- 13 -
Калиопи, закутавшись в плащ, спустилась к морю. Стояла осень. В этом году выдалась отменная осень. Тёплая, сухая, пропитанная дурманящими горьковатыми запахами высохшей приморской травы, она походила на выстоявшее хороший срок терпкое, насыщенное глубокими рубиновыми красками, превосходного бархатного вкуса доброе вино.
Вода в море очистилась от летней скверны, профильтровалась через песок и гальку, став прозрачной до головокружения. В море было приятно входить даже ночью, не говоря уже о дне, когда сияло солнце, по-осеннему остывшее, спокойное, будто уставшее от горячей летней работы.
Калиопи любила такую осень. Нет грязи, светло, жёлтые узкие листья акации и широкие коричневые - ореха и платана слетают на землю и на зеленые ветки можжевельника. Виноград висит крупными, сладко пахнущими гроздьями в обрамлении острых листьев алого цвета. Тишина.
Город тоже сбавляет свою громкость так, что на многие сотни метров слышны цоканье лошадиных копыт и стук о каменные плиты мостовой колесниц и повозок. До ушей долетает портовый гомон, из прозрачно-чистого поднебесья доносятся крики мечущихся белоснежных чаек, словно ищущих какой-то верный путь, призванный вызволить их из запутанных небесных дорог.
Стояла божественная осень. Но сегодня она Калиопи не радовала. «Отец уводит корабли туда, где война. Война - это дрянь. Димитрис ненавидит оружие. Дети не останутся в нужде, если отец продаст странный секретный товар там, где война. У меня был родной старший брат, он умер. Я - госпожа, а Эленика - рабыня. Маме плохо… Отец уходит туда, где война… Сегодня я видела непонятный сон..», - одна за другой, толкаясь, перебивая друг друга, проносились в голове в едином полёте обрывки мыслей.
Калиопи помаячила возле самой воды. Вода в море с утра была холодной. Она поднялась в дом, вошла в свою комнату, большую отштукатуренную глиной комнату. Стены покрыты фресками с изображением витиеватого орнамента. Горит масляный светильник. Деревянное ложе не застелено.
Что-то скрежечет внутри, что-то изламывает всю грудь. «Отец уходит туда, где война, туда, где война», - Калиопи не находила себе места. Она вновь подошла к окну, раскрыла его. Хоть и бесцветное, как воздух, стекло всё же мешало ей сосредоточиться, когда она направляла взгляд к восточной стороне горизонта, за которой уже показались первые робкие лучики солнца и высвечивались веером, возвещая рождение огромнейшей звезды, самой важной для жизни человека: не взойди эта звезда, - померкнет всё-всё вокруг, и жизнь канет куда-то, неизвестно куда, - человеку живому это и не дано представить!
Красиво, очень красиво! Первозданное великолепие! Безбожники, - те, которые убивают и умирают сами там, на войне, - разве они никогда не видели этой блаженной красоты?! Наверное, не видели. Иначе после её воздействия они не смогли б убивать, нет, не смогли бы!
Калиопи вперяла синий взгляд в поднимающееся выше и выше солнце, и, наконец, настал такой миг, когда, появившись над поверхностью Земли, целый кусок солнечного диска, внезапно блеснув своей молодой светоизлучающей силой, ослепил её до боли в синих глазах. Калиопи вскрикнула, зажмурилась, постояв так недолго, и, открыв глаза, ощутила, что по щекам стекли защитные слёзы. Горная гряда, бывшая минутой ранее чёрной, как графит, равнина под горами и Евксинос Понтос озарились и заиграли, переливаясь в ранних лучах молодого жизнелюбивого Солнца. Пришёл новый день!
- Калица! Калица! Ты ещё не одета?! Отец уходит! - ворвавшись в комнату, позвала Микрула, младшая сестрёнка.
Калиопи очнулась от своеобразного гипноза. Где же эта Агриппия с водой?
- Ты ещё не умыта? - брякнула с упрёком сестра, словно они поменялись ролями: Калиопи - младшая, а Микрула - старшая.
Она выскочила вон, но через три минуты вошла второпях, стремясь быстрее поставить на столик глиняный кувшин с водой и обширную миску.
- Умывайся!
