Бабка Федосья жила на самом краю деревни, после нее за редкими деревьями только кладбище. Но его близость старуху нисколько не пугала, а наоборот, она всегда шутила, что переселяться ей совсем недалеко - за огороды. Сколько ей было лет никто толком не знал, но все её товарки и бывшие кавалеры давно уже переселились за огороды, а она всё жила. Маленькая, сухонькая, в вечном ситцевом платочке и с батожком, она была неотъемлемой частью села. Как сельпо или сельсовет. Вокруг неожиданно ярко-голубых и ласковых ,как летнее небо, глаз лежала плотная и частая сетка глубоких морщин, ими же были испещрены её лицо, шея и натруженные руки. Морщины на лице были разные :глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые прожитыми годами. По этим морщинам можно было, как по книге, прочитать всю её нелёгкую жизнь .Расписались здесь и горе, и печаль, и нужда, и радость. Плакала от горя - ложились на лице морщины. Нужду терпела - опять морщины. Смеялась от радости - тоже морщинки. Много в жизни чего было, много и морщин осталось. После большого дождя и на земле борозды остаются, а здесь живая плоть, чувствительная и ранимая. Родных у неё никого не было, поэтому на все светские и церковные праздники она ходила в сельпо, покупала сладости и одаривала конфетами всех встречающихся на её пути ребятишек, ласково называя их внучатками. Ребятишки конфеты брали охотно, а вот приласкать себя не давали, на что она обижалась и шла дальше, что-то ворча, пока не встречала очередного ребёнка. И опять всё повторялось. В будние дни она за ворота выходила редко, сидела на лавочке у дома, поставив батожок между ног и положив на него подбородок, грелась на солнышке и улыбалась чему-то только ей одной ведомому. Всю свою жизнь она проработала в колхозе, не раз за свой труд получала почётные грамоты и подарки к праздникам. Может, и ещё бы пошла на работу, но ноги уже плохо ходили, спина болела, а глаза в последнее время стала застилать слеза. Так и доживала отпущенный ей Богом век. Только давние воспоминания согревали её холодную одинокую жизнь.
В молодые годы она была ладная да красивая, многие парни заглядывались на неё. Открытое лицо обрамляли детские завитушки, толстая , в руку, коса струилась по стройной спине, а высокую грудь обтягивал ситцевый цветастый сарафан. Голубые глаза да ямочки на щеках лишили сна ни одного местного кавалера. И деревенские никак не могли понять, почему такая красавица выбрала себе в мужья ничем не примечательного парня. Иван был худой, высокий, с прямыми, как поперечина у деревянного креста, плечами, но такой тёплой и ласковой улыбкой, что сердце молодой Фенечки начинало прыгать в груди, а лицо пылало алым цветом, когда он поднимал на неё свои зелёные глаза. Она хорошо помнила ту весну, когда на Светлое Воскресенье они с Иваном качались на качелях, построенных молодёжью к этому празднику, за околицей. Качели, казалось, взлетали к самым облакам, а Иван раскачивал их всё выше и выше, отчего Фенечка взвизгивала и хохотала. А потом он увёл её в лес и , прижав к тонкому стволу берёзки, позвал замуж. И счастливее её в этот год в деревне, наверно, никого не было. Молодые отделились от родителей, жили небогато, но в мире и согласии. В положенное время родились у них сыновья, которых любила она прямо одержимо. Видно поэтому, по стародавней крестьянской традиции стала обращаться к Богу. Сыны же росли комсомольцами-безбожниками, но такими же мягкими и добрыми, как Иван, и в молитвы матери никогда не вмешивались. А потом пришла война и оставила её одну-одинёшеньку на этом свете. Тогда видать и закончился её бабий век. Она всю войну пласталась на колхозных работах, хлебнула мурцовки и в послевоенные годы. Когда стало жить полегче, вдруг увидела, что сил у неё почти не осталось.
