Из повести «Три товарища»
Одной рукой придерживая портфель, другой цепляясь за перила, спасённый мужчина поднимался по бесконечно долгому лестничному маршу. Несколько раз Стёпа предлагал помощь, но получал вежливый отказ.
– Ну и правильно, – заключил Степан, – на мелководье спасение утопающего – личное дело его собственных рук. Если увидел чайку, надо не мешкая встать на четвереньки, упереться руками в дно и ползти к берегу. Главное – правильно выбрать направление!
– Будет вам смеяться, – улыбнулся мужчина, – лучше примите портфель. Деньги – штука тяжёлая.
Несравненная Пульхерия Модестовна приготовила чай на изящный старорежимный манер. Она любовно накрыла стол на две персоны, разложив ложечки, щипчики для сахара и всевозможные розетки для варенья, мёда и орехов. Не признавая чайные пакетики, старушка заварила из смородиновых листьев ароматный чай цвета чеховской вишни. Накрыла заварной чайник забавной ватной куклой и рассыпала по вазочкам недорогие конфеты и пастилу. Когда всё было тщательно приготовлено, она что-то шепнула Степану на ухо. «Хорошо-хорошо», – ответил Стёпа. Пульхерия Модестовна лёгким наклоном головы попрощалась с гостем и вернулась в свою комнату.
Природа человека непредсказуема. Иногда она тверда, как гранит, и, что бы ни происходило вокруг, будет твердить до последнего вздоха: «А всё таки она вертится!» А порой стадное чувство самосохранения побеждает человеческую индивидуальность, и тогда толпа умных и благородных людей превращается в безликий пипл, который, по меткому определению одного из отцов перестройки, «всё схавает»…
Степан превратился в литературного отшельника. Его внутренняя сосредоточенность и умение расштопать словами мудрёные узелки человеческих нестроений были сродни раннему гению Лермонтова. Он ощутил проникающую силу слова и находил в писчих занятиях великое житейское утешение.
В прокуренных аудиториях института и за шторами МИДовских интерьеров Стёпа даже не предполагал наличие огромных окон, через которые поздним вечером можно наблюдать звёзды! Годы обучения были подчинены одной несгибаемой цели – научиться держать удар и, отстаивая интересы Родины, опрокидывать противника эффектным оборотом речи. В подобной перепалке слово превращалось в бильярдный шар, в безликий носитель результата игры. Теперь же Степан всматривался в слово, как восторженный физик всматривается в атом и пишет цепочки формул, предчувствуя скрытую в сгустке первичной материи таинственную энергию деления.
Степан был одним из немногих крохотных порожков на пути разбушевавшегося демократического селя. В стране барражировал 1991 год. Год первой демократической, вернее, капиталистической революции в России. Вожди взбирались на танки, интеллигенция, привыкшая повелевать умами, неистовствовала в лукавом стремлении очередного народничества, народ глухо шептался по кухням и накапливал злость на всех и в том числе на самого себя.
Умницы, люди фундаментального склада ума как-то вдруг стали не нужны ни родине, ни корпоративным интересам большого производства. Умело подготовленная смена власти потянула за собой в трясину загадочной перестройки тысячи хозяйственных нитей и государственных судеб.
И всё бы хорошо, да только приключилась с ним обыкновенная «хворь» русского интеллигента – болезненный выбор самого правильного пути в жизни.
Западный человек на такое не способен. Родовитость, клановость, наконец, семейная традиция – основы западного менталитета. Русский же человек с молоком матери впитывает непостижимым образом огромное чувство ответственности за всё происходящее на Земле. Ему ничего не стоит поступиться национальными интересами ради всеобщего блага. Он с лёгкостью оставляет привычную житейскую колею и меняет натоптанный большак на зыбкую трясину околицы. Меняет ради некоей умозрительной истины, ведомой только ему одному. Почему? Да потому что он уверен: не со стороны большака, а именно там, за околицей, встаёт солнце, и значит, светлое будущее начинается раньше! Гораздо раньше!
