Вася выдохнул тяжесть чрезмерного возбуждения и с силой открывшегося второго дыхания продолжил:
- Итак. Теперь вся картина контраста двух парадигм предстает в предельной ясности. Есть вечный бесконечный горизонт даровой равности Неба и Земли. И есть конечная определенная вертикаль меновой неравности доминирования земной разности над разностью небесной. Земная разность – это рациональная всеобщность всякого земного субъекта-формы – общественного договора, науки, денег, чего угодно. Небесная разность – это мистическая частность небесного предиката-содержания.
- Подожди, я поняла. Субъект – это избыточная и потому «хорошая» разница от вычитания Неба из Земли. А предикат – недостаточная и оттого «плохая» разница от вычитания Земли из Неба.
- Именно так. И отсюда вся закономерная вертикаль доминирования земного субъекта над небесным предикатом. Это вертикаль в полной мере выявляется в силлогизме. Большая посылка – это небесная разница от вычитания Земли, то есть, большая посылка как посылка предиката – это небесная посылка. Малая посылка – это земная разница от вычитания Неба, то есть, малая посылка как посылка субъекта – земная посылка. В итоге остается только вывести преимущество земного субъекта = 1 над небесным предикатом = 0. В этой логике как в логике вообще «добрая» Земля подчиняет «злое» Небо. Я в этом смысле не понимаю, причём тут Бог, которого схоластически вплетают в этот логический дискурс. Там, где начинается вертикаль логики, там кончается горизонталь Бога. Бог, Он в равности, согласии и в итоге в тишине. А всё, что производит логика, это одни неравности, распри и шум словесный. Идём далее. Итак, у нас две разницы. Небесная и земная. Небесная разница от вычитания земного глагола из небесного имени дает предикат «есть». Земная разница от вычитания небесного имени из земного глагола оставляет от имени субъект местоимения как Я. Здесь имя превращается в имение земного места. То есть, буквально: «имя – им (= мы) = я». Ситуация «имения» имеет значение «обладания», «господства», «власти». То есть, суждение вычитает из Неба момент своего господства. То есть, когда Аристотель говорит, что «имя по своей природе не существует», он очевидно лукавит. Это он способен сказать, когда от небесного имени получена некая сила, которая теперь напитала органон земного глагола. А напитавший его сосуд можно отбросить за ненадобностью. Это схоже с тем, когда любовная энергия возбудила орудие сексуальной силы, которое теперь может пренебречь свои внетелесным источником.
- Даже так? – Удивилась Варя.
- Только так! По-хорошему, здесь же всё может быть в равновесии. Если уж речь идет о любви, которая мистически уравновешивает двоих в одно, то, причём здесь некая рационально постижимая анатомическая разница? Вначале небесная равность, и только следом земная разность.
- Но это в идеале. А на деле земная разность подчиняет небесную равность?
- Да. Вот я всегда искал эту небесную равность. – Страстно изрёк Вася. - А находил только земную разность, где один – начальник, а другой – дурак.
- Я тоже ищу. – Тихо промолвила Варя и тепло посмотрела на мужчину.
Вася, как смог, выразил ответное чувство.
