В кислой сырости окопа, привалившись к брустверу, Гойхман потирает руки о приклад винтовки, изредка согревая застывшие пальцы дыханием.
Ноги его прочно увязли в земле наспех отрытого окопа и, казалось нет такой силы которая могла б вырвать его из ужаса войны, из одиночества тысяч таких же как и он одиноких, коченеющих здесь, в жиже талого снега, мужчин.
Сквозь паутину колючей проволоки они всматриваются в испарину рассвета, силясь не пропустить три зеленые ракеты, означающие начало атаки.
Никто не может видеть улыбки, спрятанной им в согреваемых дыханием руках.
Ему не холодно: в левом кармане гимнастерки лежит письмо от жены.
Письмо искало Гойхмана по дорогам войны так долго, что бумага пожелтела.
Но слова уцелели и теперь жгут все его существо – будоража, казалось давно уснувшую страсть...
«...а это обручальное кольцо для меня как частичка тебя, отблеск твоих чувств, твоя горькая слезинка... грань нашей разлуки и мерцающий свет... Как несправедлива жизнь! Забрать все и оставить только это колечко... Я очень люблю это маленькое чудо -самый дорогой подарок в моей жизни. Я смотрю на него и блистанье случайно упавших лучей как будто передает мне твое настроение в данную минуту. И блеск бывает разный. Когда ты грустишь и томишься желанием – блеск тускнеет, а когда радуешься удачам – блеск ровный, спокойный и, я знаю: где-то, пусть пока далеко...очень далеко...мой любимый...и... самый дорогой человек... любит меня, помнит обо мне...»
Гойхман вглядывается в рассвет силясь не пропустить три зеленые ракеты, но видит перед собой лишь лицо женщины... женщины горячо любимой им, оставленной в смятении чувств именно тогда, когда пришло время любить...
Она нежно смотрит на него, приникшего к ее коленям, поглаживая волосы его убаюкивая:
«...иногда я не выдерживаю и целую свое колечко, а оно все-все передает тебе! Поэтому ты и чувствуешь мои прикосновения – ведь я действительно в этот момент целую тебя... Мальчик мой любимый! Дитя ты мое горемычное!
Как я могу позволить, что б кто-то другой прикоснулся ко мне, когда на мне живут, горят, дышат твои уста, твои руки, твои глаза!
Близость с тобой... Для меня это было как очищение от скверны! Как отпущение грехов... И променять это я не могу! Ты – мой! И настолько, что никогда не будешь принадлежать кому-то! И я – твоя! Я – твоя женушка, твоя...»
Он ощутил ее прикосновение на своих щеках и губы его потеплели от ее поцелуя...
Смешиваясь с дымом горящих блиндажей пороховая гарь, прибиваемая скучным весенним дождиком, стелется по-над землей.
Дождь моросит уже второй час, начавшись вместе с атакой по сигналу трех зеленых ракет.
Стремительный бой отбросил противника на несколько километров и, теперь похоронная рота обходит поле сражения собирая страшные плоды войны.
- Ну, все...
- Кажись всех наших нашли? – переговариваются солдаты пробираясь вражеским окопом.
- Не-а! Смотри-ка!
- Шинелька – то, вроде, наша...
За бугром пулеметной точки, опершись о стену блиндажа сидел рядовой. Он смотрел на них такими ясными, голубыми глазами что казалось - само небо струится из них.
- Вставай, друг!
- Хватит отдыхать!
- У повара уж и каша... поспела...
Но солдат счастливо улыбаясь молчал, прижимая к груди руку сквозь пальцы которой еще скатываются рыжие капли...
Пуля пробила солдатскую книжку, какое-то старое письмо и вышла через сердце, унося с собой строку с именем и фамилией солдата.
Пытаясь разобрать эти данные по письму, уже успевшему затвердеть от запекшейся крови, они смогли прочесть на самом краюшке листа: «...твоя Ольга...»
Так они и записали в похоронной ведомости: «Ольгин, рядовой».
(Балтимор, США. 5 июня 1989 года.58 лет после начала ВОВ)