- 12 -
Светало. Калиопи открыла глаза. Вскочив с постели, она размашистым, но лёгким движением бросила на плечи ночную накидку и подбежала босиком к высокому сводчатому окну. Совсем недавно отец приказал вставить в оконные рамы их дома стекло, привезённое из Средиземноморских стран. Теперь отчётливо и без труда можно было увидеть кусочек мира за прозрачной перегородкой.
Солнце ещё не показало небу свой лик, но там, на востоке, за кромкой далёких гор, тянувшихся дымчатым криво-волнистым ожерельем вершин и спусков, уже сияла кайма слабого блеска, предвещающая скорый рассвет.
Девушка натянула на ноги чувяки и выскочила из комнаты. Во дворе ласково звучал любимый фонтан, брызжущий очаровательными стеклянными струйками. Помимо шума воды из мраморного фонтана, она слышала ещё какой-то шум: где-то во второй половине дома сновали люди - доносился их оживлённый говор, и раздавалось эхо их стремительных шагов по гладким плитам веранды и двора.
Горел огонь масляных светильников и факелов. Калиопи вспомнила, что сегодня отец отплывает. Он собрался в торговый поход, снабдив в этот раз пару своих галер товаром, о котором почему-то ничего не было известно ни его жене, ни дочерям. Павлидис отправлялся куда-то туда, где шла война, - это единственное, о чём знали его женщины. Он намеревался хорошенько заработать в походе.
Несколькими днями ранее, в одно утро, Калиопи подслушала разговор родителей, спрятавшись за широким, обточенным волной, камнем.
- Зачем тебе столько денег? - интересовалась мать, - разве ты беден? Или славы какой добиться желаешь?
- Молчи, женщина, презренна твоя речь! Сколько раз я просил твой зловредный язык, чтобы он не смущал меня пустыми расспросами и советами! Желание моё одно - после отхода в Аид оставить детей своих в довольствии и в отсутствии нужды, - отвечал отец хоть и грубо, но беззлобно.
Калиопи увидела ещё издали, что отец и мать, прогуливаясь по берегу, двигались в её сторону, поэтому она мгновенно нашла себе убежище, решив не показываться на глаза и таким образом дать без помех провести и закончить начавшийся между ними разговор. Так что подслушивание вышло, конечное же , случайным.
Но после она поняла, что на земле ничего случайного не бывает никогда. Сегодня Боги нарочно подстроили обстоятельства так, чтобы Калиопи стала невольной свидетельницей родительского диалога: ей кое-что надлежало узнать, - пришло время. Узнать для того, чтобы понять непонятные до сих пор вещи. Возможно, новые сведения значимы, они помогут ей в будущем выстраивать в каком-то ином порядке свои отношения с родными, да и с чужими людьми тоже.
Павлидис, нет-нет, размахивал руками, а мать держала у губ своих краешек косынки и слушала мужа с горьким опасением. Её лицо как-то всё сразу, в едином разнообразии мимики и выражении глаз, обнаруживало категорическое несогласие.
Они встали точно против не видимой ими дочери, которая сидела притихшей мышкой за камнем, атакуемая набегающими волнами. Ветер метал в воздух крупные бусины морской воды, развевал отцовский плащ и его полуседые волнистые волосы, не собранные сегодня тесьмой на затылке. Ветер направлял порывы как раз от моря, так что Калиопи не нужно было напрягать слух, чтобы расслышать слова отца, они сами собой прилетали к ней беспрепятственно.
- Поликсена, пойми меня. Я торговец, и торговать должен с выгодой, торговать должен лучше другого торговца. Война - это дрянь, это страшно. Но война - это выгода, это нажива. Я никого не собираюсь убивать, я лишь наживусь на желаниях безбожников, которые убивают. Они всё равно будут убивать, со мной или без меня. А я возьму своё. Зато вы окажетесь в достатке, а значит и под защитой. С тех пор, как люди изобрели деньги, моя дорогая, лишь эти железки и есть высшая ценность для человека. Если они при тебе - и мир у ног твоих. Нет их - и мир тебя отвергает.
- О Боги! Слышите ли вы, что молвит мой безумный супруг! Опомнись, муж! Неужели ж могут жалкие драхмы затмить ясный разум твой? Неужели ты и вправду видишь в них источник жизни и счастья?! Ты никогда, Никос, никогда не совершал ничего преступного. Прошу, остановись! Остановите его, Боги! Ибо всё прахом пойдёт! А если безбожники придут сюда, на Понт, и здесь начнут убивать?! Ты тоже поддержишь их товаром, чтобы заиметь эти грязные проклятые железки?!