- Хорошо. М-м-м… Но я продолжу… Итак, власть внушается неземной силой, исполняя собой тот или иной земной знак – имя бога, взгляд, клич, крик, кулак, камень в руке, меч, монета, фаллос, всё что угодно. Но затем вертикаль земного знака вычитается из горизонта небесной среды. Небесный источник вдохновения того или иного земного знака отбрасывается прочь и все небесные полномочия достаются их земному носителю. Вот, например, два человека обменялись излишками своего труда. Один дал другому муки, а другой дал первому – вина. Но муки оказалось больше, чем вина, положив разницу их соотношения. И первый, исходя из того, что у него не убудет, предоставил избыток муки взаймы, попросив у второго дать ему что-то вроде долговой расписки, что тот в случае его просьбы возместит ему эту разницу. И тот, проявляя добрую волю, подписывает такое условие, и весь их договор зиждется на содержании небесной равности двух равноправных участников обмена. А затем сцена этого единичного договора абстрагируется к формальному знаку всеобщего денежного эквивалента, что, экстраполируясь на горизонт данного сообщества участников экономической коммуникации, оказывается в самом его центре, вытесняя к чертям собачьим небесное содержание, которое сделало этот земной знак возможным. Земное содержит в себе нечто, что нудит его замкнуться на самое себя. Такое самозамыкание имеет физический смысл тяготения. Земля в гравитационном самозамыкании разрывается от Неба, выявляя себя, логически выражаясь, в полном объеме относительно имманентного центра в противовес трансцендентной периферии Неба. Их физическая разница предстает в логической форме преимущества имманентной неподвижности Земли над трансцендентной динамичностью Неба. Фиксируемое в «Физике» Аристотеля событие разницы имманентной гравитации Земли и трансцендентной левитации Неба, очевидно, выступает лишь зеркальным отражением события логической разницы земного субъекта и небесного предиката. Словом, физика Аристотеля – зеркало его же логики. Но даже в этом случае Аристотель остается учеником Платона, представившим космос в гармоничности сотканного полотна. Продольные нити космической ткани – траектории движения тел относительно трансцендентного иного, «своего иного». Её поперечные нити – траектории их же движения относительно имманентного своего - своего центра, собственной оси и так далее. Имманентное движение относительно своего – это способ земного тяготения, а трансцендентное движения относительно иного, чужого – способ небесного легкотения. Но у Платона этот контраста удерживается в гармоничности. Аристотель же логически разрывает имманентное тяготение Земли и трансцендентное легкотение Неба и через 2000 лет физика Нового времени развеивает Небо и его чудесные свойства в иллюзорную призрачность. Такой большой перерыв был, конечно, связан с событием Христа, положившим начало христианской теории мира со своей физикой. Полнота христианской космологии дана в «Божественной комедии» Данте. Поэт непосредственно указывает на дьявольское существо центра имманентного тяготения Земли. Будучи низринут с Небес, дьявол пронзил Землю и своим падением синтезировал так называемое ядро в виде ледяного шара из вод озера Коцит, пронзая которые, он одновременно их и замораживает. Начав тяготеть дьявольскому ядру, Земля все же не до конца отпала от Неба. Не удалось Земле полностью замкнуться на себя, и если одна её часть, а именно Север, превратилась в имманентный Ад, то другая часть как Юг удерживает связь с Небесами, являя собой трансцендентное Чистилище. Проекцией дантевского контраста Ада и Чистилища на политическую карту современного мира, очевидно, является раскол на постхристианский богатый земной Запад во главе с США, особенно в статусе одной из стран-победительниц во Второй мировой…
- Да, вовремя они подоспели к жатве победных лавров. – Усмехнулась Варя.
-…и бедный, но духовно инициативный и освобождающийся от колониального гнета Запада небесный Восток в несомненном главенстве с Советским Союзом – реальным победителем в войне. И пусть в своей идеологической теории СССР формально не представляет никакой трансцендентной инициативы, его практика в осуществлении идеи социальной справедливости содержательно соответствует воле Небес. Но не это финальная проекция разрыва Земли от Неба. Его пределом является расщепление самого человека на небесный дух и земное тело, проявляясь, в том числе, в распре полов.
Агошкин выдохнул накопленный быстрой речью воздух и вновь заговорил:
- Весь этот экскурс важен для понимания необходимости преодоления фундаментального перекоса. Дело в том, что разность доминирования земного субъекта над небесным предикатом завела себя в дьявольский тупик. Выходом из него – столь же дьявольским – одному из мессий эпохи модерна показался Холокост. Но это же не значит, что выхода нет!
- Кроме разве что того ядерного финала, который окончательно снимет проблему противоречивости жизни вместе с самой жизнью на Земле. – Горько посетовала Варя.
