Рыбачка Соня 2

Том 2

Глава 1

Крест, сработанный из толстенных, как железнодорожные шпалы, брусьев, медленно и как-то обреченно воздвигаетсяся ввысь. К его поперечной перекладине толстыми верёвками за руки привязана Лариса. Медленно и очень плавно отдаляясь от земли, она с укоризной смотрит на Соню, ничего не понимающую в происходящем.
« -  За что тебя так? И кто? – Хочется Соне спросить у Ларисы, но обычно говорят на выдохе, а она не в состоянии была почему-то ни вдохнуть, ни выдохнуть.
„ - Слава Богу, что хоть не гвоздями присобачили», - нашла Соня в происходящем положительный момент, заметив, как напряглись на Ларискиных руках пережатые канатами, но ещё живые вены.
Одеяние Ларисы было в лучшем случае странным, чтобы не сказать дурацким. Вместо полагающегося к такому случаю савана, она была густо увешана какими-то полосочками, ленточками, лоскутками алого цвета.
« – А-а-а, это же остатки того самого её платья после той самой её ночи…» – осенило Соню.
А крест с Ларисой всё поднимался ввысь, так что небольшие прозрачные тучки уже чиркали о вертикальный брус креста, будто прикидывали, как его побыстрей затерять на голубом небосклоне. Вдруг не то возроптали небеса, то ли не заладилось что-то с механизмом, но крест начал стремительно падать. На большой скорости и с оглушительным свистом он глухо бухнул на землю, а вместе с ним и Лариса. Повидимому ударившись она застонала, а Соня проснулась.
« - Ну надо же было задремать в такой-то позе! – изумилась она, силясь выпрямить свою согбенную спину. Она сидела на стуле, с каким-то ящичком под ногами для удобства, упираясь локтями в собственные колени, засунув голову куда-то под живот и скрутившись в бублик – более неудобной для спанья позы невозможно было придумать.
– И что это за галиматья с Ларисой на кресте, парящей в небесах мне вдруг прибандюрилась? К добру или к погибели? – тревожно размышляла Соня, вытянув затёкшие ноги и выпрямив спину, - даже трудно с разгону определить, какую такую информацию несет в себе приснившаяся картинка. И что на самом деле хуже, сон или действительность? Хотя сам тот факт, что во сне Лариска все же вернулась на землю, можно было, при желании, истолковать, как положительный знак.»
Соня с надеждой посмотрела на свою закадычную подругу, лежащую без сознания на реанимационной койке. На всем белом, одетая в белое и укрытая белым. Облепленная с одной стороны разноцветнымы проводками от датчиков, с другой – в локтевой вене торчала солидная игла с прозрачной трубочкой, по которой капля за каплей из пузырька на штативе скатывалась какая-то жидкость.
Уже вторые сутки Лариса валялась без сознания после операции, и Соня, находящаяся все это время в больнице, начала терять терпение, а потом и надежду. Ей казалось, что Лариса уже не дышит, а значит уже и не живёт.
« – Лариска, неужто ты меня вот так просто возьмёшь и бросишь? Побойся Бога, тебе-то все равно, а мне-то как? Как жить после этого? Мы же с тобой годами из одной чашки хлебали… Ты мне как сестра…»
Лариса не подавала признаков жизни. «Как с креста снятая», промелькнула у Сони  невесёлая мысль.
По большому блату запустили её сюда, в реанимацию, и то благодаря выходному дню. И вот этот день тоже скоро закончится, а Лариса все ещё оставалась у той черты, от которой что к жизни, что к смерти – один шаг.
Переволновавшись и не спав всю прошлую ночь и сидя уже который час здесь на стульчике, Соня от усталости уже тоже как бы впадала в кому, время от времени на каких-то десять-пятнадцать минут проваливалась в небытие, и во время этих передышек видела сны, один нелепей другого.
« – Хоть бы топчанчик какой-никакой был. - Повела Соня тоскливым взглядом по палате. Она была рада любой горизонтальной плоскости, на которую было бы можно бросить свои усталые кости. – Хотя какая бы я была в этом случае сиделка? Скорей, «лежалка» какая-то…»
Она поднялась немножко размяться. Ноги казались свинцовыми, спина – железобетонной, а голова – чугунной.
« – А в душе – всплошной хэви-мэталл», - скривилась в горькой усмешке.
Если бы не было так грустно, то было бы смешно, глядя на Сонин пикантный прикид. Белые хэбэшные хирургические бахилы поверх джинов, халат – не менее 54 размера запахнутый на груди и подпоясанный бинтом, высоченный медицинский колпак на голове, больше напоминающий поварский, марлевая повязка во все лицо и, в завершение образа, большущие черные, кожанные шлепанцы, подвязанные бинтами, как лапти, чтобы не слетали при ходьбе. Законченный портрет лыжника в маскхалате, отправившегося на задание в тыл врага.
Но Соне было не до смеха, потому что Лариска, шалунишка и хохотушка, с которой столько лет дружили против всех и с которой совсем недавно вернулись из рейса, умирала на этой вот реанимационной койке от маточного кровотечения и от заражения крови, прожив каких-то двадцать с хвостиком лет, так и не поняв, зачем пришла в эту жизнь. Да и что такое сама жизнь – похоже, тоже представляла себе с трудом.
Случилось все позавчера. К Соне в дверь повонила Ларискина соседка Надька, пьяная и в страшной панике. На вопрос, что стряслось, она только булькала носом, махала руками, таращила глаза и икала. Тогда Соню осенило. Она налила ей рюмашку водочк. Надька, всосав жидкость в себя, как слон хоботом, грязной рукой вытерла нижнюю часть лица и даже не взглянув на предложенный в виде закуси бутерброд с бич-пастой (кабачковой икрой), икнула по инерции ещё пару раз и вдруг внятно связала вкучу нужные слова.
Поехали, Лариска помирает, третий день уже! – На этом её словарный запас резко истощился, и на вопросы Сони « что произошло?» ничего вразумительного она сказать не смогла.
А почему не позвонили мне? Столько времени потеряно зря, пока ты сюда ко мне добиралась. - Спросила Соня Надежду, но та ответить была никак не в состянии.
В отличие от Эллочки-людоедки, имеющей в своем речевом обращении хотя бы тридцать вполне легитимных слов, Надька лепила фразы из чистых матов, связывая их кое-как союзами, предлогами и междометиями собственного изобретения. Получалось что-то вроде: « Дык я бля, за…, а она ох ы, ну я и на х… тогда, к тебе».
Не тратя понапрасну время на дальнейшие распросы, Соня собралась за минуту, поймала тачку и, прихватив «гонца», поехала к Ларисе.
Дверь в дом была растопырена настежь. Соня вошла и остолбенела от увиденного. Накрытая несколькими одеялами Лариса лежала в койке. Лицо – цвета асфальта. Черные круги под глазами. Серые, растрескавшиеся губы, с пластинами корки по периметру. Слипшиеся волосы на лбу, блуждающий взгляд.
Соня бросилась к подруге.
Лариск, что случилось? Ты чего это? На тебе лица нет.
Упала. Ходила за сметаной и упала. На меня пёс выскочил...
Так он что, покусал тебя? Ты хоть укол от бешенства сделала?
Нет не покусал...
А что тогда? Ты что-то сломала? Ногу? Руку??? Почему ты не в больнице? Дурепища!
- У меня выкидыш...
- Выкидыш??? - Соня реально ощутила, как все её волосы поднялись вверх. - Ты вменяемая? Или ты мухоморов сейчас наелась? Что ты несёшь? Какой к чёрту выкидыш?
- У меня была беременнсть, 4 месяца.
- Да как ты умудрилась? А почему в рейсе на сказала? Почему я об этом узнаю только сейчас?
- А ты думаешь, я знала? Менсис был все четыре месяца в порядке. Самочувствие - тоже. Подташнивало иногда, но думала от шторма... 
Да как же так? От кого?
- Какая разница?..
- Да... такого же быть не может! - Одними губами прошептала Соня. - И что же теперь? Но почему ты до сих пор не в больнице? - Вдруг завопила она на весь околоток.
Спазмы страха перехватили ей горло. Она силилась ещё что-то кричать, но вместо слов гортань выдавала только булькание, сквозь которое время от времени прорывались разобщённые гласные звуки.
- Соня, не кричи. - Очень тихо, но внятно попросила Лариса. - Времени мало… Там, в шкафу, шкатулочка... Если что, откроешь...
- Так! Щас! – остановила её Соня и выскочила во двор. Через пару минут минут она вернулась. - Послала соседского мальчишку звонить в скорую. Продолжай. Нет, подожди, скажи мне правду. Ты сделала криминальный аборт?