Только что на «Парижке» закончился пересменок. Через витрину кафе наши друзья наблюдали, как женщины по одной выходили через турникеты на улицу и молча, не прощаясь друг с другом, разбредались кто куда. Им навстречу спешили новые толпы работниц. Это были свежие энергичные дамочки, они кокетливо поправляли повязанные платочки и весело болтали, поднимаясь по ступеням парадного крыльца к дверям фабрики.
Редкие мужчины (обувная «Парижка» – фабрика женская) неловко просачивались между теми и другими и торопливо шли в пирожковую. Здесь они брали пиво и, раскурив «Беломор» или «Приму», чинно приступали к питейному разговору. После второй-третьей кружки мужики ненадолго исчезали и возвращались с оттопыренными карманами, из которых выглядывали остроконечные жерла сорокоградусных гаубиц. И тогда начинался реальный бой с обстоятельствами этой унылой и однообразной жизни, бой безжалостный, до последнего копеечного патрона.
– С некоторых пор я перестал понимать смысл эволюции. В юности меня увлёк образ славного Руматы Эсторского, этакого просвещённого гуманиста из будущего. И только много позже потребовалась чеченская война, чтобы я наконец осознал весь ужас того, что совершили Стругацкие. Ведь целые поколения думающих людей они заманили в тупик, из которого выход только один – смерть.
– А ну-ка с этого места подробней! – Степан присел на парапет уличного ограждения.
– Пожалуйста. Много лет я был очарован идеей эволюции, постепенного преображения человека из варвара в истинного гуманиста. Я бы назвал это заблуждение «дарвинизм а-ля Стругацкие». И мой зомбированный разум не смущали, так сказать, исторические противопоказания. Я изучал великое искусство Египта, античность, русскую икону. Мне не приходило в голову простое соображение: если мы такие продвинутые и во всём превосходим наших далёких предков (ведь мы на новом витке спирали), почему же в художестве мы не можем совершить и сотой доли того, что делали они, тёмные представители прошедшего времени? Я понимаю, развитие наук и технологий – это козырь. Вот оно, светлое будущее! И мне не придётся больше выгребать фекалии из ямы во дворе. Изящный унитаз «а-ля Гауди» по форме моей задницы всё сделает за меня в лучшем виде. Так вот. Стругацкие, как два чёрных кардинала, выстраивали таких, как я, гуманоидальных технократов в шеренги, вручали им автомат-ассенизатор Калашникова и говорили: «Впереди светлое будущее – в атаку!» Братья были уверены, что никто из новобранцев не развернётся назад и не нажмёт на спусковой крючок, потому что все хотят сытно жрать и баловать ум щекотливыми прожектами. А братки им с каждой новой книжкой подбрасывали одну и ту же мысль: там, в светлом будущем, – всё самое интересное и сытое. Чем не интеллектуальная колонизация?
Вот только обморок ума, как и любая книжка, рано или поздно кончается. Согласись, в девяностые годы, переживая чеченские события, и я, и ты, и такие же, как мы, книжные гуманоиды, содрогнулись от ужаса перед разорвавшейся, как бомба, человеческой жестокостью. Как же так? Ведь согласно аксиоме Стругацких времена римских ристалищ канули в Лету! Не может современный человек творить зло себе подобному. Ан нет, оказалось, очень даже может. Тут и подзабытая отечественная война спорхнула с книжных полок и раскрылась на произвольной странице, заполненной до краёв не только человеческим мужеством, но и человеческим безумием. Оказывается, никаким просвещённым коммунаром человек не стал. Был он варваром, им же, по существу, и остался. Припорох либеральных философий слетает с нас в момент личной опасности, как цветочная пыльца с любопытного носа.
И тогда я спросил себя. Если человек не меняется и не становится лучше, в чём смысл исторической смены поколений? Бог – не безрассудный садовник. Ему не нужны наши атомные реакторы, ему нужен человек. Он не будет каждые двадцать пять лет засеивать поле, чтобы собрать урожай, равный потраченному на посев зерну.
Ты не представляешь, сколько времени мне потребовалось, чтобы решить эту элементарную задачку!