- Разве что. Ветхозаветная разность земной формы и небесного содержания решается их новозаветной равностью. То есть, она решается в рамках одного и того же символического контекста как библейского текста. Мы тут многое что набросали. Попробуем всё это собрать в общую схему. Итак. Вначале был метрический круг троичного имени нерукотворной равности Неба и Земли в виде напряженной тетивой дуги лука. В разрез к периферии лука прикладывается центрирующая его стрела, образуя ритмический крест пересечения с тетивой. Нарушая первозданную равносущность и единосущность троичного имени, стрела полагает его разность, одновременно разнясь с собой распадением в тройственность элементов логического суждения – субъектной тождественности, предикатной противоречивости и копульного соотношения этих полюсов. Короче, гармония лука имени, слагающего равность Неба и Земли, нарушается стрелой суждения, вычитающего их разность. Первым, да, по сути, и последним, кто максимально сблизил парадигмы небесного сложения и земного вычитания, был Платон, выразив их контраст в емких формулах I-й и II-й гипотез «Парменида»: «единое едино» и «единое есть». Его ученик Аристотель полностью вытесняет нерукотворную периферию именной равности и единства Неба и Земли в замещении её центром логической субстанции. То есть, Аристотель отбрасывает лук имени, но оставляет в руке стрелу суждения, тщательно расписывая её элементы. Небесный лук как бы спроецировал себя на ось земной стрелы, и Аристотелю достаточно этой земной копии, чтобы еще иметь дело с небесным оригиналом. Но тут античной сказочке случился конец, потому что пришёл Христос и сказал, что земной закон исполняется только небесной Благодатью. А значит, вначале был лук небесной Благодати, и только потом стрела земного закона. А еще потом апостол Павел добавил, что закон опирается только на земную смерть и страх перед ней, но жизнь есть бессмертная Благодать. Всё это вдохновило восточных Отцов Церкви, вернувших православным учением о Святой Троице инициативу небесному луку. Но тут же даром, что в рамках единой Христовой церкви, возникает латиноязычная альтернатива христианской онтологии в виде учения Августина, высказывавшегося в том смысле, что «Дух исходит от Отца и Сына», что «Бог это субстанция», и что, вообще, преимуществом обладает сама человеческая воля, поскольку она свободна. Тем самым были брошены семена розни, отколовшие будущий католицизм от православия. И хоть православие, слава Богу, удержалось в неприступной высоте верности Богу, передав эстафету Христовой правды от катастрофически погибшей Византии московской Руси, его земные пределы оказались под угрозой уже полностью безбожного Запада. И уже в период петровской России с XVII века русскому логосу пришлось осваивать альтернативу в виде западного логоса. А тот к этому времени полностью реабилитировал рационализм Аристотеля, к тому же обратив его субстанцию в субъект. Начало было положено Декартом с его условным суждением: «Если Я мыслю, то и существую». То есть, здесь содержание ветхозаветного монотеизма «Я есмь Сущий» была преломлено в призме Аристотелева силлогизма. Непосредственность тождества Бога и Бытия рассекается препоной условия и преломляется в связь причинного родового антецедента и последующего видового консенквента: «нечто умозрительно мыслится, следовательно, существует в наличной реальности». Тем самым предикат существования подвешивается на рычаге логического субъекта субъектом онтологическим как Я. «Нечто существует, потому что Я есть». И это уже готовая формула: Я-есть. Умозрительная форма Я извлекается из содержания бытия и возвышается над ним. Телега земной формы ставится перед лошадью небесного содержания. Предикатная периферия существования теперь абсолютно предпосылается из субъектного центра Я. Затем Кант нагружает этот имманентный эгоцентризм высшей этической ценностью. То, что «добрая воля должна цениться сама по себе», означает, что Я-воля не оценивается ничем извне, поскольку его самоценность равна самотождественности единицы измерения, обращающей всё, помимо себя, в ноль. Это в точности исполняет аристотелевский императив свойства субстанции, по которому всё сказывается о ней, она же ни о чём не сказывается. Точно также для кантовской автономной воли всё является сказуемым-предикатом, она же не является ничьим предикатом, будучи лишь субъектом. Стрела онтологического суждения опирается у Канта на умозрительную форму самоценного Я-есть, получая название «синтетического суждения априори». Далее Гегель попытался обойти кантовский субъективизм. Сейчас…
Агошкин встал из-за стола, подошел к небольшой книжной полке, на двух ярусах которой теснилось с два десятка книг, и с усилием вытащил объемный том в обложке из серой ткани. Быстро найдя нужное место, Вася зачитал:
- «Этот конфликт между формой предложения вообще и разрушающим ее единством понятия похож на тот конфликт, который имеет место в ритме между метром и акцентом. Ритм получается в результате колеблющего среднего и соединения обоих. Точно так же в философском предложении тождество субъекта и предиката не должно уничтожать их различие, которое выражается формой предложения, а единство их должно получиться в виде некой гармонии. Форма предложения есть явление определенного смысла или акцент, которым различается его наполнение. В том, однако, что предикат выражает субстанцию и что субъект сам относится ко всеобщему, и состоит единство, в котором замирает названный акцент». Вот. Здесь Гегель относит аристотелевскую субстанцию к предикату, а на место субъекта ставит всеобщее. В этом всеобщем угадывается платоновское Единое. Гегель, понимая, что кантовский субъективизм целиком опирается на логически рациональный субстанциализм Аристотеля, противопоставляет его почти религиозному мистицизму Платона, числя и себя ортодоксальным платоником, и в этом смысле христианином. Но Гегель не то, что сталкивает лбами Платона и Аристотеля, чтобы, там, победить Канта, а мыслит их контраст замкнутым в контур. Здесь Гегель разом, воспроизводя тезис Моисея «Я есмь сущий» в виде «единое есть субстанция», где единое – это еще и Единый, а субстанция - это природа, космос, творение и так далее (а значит тут тебе еще и Августин), воспроизводит платоновское сближение двух гипотез из «Парменида». Контур этого контраста схож…
- …на замкнутость лука и стрелы, - стремительно завершая высказывание, догадалась Варя.