Тут же следом за ней вбежала Агриппия - рабыня, нянька-прислужка, приставленная к девочкам, чтобы следить за их гигиеной.
- Не надо, Агри, я сама, ты свободна, - сказала Калиопи, как-то жалостливо-восклицательно глядя на тётку-гречанку, видимо, сама того не желая, проспавшую ранний подъём старшей девочки.
Агриппия была заспанной, поверх домотканой рубахи небрежно накинут мятый хитон, на лице изображалась усталость и нервная боязнь, что придётся вытерпеть неудовольствие хозяев. Агриппия поклонилась и удалилась, не сказав ни слова.
Калиопи, брызнув себе в лицо водой, отёршись мягкой «пецетаки», съязвила сестре:
- Микрула, ты бы хотела быть рабыней?
Микрула посмотрела на сестру, как на дурочку.
- Вот и они не хотят, - Калиопи бросила «пецетаки» куда попало, - я сейчас выйду.
- Скорее, сестра, мама ждёт нас.
Калиопи в темпе холерика оделась в чистый хитон, причесала волосы, затянув их широким деревянным гребнем и побежала во двор.
Мать плакала, но беззвучно, у неё просто были мокрые глаза. Она старалась их всё время спрятать. Но дочери видели, что ей тяжело, слишком тяжело, невыносимо тяжело. Калиопи никогда ещё не испытывала тех чувств к матери, которые испытывала сейчас, - ведь сколько раз они прощались с отцом, провожая его в плавание, сколько раз плакала мама, и даже навзрыд, но всё это невозможно сравнить с сегодняшним прощанием. Оно особенное для всех, из ряда выходящее, непривычное, потому что поход отца на этот раз тоже особенный. Он - опасный!
И раньше они всегда понимали, что отца запросто может подстерегать опасность - он же уходит в море, в чужие страны. Но опасность эта представлялась им неопределённой, размытой, и она обязательно слабее, чем отец. Они были безоглядно убеждены, что отец с командой, без сомнения, одолеет её, опасность, если она встанет на пути. И боги, Боги-то с ним! Их умилостивили вполне перед отцовским походом, чтобы переживать: помогут они ему или нет.
А тут чудовище-опасность рисовалась совершенно определённо, уродливо и кроваво - война. Зачем отцу понадобилось идти туда, где война? Калиопи теперь уж знала. Она вообще теперь знала очень многое для своего молоденького умишка и юного, худенького опыта, чтобы как-то по-иному, не так, как раньше, воспринимать материнские немые слёзы. Калиопи глядела на мать с любовью, пониманием и, несмотря на шестнадцать лет, с ещё детской, достаточно наивной, непосредственной искренней жалостью.
Они стояли втроём на причале, одинокой кучкой. Отец будто бы не замечал родных женщин, отдавая последние короткие приказы.
- Мамочка, - прошептала Калиопи и прислонилась к ней головой, взяв её за безжизненную руку, - мамочка, отец вернётся. Я верю. И ты верь, во что бы то ни стало, верь. Посмотри на него… Он вернётся!
Мать, машинально проведя по родным волосам дочери, также прошептала в ответ:
- Нет, ризам, я его больше не увижу…
Корабли превратились в точку.
В ясный, тихий, очень мирный день уплыли корабли Павлидиса из Пентикопоса. В день, который был похож на само олицетворённое счастье, - благостный, несущий покой. День, который хочется вдохнуть в себя, весь, без остатка, дабы мир его прочно и навеки осел в тебе от самого дна до самого верху. День, безмятежность и упоительная тишь которого вынуждают тебя забыть о невзгодах и печалях, если они есть или были когда-то. Щедрый, богами спущенный на землю день, благополучный день, призывающий вспомнить про то, что люди созданы всё же для цветущей радости, а не для горьких слёз, для своего собственного участия в упрочении этой радости, не имеющей права заканчиваться. И все-все люди для этого созданы, если они - люди!