– Хватит интриговать. Впрочем, кажется, я и сам уже догадался. Что-то вроде качества, отжатого из количества.
– Именно! Всё как на золотых приисках.
– Бог – золотодобытчик?..
– Именно, Стёпа! Он промывает каждое поколение, как участок золотоносной жилы. Если встретятся одна-две крупицы золота, Бог радуется и забирает себе. Прочее возвращает обратно. Люди, ставшие великими через самоотречение, страдания и жертвы, и есть те самые людены, насельники новых времён. Но это не высокоразвитые снисходительные технократы, которым поют дифирамбы Стругацкие. Нет, те давно перегрызлись и уничтожили друг друга.
Егор издали наблюдал за товарищем. Он вдруг почувствовал к этому весёлому разгильдяю внутреннюю сердечную теплоту. Это не было чувством благодарности за спасение на Ордынке. Нет, он живо представил: случись сейчас непредвиденное, например, увези они Степана в ментовку, – он, Егор, отправился бы выручать товарища. И не только по соображениям порядочности, но по зову более тонкого мотива.
Город глубже, страшней и безысходней болота. Молодой, сильный, мускулистый homo sapiens обречён десятилетиями жить в искусственной среде, в этакой многомиллионной потёмкинской деревне!
Утром он вынужден вставать не по солнцу, а по будильнику, днём отслеживать на компьютере изменения банковских счетов, пить растворимый кофе без кофеина и есть пластиковый хот-дог. Вечером (уж так заведено) он обязан прогуливать накрашенную девушку в каком-нибудь торгово-развлекательном комплексе, акцентируя внимание дамы на идиотских иллюминированных декорациях. А на ночь наш герой-горожанин включает кондиционер, чтобы выспаться перед работой на «свежем» воздухе.
Минут десять он лежал с открытыми глазами и выглядывал в кронах береговых цокорей холодное ноябрьское небо. Чувствовал прикосновение мокрой, настылой на ветру одежды, но глухая радость о спасении жизни согревала его тело. Одежонка па;рила сырым тягостным дымком, будто саженая над костром на перепалку. Семён медленно припоминал случившееся.
Шёл себе поверх балки, но оступился и кубарем полетел в овраг. А там, на самом дне, у речки медведица в залёжке грелась. Её-то и поднял бедолага. Ежели б ногой не впёрся в корень и рукой не ухватился за цокореву лапу – хана. Ещё чуть, и прям на башку ейную съехал бы.
Семён ухмыльнулся: «Случится ж такое! Оседлать голодного зверя, каковский монтаж!»
– И по что ж ты, дружок, в эту бесову Москву собрался? – качала она головой, слушая рассказ Порфира. – Пропадёшь, пропадёшь ни за что! Нет на Москве, поди, ни веры, ни совести. Слышала я, по утрам-то они голые из домов выбегают на свою зарьядку, так у них эта бесова нужда называется. Нет чтоб по воду сходить или дров подрубить к субботе. Бегают, прыгают, как козлы, прости Господи. Вот уж сраму наглядишься! Не ходи.
Прознав, что парень с заимки староверов, туристы (в основном москвичи) засыпали его вопросами: почему стога в Сибири называются зародами, почему староверы чая не пьют и медвежатину не едят и, конечно, про веру – кто они, поповские или беспоповцы, признают ли новые иконы или только древлеписаные. Порфир всё, что знал, отвечал любопытствующим, а сам ёжился от неудобства. Всю свою маленькую жизнь он прожил, не задумываясь о том, как и почему он делает то, что делают взрослые. Теперь же, отвечая на вопросы москвичей, он поневоле вслушивался в свои ответы и старался понять: почему всё так, а не иначе.
– Ну вот видите, госпожа Икс, ваш Анри оказался умнее нас. Мы собрались его искать, а он нас уже нашёл. Посидите здесь, – Егор нежно расцепил руки девушки и помог ей присесть на лавочку у подъезда, – я сбегаю за телефоном и вызову такси. Анри, можно!