– Да ты что, Сонь! – Лариса из последних сил старалась переубедить подругу. – Говорю тебе, за сметаной ходила, с бидончиком. Пёс здоровенный сиганул через забор как раз мне под ноги. А я так испугалась...
Упав возле койки на колени и уронив голову на Ларискину постель, Соня зашлась в плаче. Ужас случившегося, удручающее недоумение, досада, собственное бессилие, страх взаправдашной утраты вместе с неспособностью чем-то помочь, повернуть события вспять, к роковой отправной точке – все слилось в один жгучий, давящий ком, забралось в сердце, разрастаясь и отравляя всё, чем до этого жилось, дышалось и былось.
Смерть - такое далёкое и страшно абстрактное понятие, вдруг приблизилось к Соне на расстояние вытянутой руки. Как оказалось, она, смерть, имеет своё лицо, на котором застывшие, как глицерин, капли пота, заскорузлые корки на губах и землистая бледность.
- Ну почему ты сидишь дома, почему давно не в больнице? Думаешь просто так рассосётся? Ты потеряла время, вот что страшно!
Соня хотела сказать ещё что-то, но вдруг замолчала на полуслове, почувствовав на своей руке холодную ладонь Ларисы.
– Замолчи, Соньк... Сил нет...
Она не договорила. От неё разило отчуждением и отрешённостью.
Соня почувствовала на своей коже такой могильный холод, что кожа вся скукожилась и покрылась пупырышками.
У ворот скрежетнула тормозами «Скорая».
Молоденькая медсестра воробышком выпорхнула из кабины. Вся свеженькая, беленькая, худенькая, молодая той молодостью, которая не огорчает ни морщинами на лице, ни жировыми складками на талии, ни дурацкими мыслями типа: разводиться уж пора, а я ещё не замужем. Просеменила с чемоданчиком до порога.
- Здраствуйте, где больная? – безмятежно-равнодушно обратилась к выбежавшей на крыльцо зарёванной Соне.
- Сюда, сюда, пожалуйста, - засуетилась та, чуть ли не на руках внося медсестру в дом, - наверное, нужны будут носилки. Соня тряслась за каждую потерянную минуту.
Взглянув на Ларису, сестра не стала мешкать.
- Да, и правда, крикните шоферу, пусть несёт носилки. Да побыстрей! – скомандовала медсестра, так как Ларискина видуха не оставляля сомнений насчёт госпитализации, причём безотлагательной.
Соня пулей понеслась за носилками, и уже через минуту они были в доме. Но тут стало ясно, что Ларису из дома на носилках не вынести. Тесноватыми оказакись «хоромы». Решили выносить на руках. Втроём, ухватив кто за что, подняли Ларису с койки. На простыне после неё осталось зловещее бурое пятно.
Лариса не издала ни одного звука, не отреагировала на прикосновения. Ушла в бессознанку. Жила ли ещё?
После того, как носилки задвинули в машину и водитель начал маневр по развороту в нужном направлении, Соня ухватила свою сумку, кое-как закрыла дом и чуть ли не на ходу вскарабкалась в салон скорой помощи.
Единственное чувство, которое она сейчас испытывала, был страх. Страх, что Лариса умрёт по дороге в больницу так и не дотянув до врачебной помощи.
- Куда повезёте? – поинтересовалась.
- В больницу судоремонтной верфи, они сегодня дежурят.
- Но её же нельзя так долго трясти. - Заныла, запричитала Соня, - Вы же это сами прекрасно понимаете! Она же не доедет! А если в областную?
- Ну, не знаю, примут ли… - Старательно заюлила сестричка. - Да ещё диагноз, сами знаете…
- А что диагноз?
- Сами понимаете, отношение к «криминалкам» во врачебных кругах крайне негативное…
– Вы что, какая криминалка? Упала она, сметану несла... – Начала Соня услышанный от Ларисы рассказ.
– Ой, я вас умоляю! – Беззааботно перебила её сестра, как-будто бы на базаре торговалась за пучок редиски. – Все они падают, как оказывается...
Но тут ей на колени лёг веер не меньше, чем из десяти червонцев. Соня была готова выложить ещё столько же, ещё и ещё, лишь бы Ларису побыстрее поместили в отделение. А в областную и поближе было, и оборудование получше.
- Лёш, давай попробуем в областную, авось получится. Больная, и впрямь уж очень плоха. - Скомандовала медсестра шофёру, сгребая и пряча в карман халата только что полученный чуть ли не полумесячный оклад. - На нарушение предписаний иду, попыталась сестричка напустить важность. - А она вам, простите, кто? – поинтересовалась.
- Она? – Соня уставилась на медсестру. - да как вам сказать? Она мне все. - Соня взяла Ларискину руку и поставила пальцы на то место на запястье, где обычно прощупывают пульс. Очень слабо, из последних сил там ещё трепыхалась жизнь. - Подруга она мне...
Скривив губки в гримасе недоумения, сестричка промолчала.
Доехали очень быстро, по прямой, по Набережной. Покуда Ларису заносили, Соня, пулей влетев в предбанник и ухватив первый попавшийся халат, болтавшийся на вешалке, скорчив козью морду, и не думая об этике, заскочила в ординаторскую к дежурному врачу. И не дав ему и рот раскрыть, выпалила:
- Док, миленький, там моя подруга помирает! Спаси её, пожалуйста. Она молодая и красивая девчёнка. Ей ещё жить да жить, а она на тот свет собралась! Ну сделай что-нибудь, умоляю! Я и кровь ей могу дать, а то своя у неё вся вытекла. 
Видя, что доктор не мычит и не телится в то время, как жизнь Ларискина висит на волоске, она запустила руку в сумку, вытащила пачку денег, положила её доктору на стол, а сама стала тихо сползать на пол. В глазах потемнело, а в ушах стало очень тихо. Свет померк.
- Что вы, что вы милая. - Доктор вышел наконец из ступора, деньги прикрыл папочкой. Открыл дверь в коридор. - Галя, нашатырьчику, пожалуйста, да побыстрей! – Это сестре на посту.
Соня очнулась от колючки в носу, оттолкнула рукой тампон с нашатырем. Доктор помог подняться.
Милая. - Это было, по всей видимости, его стандартное обращение к больным. - У меня ни минуты времени, если хотите дождаться результата операции, идите вон туда. – Он показал на дверь. - И деньги заберите.
Он сгрёб червонцы со стола, запихнул их Соне в руку и чуть ли не взашей вытолкал её из ординаторской. Повернул ключ в замке и размашисто зашагал в противоположную сторону отделения.
Соня, с зажатыми в руке деньгами, тормозила посреди пустынного коридора.
« – Куда это он мне сказал идти? – Туго размышляла. - Кажись сюда, - подыбала к закрытой двери. Похлопала себя по бокам в поисках сумки и, не найдя её на месте, засунула червонцы прямо в карман.
За дверью оказалась самая что ни на есть обыкновенная палата-санпропускник, с ванной, унитазом, старым-престарым тапчаном, рухлядью-столом и ещё чем-то помельче, что захламляло все углы и создавало впечатление склада утильсырья.
Это в этом помещении переодевали и оформляли женщин, поступающих на госпитализацию. Здесь готовили (мыли, клизьмили) женщин к операции. И здесь же стояли вёдра, швабры со спецмаркировкой, ёмкости с хлорными растворами и прочими орудиями гигиены и санитарии.
„ - Самая что ни на есть затрапезная кандейка. - Подумала Соня, опускаясь в изнеможении на застеленый коричневой клеёнкой тапчан. - Лечь что ли? – Подумалось ей. - Лариска так по нервам проехалась, что не то, что стоять, но и сидеть нету мочи“.
Ей казалось, что она попала в ад, и что это никогда не кончится. Счастливые минуты проскакивают – не успеешь глазом моргнуть, страдания же длятся вечно.
„ – А что такое „вечно“? – вдруг задумалась Соня над значением слова, - сколько это? Это, когда больше уже никогда? Или, когда уже навсегда? Навсегда ничего не бывает, кроме смерти...“
Сонины размышления о вечности прервала санитарка, вошедшая сюда по своим служебным обязанностям.
- А что эт ты, деточка, туточки расселась? – Завела она казенным голосом, не успев даже притворить дверь. – Посторонним туточки нельзя!
„ – Ну вот, и у этой непреодолимое желание покомандовать. - Возмутилась про себя Соня, а вслух сказала не вполне дружелюбным голосом.
- А где же мне сидеть? Мою подругу сейчас оперируют, вот жду, чем закончится, доктор сам мне разрешил... - Добавила она на всякий случай, в надежде на докторский авторитет. – Нашли постороннюю...