Но отец ушёл туда, где война, чтобы его дети не нуждались. Но брат Телемах скончался во младенчестве. Но люди неравномерно и часто несправедливо разделены на два сорта: хозяин - раб. Но воды Понта сегодня, может, и плещутся в переливах солнечного света, а завтра их подхватит северо-восточный ураган и превратит в бедоносные, разрушительные валы. Но…
***
Мать отказывалась от пищи. Она поклевала несколько виноградных ягод и продолжала держать на лобной части головы косынку, смоченную водой вперемешку с винным уксусом. Калиопи осадила разболтавшуюся Микрулу и приказала ей сходить в пекарню к хлебопёку Ставрию за свежими лепёшками.
- Вот ещё! Пусть кухарка бегает!
Калиопи сделала сердитый вид и, удержав сестру за шитый золотом пояс хитона, притянула насильно к себе.
- Микрула, ты не хочешь идти за лепёшками?
Та вытянула губы в капризную трубку.
- Не хочу, я не рабыня, я не обязана…
Калиопи хотелось попросту дать затрещину избалованной, непослушной лентяйке, но она вовремя осеклась. Нет, не нужно скандала, все люди рождены для радости. Она повзрослела, она приобрела нужную мудрость. Калиопи считанные секунды повертела золотым пояском хитона, которым до сих пор удерживала сестрёнку в плену и нашлась:
- Я прошу сходить именно тебя. Для мамы. Ты сумеешь выбрать для неё самые лучшие лепёшки, с рыжей коркой, какие она любит. А я должна побыть с ней, Микрула, видишь, ей невмоготу.
Микрула дёрнула поясок и покладисто ответила:
- Ладно, Калица, я пойду. Конечно, пойду.
- Корзину возьми у кухарки и не задерживайся.
Микрула поскакала в противоположный конец двора. А Калиопи подошла к матери. Та сидела в глубокой каменной скамейке, прикрыв от солнца глаза рукой, на темени мокрым комом лежала тряпица.
- Мама, пойдём сегодня вместе в Некрополь, к Телемаху.
Это было неожиданностью. Поликсена вмиг повернула к дочери влажные глаза, мокрая тряпица слетела под ноги.
- Откуда ты знаешь? - встревожено спросила мать.
Но уже и не рада была, что задала свой вопрос дочке. Какая разница, откуда она знает. Знает и всё. Может, сказал кто. Может, узнала дурным, нечестивым способом. Может, сама Поликсена неосторожно проговорилась или повела себя так, что выдала невольно свою боль. Только ей сразу стало легче и стало ясно, что тайну не скроешь, а боль не спрячешь ни за каким множеством печатей. Бесследного ничего нет. От всего - след. Но вот какой?
- Почему ты не рассказывала о брате? Зачем вы с отцом не говорили нам, что у нас был брат? На многое мы бы сейчас смотрели по-другому.
- А что это изменило бы? Да и не знаю, почему? Не почему. Сначала я с ума сходила от горя, от невосполнимой потери! - задрожал голос Поликсены. – Детей после Телемаха у нас долго не было. И вдруг - ты! Но всегда, когда я вспоминала моего мальчика, то начинала плакать. А ты всё вертелась тут же, не понимая, отчего мама плачет, обнимала меня маленькими ручонками и картаво просила: «Не плачь, мамочка, не плачь». Я же - пуще прежнего! Ты вместе со мной.
Отцу всё надоело. Однажды он отчитал меня за несдержанность: Телемаха не вернуть, а Калица живая, что ж девочку без её вины казнить душевными мучениями при виде плачущей мамочки? Я и научилась скрывать слёзы. Боль хоть не прошла, но утихла. Ты мне помогла! Сына больше я так и не смогла родить.
Калиопи подняла тряпицу и сполоснула в глиняной миске.
- Сейчас Микрула лепёшек принесёт. У Ставрия они вкусные. Я не хочу, чтобы нас окружали слуги, давай втроём поедим. Мы с сестрой сами тебя обслужим.
- Я рада, что вы трудолюбивые девочки, - признательно сказала Поликсена, - работой нельзя брезговать, работа - спасение от всех грехов и несчастий.
Калиопи положила на лоб матери уксусную повязку, будто и не слушая её.
- Легче?
Та кивнула.
- Я завтра к лекарю пошлю. Пусть взглянет на тебя.
Поликсена улыбнулась. Боги сотворили ей замечательных детей. Калиопи скоро выйдет замуж, и они с Никосом увидят внука.
(Продолжение следует)