Пёс сорвался с места, подполз на брюхе к хозяйке и лизнул туфельку. Девушка удивлённо посмотрела вслед убегающему Егору и затем, повернувшись к собаке, строго произнесла: «Анри, ты зачем его послушался?» Пёс виновато повёл башкой и лизнул вторую туфельку.
– Соловей, спой что-нибудь! – Сергей махнул рукой одному из парней.
Тот, как стоял, ударил хозяина квартиры ботинком в грудь. Егор рухнул на пол, попытался подняться, но перебитое дыхание сковало грудную клетку, как нож. Задыхаясь, он смог лишь выдавить: «Сволочь!»
– Нет, это совершенно невозможно! Он опять хамит. Грегор, переведи!
Второй парень, которого Сергей назвал Грегором, придавил Егора ботинком к полу и, нагнувшись, едва заметно ударил двумя пальцами, сложенными в острие, по печени. Этого оказалось достаточно, чтобы наш герой от боли свернулся калачиком и потерял сознание.
Егор не был знаком с наукой Психология и не знал, что свободная воля, способная подавить ужас рассудка, – верный признак высокой внутренней организации человека. В обыкновенных житейских ситуациях мы все равны. Кто-то чуть смелее, кто-то болтливее. Но стоит линии жизни сжаться в удавку и превратиться в смертельный замкнутый круг, тут-то наше «общечеловеческое тело» и разваливается на две противоположные группы. Члены одной группы замирают от ужаса и готовы, торгуясь со смертью, заплатить за жизнь любым преступлением против собственной совести. Другие, и Егор оказался в их числе, «встают и уходят», спокойно оставляя тело на растерзание обстоятельствам. Уходя, они победоносно бросают своим мучителям через плечо: «Вы можете меня убить, надругаться над моим телом, но вы не можете причинить мне зла!»
В минуту смертельной опасности ум «насельников» первой группы, скованный страхом, перестает трудиться и искать выход из сложившейся ситуации. Ум вторых, напротив, обретает способность сверхрационального анализа происходящего.
Странная наука – генная инженерия. Берём два белых шарика, накрываем тряпочкой и ждём. Вот из-под тряпочки выкатывается маленький белый шарик. «Ага, – радуемся мы, потирая руки, – заработало!» Через пару минут ещё один белый шарик катится перед нами. «Довольно, – говорим мы, – всё ясно: similia similibus curantur – подобное рождает подобное!»
Но тут (вы не поверите!) под тряпочкой образуется что-то чёрное и начинает двигаться в нашу сторону…
Внезапный страх перед неведомым слепит глаза и мешает разглядеть приближающийся предмет. Он уже совсем близко. Кто-то первый из нас протирает глазницы и видит перед собой сквозь морок воспалённых эмоций (о, ужас!) маленький чёрный шарик! Мы вглядываемся и сообща констатируем невероятное: под тряпочкой в результате «общения» двух белых шариков образовался чёрный сферический предмет!..
«Следует делать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать». Так говорил американский писатель и поэт Роберт Пенн Уоррен. Допустим. Тогда, как появляется на свет зло? Неужели из добра?..
Этого не может быть! Преобразование зла в добро понятно. Бог творит добро из любого исходного материала. Потому что Богу, и только Ему, доступно чудотворение.
А зло появиться из добра не может по одной простой причине: инициатор обращения добра в зло должен быть сильнее Бога, что, как вы понимаете, невозможно.
«…Иными словами, когда мы оказываемся по собственной воле в затруднительной ситуации, нам кажется, что Всевышний что-то «не досмотрел», мог уберечь и не уберёг. Нам в голову не приходят библейские воспоминания о первородном грехе, последствия которого до сих пор уводят человека в сторону от Божественной Воли. «Э-э, что припомнили! – заявляем мы друг другу. – Когда это было?» Мы действительно не чувствуем за собой ни вины, ни греха. Для этого нам и нужен Бог. Да, нам нужен удобный покладистый Бог, чтобы на «высочайшем» уровне утвердить тезис вседозволенности: «Верующему грех в грех не вменяется!» Именно такого «Бога» и придумал себе Сергей. Именно к нему он припадал с цветами, информируя небесного визави о своих «житейских успехах».