Отец нагнулся к воде, зачерпнул в пригоршню и облил ею лицо, остужая его, разгоревшееся от волнения. У отца было красивое лицо. Точёной формы крупные глаза обнимались с длинными и густыми ресницами. Сочетание тёмно-синей окраски глаз с чернотой ресниц придавало взгляду мягкую глубину и способность очаровать ею.
Для людей отцовский взгляд порой являлся обманчивым - мог ввести собеседника в заблуждение о сильном уме и смекалистой прозорливости Никоса Павлидиса, чем заставлял напарника по разговору сначала насторожиться, даже боязливо отнестись к Никосу, думая, что лучи из его глаз прокрадываются внутрь, всё ниже, исподволь исследуя душевную подноготную человека, что этим лучам под силу высветить невзначай сокровенную тайну того, с кем Никос беседует.
В действительности же, отец не отличался слишком мудрым умом. Его ум, скорее, был практическим, расчётливым, не наделённым умением остро проникнуть в самую суть явления, лишённым способности отыскать подспудное течение, лишённым предрасположенности угадать или уловить при помощи некой дальновидности и пророческой интуиции то, что в человеческой душе спрятано надёжно.
Павлидис не был ни философом, ни мудрецом, ни знатоком человеческих душ. Он просто хорошо знал жизнь и вращался в ней. В нём уживчиво переплетались природная жилка предпринимателя, хозяина-руководителя и обыкновенного добродушного человека, уставшего от надобности крутиться, вертеться, обеспечивать, не опускать планку высокого материального состояния своей семьи (этого он не мог себе позволить).
Если бы Павлидис имел возможность жить в обществе, устроенном иначе, чем то, в котором пришлось ему родиться и существовать! Как-то: отсутствовало бы рабство, зависимость одного члена общества от другого, точнее, - множества неимущих членов общества от малого количества имущих, и не нужны были бы эти проклятые деньги - первое зло, с ума сводящее людей, потому что без них человек рискует пополнить ряды огромнейшей гвардии тех, у кого бедовых железок мало или вовсе нет, что является причиной провала ожиданий, - если б человек был устроен не алчным, не эгоистом, а источающим любовь, и жил бы он с изначальным желанием распространять любовь на другого человека! Если бы!..
Но непременно надо, чтобы таким образом устраивалась голова каждого, каждого, каждого без исключения человека! Чтобы не умела рождаться в человеке ни единая злющая мыслишка, ни единое зловредное намерение. Несбыточность! Но желанная!
Короче говоря, законы, существующие в мире людей, а, стало быть, и отношения между людьми, порождаемые этими законами, Павлидису не нравились! Но что делать? Приходилось приноравливаться, так как никаких переделок общества он не признавал и не осилил бы.
Всё в мире, с самого зачатия этого мира, построено и слажено не так. Он, владелец рабов, слышал не раз рассуждения среди знатных особ общества, что человек рождается рабом или не рабом, и его мутило от такого низкопробного толкования значения человеческой судьбы, человеческого назначения на Земле.
Но он не спорил, ничего не отвечал и думал о том, что распустил бы всех своих слуг на волю с величайшей радостью. Однако, возникал вопрос: а куда они пойдут? Они - рабы, и этим всё сказано. В лучшем случае, станут рабом другого хозяина. Или кто-нибудь из них, кто посильней физически и духовно, наймётся на судно матросом, уплывёт в неизвестность, но куда? На какую жизнь?
Добрая половина их сгинет с лица земли, потому что они с клеймом на все оставшиеся времена - раб.
А у Павлидиса они и одеты, и обуты, и сыты, и обращаются с ними в доме Никоса по-человечески, устраняя даже намёк на их скотское положение. А если заглянуть поглубже, то ведь некоторые из них - потомки местных синдов и меотов, свободных когда-то племён, вольно живших на родных приморских просторах, покуда не приплыли голодные чужеземцы - предки Павлидиса - греки из скальной Эллады, страны, лежащей за тремя морями. Спасибо отцу покойному, который оставил Никосу небольшое наследство, с чего и пошла вся его торговля. В противном случае - пришлось бы худо!
Его чёрные ровные брови, словно углём нарисованные по лбу, шли почти параллельно глазам. Лоб был средним, но напоминающим прямоугольный твёрдый камень, подбородок не уступал ему в твёрдости и форме, что выдавало прямолинейный и беспристрастный мужской характер, крепкую волю.
