- 20 -
- Калица, ризам, мы можем ждать твоего отца долго, очень долго, а дни проходят. Он не был против нашего брака, мы это хорошо знаем с тобой. Мы должны совершить обряд по правилам. Я не имею права допустить насмешки над тобой, над твоей честью, да и над собой тоже, словно мы, я и моя семья, используем тебя - сироту.
- Я не сирота. Отец вернётся. Вот увидишь!
- Да, я согласен. Тем радостней будет ему вернуться и обрести троих детей - дочерей и сына! Сколько ж можно нам таиться?!
Калиопи зарделась.
- Хорошо, - тихо произнесла она, - я подчиняюсь твоим доводам. Но я пришла к тебе вот зачем. Димитро, мне отчего-то неспокойно на душе. Моё сердце теребит невыразимое предчувствие какого-то события. Не разберу, какого: весёлого или несчастного? И я боюсь…
Калиопи опустила ресницы и устремила взор к земле. Димитрис видел её напряжение, немного вздрагивающие плечи в накидке и волновался. Действительно Калиопи была сама не своя. Вроде бы с лица её давно сошла тень страдания, она свыклась с выпавшей ей долей, не роптала, привыкла. Но сейчас, в лучах розового восхода, Димитирис заметил, как лицо её ожило, по нему задвигались тени, а синева глаз посветлела и влажно заискрилась в неопределяемом предчувствии.
Трепетание это было одновременно и тревожное. Тревожное и радостное могли переплетаться и создавать не только абстрактное предположение, но рождать похожую не уверенность надежду, что таким образом к сердцу Калиопи через расстояние кто-то посылает сигналы, давая знать о себе. И Калиопи принимала эти сигналы в идее предчувствия, искала их источник своим тонким внутренним миром, и вот она готова идти. Источник - в Пентикопосе. Её неодолимо повлекло в родной город. Событие, которое её ждёт, - там. Калиопи поделилась соображениями с женихом.
- Димитро, отвези меня в Пентикопос.
- Ты не вспоминала о городе целых два года.
-Пойми, пожалуйста, меня зовёт кто-то оттуда. Не с той, не с этой стороны, а именно из Пентикопоса.
- Может, ты хочешь посетить склеп? Пойти на могилу к матери?
Калиопи сомнительно поглядела на Димитриса.
- Да, на могилу тоже. Но нет, не мама меня зовёт сейчас. Мама спит спокойно. Она всё уже пережила вместе с нами… Нет, не мама… Это… Это отец! Димитро, это отец! Да! Прошу, умоляю тебя, прикажи запрячь повозку!
- Хорошо, хорошо. Пойду ополосну лицо. Собирайся, - пожал плечами Димитрис.
Пока Калиопи прихорашивалась и осматривала, какие надеть чувяки, чтоб было удобнее, к ней подскочила Микрула. Она превратилась за прошедшие два года в симпатичную девушку с округлившимися формами будущей женщины, стала гораздо полнее, чем Калиопи, и была более дерзкой с людьми, её окружающими.
Микрула соглашалась иметь при себе прислугу всю жизнь. От Калиопи она отличалась большей капризностью и меньшей самостоятельностью, большим равнодушием к несчастьям других и меньшим - к своим, тем, что презирала людей низкого происхождения и имела слишком высокое мнение о собственной персоне, хотя ничего сверхособенного из себя не представляла, а после пожара в Пентикопосе и потери родителей она являлась не кем иным, как нищей глупышкой с замашками царицы мира.
- Калица, далеко ли собрались? И опять без меня? - надула губки Микрула, думая, что молодые уезжают погулять.
- Не обижайся, Микрула, мы едем не гулять. По делу едем. Я хочу, чтобы ты была сейчас выше придирок и послушалась меня. Мы вернёмся, и я обо всём тебе расскажу, обещаю. Займись домом.
Микрула не стала возражать сестре, потому что, во-первых, бесполезно - Калиопи никогда не отступает от принятого решения, а во-вторых, она, как и Димитрис, узрела в Калиопи некую перемену.
Но всё-таки фыркнула и не преминула пробурчать:
- Домом, домом… С ума все посходили, скоро будет не отличить, кто раб, кто господин. Всю кожу на руках изодрала с твоими домашними делами.
- Не ной, Микрула, вспомни, что нам всегда говорила мама Поликсена: «Трудитесь, ибо в труде - спасение от немощи телесной и духовной».
- Мыгы, - промычала сестрёнка, - хорошо же её спас труд от немощи.
Калиопи не бранилась с сестрой, она знала, что бурчание то ненадолго. Микрула сделает всё, как ей предписано, но ведь нужно самоутверждающемуся подростку поперечить немножко, показать норов вместе с растущим «я».
Подошёл Димитрис в кожаной походной накидке, прихвативший с собой лук со стрелами, а также клинок.
- Это ещё зачем? - возмутилась Калиопи.