О, этот еврейский слушок!
Приведу пример: автострада, несутся машины. Кто-то выронил на асфальт небольшой предмет, завёрнутый в мешковину. Тут же характер автодвижения радикально меняется. Каждая из машин обязательно тормозит у мешочка, а то и останавливается (хотя останавливаться на автостраде запрещено). Любопытный еврей, не покидая машину, оглядывает из окошка своего автомобиля брошенный предмет, секунд десять о чём-то напряжённо думает. Затем трогается и уезжает. Теперь он в курсе!
Они подошли к церковной лавке. Хрупкая и необыкновенно живая старушонка, стоя на стремянке, поправляла ряды книг на верхних полках стеллажа.
– Простите, бабушка, нам бы с Ираклием повидаться, – елейным голоском начал разговор Степан.
Ловко перебирая каблучками, старушка спорхнула со стремянки и обернулась.
– Какая я тебе бабушка, внучек?
– Виноват, дивная и невероятная, обознался!
– Ну ты лебезятник! Не с моей ли прежней работы?
– А позвольте поинтересоваться вашим прежним местом трудовой деятельности, – Степан облокотился на прилавок, – это ж какие кадры!
– Вот-вот, милок, золотые были кадры! Да фильм закончился.
– Это правда, – Степан кивнул, – один рваный билетик и остался.
Многие вечера провёл Порфир в размышлениях о церковной правде. Да только или умишком Бог не наделил, или вопрос уж больно заковыристый оказался, но ничего определённого не выведал Порфир ни из книг, ни из разговоров накоротке с разными людьми. Всяк своё утверждает, а истинной правды, такой Правды, о которой никто не смог бы худого слова сказать, нет как нет.
В девять тридцать они вышли из квартиры.
Пульхерия Модестовна проводила их до двери и отпустила со словами: «Ну, голуби, летите и возвращайтесь». Уже на лестничной площадке Степан обернулся и спросил старушку: «Радость моя, что значит плач Ярославны в вашем исполнении?» Старушка посмотрела на него внимательно и ответила:
– Ах, Стёпочка, поди, не первый год живу, три войны насквозь проглядела. Если мужчины встают поутру и молча уходят, не выпив чая, – знать, беда на дворе.
– Ну, Порфир, на всякий случай – прощай. Увидимся там – выпьем с Богом на троих за здоровье святой Троицы! – крякнул Степан.
– Стёпа, и ты прощай. Жизнь вечная – увидимся опосля как-нибудь, – Порфирий грустно улыбнулся и обнял Степана.
Вышибала подскочил к упавшему Степану и принялся добивать его ногами. Однако Стёпа изловчился и подъёмом стопы цепанул ногу нападавшего за ахиллесово сухожилие. Другой ногой он что есть силы ударил нападавшего прямо в коленную чашечку. Раздался неприятный хруст, и вертухай с диким рёвом провалился в цементную черноту подъезда. Второй, как тигр, кинулся на Степана, но тут Порфир нижним взмахом огромной ручищи (так снизу режут медведю горло специальным медвежьим ножом) вдавил кадык в гортань зверюге-вертухаю.
Мгновенно всё вокруг заметалось, стало зримо и деловито. Всё новые и новые «бойцы невидимого фронта» взлетали вверх по ступеням и разбегались, кто в зал, кто на верхние этажи. Стёпа вынырнул из своего укрытия и побежал туда, где остались Егор и Порфирий. Раздался первый выстрел. Вслед за ним, как по команде, началась оглушительная пальба. Из двери зала в коридор, будто ошпаренные пчёлы, гроздьями вылетали пули. С глухим шипением они впивались в старую настенную штукатурку и дранку потолка.
Бойцы СОБРа исподволь поглядывали на обнявшихся друзей. И если бы мы с вами, добрый читатель, присутствовали неподалёку, то наверняка заметили улыбки солидарности на их мужественных лицах. Ведь только что они здорово рисковали жизнью ради этих гражданских!