Крупный нос с вздувающимися при гневе ноздрями, а также великоватый рост совсем не портили, наоборот, украшали внешний облик Никоса, выдавая его национальную принадлежность. Кожа носила грубый темноватый оттенок, оттого что многими годами обветривалась солёным морским ветром и палилась горячим южным солнцем.
Никос, несмотря на свои пятьдесят лет, был статен, как юноша. Позвоночник цел, мышцы упруги от постоянных естественных тренировок - он торговец и моряк. Сам род деятельности сотворил его таким.
Рядом с красивым мужем Поликсена проигрывала во внешности. Ничего особо привлекательного, выделяющегося и бросающегося в глаза её внешность не носила. Часто Калиопи, сравнивая лицо матери с лицами других пентикопейских женщин, приходила к мнению, что в материнской крови не так уж много течёт греческой. Чьей же?
Но отличительностью Поликсены было её безупречно сложенное тело. Боги одарили её такими утончёнными пропорциями, словно она - ожившая статуя, которая сошла с постамента и шагнула в мир людей, чтобы в гибких извивах изящных, грациозных движений показать, каков настоящий эталон телесной красоты земной женщины. Когда Поликсена шла, её походка, летящая, позволяющая телу еле-еле касаться земли кончиками пальцев ног, изумляла - не шла, а парила над корочкой земли сама богиня.
Ещё Поликсена была нежна. Нежность светозарно лилась из самого сердца женщины, потоку нежности не было предела! Нежность передавалась через её мягкие, напоминающие тесто для хлебных лепёшек, руки. Сколько раз Калиопи ловила себя на ощущении этого приятного, щекотящего чувства, когда мамина нежность спокойным масляным теплом медленно растекается по всему нутру в минуты перед сном, или когда мама берётся угомонить и унять слёзы своего ребёнка. Ясно, почему из всех женщин Павлидис выбрал исключительно Поликсену.
Никос ещё раз ополоснул лицо утренним морем.
- То будет другое дело, Поликсена, - дал он короткий простой ответ.
Поликсена развязала и сняла платок. Прямые каштановые волосы были закручены в тугой узел и перетянуты декоративной бечевой. Она намочила платок в море и приложила ко лбу.
- Что, голова? - сочувственно спросил муж.
Поликсена кивнула вздыхая. В последнее время у неё очень часто стала болеть голова. Вздохнула она обречённо, положила нежную белую руку Никосу чуть выше сердца.
- Я уж думаю теперь, что Боги знают своё дело: хорошо, что они забрали моего Телемаха ещё во младенчестве, так легче терять матери сына. Сейчас ему было бы двадцать. Он - сын своего отца - ушёл бы вместе с тобой…
Никос сурово поглядел на жену.
- Ты что, женщина, хоронить меня вздумала!
И отстранил её от себя, только из рук не выпустил, какой-то затвор сработал у Никоса, в его немудрой голове: не выпустил её из рук! А, мгновенно остыв, приласкал, гладя по плечу:
- Поликсена, вы - моя жизнь. Я вернусь, вот увидишь, любимая ты моя, - потеплел он. - Телемах болел. Я не успел привезти того лекаря из Фанагории. Не успел, - со слезами в голосе произнёс Павлидис, обнимая жену.
- Боги не дали нам более сына, - тихо поддержал Поликсена.
Вдруг Никос встрепенулся, тряхнул на ветру чёрными с проседью волосами.
- Эх, Поликсена, годы-то наши какие! Ещё будет у нас сын! Ещё будет!..
В это самое время ветер подхватил косынку жены, оторвал от рук и понёс вдоль кромки пляжа. Тут же очередная набухшая волна окатила обоих выше колен, разбилась о разбросанные камни, пуская сноп весёлых круглых брызг во все четыре стороны и, шурша взбитой пеной, отошла, таща за собой груду отполированной гальки.
Поликсена, пытаясь догнать косынку, помчалась по набегающим волнам, увлекая за собой мужа. Никос пошёл по морю, шлёпая широкими шагами и радуясь, что смог на время успокоить жену.
Калиопи выползла из своего укрытия, держа в руках намокшие сандалии. Ветер трепал её богатые волосы, заставляя то и дело убирать спутанные локоны с лица, крутил вокруг ног помятый мокрый хитон. Она с недоумением глядела вслед удаляющимся отцу и матери.
«У меня был старший брат?» - изумлялась Калиопи. И по ходу своего удивления вспоминала, как однажды призналась Димитрису, что всегда мечтала иметь старшего брата, что Димитрис ей его и напоминает. Вот, оказывается, откуда это желание: у них с Микрулой был старший брат Телемах!
(Продолжение следует)