано. Ей так хотелось жить! Меня долго мучает чувство вины – не смогла помочь. Сейчас вспоминаю и думаю: «Почему же лечащий врач, выписывая маму и срочно отправляя нас в дорогу, не дала никаких рекомендаций, не выписала лекарства?»  А я по молодости и неопытности не спросила. Прошло много лет прежде, чем я смогла, не захлебываясь слезами, сказать: «Мама умерла».
 
Родителей нет, а история семьи продолжается.
      
Отец ошибся, Брежнев не умер через год после него. Не в тех окопах он воевал, другие доктора его лечили.
    
Годы его правления страной сейчас называют годами застоя, но мы знали, что живем в эпоху развитого социализма. Строились заводы, росли города, молодежь отправилась на стройку века – БАМ. Счастливчики получали квартиры, покупали мебель и бытовую технику. Кого не устраивало долгое ожидание квартиры, ехали на Север, к нефтяникам и зарабатывали на кооперативную квартиру. Все в движении, вариантов устроить свою жизнь множество.
    
Омрачает эту радостную картину дефицит качественных товаров и продуктов. Руководство страны призывает нас повышать эффективность производства, производительность труда, качество выпускаемой продукции, внедрять новые технологии. Оказывается, мы на десятки лет отстали от развитых капиталистических стран в этих вопросах. Нас, убежденных пропагандой в том, что мы живем в самом могучем, передовом государстве, это ошеломляет. Правительство обещает скорое улучшение, принимаются новые экономические программы. На предприятия возлагается обязательная помощь труженикам села. Строительство жилых домов тоже ведется с участием рабочих и служащих предприятий. Но программы не работают,заметного эффекта не видно. Постоянные проблемы с продовольствием. Недорогие продукты в магазинах нам не достаются, отовариваемся в кулинариях, на рынке и коммерческих магазинах втридорога. Дорожают предметы роскоши и товары не первой необходимости (кофе, какао, шоколад, чай) по разным причинам. Дело дошло до хлеба. Селяне дешевый хлеб скармливают скоту, молодежь у меня в отделе верит и очень недовольна темной деревней. Завком подключается к решению насущных задач. Кроме распределения квартир, путевок, машин он предлагает членам профсоюза различные товары: зонтики, ковры, тушенка, праздничные наборы из майонеза, зеленого горошка и куска колбасы, художественная литература в комплекте с произведениями классиков марксизма-ленинизма или современных партийных руководителей. Профсоюз – школа коммунизма превращается в торговую точку со всеми ее пороками. Случаются скандалы. У меня появляются крамольные мысли, я вспоминаю слова отца: «Пойдет на свои копейки – поймет».  Не удается победить и наследие прошлого: пьянство, воровство, взяточничество. За подарок няне покупается ее доброе отношение к ребенку, а подарок прокурору дает надежду, что твой ребенок не попадет в Афганистан. Воровство сверху донизу. Идут громкие судебные процессы, но не изменяют ситуацию и расстрелы виновных. Умирают один за другим престарелые генсеки. Руководство страны на трибуне Мавзолея вызывает уныние.
    
И вот появляется М. Горбачев. Он энергичен, свободно общается с народом и искренне хочет сделать нашу жизнь лучше. Растут зарплаты, возникают кооперативы, а вместе с ними на рынках появляются ранние овощи, в кооперативных магазинах колбаса. Изменения небольшие, пока по-прежнему рабочие принудительно направляются на работу в совхозы, на стройки. Но народ надеется, ведь времени прошло очень мало.
    