- Так а в корридоре и сиди. - Пропустила санитарка мимо ушей последнюю реплику Сони. - А здесь нельзя: служебное помещение.
Она выговаривала это своё „служебное помещение“ с какой-то важностью, как будто это была не больничная кандейка, а зал заседаний Советаа Министров СССР.
Соне совсем не светило дискутировать с бабкой. Она молча выудила из кармана червонец и запихнув его санитарке в нагрудный карман, с нажимом произнесла:
- Слышь мать, не зуди, а? Ну что ужасного стрясётся, если я
здесь перекантуюсь часик – второй? Ты же знаешь, что в том коридоре, куда ты меня гонишь, даже колченогой табуретки нет. А мне сейчас не то что стоять – сидеть невмоготу от такого наезда судьбы...
- Да я разве против, деточка, сиди. - Моментально отработла задний ход санитарка. - По мне лишь бы врач не заругал... И деньги забери, ещё что удумала...    
- Да оставьте себе. У меня ещё много! – Соня взяла и засунула обратно в санитаркин карман свой кровный червонец. – А доктору не до меня сейчас. 
- А то, а то, операция, думаю, не скоро закончится. Уж я-то знаю. - Топталась бабуля на месте, видимо решая как поступить с подаренной денежкой. - И с такими, как ваша, долго возятся, уж поверь.
- И много таких, как... моя, привозят?
Да хватает... Ходит, ходит брюхатая, уж ребеночек ножкой стучит вовсю, и тут ей вдруг приспичит. Сами себя по дурости на тот свет загоняют, потом доставай их оттуда. - Последнее она произнесла с таким видом, как будто это именно она их оттуда и „доставала“.
– А что ты думаешь? От нашего ухода тоже зависит, как быстро выкарабкиваться будет. - Как будто подслушала Сонины скептические мысли санитарка. - Накормить, напоить, помыть, уточку вовремя поднести-унести. Да и так посмотреть, чем дышыт, врачам-то все недосуг.
Соня слушала это тихое словесное журчание, не перебивала. Не стала даже уверять бабулю, что Ларка не такая, как она думает, не криминалка. Что она просто упала, пса испугавшись. Какая в конце–концов разница. 
А бабуле, по всему было похоже, не так уж часто выпадает выговориться перед такими вот внимательными и невзыскательными слушателями. И так ей, повидимому было важно убедить Соню, что и она что-то да значит в этой больничной суете, что и от неё зависит здоровье, а может и жизни попадающих сюда женщин, что она, поди, и забыла, зачем сюда вошла.
- А как вас зовут? – Вдруг зачем-то спросила Соня, и незаметно перешла на „вы“. А то сидим, разговариваем и даже не познакомились.
- Клавдия Даниловна я, а вообще меня только когда отругать хотят, так называют. Обычно же баба Клава зовут, и больные, и врачи.
- А можно и я вас буду так звать?
- Почему нельзя, зови. - Залучилась морщинками у глаз баба Клава.
- А я – Соня. - И себе неожиданно улыбнулась гостья санпропускника. Она была рада любой живой душе в даный момент, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями. Тем более, что и говорить особенно ничего не было надо. Баба Клава справлялась с этим сама, примостившись на стульчике напротив.
Слушая вполуха нескончаемый рассказ о больнице, о врачах, о больных, о потенциальных смертельных случаях, которых удалось избежать чуть ли не благодаря одной ей, бабе Клаве, ну ещё разве чуточку старшему медперсоналу, Соня машинально разглядывала её, отмечая про себя большие, не по росту, руки. Красные, от холодной и горячей воды, с утолщёнными суставами, со вздыбленными венами и с изьеденной хлорными растворами кожей.
Отекшие ноги, обутые в еле державшиеся кучи суконные тапки. Полинявшее ситцевое платье в мелкий горошек из-под казённого халата, косынка на голове.
Каждая черточка, каждая складочка в одежде Клавдии Даниловны отсвечивала беспросветной бедностью аж до нищеты. И этот возраст, когда уже невозможно ничего нового начать, чтобы изменить свою судьбу. И это здоровье, приближающееся к логическому концу и которое уже не поддастся никакому лечению. И это изгрызенное возрастом и бедностью честолюбие, еле теплящееся, но ещё живое и, возможно, единственное, побуждающее шевелиться, что-то делать, а не просто сидя умирать.
Все это непроизвольно бросилось Соне в глаза и больно задело потайную душевную струну, отвечавшую за жалость, и сострадание. И звучание этой струны вытеснило на какое-то мгновение страх за Лариску.
„ – В каждом больничном отделении имеется своя вот такая вот баба Клава, - думала про себя Соня, -  или баба Паша, или баба Дуся, день-деньской снующая из палаты в палату с неизменными шваброй, тряпкой и ведром, там и сям наводящую порядок, оставляя после себя чистоту, свежесть и едва уловимый запах хлорки. Их не замечают, к ним привыкли, о них вспоминают только тогда, когда нужно сделать грязную работу: что-то прибрать, подтереть, почистить.
Их не принимают всерьёз, им платят гроши, поэтому их всегда не хватает. Молодёжь не идёт на такую грязную работу с нищенской зарплатой. И даже если и суждено кому по жизни мыть полы, то идут скорее всего куда-нибудь в контору или в магазин, где и работы поменьше, и к дефициту поближе“.
- А ты, Соня, где работаешь? – Как ото сна пробудил Соню вопрос.
- В моря хожу. А вообще по профессии я – учительница французского языка. - Грустно улыбнулась.
- Фу-ты, ну-ты! – Воскликнула не то удивлённо, не то обрадованно баба Клава. - Что же ты в школе-то не робишь? Не ндравится, што-ль?
- Ну почему не „ндравится“?– Улыбнулась Соня. –  Работа, как работа, не хуже, не лучше, чем все остальные. Вот только кому он нужен в нашей стране этот иностранный язык? Да и платят гроши. Стоило в институте столько лет мозги суричить, чтобы потом за копейки работать.
- Эт верно. - Тут же согласилась баба Клава. - Не любят у нас ни учителей, ни врачей. Одни продавцы в почёте. Что в торговый-то не пошла?
- Таких бабушек, как ты, обвешивать, обдуривать? Не получилось бы у меня.
- Ишь ты-ы-ы... – Восхищённо-удивлённо протянула бабуся. - Оказывается, среди молодёжи ещё и такие бывают. А я думала, что у вас одни джинсы и, эти, как их... кеды в голове.
- Кроссовки? – Засмеялась почти весело Соня.
- Ага, ага, кроссовки, будь они неладные...
- На джинсы с кроссовками можно и честно заработать, не обязательно воровать. Потому и в моря подалась, чтоб и получку приличную получать и спать спокойно.
- Тяжко там, моя ты деточка. - Вздохнула баба Клава. - Пока здоровье есть, будешь ним деньги неплохие зарабатывать, а как болячек себе в морях нашкуляешь, все на лекарство уйдёт. Останешься у разбитого корыта.
- Не каркай, баб Клава. Авось обойдётся.
- Я тоже так рассуждала по молодости да по дурости. Я ить тоже старая морячка. - Созналась бабка. - Так что знаю, что там, в морях, и почём.
 И начала рассказывать о рейсах, о параходах, о моряках, большинство из которых или были уже на пенсии или и вовсе уже не жили. Но нашлись и общие знакомые, которые, несмотря на возраст, ещё „коптили небо“ под парусами.
По всему было видно, что бабе Клаве было приятно вспомнить прошлое. Хотя чего там было приятного? Работа намного труднее, чем сейчас, а условия жизни на судах во сто крат хуже. Современные суда могут показаться раем по сравнению со старыми. Но так уж устроен человек, что прошлое вспоминается зачастую в розовом свете. Скорее всего потому, что человек в прошлом был моложе, сильнее и здоровее, и кусок жизни, который маячил впереди был длиннее прожитого. И на этот кусок будущей жизни строились определённые планы, один оптимистичней другого. И даже если ни планам, ни надеждам не суждено было сбыться, всё равно, сама её величество надежда делала жизнь содержательней и ярче.
Ведь что такое счастье? Это никак не осуществлённая мечта. Это ожидание её осуществления. Впоследствии даже забывается о чём мечтал несколько лет назад. А эйфория от мечты остаётся надолго. И окрашивает период ожидания в нелиняющий и невыгорающий радикально розовый цвет.
Баба Клава говорила нон-стопом, а Соне ничего не оставалось, кроме как слушать и удивляться, что сколько лет прошло, а в морях так почти что ничего и не изменилось в отношении „человеческого фактора“. Те же проблемы в физическом, моральном и социальном плане. Разве что пароходов настроили посолидней да поудобней для проживания.