- Да. Я уверен, Гегель именно этот образ и держал в голове, когда распределял его логические элементы. Но не указал на это, стесняясь такой откровенной образности мышления, которая слишком компрометировала его собственный императив предпочтения уровня представления уровню понятия. Итак, то, что он называет «формой предложения», называя его еще и «явлением», это метрическая дуга лука. Она потому форма – а в антиформализме Гегеля «форма» – ругательное слово, и по отношению к Гегелю Кант – негодный формалист и субъективист – потому что пуста, как пуста видимость явления. Всякое явление начиняется исключительно содержанием понятия, которое придает всякому явлению единство, а значит, и смысл. Без понятия явление одна лишь видимость. Смыслом, который Гегель называет еще акцентом, лука является стрела. Итак, лук явленного предложения заряжен стрелой умозрительного суждения. До этого речь шла о том, что лук – это троичная гармония Неба и Земли. Но для Гегеля, напрасно считавшего себя христианским мистиком, типа Мейстера Эккехардта, лук этой гармонии – пустая видимость. Поэтому всё внимание его реального логицизма маниакально сосредоточено на стреле. Поскольку в снятом виде она содержит все элементы лука, логически спроецированных на стрелу в тройственном составе тождественного и потому «единого» акцентного субъекта, противоречивого и потому «разрушающегося» метрического предиката и соединительной копулы, усредняющей их колебанием своего ритма. В этом смысле понятно, что искомая Гегелем гармония находится не в явной гармонии самого лука, непосредственно пребывающей до всякого рукотворения прилаживания стрелы к тетиве. Для него гармония заключается в рукотворном натяжении тетивы – этого разрушающегося предиката, заряжаемой стрелой – этим концентрирующимся субъектом, до тайного состояния максимальной готовности послать стрелу, как можно дальше. Достигая пика «гармоничного» натяжения предикатной тетивой, субъектная стрела замирает в высшей точке снятия не столько умозрительно логического, но, прежде всего, налично телесного напряжения. Рифма понятия-концепта и физиологического зачатия-концепции представляет родовое дело преломления предикатной тетивы девственной плевы субъектной стрелой фаллоса. Фиксируясь высшей точкой снятия телесного напряжения, стрела логического суждения полагает предельный полюс превосходства родового субъекта как акцента над видовым предикатом как метром. С учетом фоновой смертности человеческого бытия родовой акцент, будучи органом преодолевающим смерть родового воспроизводства, вбирает смысл «священного» полюса имманентного бессмертия рода в противовес трансцендентному бессмертию духа.
Вася замолчал и потом, отчасти оправдывающимся тоном, заговорил:
- Здесь нужно понимать, что всё это говорится не для того, чтобы, там, моралистски заклеймить, не дай Бог, чему-то воспрепятствовать, или чего хуже, заявить о выстраданном праве на вынесении нравственных приговоров. Просто здесь важна горняя мера человеческого призвания, которую, пребывая в дольнем лоне земного бытия, не хочется упускать из виду. К этому относится и вера во Христов образец и в идеал монашеской аскезы. В конце концов, для чего-то ветхозаветный пророк проникновенно сказал, что «в беззаконии зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя». Какой-то же нужный смысл тут есть!
- Несомненно.