- На всякий непредвиденный случай. Откуда мне знать, какой путь уготовили Боги? Им взбредёт, поди, не упустить шанс устроить мне лишнюю проверку!
- Типун тебе.
Повозка тронулась. День выдался великолепный. Несмотря на желтеющие, шуршаще-мягко опадающие листья тополей и платанов, осень никак не становилась осенью, - какое-то нежащее тепло, нескончаемое лето, доброе, состарившееся. Эта взаимопроникающая друг в друга природная пара - лето-осень - напоминала радушную, добросердечную старушку, которая ведёт за ручку златокудрую молоденькую внучку.
Старушка-лето с удовольствием и с неослабевающими ещё силами отдаёт согревающую ласку осени-внучке, потчуя её горячим теплом. Сейчас она поможет юной последовательнице собрать богатый урожай сокоизливающих плодов и покинет её, наказав дальше королевствовать в природе и растить идущую в череде стойкую зимнюю смену.
Кобыла, запряжённая в повозку, тянула её неохотно, медленно, разморясь. Поскрипывали массивные колёса, убаюкивая Калиопи, которую расслабил солнцепёк. Димитрис поворчал, сетуя на плохую смазку колёс, обещал поддать управляющему за безобразие, но потом подобрел, выпил воды и попробовал погнать кобылу, чтобы та двигалась чуть быстрее.
Калиопи окинула блуждающим взглядом небо. Оно высилось, чистое, без единого облака, насыщенно-синее, необъятное, неохватное, бескрайнее, взывающее вдыхать, вдыхать его до обморочной усталости. По центру его пригвоздилось входящее в зенит солнце, которое светилось и плавилось совсем по-летнему, пуская жар, отчего видно было, как дрожал нагретый воздух.
Но солнце всё же не опаляло растительности, так как эту работу оно проделало месяцем ранее: травы иссушились, потеряв соки, пожухли, а некоторые успели превратиться в осенний сухостой. Деревья без сожаления сбрасывали уже ненужную отмирающую листву. Да, было жарко, сухо, звеняще, красиво, но сквозь красивость осени-недоросля пробивался подспудно тихий призрак увядания летней пышности, - призрак начинающегося конца.
Никто не встретился на пути, стояла спокойная прозрачная тишь. Вскорости, когда повозка свернула влево, перед взором предстала отдалённая линия горного хребта, идущего от Понта к юго-западу. Там - Пентикопос. Калиопи забеспокоилась. Димитрис стеганул кобылу. Через полчаса они подъезжали к бывшему городу-порту.
Калиопи спрыгнула с повозки и, поправляя на голове сбившуюся светлую косынку, нетерпеливо пошла пешком, делая широкие шаги. Повеяло родиной. Девушка уловила дуновение лёгкого, освежающего бриза. Евксинос Понтос! Вон аквамариновая сверкающая полоска с белеющей кудрявой пенкой по краям - полоска любимого, дорогого, до слёз обожаемого моря.
Калиопи, сжав плотно губы, помчалась к восточным воротам. Наполовину сваленные пожаром и временем, они обросли диким плющом и высокими травами. От ворот тянулись изуродованные огнём городские стены. Это были не стены - руины из рыжего, обожжённого мёртвого камня.
Местами камень был высечен, выдолблен до основания: видимо, уцелевшие блоки люди ковыряли и таскали к своему новому месту обитания, используя их в сооружении жилища. Что ж, и скончавшийся Пентикопос помогал погорельцам всем, чем мог.
- Мана-мана, - стала причитать Калиопи, держа голову руками, покачивая ею и плача.
Над разрушенным, опустевшим городом носились стаи чёрных птиц, которые оглушали хриплым карканьем округу. От Понта к городу нет-нет да и залетали белокрылые чайки, они, стараясь перекричать чужаков, заливались в смешном для человеческого слуха и одновременно нервическом хохоте. Потом на короткое время птицы смолкали и наступала жуткая мертвецкая тишина.
За прошедшие годы из земли сквозь опалины пробилась дикорастущая поросль всякого разнотравья, хмеля, ягоды неясной породы. Кое-где проросли сохранившиеся в грунте и не изжарившиеся семена культурных растений.
В основном сгорели до самого фундамента, вросшего в землю, дома бедняков и ремесленников. Кое-какие дома богатого сословия тянули вверх безоконные, одинокие чёрно-рыжие стены. От храмов и их порталов на агоре остались полуобвалившиеся колонны. До сих пор над пострадавшим городом висел дух гари. Хоть со дня пожара прошло-то всего два года - не так много времени, - но впечатление от представшего перед взором обескровленного города складывалось неприятно-давящее, словно развалины эти - из далёкого-далёкого прошлого, словно перед глазами возник всплывший призрак старинного-старинного селения.