 Соня была рада, что ей не пришлось коротать время в одиночестве. Она мало-помалу успокоилась. Ларисой занимался врач, а врачам Соня верила. Баба Клава начала было уже развязывать свой тормозок, грозясь напоить Соню чаем, как вдруг из коридора послышался голос доктора.
- Даниловна! – обе женщины подскочили, как ошпаренные.
- Иду, иду. - Уточкой заковыляла на затекших ногах к двери баба Клава.
- Баб Клава, идите к медсестре, помогите прибраться. - Распорядился док. - А вы ещё здесь? – Соизволил заметить Соню, стоявшую вопросительным знаком  за спиной бабы Клавы.
То зыбкое спокойствие, которое несмело заглянуло было в сонину душу во время беседы с бабой Клавой, как корова языком слизала. А на его место с прежним упорством водрузился отвратительный, ядовито-зелёный, леденящий душу страх.
- Зайдите в кабинет. - Сухо пригласил доктор.
Соня, вдруг точь-в-точь, как баба Клава, по-стариковски перековыляла через коридор. Преодолела порог ординаторской, как на минное поле ступила. Голос дока, как и серьёзное лицо, иллюзий не вызывали.
„ – Ну вот, сейчас скажет... – Трепетали колени и холодело в животе. – Ну что молчит, хомут еловый? И у самой язык вдруг задеревенел, слова не вымолвить...“.
- Доктор, ну... как она? – Судорожно взглотнув, все же выгребла изо рта вопрос.
Врач, не торопясь стянул с себя марлевую повязку, все ещё болтавшуюся на шее, бросил на подоконник. Достал из ящика стола сигареты, закурил. Соня стояла, как вкопанная, не решаясь ни вдохнуть, ни выдохнуть и готова была задушить дока за медлительность.
- Ну что вы молчите? Неужели трудно сказать одно слово? – Не вытерпела. - Или причинять людям страдания – это не только ваша профессия, но и ваше хобби? – Сказала и ужаснулась от возможной реакции.
Но док оказался непробиваемым. С наслаждением затянувшись дымом сигареты, он неспеша выдохнул и, как ни в чём не бывало, изрёк:
- Причиняя боль, мы спасаем жизни больных. Что же касается моего хобби – то оно ничего общего с болью и страданиями не имеет. Ну а что касается вашей подруги, то надеюсь, жить будет, а вот рожать...
- Значит она жива? – Просияла лицом Соня. – Значит все обошлось?
- Не гоните лошадей, - Охладил её пыл врач. – Я же говорю, дышыт ещё, а значит живет. Но состояние нестабильное, сепсис может начаться, а это уже опасно. Остаётся только на молодость надеяться.
- А можно к ней? На пару минут?
- Ещё чего! Вас там ещё не хватало... - Хмуро возразил доктор. – Вы думаете, сейчас войдёте к ней, а она такая вся сияющая, улыбается и протягивает к вам руки. – Насмешливо хмыкнул. – От неё там чёлка и нос остались, да и в сознание не знаю, когда прийдёт. У неё крови почти не осталось. Хорошо, хоть группа несложная, нашли пару флаконов, сейчас переливаем.
Соня стояла посреди кабинета ни в сех, ни в тех.
- Присаживайтесь, что стоите. – Сердито пригласил доктор.
- Да пойду я к бабе Клаве посижу. – Неуверенно топталась Соня. – Она мне чаю обещала.
- Ей сейчас не до вас, а чаю мы и здесь можем спроворить. Оставайтесь.
„ – А что, вот возьму и останусь. - Рассердилась неизвестно на кого Соня. - Что мне, домой сейчас идти? Что я там буду делать, не зная что и как тут Лариска? Да и доку спать не дам, чтоб в тонусе был. А то разбредутся все по шхерам дрыхнуть, как это у них заведено, а Лариска ещё помирать вздумает. Да и мне легче будет, если буду знать, что происходит. Информирован – значит вооружён“.
- Да я с удовольствием, вот только на Лариску бы все-таки взглянуть, - сделала Соня ещё одну попытку прорваться к подруге.
- Нечего там сейчас смотреть, и, к тому же, она там сейчас не одна, там и медсестра и санитарка, - повидимому, поняв Сонины опасения насчёт совсем одной оставшейся подруги, поспешил разуверить её док, - за ней присматривают, и, если что, мы будем знать первые.
- Ну раз так, тогда  ладно, - сдалась наконец Соня, - я только вот ещё что хотела сказать, если той крови не хватит, что у вас есть, я могу своей добавить, у нас группы совпадают...
- Да слышал я уже про кровь, помню, не забыл. Понадобится – возьмём, что-что, а кровь лишней никогда не бывает. – Док переложил тон на более благоприятный, но всё ещё ворчливый галс. – Чудные вы, девки, ей-богу, небось ещё вчера мужиков друг у дружки отбивали, козни строили, а теперь вдруг готовы из себя кровь всю до капли выцедить и даже шкуру спустить, чтоб подруге предложить.
- Не надо передёргивать и бросаться в крайности. Все очень даже в меру, каких-нибудь поллитра крови, могущие жизнь человеку спасти, не такой уж и героизм. А с другой стороны никаких отбитых мужиков между нами сроду не стояло. Мы подруги, а это куда как больше, чем мужики. Ведь что такое мужик? Вампир, предатель и говнюк. Ой, извините, я не про вас. – Соня про себя отметила, что она то и дело говорит обидные глупости этому респектабельному врачу, абсолютно не будучи уверенной, что он это заслужил. – А дружба – есть дружба. Ну а что касается ругани – да, бывало, скублись маненько. Жизнь у нас не сахар: в моря ходим. Так что цапаемся иногда.
- А вот с этого места поподробней, пожалуйста, - оживился доктор, - люблю моряцкие байки.
- Что ж сами в моря-то не пойдёте? Там бы такого насмотрелись – на многотомный роман бы хватило.
- Профессия неподходящая. Был бы я штурман дальнего заплыва – без вопросов. А гинекологу что делать на пароходе, где больше 5 – 7 женщин не бывает? Так и до дисквалификации недалеко.
- Ну не скажите, – возразила Соня, – это смотря какое судно. Если на плавбазу попадёте, то там, почитай, одни только бабы.
Вскипел чайник. Док забряцал посудой, заваривая чай. И тут вдруг Соня ощутила, что она страшно проголодалась. Попробовала вспомнить, когда она сегодня ела, но день, из-за стрессовых событий, растянулся на такие длинные километры, что ей последнее принятие пищи показалось чем-то очень далёким и призрачным.
Поэтому она с тоской повела взглядом на выставленные доктором чашки, поллитровую банку с сахаром и со смирением осознала, что поститься ей прийдётся ещё долго и мучительно.
- А у вас случайно не найдётся шматика хлеба. - Вдруг неожиданно даже для себя произнесла она, размешивая сахар в чашке с чаем. - Я в том смысле, может что-то осталось от казённого ужина? – Вконец смешалась Соня от своей несдержанности.
- Казённого не едим-с. - Живенько возразил док. - А вот из личных припасов найдётся и хлебушек, и к хлебушку.
Врач открыл холодильник и стал оттуда доставать всякую всячину, от вида которой у Сони скрутило живот в голодном экстазе.
В одном из эмалированных прямоугольных судочков, выставленных доктором на стол, содержались котлеты с тушённой капустой, в другом - аппетитный холодец с тоненьким слоем жира по поверхности, в третьем – корейский салат из моркови, а ещё кроме этого варённые яйца, кусок сыра, свежий огурец.
„ – Вот это пайка! – Плотоядно восхитилась Соня про себя. - Неужели я буду сейчас всё это есть?“
– Это вы всегда так запасаетесь, как на зимовку? – Вслух поинтересовалась.
– У меня двухдневная шихта: за себя и за того парня. Сотрудница внезапно слегла по-тяжёлому, так что прийдётся тянуть и её сутки. Это мама всё напаковала... – Тепло улыбнулся и как-то по-особенному произнёс слово „мама“.
Из загашника в углу явились свету тарелки, вилки. В две рюмки-мензурки, служившие для раздачи жидких лекарств, док плеснул по глотку спирта.
– Нуте-с, сударыня, пододвигайтесь поближе. Как вы думаете, не наступил ли подходящий момент познакомиться?
– А то! – Согласилась Соня. - Отношения зашли уже дальше некуда, до самого ужина, минуя стадию знакомства. Меня зовут Соня. - Отважно представилась она первой и протянула доктору руку.
– Томас. - Доктор, привстав, пожал Сонину руку своей, тёплой, суховатой ладонью.