Но одно дело она выполняла ежегодно, несмотря на болезни и все причуды погоды. Девятого мая она выходила в свой двор принаряженная и шла к аккуратно сложенной небольшой охапке дров, заботливо укутанной со всех сторон старым брезентом и лежащей на помосте под небольшим навесом. Дрова были старые и чёрные, но она обращалась с ними, как с самой дорогостоящей вещью на свете. Распаковывала их, проветривала, мастерила новый поддон и начинала перекладывать, разговаривая с каждым поленом:
-Ну, вот ,Васятка, и весна наступила, птички запели.
Или:
-Стёпушка, а ты глянь-ка нонче как рано багульник по горам зацвёл, красота-то какая! Ты ж любил, когда он цвёл.
С очередным поленом разговаривала строже:
-Эх, Иван, Иван...Не сумели мы с тобой дочку родить, её бы на войну не забрали. И были бы у нас с тобой сейчас внуки, а то и правнуки. А сынов наших ты не сумел сберечь да и сам головушку сложил. Вот теперь я одна и осталась. Никому не нужная, всем лишняя . А полешки ваши уже сорок с лишним годков берегу, они со мной и в могилку лягут вместо вас.
Так, любовно поглаживая каждое полено и ласково разговаривая, она перекладывала дрова на новое место. Потом шла в избу, выносила стопку водки ,садилась рядом с дровами и , перекрестившись, выпивала её за упокой родных душ. Тогда, давно в войну, у неё была большая поленница дров, которые ей заготовили муж и сыновья, уходящие на фронт. Все они ушли в топку, а вот эту охапку она оставила, свято веря, что кто-то из её мужиков обязательно вернётся и она растопит печку этими дровами. И между делом скажет, что дрова-то эти особенные, она их всю войну хранила, дожидаясь возвращения своих мужчин домой. Как бы тяжело и плохо с дровами не было, но эти были её неприкосновенным запасом, её верой, её талисманом. Но порадоваться ей не пришлось, война забрала всех троих. И осталась от них на память вот эта охапка дров, белый платочек с дорогими письмами с фронта и похоронками за иконкой на божнице, да два портрета на стене. На одном портрете был молодой Иван, его ей сделал заезжий фотограф много лет назад, пересняв со старой карточки, на которой они были сфотографированы вдвоём в первые годы совместной жизни. Он отрезал Федосью, подрисовал кое-что Ивану - и вот этот портрет уже много лет рядом с нею. А на другом сыновья- Васятка и Стёпушка- курносые, светловолосые, тоже переснятые со старой карточки. Все трое молодые, красивые и беззаботные.
За свою долгую жизнь Федосья много раз разговаривала с ними как с живыми. Много слёз выплакала, стоя перед дорогими портретами. Молила Бога, чтобы забрал её скорее, и она хоть "там" встретилась со своими сыновьями. Но, видимо, Господь ей наметил другой путь и вот она одна жила долгую и трудную жизнь. Все в деревне знали про её дрова. Одни понимали её и сочувствовали. Другие крутили пальцем у виска. А она не обращала внимания ни на тех, ни на других. И в очередную весну снова перекладывала и просушивала дорогие свои дрова.
Пришли страшные девяностые, окружающим стало совсем не до неё. Колхоз распался, люди озлобились друг на друга, но всё-равно девятого мая соседи видели совсем дряхлую Федосью за её работой во дворе. Аккуратно упакованная стопка, как памятник, стояла по-прежнему под навесом.Однажды она не появилась в этот день и заглянувшая к ней соседка увидела, что Федосья тихо умерла. Она лежала спокойная и умиротворённая, вроде даже морщины разгладились, и прижимала к груди дорогие портреты. В кулаке крепко держала белый платочек с письмами и похоронками.
Хоронили её всем селом, с почестями, как погибшего в бою солдата. В последнем слове председатель сельсовета сказал, что на таких женщинах ,как Федосья, держалась, держится и будет держаться Русская земля. Дорогие её сердцу дрова разложили по дну могилы, а на них опустили гроб, в котором покоится теперь Федосья и её родные портреты. Когда начали опускать в могилу гроб, грохнул троекратный залп из автоматов приехавших по такому случаю в деревню работников военкомата. Взвыли деревенские собаки, вскукарекнули от переполоха петухи, вытирали непрошенные слёзы женщины и только высоко в небе весело пели жаворонки.