- Вот. Прежде всего, здесь обнаруживается концептуальный предел всякого знания, что, пребывая в самом центре, который же сам и концентрирует, изнутри и наперед замыкает его внешний горизонт. Христианским смыслом данного обнаружения является ограничение. В пику безудержной экспансии, выхода за пределы. «Познай себя» не для того, чтобы превратить мир в своё зеркало, а для того, чтобы поприжать хвост, прибрать перья, притушить коптящий фитилек. «Познать себя» в этом смысле значит «определить себя». Определить себя для чего-то или даже какого-то другого. Это схоже с намерением Канта – правда, так и оставшимся нереализованным – ограничить знание, чтобы дать место вере. Мир – система сохранения жизни, и если где-то что-то прибывает, где-то – убывает. Если знания много, то веры мало. У знания и веры – один источник энергии. И, возвращаясь к нашему образу стрельбы из лука, можно сказать, что вера метрически покоится в изначальной гармонии лука, а знание беспокойно полнится объектами, поражаемыми ритмической стрельбой из него. Объекты знания вышибаются из непроницаемого до поры сонма вещей мира. Правда, ненадолго. Вышибаемые из вечно молодого мира вещи устаревают… Итак, определить себя и дать место возле себя, в душе чему-то, кому-то другому. Даяние места, впускание, попущение – это главный опыт. Вот субстанциальный субъект, у него весь мир – его предикат, зеркало, в котором отражается только он. Но вот мы отрешились от субъекта, стали предикатами – не мир отражает нас, но мы отражаем мир, а значит, мы покинули вымышленное место немилосердного удержания концептуального единства мира в смысле гегелевского понятия. То есть, ослабили напряженную натяжением руку, вернули преломленную стрелой тетиву в её исходное состояние, позволили пребыть гармонии лука в её тихой и светлой изначальности. И по этой стреле, упавши, поднялись и, скатившись, взошли и вышли к вечной периферии Неба. И где тут центр? Где стрела и её акцент? Нет их тут. Здесь есть один лишь великий круг, способный вместить в себя небо и землю, далекие горы, реку и поле, лес и деревню подле него. Этот круг и есть Бог. В Него я и верю.
Варя после недолгого молчания изрекла:
- Значит, есть две гармонии – рукотворная гармония извлекаемого воображением центра как Я-есть и нерукотворная гармония первозданного единства Неба и Земли.
- Верно. И проблема в том, что представители первой гармонии говорят: «А нет, нахрен, никакой такой нерукотворной гармонии, а вот рукотворная гармония и вот она-то всё и решает! А вы со своей мистикой идите, куда подальше!» А другая гармония стоит кротко в сторонке, то бишь, на периферии, и терпеливо ждёт, когда на неё обратят внимание, прекрасно осознавая, что она и есть причина первой. И не будь нерукотворной внушенной Богом гармонии, человек во всем своём законодательном угаре и шагу бы шагнуть не мог. Ладно. Это всё неважно. Так, реплика в сторону. Понятно, что закон нужен, потому что есть смерть, а теперь и ядерное оружие, а с ним и всякие заокеанские угрозы. Мне тут Гераклит вспомнился с тем, что «тайная гармония лучше явной». Заметь, опять сравнительное суждение! Но ему возражает сам Христос словами «Всё тайное станет явным». И вот теперь, после того, как дошли до Гегеля, можно вернуться к Платону и его «Тимею», сводя концы и начала истории европейской метафизики. Вот тот демиург, он же дьявол, что первозданный круг перекручивает, превращая его в арифметически определенную пропорцию двух кругов – большого и малого – относительно измеряющего их квадрата – его легко можно сравнить со стрельцом, заряжающим лук стрелой, и тоже нарушающим изначальную явную гармонию в направлении тайной гармонии потенцирования смертоносного заряда. Тогда становится понятным, каковы намерения платоновского демиурга. Он просто-напросто заряжает лук, замещая явную гармонию троичного круга единства Неба и Земли тайной гармонией логического креста доминирования вертикали субъекта-акцента как стрелы над преломляемой ею горизонталью предиката-метра как тетивы. Метрически статичный круг лука перекрещивается в крест ритмической динамики стрелы. Кстати, здесь мы фиксируем начало всякой подвижности Герклитова становления в разрез с Парменидовой неподвижностью бытия. Далее уточняем топику действия тимеевского демиурга. Как пишет Платон, он своим жестом перекручивания круга крест-накрест, поляризуя края, образует ось. Один край этой оси-стрелы представляет полюс соединения распавшихся из целого двух – большего и малого кругов. То есть, место пересечения большого и малого кругов – это точка, где соединяются три элемента – тетива, стрела и пальцы, удерживающие стрелу в тетиве. А затем эта триада начинает заостряться треугольником натяжения, образуя угол преломления. Уточним. Малый круг – это диаметр движения оси стрелы относительно самой себя. То есть, это круг земной тождественности и необходимости. Будучи образом малой посылки как предпосылки, то есть, неся субъект, он сжимается внутрь и назад. А большой круг измеряется радиусом горизонта возможности стрелы в смертоносном отношении к своему будущему объекту. Изображая большую посылку, неся предикат, большой круг расширяется вовне и вперед. Другой край оси – полюс их разрыва как отклонения стрелы за пределы лука. Через логическую модальность контраста малого круга необходимости и большого круга возможности фиксируются временные модальности прошлого и будущего, чей разрыв кладет начало времени.