– Ого! А в паспорте как?
– Да так же и в паспорте. Родители изощрились, а мне теперь мучайся.
– Ну почему сразу "мучайся"? как по мне, так очень оригинально. Думаю, что по меньшей мере на Камчатском полуострове ни с кем не перепутать.
– Аминь. - Обрубил доктор, давнюю и, повидимому, надоевшую ему тему, поднял мензурку. - Ну так за что пьём?
– За неё, за жизнь. - Не задумалась над тостом Соня. - За Ларискину да и за нашу тоже. Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось, – Добавила вдогонку, улыбнувшись.
Выпили. Чистый алкоголь продрал горло, Соня закашлялась, ухватила кусок огурца ликвидировать спазм. Ели дружно, с аппетитом.
Голодная атака была такой сильной, что Соня опасалась забыться и подмести подчистую все припасы Томаса. А ему ещё, как-никак, нужно просуществовать на эти харчишки двое суток. Поэтому, заморив червячка, она стала притормаживать с едой, помня, что кроме аппетита нужно иметь ещё и совесть.
От выпитого и съеденного потеплело в желудке, а заодно и на душе. Взлохмаченные нервы устали бушевать. Страх уступил место уверенности, а отчаяние обратилось в спокойствие.
 „ – Выживет Лариска, куда она на хрен денется? – Положительным резонансом продефилировала в голове мысль и заняла место в сознании, как код,  как псих ическая установка. – Док здесь, он не даст ей помереть“.
– Ну что, Соня, может расскажешь что-нибудь из своих морских приключений? – Попросил доктор, поудобней устраиваясь в кресле. - Времени у нас – целый воз, а слушатель я благодарный.
– Да пожалуйста, хоть сто порций. Каждый новый рейс, позаковыристей предыдущего – это уже как правило. Взять хотя бы этот, последний, из которого только недавно пришли. – Начала своё повествование Соня.
Рассказчицей она была отменной. Сочный словарный запас, изобилие художественных приёмов, прикольные народные выражения, поговорки, присказки, пословицы. Все это приправлено, как перцем, моряцкой „феней“ придавало её повествованию такую живость и экспрессию, что доктор слушал и про себя жалел, что при нём нету ну хоть бы какого-нибудь завалящего магнитофона, так как все то, что  сейчас так живо и интересно рассказано, уже завтра утратит свой первозданный шарм, и воспроизвести его не представится возможным.

Глава 2


Домой Соня приползла часам к одиннадцати вечера. Начинали сказываться сутки, проведённые без сна. Мускулы отказывались держать тяжёлые руки, уставшие плечи, стопудовая голова то и дело норовила скатиться к коленям. Всё естество взывало: упасть, отдохнуть!
Из последних сил Соня наполняет чайник и ставит на плиту. Бросает в термос горсть сушёного шиповника, заливает кипятком и завинчивает крышку.
„ – Пусть настаивается для Лариски“.
Дошла до койко–места и рухнула, не раздеваясь и не успев вспомнить, как они с Ларисой в прошлом году собирали этот шиповник в лесу. Соня уснула на лету, прежде, чем голова прикоснулась к подушке.
Навалилась мягкая, тёплая темнота. Сознание провалилось на самую глубину небытия. Казалось, никто не сможет вынуть её оттуда раньше утра.
Но вдруг затрезвонил звонок. Соня его услышала не сразу. Звук достал её издалека,  как через трёхметровую толщу воды. Сознание возвращалось медленно, как-будто вливалось в неё через узюсенькую воронку, мало–помалу заполняя какую-то внутреннюю ёмкость, вытесняя тем самым оттуда сладкую дрёму.
Наконец она полностью пришла в себя и поняла, что этот звонок имеет к ней непосредственное отношение. Осталось определиться, что это был за звонок. Она потянулась к будильнику. Потом пошла к двери, и не увидев никого в глазок, вернулась в комнату. Оказалось, звонил телефон.
– Ой, ну алло!
Звонил Юра. Ему было чего–то от неё нужно. Он говорил, говорил, в чём то убеждал, о чём-то просил. Соня не восприняла ни слова. Она просто держала трубку у уха. А мыслями была далеко.
– Ты почему молчишь? – Юра учуял неладное.
– Лариска в реанимации. – Тоном автоответчика сообщила Соня свою печаль.
– А что с ней? – В юрином голосе послышалась настороженость.
– Долго рассказывать. Да и не нужно.
– Сонь, я сейчас приеду.
– Зачем? – Бесцветным голосом поинтересовалась Соня.
– Затем! – Вдруг твёрдым, не терпящим возражений тоном, наехал Юра.
– Валяй... – Соне, похоже, не хотелось припираться с Юрой, зная, что он не отступит. Она где–то понимала, что для Юры – это повод, и он им воспользуется, во что бы то ни стало.
Через полчаса затрезвонил дверной звонок.
– Ну рассказывай, что стряслось? – Спросил Юра, едва переступив порог. – Что Лариска там делает, в реанимации? Заболела, что ли?
– В реанимации она умирает. От выкидыша или от аборта.
– Лихо... – Новость, похоже, проняла непробиваемого Юру. Зная, что Лариса – наилучшая сонина подруга, он искал, что бы такого сказать утешительного.
– Она что, была беременна? - Юру, похоже больше впечатлила Ларискина беременность, чем её перспектива умереть.
- Уже нет... - Ответил „автомат“.
- Да что ты так уж сразу в „чёрное тело“ заскочила? Может ещё и обойдётся?
– Может. А может и нет.
Соня разговаривала с Юрой, как робот. Быстро и монотонно бросала короткие реплики, а её рассеянный взгляд в никуда свидетельствовал о её психологическом отсутствии.
– Так, а что же врачи говорят? – Осторожно поинтересовался Юра.
– Сказали ждать. Надежда только на молодой организм.
– Вот видишь! – Горячо ухватился Юра за мнение врачей. – Подождём! Смотри, что я тебе принёс.
Юра, чтобы перевести разговор на более весёлую ноту, открыл свой чемоданчик-дипломат, достал оттуда увесистый пакет иссиня-чёрного винограда и выложил на стоявшую на столе тарелку.
– Ешь, мытый уже. „Молдова“ называется. Запашистый, вкусный...
Соня послушно оторвала ягоду и положила в рот.
– Правда, вкусный. Спасибо. Где взял?
– Где взял, где взял – купил! – Юра пытался шутить. – Самолёт с материка прилетел, всякие вкусности привёз. Ребята угостили.
– Слышь, Юра, а ты сейчас на чём прикатил?
– На такси, а что?
– Отпустил?
– Ессстно... А пошто спрашиваешь? Выпереть меня хочешь, пока такси не уехало? Но оно уехало... – Юра всё хотел отвлечь Соню от грустных мыслей.
– Мне ехать надо.
– Куда?
– В больницу, к Лариске.
– Ну что ты выдумываешь? Какая тебе сейчас больница? Глупая ночь надворе. В больнице дверь "на лопате". Кто тебя запустит? Да если даже и зайдёшь, чем поможешь?
– Ничем... – Сникла Соня. – Тогда надо спать...
– Конечно, конечно... А я? – Юра состроил жалостливую физиономию. – Ты же меня не выгонишь в ночь?
– Да что я, зверь какой? – Серьёзно пошутила Соня. – Вон на диване устраивайся. Бельё знаешь где.
У Юры чесался язык попроситься к Соне в её койку, но после рейса у него самооценка заметно понизилась и спеси поубавилось. Он не без основания подозревал, что стоит ему намекнуть, и будет он топать домой пешком „по шпалам“, мечтая поймать запоздалое такси.
– Ну что ты, сразу спать, а поговорить? – Юра не сдавался. Не за тем он заявился, чтобы вот так вот бухнуться в сон, не успев переступить порог. – Я так соскучился, ну иди сюда...
Соня отстранилась мягко, но решительно.
– Говори... Можешь пойти на кухню чаю заварить. Можешь водки попить. Но без меня. У меня никаких сил.
– Соня... – Не унимался Юра.
– Так, или отстань, или вали нах гаузе, Ким. Я сегодня полностью без юмора. Не нарывайся. – Сказала жестко, вложив в сказанное последние силы.
– Ну извини... – Юра почуял в сонином уставшем голосе отзвук металла.
Он постелил постель и раздевшись притих в своём уголке.
„ Приехал, называется...“ – Саркастически усмехнулся про себя.
Соня лежала без движения, тоскливо вглядываясь в темноту комнаты. Уснуть ей не удавалось, несмотря на усталость. Она лежала просто так, довольствуясь тишиной и возможностью уйти в себя, в свои переживания. Она старалась не шевелиться, чтобы не провоцировать Юру, готового в любой момент подскочить со своего места и перебежать к ней под бочок.