Калиопи не сдержалась, заплакала. Она, два года спустя, глядела на то, что осталось от её родимого дома, и горько, не стесняясь Димитриса, плакала. Они прошлись вместе по бывшему внутреннему дворику, Калица присела возле груды мраморных ржавых осколков в жухлой траве - всё, что напоминало розовый фонтанчик, и опять заплакала. Комнаты, то есть их подобие, светились каменным скелетом с разверзнутыми обгоревшими глазницами бывших окон.
- Для чего я сюда пришла? Что здесь найду? Что меня встревожило и потянуло? Может быть, я ошибалась? Неужели простая занозная тоска? Пустошь! - она встала с горькой усмешкой на губах. – Ах, отец! Послушай, Димитро, - встрепенулась Калиопи, - Отец!.. А ну, бежим в порт! В порт!
Димитрис вопрошал глазами: « Не помешалась ли ты, пулим?»
Но Калиопи не собиралась ему ничего отвечать, она, казалось, вообще не помнила о его ближайшем присутствии, а произносила его имя и обращалась к нему, скорее, по привычке.
- В порт! - и побежала, скинув с головы спасающую от солнца косынку и распугивая притихшее вороньё.
Солнце давно перешагнуло через точку зенита и держало курс на запад, растянуто, с мизерной скоростью опускаясь туда, где, как представлялось людям, может находиться солнечный дом-логово. Шир-шир-шир - катилось море пеной по гладкой гальке, вечной, целой, невредимой.
Калиопи неслась по разрушенным, одичавшим улицам, будто там, в порту, у самого края Понтоса наконец-то найдёт то, что искала и ждала. Ну, так и есть! Она приостановилась. Точно, говор. И тут внезапно, молниеносно её огнём охватил страх. А вдруг говорившие - разбойники? Или мародеры, завоеватели? Где Димитро? Зачем она, подобно обезумевшей, убежала от него, бросив где-то в развалинах города? Калиопи нервно огляделась.
Голоса - а это были голоса мужские, она уже чётко могла их определить по звуку, - приближались. Ею овладело беспокойство, сотрясающее все её внутренности. Калиопи рванулась назад, только б не быть обнаруженной незнакомыми людьми, мало ли кто они такие и на что способны! О Боги, как же одиноко и страшно, и не закричишь, на призовёшь к помощи отставшего Димитриса! Где же он? Где Димитрис? Долго ж он будет жить - Димитрис тут же, как только она подумала о нём, подбежал к ней неслышным зверьком.
- Сумасшедшая, - шёпотом вскричал он, - я потерял тебя.
- Тише! Слышишь, здесь кто-то бродит?
- У меня с собой клинок.
Они пригнулись и прошли к одной толстой свае-ноге, поддерживающей вместе с другими покосившимися сваями разнесённый причал. И скрылись за этой деревянной колонной. Голоса раздались громче. Молодые люди ясно поймали слухом греческую речь - понтийский диалект. Оба переглянулись и ещё больше подставили ухо.
- Сиди тут, не высовывайся, - прошептал Димитрис одними губами.
Калиопи, дёрнув его за подол короткого плаща, хотела притянуть Димитриса пониже, чтобы он не покидал её. Но Димитрис оторвал от плаща её руку и, улыбнувшись, сказал негромко:
- Не бойся, Калица, в любом случае, это наши понти, а не дикари из племени. Может, из пентикопейцев, такие же, как и мы, рыщут здесь в поисках чего-нибудь. У меня есть оружие.
Он смело, на удивление Калиопи, спокойно и уверенно, поднялся, не скрываясь, и направился навстречу мужчинам, говорившим на понтийском наречии. Не прошло и пяти минут, как Калица услышала крик! Вопль радости!
- Калица! Калица! Калиопи! - до неё донеслись звуки стучащих по гальке человеческих ног.
Калиопи выпрыгнула из-за сваи и осталась стоять на месте, ни жива ни мертва, потому что к ней со всех ног, изо всех сил, бежал… Никос Павлидис - её отец!
***
Всё. Память оборвала всяческие нити. Как ни старалась Катерина, сколько ни заставляла себя, больше ничего, ничего, ничего не появлялось в её представлениях. Стоп-кадр был последним: Калиопи, заливаясь слезами, крепко обнимает отца, исхудавшего, с жилистыми руками, обросшего седой бородой, с распущенными серебряными прядями волнистых волос, с синими глазами, в которых смесь из страшного горя, что Поликсены нет на этом свете, и безудержной радости,что он жив и обнимает любимую Калицу, которая тоже жива и здорова, обнимает Димитриса, ставшего ему сыном, а скоро он обнимет и Микрулу, и Сафрикиса, не давшего пропасть его девочкам!
И его слова: «Я вырвался из плена, Калица, доченька моя, я убежал! Вот он мне помог», - тыкал пятернёй в сторону второго мужчины.
Только в следующее мгновение Калиопи заметила пришвартованное к берегу утлое гребное судёнышко, она задержала на судёнышке взгляд, и... в памяти молочная летящая пустота.
(Продолжение следует)