- Время начинается в центре?
- Да, одновременно своим случаем его образуя. Далее малый круг диаметра сжатия и большой круг радиуса расширения составляют тем самым фигуру восьмерки, основные черты которой составляют крест. Его продольная ось – длинный радиус, а поперечная перекладина – короткий диаметр. Платон противопоставляет их как «прямую» сторону и «кривую» диагональ одного и того же квадрата. Не забудем и то, что радиальная диагональ описывает квадрат извне, а диаметральная сторона вписана в квадрат изнутри. Весь структурирующий восьмерочную траекторию динамики стрелы квадрат – это логический квадрат. Правда, последний – это статичная структура, а ритм стрельбы – это динамика. То есть, на деле имеют место три квадрата – квадрат внутреннего диаметра вертикального сжатия, квадрат внешнего радиуса горизонтального расширения и, собственно, статичный квадрат их соотношения. Получается, что средний квадрат раздваивается на квадраты – внутренний и внешний. Начало их раздвоения – разница внутренней субъектной стороны как стрелы и внешней предикатной диагонали как тетивы. Эти два квадрата суть малый квадрат понятия и большой квадрат объекта. Сжимающийся диаметр стрелы, поперечно натягивая ось тетивы, делит её пополам. Поэтому в одном случае речь идёт о полноценном параметре внутреннего диаметра в его целостности. А в другом случае говорится о явно недостаточном параметре внешнего радиуса в его половинчатости. Такая недостаточность – явный признак превосходства целостности, «взятости в полном объеме» диаметрального субъекта над неполноценностью «разрушаемого» радиального предиката. Например, в свете этого мужчина (но опять же не всякий) – это всегда целый субъект, а женщина – только половинчатый предикат. В-общем, стрела ценна в силу своей диаметральной целостности – кому нужна надломленная стрела? – а тетива ценна в силу того, что способна, преломляясь, радиально натягиваться стрелой. Одна ценна как целый диаметр господского субъекта, другое - как половинчатый радиус рабского предиката.
- Но мы не хотим быть ни господином, ни рабом. – Уверенно согласилась Варя.
- Да. Мы ищем человека по ту сторону от этого стрельбища. Ведь не всё же нам стрелять и пулять чем не попадя во что не попадя. Итак, умозрительная целостность субъектного диаметра против наличной частности предикатного радиуса. Их разрыв полагается демиургическим произволом, нарушающим первозданную троичную гармонию. Но в то же время их связь носит системный характер, представляя рычажный механизм субъектного перевеса реальности, Бога. Субъект вообще – это место переоценивающего перевеса мира, который недооценивается в объект. Механизм субъектного рычага включает два элемента – малый диаметр целостного, «взятого во всём объеме» центра тяжести и большой причастный, предикатный радиус самого рычага. В этом образе все смыслы – механический, геометрический и логический – собираются воедино: рычаг радиуса предиката и центр тяжести диаметра субъекта. Онтология их связи звучит незатейливо: Я-есть. Здесь местоимение Я – диаметр, глагол бытия «есть» - радиус. Закономерность их отношения тоже проста: чем более сконденсировано, сжато Я, тем длинней рычаг перевеса собранного мира в дифференцированную совокупность объектов. Диаметр Я – этот тот атом, который распыляет мир в безобразный конгломерат атомов. Созидаемый наукой мир безобразен. Чтобы скомпенсировать эту безобразность, говорит Ницще, нам нужно искусство. Попрепарировали труп мира, понадоставали оттуда органов, разложили по баночкам и полочкам, типа нашли «истину» и чтобы немного преодолеть тоску от этого смертоносного препарирования, сбегали в музей, театр, кино, утешились «красотой» и давай опять анализировать. Из лаборатории – в музей, из него – обратно.