Страхи за Ларису, которые, было, слегка улеглись после длительного общения с доктором в больнице, снова дали о себе знать. Как гадины, подняли головы и зашипели, посягая на и без того призрачное спокойствие Сони.
„ – Хоть бы скорее утро. – Размышлаля она. – Оно мудренее, чем вечер и, даже, чем ночь. Что толку сейчас „икру метать“? Этим делу хоть и не навредишь, но и не поможешь“.
Как же всё же жестоко иногда с нами расправляется жизнь! Как гладиатор со своими противниками на ристалище. Без всяких сомнений и сожалений, без поправок на молодость, красоту, на ум или трудолюбие. Ничто не аргумент. И причём без всяких гарантий на то, что после смерти тебе воздастся и за безвременную кончину, и за перенесённые страдания, и за недоимку сочувствия и любви ближних при жизни. Нет, не воздастся, никто не возместит...
И какой дурак придумал, что человек живёт так, как заслуживает? И что он, человек, сам строитель своей судьбы? Но ведь строить её, судьбу, надо же из чего-то? К примеру дом строят из кирпича, песка, цемента, дерева и ещё бог весть из чего. А не будет всего этого, что построишь?  В лучшем случае, слепишь конуру из валяющейся под ногами глины, которая рассыпется при первом же дуновении ветра.
А судьба? Сколько же качеств нужно, чтобы организовать её, как следует? И здоровье, и сила, и ум, и терпение, и целеустремлённость, а при определённых обстоятельствах и хитрость, и ловкость, и способность к интриге и умение удти на компромисс, зверинное чутьё на ситуацию. Вобщем, много всего. Но если всего этого нет изначально, то на базаре не купишь. На килограмм или на ведро. Это даётся или не даётся с рождения. Все добродетели приходят к нам генетически, и искусственно не добавишь и не улучшишь.
А пороки? Если, к примеру, родился с геном пьянства, то будешь пить рано или поздно, где бы, с кем бы и как бы ни жил. Если в тебе бродит чёрная кровь, то обязательно будешь воровать и убивать. Потому что ты так запрограммирован. Так карта легла, такой подобрался генокод. А трусость? А подлость? А лень? Как с этим совладать, как это перебороть, чтобы быть белым и пушистым? Нужна сила воли, а её нет. Изначально не дано! Ни силы, ни воли, ни силы воли.
И вот теперь вопрос: кто решает, кому, чего и сколько? Одному – всё, второму внатрусочку, а третьему и вовсе ничего? Ничего хорошего?
Если у руля всё-таки бог, то почему так несправедливо? Ведь с самого начала мы перед ним все голенькие и равнёхенькие. Почему же он посылает некоторым испытания, не  дав сил устоять перед ними? Как у него поднимается рука, кого-то одарить, а кого-то обречь на прозябание?
А почему не всем поровну? Чтобы никому не обидно было? Не было бы ни зависти, не ревности, ни страстей, ни поединков... Так вот оно оказывается что... Так это же изначально человечество запрограммировано на пороки и именно несправедливым распределением персональных качеств!!! Было бы "всем сёстрам по серьгам" - кто бы стал завидовать? Злопыхательствовать? Отбирать, воровать, клеветать? А раз всё распределяется свыше, то и ответственность лежит на высшей силе за неправильное распределение? За что же тогда нас винить и наказывать?   
Соня устала от мыслей. Сколько передумала, а ни одной спасительной, утешительной так и не пришло. Ждать и надеяться. Надеяться на то, что вот завтра утром она прийдёт в больницу, а Лариска уже очухалась и есть-пить попросила. И всё страшное уже позади. И уже ясно, что она выздоровеет и пойдут они опять в моря на одном пароходе. И будут вспоминать эту беду как старшный сон. Наконец Соня уснула.
Утром проснулась от жары. Открыв глаза, она обнаружила возле себя Юру, сладко посапывающего. Руки его основательно крепко обнимали Соню и, казалось, не расслаблялись даже во сне.
– Ах ти ж прощелыга, ану-ка вставай! Чё припёрся? – Церемониться Соня не собиралась.
– Я замёрз ночью, яки гад... – Оправдывался Юра, стараясь придать своему голосу жалобные нотки.
– Замёрз он. Среди лета. Под ватным одеялом. Да от тебя жаром пышет, как от печки. Тебе в тундре зимой с оленями на кочках, без одеяла можно спать. Олених греть! А он, видите ли, "замёрз"...
– Сонь... – Юра недвусмысленно потянулся к Соне губами. – Я так соскучился...
– Только попробуй... – Ледяным голосом пресекла она юрину попытку. – Это из-за этого ты вчера припёрся, а я-то думала... от сострадания...
– Да правильно ты всё думала, но одно другому не помешало бы. – С упрёком произнёс Юра и, нехотя выбравшись из–под одеяла, пошёл в ванную.
На короткое мгновение Соня оставалась ещё в постели. Санузел всё равно занят. Прислушалась к себе. Самочувствие было вполне сносно. Если не считать упрямого червяка, неприятно ковырявшего где–то за грудиной.
Накинув халатик, она ушла на кухню. Процедила настой шиповника через ситечко. Он был густой и запашистый. Закрыла банку капроновой крышкой. На даном этапе для такой больной, как Лариса, это был самый важный „харч“ по мнению доктора. Поставила банку в сумку.

Глава 3.


Наскоро одевшись и выпив по чашке чаю, Соня с Юрой вышли из дома.
Соня загадала, что если по дороге первым им встретится мужик, значит с Ларсикой всё в порядке. Ежели, не дай бог, баба, то наоборот.  А если никого, то... На этот счёт она не успела ничего путного придумать, ибо навстречу уже тащился сосед Стёпка. Страшно перекособочившись, он тащил на плече огромный мешок, при каждом шаге издававший стекляный лязг.
– Привёт, Стёпк! Уже в рейс сходил? Как улов? – Приветливость Сони объяснялась той немалой радостью, которую она вдруг испытала, встретив первым мужика. Глупость, конечно, но при таком раскладе малейшая примета – действительна.
– Да, поднабрал малость „пушнины“, будет чем опохмелиться. – Довольный собой и своим ближайшим будущим Стёпка обдал Соню недельным перегаром. Но Соня даже не поморщилась. Она готова была расцеловать соседа-алкаша, за одно его появление в нужный момент.
Не успели выйти на дорогу, как показлась пустая "тачка". И этот факт Соня тоже восприняла, как добрий знак в её сегодняшнем гадании.
Таксист тормозул на остановке автобуса „Областная больница“.
– Соня, ты позвони мне что и как, ладно? – Юре страшно не хотелось насовсем прощаться с Соней. – Может какие лекарства надо будеть достать. Мало ли? Обещаешь?
– Обещаю, обещаю... – Соня сейчас бы пообещала всё, что он попросил бы. У неё мысли были уже на третьем этаже областной гинекологии.
Юра махнул Соне рукой на прощание, таксист взял с места в каррьер. А Соня внутренне подобралась, приосанилась. Она взвесила на глазок своё самочувствие. Был, конечно страх и неуверенность, но оптимизма всё-таки было больше.
Юрка прав. Что раскисать раньше времени? Тёплый, ласковый воздух, солнышко светит, воробьи копошатся у куска чёрствого батона. Озабоченные люди на тротуарах, спешат по своим делам. Вобщем, Апокалипсис на сегодня отменяется и всё.
Переложив осторожненько из руки в руку сумку с целебным напитком для Ларисы, Соня бодро зашагала к знакомому корпусу больницы.
Во дворе, несмотря на ранний час, уже кучковались больные. К кому-то уже пришли посетители, кто-то вышел глотнуть свежего воздуха перед обходом, на солнце прижмуриться. А некоторые утреннюю сигаретку выкурить.
Соня шустренько взбежала на третий этаж. На лестничной площадке сердито шушукалась молодая пара. Скорей всего, супруги. Правда, если поточнее, шушукалась довольно энергично только женщина, а мужчина молча внимал и нетерпеливо переминался с ноги на ногу. По всему было видно, что ему не терпится улизнуть от этого шушуканья чем скорее, тем лучше.
Приоткрыв дверь отделения, Соня заглянула в коридор. Там царила утренняя суета-сует. Врачи, пришедшие на работу готовились к обходу. Медсёстры, дежурившие ночь, передавали смену заступающим сотрудницам. Санитарки мельтешили с вёдрами и кастрюльками, начиная раздачу принесённого с кухни завтрака. Больные тоже сновали по коридору: кто умыться, кто в туалет, кто сдать анлизы.
