Вступление
Уважаемый читатель!
Эту фантастическую повесть не стоит просматривать "по диагонали" или читать непоследовательно, отрывочно, выборочно. Иначе не будет понятно, почему произведение относится к фантастике. Читайте от начала и до конца.
Коротко: повесть о том, как "повторился" в природе человек спустя десятки столетий, повторился код его ДНК. Автор фантазирует. Но на то мы и художники...
- 1 -
Профессор физики Степан Фомич Ельников застыл над фотографией, которую он только что проявил в фотолаборатории Института Н.
Проявленная фотография была необычна: она получилась из специальной плёнки под шифром 6739, поставленной для снимков в аппарат с ультрафиолетовой прослойкой. Над конструкцией аппарата Степан Фомич трудился много лет, и вот, наконец, изобретение прошло апробацию.
Можно сказать, что Ельников претерпел лёгкий шок, когда увидел изображение на фотоснимке. Глаза профессора расширились настолько сильно, что, казалось, глазное яблоко заняло территорию век. Толстые губы разомкнулись, образуя что-то вроде окружности, а на внутренней стороне нижней губы еле держалась, сгорая, сигаретка, готовая вот-вот свалиться на пол. Красный густой свет, наполнявший лабораторию, подчёркивал контуры жёстких и торчащих скрученной проволокой объёмных волос на темени профессора, отчего весь его вид напоминал не человека, а сомнительного представителя потустороннего мира.
Громкий телефонный звонок, давно разносившийся из-за двери настойчивым дребезжанием, к счастью, разбудил Степана Фомича. Он как-то легко для своего веса прыгнул к дверной ручке, не выпуская мокрого снимка из своих пухлых пальцев-сарделек, дёрнул её изо всех сил, пнул ногой дверь обратно и очутился в прилегающем к лаборатории предбаннике, у звонящего телефона.
- Слушаю, слушаю, кто это там? – закричал Ельников, бросив мимолётом взгляд на своё отражение в тускнеющем на стене зеркале.
- Мама родная, ну и зенки!.. Нет, это я не вам! Кто? А, Евграфий! Ты что, экстрасенсом заделался? Да потому что мысли мои угадываешь на расстоянии! Я вот-вот собирался тебе звонить. Приезжай немедленно! Отговорки не принимаются! Немедленно! Ты ошалеешь, когда увидишь то, что я хочу тебе показать! С ума сойдёшь! – и без промедления швырнул трубку.
Степан Фомич немного успокоился, вошёл в лабораторию, отключил красный свет и раздвинул тяжёлые маскировочные шторы на окнах. Через стекло ослепило его солнце. Июньский день стоял в разгаре. Небо чистым голубым полотном застелило что-то там наверху, и по центру его плавился громадный шар, окружённый ободом пожара. Ельников положил ещё не высохший до конца снимок на широкий, жёлтый от солнца, подоконник и досконально разглядывал фотографию вернувшимися на место умными глазами. Так он простоял, водя зрачками по всем точкам фото, наверное, долго, пока его снова не разбудил звонок, но уже не телефонный, а входной.
На пороге фотолаборатории оказался давнишний товарищ Ельникова, тоже профессор с именем, но не с такой фартовой судьбой учёного, какая была у Ельникова.
- Графинчик, погляди, - почти таинственным шёпотом прозвучал Степан Фомич, - получилось!
Надо отметить, что Ельников не виделся со своим другом вот уже четыре года, с того самого момента, когда друг - ни больше ни меньше, - предал Ельникова: Графинчик отказался от совместной работы с профессором, уверовав в бесперспективность , а, главное, в абсурдность Ельниковских идей. Но сейчас, несмотря на то, что Графинчик в своё время струсил, Степан Фомич говорил с ним так запросто, будто предательства и разобщённости между ними никогда не было. Многие годы взаимной тишины исчезли сами собой, стянулись до минимума времени, словно оба учёных мужа только вчера расстались после очередного спора и вновь встретились на следующий день, - ночь стёрла все недопонимания и противоречия.
Графинчик (таковым было студенческое прозвище профессора, имеющего разношёрстное имя - Евграфий Апполинарьевич Графф ) поднял фотографию к выпуклому носу, на котором в дорогой английской оправе восседали крупные очки. Изучал он её в молчании, скрупулёзно, несколько минут, в течение которых шевелились его брови - хмурились, расправлялись, вскидывались и возвращались в исходное положение, - потом снял английскую оправу с носа и победно посмотрел в лицо Ельникову. Степан Фомич понял, что опыт удался.
- И что теперь? Куда ты с этим? – недоумённо спросил Евграфий.