Вдруг - чернобыльская авария. Узнаю о ней 30 мая из маленькой заметки на последней странице «Известий». Никаких сообщений об опасности. Тепло, четыре дня выходных, дети целыми днями на улице. Кончились праздничные дни и съезжающиеся на работу привозят неутешительные новости. Появились первые беженцы. По официальной версии оснований для паники нет, по слухам, вызывающим доверие, надо принимать меры против радиации. Но народ паникует, уезжает. Отпуска не дают. У меня в мае отпуск по графику, вырываю его с трудом, собираюсь с детьми в Сибирь.  Марина учиться в седьмом классе, документы ей не отдают, уезжаем с одним дневником. Игорю 6 лет, с ним нет проблем. Паника улеглась, 7 мая я с детьми спокойно улетаю до Красноярска, оттуда в Худоеланск. Проходит отпуск, Наташа, добрая душа, всегда готовая помочь, предлагает оставить детей до осени. Я возвращаюсь в Гомель, езжу по выходным в совхоз, зарабатываю отгулы, чтобы слетать в августе за детьми. Тем временем из Чернобыля возвращаются ликвидаторы, вырисовываются размеры катастрофы. Петр служил в ста километрах от полигона ядерных испытаний в Казахстане, ему известны последствия радиационного загрязнения, я учила ядерную физику, мы решаем на время уехать. Квартира сохраняется при переезде в северный район. Бронируем квартиру в связи с отъездом Братск.    13. ОПЯТЬ В СИБИРИ
   
В Братске в районо соглашаюсь на любую школу, где мне сразу дадут квартиру. Мне дают направление в среднюю школу и однокомнатную квартиру в леспромхозе, расположенном за Братским морем. Связь с внешним миром – зимой только самолет, летом еще и катер. В классах от восьми до двадцати человек. Физика преподается от случая к случаю, в основном, не специалистами. Некоторые дети учатся самостоятельно, надо только подсказать и поправить, но много таких, которые понимая, что все равно переведут в следующий класс и выпустят из школы с документом об образовании, откровенно бездельничают. Принцип: «Покричи и поставь три» по-прежнему в силе.
    
По сравнению с Братском в Гомеле мы имели изобилие продуктов. Здесь уже введены карточки на мясо, масло. В поселке их еще и не всегда можно отоварить. Вместо мяса – тушенка или кусками вареное сердце в бульоне. Детям нравится. Вместо масла берем торты местного производства, уверяют, что крем масляный. Приходиться часто питаться в столовой. В подсобном хозяйстве леспромхоза есть ферма с десятком коров. Молока хватает только для детей в детском саду и школе. Нам, учителям, раза 2-3 в неделю наливают по бидончику молока. Но в марте все кончается, коровы от бескормицы пали. Оказывается, случай не вопиющий, а повторяющийся из года в год. На ферме, спустя рукава, работают сильно пьющие работники, других нет.
    
В январе мы переселяемся в двухкомнатную квартиру. Директор заинтересован в том, чтобы я осталась в школе. У нас другие планы. Петр устраивается в Братске на завод технологом, и после выпускных экзаменов в школе мы уезжаем. Снимаем в Братске частный дом. Дом большой, у всех по комнате, две печи. Я перевожусь в Братскую школу, проработав там три месяца, тоже ухожу на завод. На этот раз со школой прощаюсь навсегда. Время работы в школе для меня не прошло даром. Я повторила физику и математику, что мне очень пригодилось позже, уже в Хабаровске. Кроме того, я по-новому посмотрела на отношения в учительском коллективе, отношение учителей к ученикам. Это помогло мне выстраивать взаимоотношения с учителями своих детей.
    
Перестройка в стране идет ускоренными темпами. Для повышения качества продукции вводится государственный контроль. Для меня это хорошо, появилась должность инженера в отделе главного метролога на заводе отопительного оборудования.
    
Три года слушаем о перестройке, восстановлении ленинских норм во всех сферах жизни, о строительстве социализма с человеческим лицом и ищем, где бы отоварить продуктовые талоны. Собираем сведения о радиации в зараженных областях Белоруссии, понимаем, что возвращаться туда не надо, а мне и не хочется. Я, как за Урал переезжаю, так уже и дома. Рассматриваем разные варианты обмена нашей гомельской квартиры. Выбираем город, учитывая и климат, и экологию. Важно для нас было поменять нашу двухкомнатную квартиру на большую.  Рассматривали возможности трудоустройства. Я вспомнила рассказы родителей о Дальнем Востоке, и выбор наш пал на Хабаровск. Нам повезло поменять свою двухкомнатную квартиру в панельном доме на трехкомнатную в кирпичном доме.  Бывший хозяин нашей новой квартиры, военный летчик, подполковник в отставке тоже рад удаче: будет жить на родине, радиации он не боится – привык, а квартиру доведет до ума – руки золотые.