Вася, о чем-то задумавшись, замолчал и снова заговорил:
- Теперь еще один момент. Если субъект – рычаг, значит, речь должна идти о контрасте двух полюсов – точке центра тяжести как опоры и точке приложения силы. Поскольку они никак не совпадают. С одной стороны, мы удлиняем рычаг, чтобы уменьшить усилие по подъему тяжести, а, с другой – перемещаем центр тяжести поближе к объекту с той же целью. Тем самым созидается зазор разнесения двух этих полюсов в виде длины рычага. То есть, у нас по-прежнему три элемента. При этом разнесенность двух полюсов рычага – выражение самой расщепленности субъекта. Такую же расщепленность выражают края стрелы – наконечник и оперение. В этом случае наконечник соответствует центру тяжести, а оперенный хвост – месту приложению силы, акцентированию, по слову Гегеля. Плечо рычага – это половина всего весового механизма. Это плечо еще, кстати, называют стрелой. Например, стрела есть у башенного крана – разновидности весового механизма. И рычаг, и стрела – это вертикальные половины того целого, чье нерукотворная небесная горизонтальная гармония отвлекается в пользу рукотворного земного вертикального края как центра тяжести. Слово «отвлечение» здесь весьма многозначно. Помимо наличного смещения на край это еще и то самое умозрительное абстрагирование. И в отношении к механической функции рычага можно понять, что точно так же логическое суждение отвлекает субъект родового признака из предиката видового объекта, извлекая из явной гармонии Неба и Земли тайную гармонию Я-есть. Ось такого отвлечения – вертикаль. Такой вертикалью является ось натягивания тетивы стрелой, синтезирующей точку центра тяжести. По вертикали горизонталь небесной гармонии сжимается в полюс земного центра тяжести. Или: земная стрела перевешивает небесный лук, обращая благодатную жизнетворность в закономерную смертоносность. Это обращение сродни перетеканию количества энергии через некое проделываемое рукотворным жестом отверстие-разрыв. Очевидно, такой разрыв случается в самом центре. И, более того, пустота этого разрыва ничем не отличается от полноты центра. Они полностью совпадают. Вот о чём всё время идёт речь? Речь идёт о начале движения, а с ним и времени. Главным героем этой активности и динамики является временное слово земного глагола, возникающего из небесного имени, но впоследствии берущего над ним верх. Характер перводвижения опознается нами как падение. Что-то покоилось, покоилось, а потом упало. Об этом, как минимум, весь библейский контекст грехопадения. Небесное имя впало в земной глагол, что преломляющей пополам тетиву стрелой отвлек круг небесной гармонии в крайность крест-накрест синтезируемого земного центра. Глагол несет центр разлома двух распавшихся половин имени. Неся этот центр, глагол обладает властью над всем расколотым именем. Человеческий глагол властно удерживает суть раздвоения божественного имени. Определенным наполнением сцены доминирования земного глагола над небесным именем является очень понятный страх смерти. Ясно, что, в основном, человек – это глагол, но этот глагол иногда замирает в восторге, когда его настигает Божье имя. И человек безусловно подчиняет свой земной глагол небесному имени. Зачем? Почему? Здесь случается чудо переподчинения: до сего безраздельно властвовавший надо всем глагол вдруг безвольно передает своим полномочия тому, что было объектом его господства. Вот мне очень нравится поэтичный образ, каким Хайдеггер именует человека: «пастух бытия». То есть, вот человек пасет, пасет своих и без того послушных баранов, собаки облаивают отбившихся особей, пастух поглядывает на кучный строй стада. Но что-то с ним случается, его бдительность притупляется, а собаки, может, засыпают – стадо разбредается по округе и выстраивается в свою неведомую пастуху гармонию. А с ним и весь сонм вещей мира тоже обнаруживает свой, отличный от человеческого закона подчинения мира своим интересам порядок. И в этот момент наш пастух становится поэтом и своего рода тоже бараном в стаде под смотром пастуха-пастыря небесного.