- Теперь я смогу не только выдвигать гипотезы, но я смогу делать научные выводы, - примитивно-буднично ответил Ельников . - Благодаря изобретённому мной аппарату, я смогу подтверждать выводы видимыми доказательствами. А эти историки и представители смежных балабольских наук мне спасибо скажут! Они не только будут предполагать, как складывались исторические события, Графинчик, они (и мы, конечно) увидят их собственными глазами, как наяву, как киноленту из стоп-кадров. Мы проникнем в прошлое! – распалялся Ельников.
- Да тебя обвинят в банальном фотомонтаже! – прервал его Графф.
- Чепуха! Даже самый искусный фотомонтаж с сегодняшними компьютерными технологиями обязательно разоблачаем. Графинчик, а ты отстал от практики! Какой фотомонтаж, дорогой?! Любая молекулярная экспертиза подтвердит обратное! И потом, мне совершенно безразлично общественное мнение! Мне важен м о й труд, м о я правда, и, если всё же мнение, то однозначно тех людей, которых я с а м ценю, лично ценю, понятно?!
- Понятно, чего уж тут непонятного.
Евграфий Апполинарьевич вновь с интересом притянул к английской оправе фотоснимок.
- Стёпа, изумительно, невероятно! Я уже и думать перестал, что всё-таки можно это сделать!
- Ты видишь, да? Видишь? Я моментально выезжаю в Дивноморск, - неповоротливо засуетился тучный Степан Ельников, - у меня непочатый край работы! А мне не верили! В м е н я не верили! А я прав! Я прав! А они говорили, что я умом тронулся! Они уличали меня в чертовщине! Изменники! Ренегаты! - возмущённо кричал в чей-то «их» адрес Степан Фомич.
Графф виновато отводил глаза, приписывая и свою персону к перечню тех ренегатов и предателей, которые недавно ещё считали, что Ельникову место в психиатрической клинике. Глаза же Ельникова, наоборот, возгорались странным, пугающим огнём. Он переваливался в своей радостной пляске, как неуклюжий медвежонок, с одной слоновьей ноги на другую, размахивая фотоснимком в воздухе.
Евграфий сочувствовал другу всей душой. Это было одновременно и доброе, и печальное сочувствие. Доброе – понятно, почему: друг всё-таки. И как здорово, что упрямый Ельников добился того, о чём мечтал, да что там мечтал - бредил в последние годы своей жизни! А печальное… Графф знал не на словах, а на собственной шкуре, как тяжко отстаивать и продвигать открытие и как кажущаяся сумасбродной идея легко может свести с ума даже стойкого духом человека.
Все научные деяния Стёпы являлись до сего дня совершенными, но обыкновенными. Значимыми, но не представляющими собой ничего сверхъестественного. А тут Графф обнаружил, что глубоко роющий ум Ельникова, его фантазийная изобретательность и дарование, его бычье упрямство достигли какой-то такой черты, когда открытие его и его изобретение для заурядного человеческого общества станут чем-то невозможным до мистики, будто это открытие в действительности граничит чуть ли не с чертовщиной!
Сколько страданий, препятствий, искушений может принести Стёпе его изобретение. А он мягок, как пластилин! Так думал Графф о своём товарище, не понимая , что он сильно ошибался, и ошибка касательно друга характеризовала его не с лучшей стороны. Слабым и негодным был он сам, нытик, когда-то прекративший опыты по выявлению памяти поля! Испугавшийся долгов, которые росли вместе с расходами на новые и новые исследования! А простодушный тюфяк Ельников шёл напролом! И вот результат упорных трудов - на руках, доказательство правоты Ельникова - перед носом Графа.
«Пластилинчатость» и «тюфяковство» Ельникова - кажущиеся, напускные. Его сдобная внешность обманчиво порождала в людях мнение о нём как о слабохарактерном толстячке-простачке. На самом же деле Степана Фомича будто нарочно выплавили изнутри специальным сплавом, не поддающимся никакому распаду: ни коррозия его не брала, ничто поганое и убивающее не губило. Никто не мог предположить, что в Степана Фомича, конечно же, вселился черт! То-то горели его глаза тем нехорошим огнём! Именно бесовский-то дух бесстрашного проказника и безобразника, который презрел всякие установки и правила, подвёл его к своему открытию. Бесовский дух и превратил Ельникова, причём, уже давно, в сильного и могущего всё преодолеть! Абсолютно всё!