14. ХАБАРОВСК
 
В конце ноября 1988г. мы прилетаем в Хабаровск. Город нам нравится, квартира тоже. Только район, где она расположена, несколько оторван от остального города. Да и город растянут вдоль Амура более чем на сорок километров. Это ограничивает выбор места работы. В основном жители района работают на расположенном здесь же большом заводе. Завод связан с ремонтом и выпуском военной техники. Петр устраивается туда технологом, сразу выходит на работу. Его участок не связан с выполнением военных заказов, ему не надо оформлять форму допуска. Я в отпуске, занимаюсь благоустройством, детьми и поиском работы.  Школа мною даже не рассматривается, хожу по лабораториям. О приеме на работу объявления тогда вывешивались на автобусных остановках, досках объявлений. В одних местах надо, но ждут утверждения штатного расписания до марта, в других – длительные командировки, третьи – очень далеко. Длительный перерыв в работе грозит потерей непрерывного стажа работы, что чревато потерей различных благ, поэтому я в январе 1989г. устраиваюсь лаборанткой на местный завод. Месяц, пока жду допуск для работы в секретном цехе, работаю на стройке жилого дома для заводчан. Стройка ведется хозспособом.
    
К нашему удивлению и удовольствию в Хабаровске продукты в свободной продаже, а рыба в изобилии. Хабаровчане – заядлые дачники. В прежние доперестроечные времена участки 4-6 соток получали счастливчики, теперь – все желающие по 8 соток. Берем участок и мы, корчуем, пашем, засаживаем огород, строим домик. Относительное благополучие с продовольствием скоро заканчивается, постепенно вводятся талоны.
    
Политические, экономические реформы в стране не обходят стороной и когда-то благополучный завод, на котором мы работаем. Конечно, модернизация требуется, но заговорили о конверсии военного производства. Руководство предприятия озабочено вопросом, как на участках, приспособленных на выпуск военной продукции, начать выпускать товары народного потребления; думают о закупке в Китае линии по производству обоев. А пока из титанового сплава любители делают себе фляжки и лопаты для дачных работ. Когда я подписывала заявление об увольнении, начальник цеха предложил мне должность технолога, немного меньше оклад, чем тот, на который я ухожу, но ведь не надо добираться на работу на двух автобусах. Я приняла это предложение как прощальный комплимент и правильно сделала. Завод ожидала печальная участь.
    
В июне 1990г. я устроилась в локомотивное депо и проработала там инженером 20,5лет. За это время в стране происходит множество реформ. Так же, как в свое время нашим родителям, нам приходится приспосабливаться к часто меняющимся условия, но для нас эти изменения не катастрофичны. На страсти, которые бушуют в столице, мы смотрим издалека по телевизору, обсуждаем, но больше заняты насущными проблемами.
    
Путч ГКЧП в Москве. Смотрим на растерянные лица и трясущиеся руки мятежников и сомневаемся в их победе. Наконец-то я вижу маршала Д. Язова, о котором нам говорил прежний хозяин нашей квартиры. Он предлагал нам гордиться тем, что на нашей кухне пил водку министр обороны СССР Д. Язов. В нашей квартире до нас жили семьи военных, была она для них жильем временным, и относились они к нему соответственно. На кухне вместо шкафов висели тумбочки от письменных столов, разбухшие от сырости и кишащие тараканами. И вот на этой кухне пил водку будущий министр и маршал СССР. Но гордости мы не испытываем, для нас он один из тех, кто допустил развал страны.
    
Опять что-то пошло не так, не получилось построить социализм с человеческим лицом. Нам разъясняют, что для поднятия экономики необходима конкуренция, свободный рынок и частное предпринимательство.  Призыв – назад к капитализму (или вперед?) воспринимается настороженно. Мы с детства марксистко-ленинской идеологией и законами научены думать и жить по-другому. С другой стороны, надо как-то выбираться из тупика, в котором оказалась страна в результате в результате многолетнего социалистического эксперимента. Есть еще и третья сторона: мы поняли, что по большому счету от нас ничего не зависит, нам надо вписаться в новые реалии. Этот резкий поворот в политике Правительства ломает и экономику, и судьбы отдельных людей.
    
