Память штука сложная. Это я уже поняла. Когда надо - от нее не дождешься, а когда так, ерунду рассказываешь – она тут как тут, сразу вспомнит, чего от нее ждали, полгода назад.
Собака у меня за правильный образ жизни, поэтому выгуливает меня в шесть утра. Я сонная ползу за ним и тихо ругаюсь про себя, здороваясь с такими же несчастными собачниками. Нас много. Но я не о том.
Захожу в подъезд, в предвкушении горячего кофе с чили, а потом, возможно еще час доспать (главное успеть хлопнуться в носом в подушку, сразу после кофе), но тут со зловещим скрипом (да, скрип не во время, всегда зловещий) открывается дверь квартиры моей соседки напротив. В этом случае, этот скрип душераздирающе зловещий.
- Доброе утро, Галочка! – соседка, придерживая одной рукой дверь, наклонившись, выглядывает половиной своего внушительного тела в подъезд.
У меня перехватывает дыхание, я только трясу головой, отгоняя это ужасное видение. Она совершенно голая. Большая дряблая грудь, серой наволочкой, свисает до пупа. Она, как ни в чем не бывало, зевает и почесывает голый живот второй рукой:
- Рано ты смотрю, встаешь! Собачку гуляешь? Хорошая ты, моя любимая соседка!
Я закрываю глаза, морщусь, пытаясь выдавить из сознания, что я только что увидела. Трясу головой.
- Здрассти, - тихо пищу я и пытаюсь пройти мимо с закрытыми глазами, воспитание так просто на помойку не выкинешь, поэтому всегда здороваюсь, даже тогда, когда убить готова.
Но, конечно, зацепляюсь ногой за ступеньку, и падаю на одно колено. Вздыхаю и открываю глаза. Соседка, добрая душа, бросается ко мне на помощь, шлепая босыми ногами по полу подъезда.
- Вставай! Что ты, что ты? Не выспалась? Дочка то в лагере, ты одна совсем. Не высыпаешься поди…
Я мычу не членораздельное, и, стараясь не смотреть на морщинистое восмидисятилетнее тело, отползаю в свою квартиру. За что меня наказали такой соседкой, не знаю.
Вечером приходи в гости моя тетушка. Заходит в дом и с порога в лоб меня спрашивает, сурово насупясь:
- Пьешь, значит? Дочку в лагерь, а сама?
Я-то думала, ничего хуже уже и быть не может, ан, нет. От возмущения, что родная, любимая тетушка такое могла про меня подумать, даже заикаться стала.
- Да, как… как! Вы!
- Смеюсь я! – развлекается тетушка. – Шла мимо, бабки ваши сплетничают. Соседка твоя, захлебываясь рассказывает, что ты в шесть утра уже пьяная идешь! Или еще пьяная, я не поняла. На ногах не держишься, падаешь прямо в подъезде. Они так за тебя переживают, что ты пьешь. Придумывают, как тебя спасать от напасти. Правда, меня увидели, застеснялись как-то продолжать.
- Да, как… как! – опять заикаюсь я, но уже по другому поводу.
- Спокойно, - тетушка ведет меня на кухню, - чаю давай попьем и все наладиться.
Пока чай готовим, пока стол накрываем, я прихожу в чувство, и рассказываю, от чего я в подъезде падаю.
- Если в шесть утра тебе голая толстая соседка «доброго утра» желает, то утро резко перестает быть добрым, - ворчу я, - и ноги держать перестают. На што мне такой интим видеть! Я натура впечатлительная! И я еще, дура неразумная жаловалась, что она все время в штопанных трусах и лифчике по подъезду ходит. Думала, ничего уже хуже быть не может. Может… - вздыхаю я, и пытаюсь забыть увиденное. – И вот главное, зачем она все время выскакивает на лестничную площадку? Да еще и голая?
- Когда мы на Комсомольском жили, - начинает тетушка, и я обращаюсь в слух, это значит что-то вспомнилось интересное, - у нас в доме жила Агриппина Ивановна. Так вот она тоже любила совать нос в чужые дела. Как только услышит, что в подъезд кто-то заходит, она дверь открывает и начинает кота своего звать «Петя. Петя…». А кот у нее под ногами стоит.
- И что? – скептически интересуюсь я. – Ее это не смущало?
- Нет. Охота пуще неволи.
- Чего охота? – безбожно туплю я от перенесенных эмоций.