У Сони зарябило в глазах. Среди публики в белых халатах, она пыталась высмотреть Томаса или, хотя бы, бабу Клаву. Но ни первого, ни второй видно не было.
– А вы не могли бы позвать доктора, который дежурил на выходных? – Соня обратилась к женщине, которая „отшушукав“, как следует мужа, возвращалась в палату с тяжёлой сумкой в руках. – Зовут Томас, а как отчество – не знаю.
– Томас Романович? – Со стервозным любопытством та смерила взглядом Соню. – А он уже пошёл домой. Двое суток отдежурил и пошёл отсыпаться. – Почему-то ехидно пропела женщина и захлопнула дверь перед сониным носом.
– Тю, припадочная какая-то, что ли? Они тут что, все на нём помешались, на этом Томасе Романовиче? – Без всякой обиды подумала Соня. – Кого же попросить тогда, все занятые по самое „не моги“.
– Ой, минуточку , пожалуйста. – Соня открыла дверь в отделение и тормознула удаляющуюся стервозную женщину. –  Передайте вот эту банку в реанимацию Воеводиной. Если не затруднит.
– Да в чём проблема, передам, конечно. – В этот раз женщина показалась Соне чуточку симпатичней.
Ну вот, одно дело сделано. Осталось справиться о Лариске у кого-нибудь. Соня топталась в нерешительности перед закрытой дверью. Потом опять её приоткрыла на ширину собственного носа в надежде всё же выловить кого-то, кто будет проходить на пониженной скорости. Безуспешно. Медики носились и носились мимо, громко стуча каблуками по кафельному полу и на сонино „извините пожалуйста...“ не обращали никакого внимания.
Наконец Соне повезло. Она остановила медсестру, которая, вероятно, сдав смену направлялась на выход.
– Девушка, а не скажете, в каком состоянии сейчас Воеводина? Вчера она была без сознания... Все так заняты, что спросить категорически не у кого.
К сониному удивлению медсетра остановилась и внимательно на неё посмотрела.
– А вы кем ей приходитесь? Родственницей?
– Ага, родственница. – Зачем-то соврала Соня. – Так ей лучше?
Медсестра посмотрела на неё как-то странно.
– К сожалению, она сегодня ночью умерла и её уже отправили в морг.
– Почему в морг? Что, совсем мёртвая? - Тело Сони покрылось вечной мерзлотой.
– Да нет, чуть-чуть только. – Медсестра уже смотрела на Соню, как на полоумную. – А вы что, надеялись, что она выживёт?
– Конечно! – Горячо возразила Соня. – Я была уверенна, что за ночь ей станет лучше. Док сказал шиповника принести. Я принесла и уже передала ...
Соня в шоке от услышанного, вдруг подумала, что если она поуговаривает вот эту медсестричку, приведёт ей разумные аргументы, то ситуация может быть разрулится сама собой, и Лариса окажется не такой уж мёртвой.
– Не могло ей стать лучше. А вообще, вы к врачам сходите после обхода. – Посоветовала медсестра Соне, желая, повидимому, скорее закончить разговор. – Не переживайте вы так. Это произошло бы рано или поздно. – Кинула медсестра уже на ходу и застучала каблуками вниз по ступенькам.
Но Соня этого уже не услышала. Пол зашатался у неё под ногами, и, наверное, опрокинулся бы, если бы она вовремя не плюхнулась на стоявший возле неё стул.
„ – Этого не может быть! Ведь была же надежда! И доктор говорил... Умерла... Сегодня ночью, в то время, как я дрыхла без задних ног“.
Стучали и стучали в мозгу слова, вместе с током крови, стараясь пробить туман, окутавший сонино сознание и не дававший ей осмыслить страшную новость соответственно уровню её трагичности.
Умерла... Соня повторяла слово непроизвольно, в то время как мозг, вероятно, подвергаясь каким-то внутренним предохранительным процессам, оттягивал момент  окончательного уразумения страшной идиомы, чтобы не сбрендить, не сойти с ума в один момент.
Медсестра, протарахтев один лестничный пролёт, на какое-то мгновение остановилась, повернулась к Соне. Но увидев, что та спокойно сидит на стуле, решила, что всё в порядке, и покатилась по ступенькам дальше, навстречу заслуженному выходному дню.
А Соня, поднявшись, подошла к двери отделения и замерла там, не понимая, что ей делать дальше. Потом опять села, ноги отказывались наотрез держать ставшим стопудовым соннино тело. Она испытывала чувство утопленника в его последнюю минуту: всеобъемлющая тишина и только шум крови в ушах, движимой ещё живым, но уже захлёбывающимся сердцем, отбивающим последние удары в своей жизни. И отстранённость от мира в ужасающем одиночестве. С этих пор и надолго впредь мир для Сони будет существовать в двух плоскостях. На одной она со своим горем, на другой – все остальное человечество.
Соня не слышала звука шагов проходящих мимо людей. Говорившие странно беззвучно шевелили губами, как в немом кино. Она зачем-то опять встала, пытаясь опять заглянуть в коридор отделения. Какая-то недосказанность, какое-то сомнение или просто обычная паника не давала ей возможности усидеть на стуле. 
Ощущение, что в её жизнь входит что-то ужастное и неотвратимое, никак не могло сформулироваться и материализоваться в действие, побуждая её куда-то идти, что-то предпринимать.
Не вполне ещё осознанная боль утраты бродила в ней, как-будто присматриваясь и прикидывая в каком уголке души обосноваться и сколько места занять. Перед ничего не видящими глазами проносились урывки из прошлой жизни с быстротой и непредсказуемостью калейдоскопа. Менялись картинки, менялась смысловая окраска.
Это продолжалось довольно долго. И уже одна из больных отделения, пройдя несколько раз сюда-туда и обходя каждый раз Соню, как нововозведённый монумент, не выдержала.
– Вам может позвать кого-то? А то вы уже столько времени тут стоите...
– Позвать? – Соня, очнувшись, сфокусировала на говорящей не только глаза, но и мысли. – Да нет, звать уже некого.
– Так отошли бы в сторонку! А то все ходят и о вас запинаются.
При других обстоятельствах Соня нашлась бы что ответить на замечание. Но сейчас она не среагировала никак.
– Да-да, я пожалуй, пойду. Мне уже пора... – Пробормотала она и заспешила по ступенькам вниз.
Дойдя до лестничной площадки второго этажа, Соня остановилась у окна. Указательным пальцем на пыльном стекле она вывела слово „умерла“ и удивилась обыденности орфографии. Надо же, каких-то шесть букв, а столько горя! Ладошкой заелозив написанное, она стремглав бросилась прочь.
Во дворе недалеко от подъезда, стояло две машины. Возле них кучковалась компания разодетых и надушенных граждан обоего пола, с цветами и с праздничными улыбками на физиономиях.
„ – Наверно, мамашку с новорожденным приехали забирать из роддома, вон какие рожи счастливые! – Тоскливо подумалось Соне. – И им по барабану, что Лариски уже нет в живых. Тоже мне, нашли время веселиться! У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает. – Бросила она осуждающий взгляд в сторону счастливцев.

Глава 4.


Свежий воздух обласкал разгорячённое сонино лицо и немножко упорядочил роившиеся в её голове панические мысли, которые, наконец, начали складываться в какое-то подобие практического решения. До неё дошло, что с мёртвой Ларисой нужно что-то делать. Что-то организовывать, причём безотлагательно. Её нужно хоронить, как бы чудовищно это не звучало. Причём, хоронить её надо здесь, как Лариса и просила. Но с чего начинать, куда идти, к кому обращаться – она не знала. Опыт в таких делах у неё был нулевой.
„ – Юрке надо звонить“. – Как за спасительную соломинку ухватилась Соня за эту мысль и поискала глазами телефон-автомат.
Красно-жёлтую кабинку она заметила с торца соседнего с гинекологией корпуса, сиротливо притулившуюся к серой стене. Она потащилась туда, но наткнулась на разочарование. На диске телефона из каждого отверстия для букв нахально торчали бычки от „Беломора“, а сама трубка и вообще отсутствовала. Свободно болтавшийся кабель, перекушеный пассатижами, не оставлял никаких иллюзий.
– Варвары, сволочи, ублюдки! – Нанизывала эпитеты на своё отчаяние Соня, будучи и так на пределе. – Ну твари, ничего святого нет! Всё раздербанят, раскурочат, оплюют, обсерут! Тьфу, козлы вонючие!