Мне повезло. Я пережила множество сокращений и реорганизаций на железной дороге – помогло знание физики и математики в достаточных для работы пределах. Петр попробовал заниматься бизнесом, компания развалилась, но в тяжелые времена и эта его работа была для нас неплохим подспорьем. Дети учились хорошо, получили бесплатное образование в техническом университете. Теперь у них свои семьи, дети и у каждого своя история жизни.
    
Оглядываясь назад и сравнивая разные периоды своей жизни, я могу сказать, что особой разницы между социализмом и капитализмом, которые выпали на мою долю, я не заметила. Не было социальной справедливости и равенства при социалистическом строе. Правящий класс позаботился о привилегиях для себя с первых дней советской власти. Обеспечила себя льготами и привилегиями и современная правящая элита. Бывает, что принцип равенства перед законом всех граждан остается лишь добрым пожеланием. Хорошо то, что нарушения обсуждаются в СМИ, и зачастую справедливость торжествует. Говорят, что при социализме люди были добрее, честнее, но это неправда. Не может честный и порядочный человек вдруг потерять совесть только лишь потому, что подвели черту под социализмом и объявили капитализм. Я помню безобразные сцены, которые возникали при дележе продуктов во времена развитого социализма, и знаю примеры бескорыстной помощи попавшим в беду в настоящее время. 
    
О совершенном общественном строе можно помечтать, но надеяться надо только на себя. Чтобы обеспечить себе достойную жизнь, надо учиться и еще учиться работать – ничего нового, как и во времена наших далеких предков.
    
А возможностей получить хорошее образование сейчас намного больше, чем это было во времена моей юности. Очень надеюсь, что молодое поколение сумеет воспользоваться предоставленными возможностями и обустроит свою жизнь. Верю, что грамотное поколение учтет и исправит ошибки отцов, позаботиться о сохранении и действительном величии нашей страны. Пафосно, но искренне.
    
Историю своей семьи я составила из воспоминаний моих родителей о своих предках, из рассказов о событиях их собственной жизни, об их отношении к этим событиям, а так же из отдельных эпизодов своей жизни, где влияние моих родителей, их взглядов и принципов на мою судьбу было решающим. С детства я росла в большой семье, знала о многочисленной родне со стороны отца и мамы, видела их беспокойство и участие в разрешении проблем родственников. Были среди тех, кого я знала, и добрые и не очень, пьющие и нет, вспыльчивые и терпеливые, но все они очень ответственно относились к своим семьям, детям и труду и вырастили достойных потомков. Заповеди, которые получили мои родители от своих предков, они успешно внушили нам: «Живи честным трудом, надейся только на себя, не ищи виноватых, не жди манны небесной». Постарели внуки, которые росли на руках моих родителей и уже взрослыми проводили их в последний путь. У всех внуков хорошие семьи, а успешные дети уже их радуют своими детьми. Надеюсь, что им будет интересно узнать историю нашего рода.
    
Говорят, что надо знать свой род до седьмого колена. Для моих внуков, как и для всех внуков сестер, седьмым коленом является крепостной Иван – упрямый и своевольный крестьянин, перетерпевший ради благополучия своей семьи жестокую барскую порку. Было это в первой половине 19-того века, но я еще слышала живые воспоминания.
    
Мои младшие внуки, дети Игоря, родились в 21-ом веке, прошло более чем сто лет после рождения моих родителей. Для них 19-тый век и начало 20-го – глубокая старина.  Живут они в совершенно другой среде, им уже не всегда понятны народные сказки. Иные предметы, слова, понятия их окружают. Историю крестьянского рода изучат они по сухому изложению в параграфах учебника так же, как и другие разделы истории, той истории, современницей которой мне довелось быть. Но не надо об этом жалеть. Жизнь продолжается.