- Галя! – сердится тетушка. – Бабушкам скучно. Вот и приходиться себя завлекать, как получается. А тогда, в моем детстве еще и телевизоров не было! Совсем скукота. Остается только подсматривать, подслушивать и сплетничать.
- А читать они не пытались? Внуками там заниматься? Социализм, наконец, строить?
- Они и читать то толком не умели. Считай, если мне тогда лет семь было, это сразу после войны, в 46 году было, - тетушка возводит очи горе, производя сложные арифметические вычисления, - а лет в шестьдесят уже считались глубокими старухами, то когда они родилась, примерно в году 1890, читать, толком еще не учили.
- Ну ладно, - не сдаюсь я. – Сейчас то и телевизор, и читать учат! Заняться не чем больше, как людей спозаранку пугать неглиже и сплетни распускать?
- Скучно, - укоризненно говорит тетушка.
- Вам не скучно. Вы и акварелью пишите, и читаете, и сад у вас и подруги.
- Мне некогда глупостями заниматься! – отрезает тетушка.
- И воспоминания пишите, - вдруг вспоминаю я обещание тетушки, - пишите ведь? – спрашиваю я. – Обещали мне, записывать все, что вспоминается. Про целину записали?
- Я тебе рассказала, а дальше не моя забота, - тетушка подживает губы. – Сама записывай.
Только я собралась возмутиться, как тетушка продолжила:
- А еще у нас в доме жили дядя Шляпа и тетя Кика.
Я сразу забываю про все невыполненные обещания и заворожено повторяю:
- Дядя Шляпа… экая прелесть!
- Дядя Шляпа был мужем Агриппины Ивановны. Он был ее старше, и ходил уже с трудом. Летом она выводила его во двор, усаживала на лавочку, ставила ему самовар и он пил чай. Сверху заливал, снизу выливал, - тетушка показывает, как он заливал в себя чай.
- Не поняла.
- Ну, недержание у него было. Чай заливал в себя, а снизу все выливалось.
- А зимой как? – сразу я приступаю к вопросам.
- Отстань! Я не помню. Мне было семь лет, а в этом возрасте такими глупостями не интересуются. Все запоминается картинками. Сидит под яблоней, самовар стоит, он в белой старой шляпе, в потрепанной блузе, сидит и пьет чай.
Я сразу начинаю соображать, куда мне такого персонажа пристроить. Кем он работал? Представляю его жену-сплетницу Агриппину. Интересно…
- А Кика это кто?
- Кика – это Кикимора.
- Даже до революции так детей не называли, - я скептически поджимаю губы.
- Это прозвище. Вредная старуха была. Ее все так звали и взрослые тоже. Только не спрашивай меня, кто она. Не помню.
На весь остаток вечера я погружаюсь в тетушкины воспоминания. Я представляю ее, семилетнюю девочку, с короткими косичками, которые все время расплетались. Как она бегает по двору с моей маленькой тогда мамой. Бабушку, тогда совсем молодую, еще и тридцати нет. Деда, пожарного. Всех соседей, тетю Кику, дядю Шляпу и Агриппину. Кем они были? Как жили? Пытаюсь представить, всех их, их жизни, их детей, как они пережили войну и революцию…
- Галочка! – соседка настойчиво стучится ко мне в дверь. – Галочка, это я, открой, моя любимая соседка!
Я матерюсь про себя, но воспитанно открываю дверь. И не очень воспитанно спрашиваю:
- Ну? – во мне сейчас борются два чувства – мне ее жаль, что занять, ей свои долгие дни нечем, поэтому она сплетничает, подсматривает и шокирует. А с другой стороны, хочется наговорить ей гадостей, чтобы отстала от меня и перестала распускать про меня гадости.
Она лучезарно улыбается и с любовью смотрит на меня.
- Я вот дочке твоей принесла, - она сует мятую маленькую шоколадку мне в руку. – И тебе.
Она пытается вручить мне атласный лифчик необъятных размеров. Я трясу рукой, словно в руку мне сунули жабу.
- Он почти новый. Тебе пригодиться. Хороший, мне маловат стал.
- Нет, нет. Спасибо. Не надо.
И захлопываю у нее перед носом дверь. Стою и слушаю, как она жалуется сама себе:
- Вот, я к ней с добром. А она? Не расскажет ничего, ни в гости не позовет. Странная.
Я тихонько вздыхаю, чтобы она не услышала, и понимаю, что всегда может быть еще хуже.