Что же изображалось на фотографическом снимке Степана Ельникова? Город. Современный приморский курорт. Набережная. Справа - кусок лазурного моря, на втором плане - не то санаторий, не то гостиница, редкий парк с небольшой чистенькой площадью посередине. А в центре снимка - остаток древнегреческого города Пентикопоса, раскопки которого превращены в музейный экспонат под открытым небом. Это на самый первый, самый невнимательный взгляд. Но, присмотревшись более тщательно, на что потребуется несколько дополнительных секунд, вы обнаруживаете ещё один снимок, будто произведённый на прозрачной плёнке.
Плёнка словно приклеена сверху на основную картину. Когда пристальнее вглядываешься в снимок на «плёнке», то изображаемое на ней зрительно выходит на поверхность, затмевая собой сфотографированную современность. Страшная картина! Современные развалины старинного города восстановлены в невысокие дома, но дома эти в жутком огне. Один из домов уже сгорел дотла, стены другого полуразрушены - летят вниз обгорелые деревянные перекрытия. Центральная улица полна народа. Люди бегут, сшибая друг друга, где-то вдалеке вздыбилась лошадь, таща за собой опрокинутую колесницу. У всех искорёженные от страха лица.
Густой дым возлетает к небесам! А на переднем плане возле обгорелого кустарника, чуть в стороне от главной улицы стоит девушка-гречанка. Она темноволосая, волосы растрёпаны, лицо испачкано сажей. Светлые одежды местами порваны и испачканы тоже. Но видно, что девушка красива. Она протягивает руки куда-то вверх, наверное, молясь так о спасении. Глаза расширены, полны мучения, и взгляд её, возведённый к небу, выражает обречённость. Но во всём её молодом теле, обтянутом испорченной в бедствии одеждой, обнажается стойкость, жест исполнен мужества. И она вселяет в того, кто смотрит на неё, энергию, сопротивление, стремление бороться до самого конца и не сдаваться беде.
Оба учёных застыли в глубокомысленном молчании, которое прервал Графф:
- Стёпа, я потрясён! Как ты сделал аппарат? Тебе помогали? Кто с тобой остался в тот год?
- Ты удивишься, но мне приснилось. Подобно тому, как великому Менделееву приснилась его таблица, мне приснился мой аппарат, его полная конструкция. А я, Графинчик, раздобыл-таки в Институте Солнца, у этих жадин, ультрафиолетовые капсулы ФЛ-4. И попробовал применить. Формула сработала. А плёнку химики сделали. Каштанова знаешь? Ну, как тебе его не знать! Вот он, милый мой, вывел загуститель. Он гений! Я на прошлой неделе смотался в Дивноморск.
Там более двух тысяч лет назад стоял греческий город Пентикопос - один из ведущих морских портов Боспорского царства. Взял аппарат да и попробовал. Вот и получилось. Длины плёнки хватает всего-то на десять кадров. Так что времени терять нельзя! Эх, Графинчик, ты прозяб со своими теориями напрочь, - с укоризной вздохнул Ельников, - сидишь, дятел, за столом в кабинете и ни шиша не разумеешь, что надо действовать! Привык учебнички стряпать А у тебя ведь ум не для учебничков! В грязи-то кто будет копаться? А? Еду, еду в Дивноморск! Музейные тётки в Пентикопосе умрут от зрелища, которое я им предоставлю! - Ельников достал из широкого кармана огромный носовой платок и вытер им лоб и шею сзади. - Разволновался, ух, как разволновался! Ну, чего ты, жердь, потупился?! Скоро кино увидим, всем кино - кино! Ты уж прости мне грубую лексику. Я любя, честное слово.
- Да нет, Стёпа, это ты меня прости, что я бросил тебя тогда, не поверил. Ты не держи зла, - сказал грустно Графф. – Удачи тебе! От всего сердца желаю. Ты в этом деле один - король. Если издание понадобится, то я к твоим услугам. Признаюсь, я горд тем, что я твой современник, дружище!
- А ты чего это мне звонил? - неожиданно вспомнил Ельников. - Никто, кроме тебя, о чудо-снимке ни сном, ни духом не ведает, я ведь его только сегодня проявил.
Графф улыбнулся.
- Интуиция, друг, - пожал плечами, - не знаю, что-то стукнуло в сердце, я взял и позвонил. Может, с тобой что стряслось, а я не в курсе, потом век себе не прощу. Давай пять!
Графф скрылся за порогом лаборатории. Степан Фомич чего-то там себе было подумал, но не стал расслабляться, а тут же кинулся собирать кой-какие научные вещички. Он намеревался отправиться на Черноморское побережье любым видом транспорта, и чем скорее, тем лучше.
(Продолжение следует).