Действующий телефон она нашла аж на остановке автобуса. Но тут вдруг она обнаружила, что у неё нет двухкопеечной монеты. Яростно матерясь про себя, она выворачивала карманы в поисках возможно затерявшейся монетки. Но не тут-то было! И только бросив случайно взгляд на монетоприёмник аппарата, она впервые за целое утро обрадовалась: там торчала кем-то забытая двушка.
– В мелочах везёт даже бездомному коту. – Подумала Соня и начала набирать Юрин номер.
– Говорите! – Отозвалась трубка сердитым юриным голосом.
– Юра, Лариса умерла. – Голосом, как скрип сухого дерева, Соня впервые произнесла вслух кошмарную новость.
– Умерла?!! – В голосе Юры послышался элемент паники. Но только слегка. После короткой паузы он звучал уже твёрдо. – Ты где? Дома уже?
– Я на остановке возле больницы.
– Не двигайся с места, я тебя сейчас подхвачу.
Не прошло и десяти минут, как возле стоявшей на остановке Сони тормознул служебный „бобик“. Юра распахнул дверцу.
– Давай, взбирайся!
Соня примостилась на пассажирское место и захлопнула дверцу.
– Домой?
– Да. Хотя нет. Сначала к Лариске домой.
Ехали молча. Доехали быстро. Юра прижал машину к обочине узенькой улочки. Выжал ручной тормоз. Вопросительно посмотрел на Соню.
– Идём вдвоём. – Позвала она Юру, выходя из машины.
Соня открыла дом. За какие-то пару суток там ничего не изменилось.  Везде был порядок. Чистая посудка приветливо поблёскивала на полочках. Чистые домотканые половички везде на полах, наглаженные занавесочки на окнах. Любовно расставленные по ранжиру безделушки на старой, разношерстной мебели. И только развороченная койка со зловещим бурым пятном  посредине напоминало о случившимся. И дух в доме уже стоял нежил  ой.
– Надо какие-нибудь одёжки взять Ларису обрядить для похорон. – Подала голос Соня.
– Да, конечно. – Юра был немногословен.
Соня открыла правую створку шкафа, где висели Ларискины „туалеты“. Платья, блузки, юбки – все до боли знакомые, до последней пуговки, до последнего шва.
„ – Человека уже нет в живых, а вещи – вон они, висят, хоть бы хны“. – Думалось Соне.
Ей хотелось выплакаться. Пореветь во весь голос. Но не получалось. В глазах – туман, в горле приторный ком, на душе гранитный камень. А слёз, способных всё это хоть чуточку размочить, разбавить и облегчить, не было. Как-будто кто-то перекрыл краник.
В чём же хоронить молодую, весёлую, добрую девчёнку, так по-дурацки умершую? Соня „листала“ одежду штука за штукой. Нету ничего подходящего. Всё такое весёленькое, оптимистичное, запрограммировано на жизнь, а не на смерть.
Всё, хватит мазохизма. Соня берёт пару первых-попавшихся тряпок с вешалок и захлопывает дверцу. Натоместь открыв левое отделение шкафа, берёт на средней полке коробочку, завещанную Ларисой и поворачивается к Юре.
– Поехали.
Юра молча соглашается. Ему ещё нужно сегодня на работу, да и машину взял на часок, но он не решается оставить Соню с таким грустным событием наедине.
– Да нет, ты поезжай. – Возразила Соня.
Она кладёт зачем-то ключ от Ларискиного дома в условленное место. Для кого?
– Юр, что с тобой, что без тебя, ни хуже, ни лучше не станет. Теперь это надолго. Не будешь же ты нянькой возле меня сидеть. Эта беда прокатилась по мне асфальтным катком. Мало того, что Ларису жалко до умопомрачения, так ещё и похороны надо организовывать. Понятия не имею что и как. Юрк, помоги, а?
– Ну, об этом можно было и не просить. Я и сам знаю. Сейчас поеду, озадачу людей. Не волнуйся, техническую сторону я беру на себя. Без дураков. Ты вот только знаешь что... Не погружайся в это вся целиком. Ты же не знаешь полутонов: веселиться – так до упаду, а скорбеть – так до самой погибели.  Я же тебя знаю, поэтому говорю. Не изводи себя. Не растрачивай себя так щедро. Лариску жалко даже мне, хоть она мне и никто. Но её не вернуть. Надо с этим согласиться, хоть это и трудно.   
Доехали до самого Сониного порога. Соня вышла из машины. Юра довёл её до двери.
– Соня милая. Может это и не к месту, но я хочу тебе напомнить, если ты забыла. Я тебя люблю. И сделаю всё, что от меня зависит, ты только не отвергай меня. И с Лариской всё улажу, да я готов все твои проблемы взять на себя. Все напасти, все болячки. Любые. Только не сопротивляйся, не упирайся, и не комплексуй. Это тебя ни к чему не обяжет.
Соня уже не может. У неё разрывается голова и плавится душа. Она впервые за всю историю отношений с Юрой спасается от беды в его руках. Раньше жалеть Соню у Юры принято не было.

Глава 5.

Юра уехал очень неуверенно. Одно сонино слово, и он бы остался, но ей хотелось побыть одной. Слёзы рвали ей грудь - надо было дать им выход. Она чуть ли не бегом заскочила домой, не раззуваясь, прошла в комнату и плюхнулась в кресло. Поставив на колени ларискину коробочку, она открыла её.
Времени у Сони было навалом и она могла неспеша дотронуться до того, что ей доверила Лариса.
Наверху лежал лист бумаги из тетради в линию, сложенный вчетверо. Под ним деньги. Уйма денег. Банковская пачка по „25“, несколько пачек по „10“, ещё пару по „5“ и по трояку. На самом дне сиротливо мерцало ларискино золотишко. Несколько пар серёг, пять – шесть колец, пару тонюсеньких цепочек и часы.
Соня взглянула на циферблат. Там было 4 часа 48 минут. Приложила к уху: часы не тикали, стояли.
„ – Когда же они остановились, не той ли самой ночью, когда она умерла? Теперь не узнаешь, да и незачем. Что это изменит? Значит, Лариса, и впрямь, сделала криминал. Серьёзно готовилась к последствиям, решившись на экзекуцию. Сходила в сберкассу, забрала, поди, все деньги, сложила коробочку. А мне наплела что-то про пса“.
Соне было страшно читать письмо. Она ещё никогда даже в руках не держала предсмертных посланий. Но в какое-то момент она всё-таки набралась храбрости, развернула бумагу.
Письмо было написано круглым, с лёгким наклоном вправо почерком девочки–десятиклассницы. Оно было немногословным, но пробрало Соню до глубины души.
„Сонька, золотая моя!
Здесь всё, что я заработала за свою жизнь. Если вдруг случайно очутишься в наших краях, завези это всё моим сестрёнкам. А не доведётся, то забери себе. Ты ведь мне самая родная из всех, кто у меня есть. Может всё ещё уладится, пронесёт. Но, боюсь, что нет. Смертякой уже пахнет.
Похорони меня здесь, в Питере и приходи хоть изредка ко мне на могилу. Мне очень плохо, нет больше сил.
На всякий случай, прощай. Лариса.“
Последние слова были написаны уже нетвёрдой рукой. Соня, рыдая, дочитала письмо до конца. Слёзы, наконец, посетили её, впервые за этот кошмарный день. Из–за них она едва различала буквы. Слёзы мешали ей смотреть, искажали буквенный ряд. Слова коробились и налазили друг на друга, как вагоны у сошедшего с рельс поезда. Половину из написанного она, скорее угадывала, чем читала, а смысл доходил, как через стекло.
Говорят, чем обильнее слёзы, тем больше облегчения они приносят. Сонины слёзы, величиной с горох, катились градом по щекам, по шее, затекали в рот, щедро полоскали Ларискино письмо, сонину одежду. Она ревела белугой, по–бабьи, навзрыд, со всхлипами и мычанием, некрасиво растянув рот в стороны, отчего лицо обезобразилось, стало шире, чем длиннее. Что может быть более удручающим, чем лицо безнадёжно плачущего человека? Непрестанно хлюпая красным, распухшим носом, Соня напрочь забыла о существовании носового платка, и, совсем по–детски, размазывала слёзный град по щекам ладошками и кулаками. Склеившиеся в сосульки волосы жалко болтались на лбу, дополняя и без того законченный портрет полнейшей безнадёги и всеобьемлющего отчаяния.
Письмо дочитано, но слёзы, один раз найдя дорогу, лились непрестанно, как-будто бы количеством своим хотели определить глубину сониного горя. Начав реветь о Ларисе, Соня, так уж получилось, расширила радиус оплакиваемых, добавив туда себя, со всеми своими бедами и несчастьями, случившимися давно и не очень. Потом доукомплектовала список несчастных своими знакомыми женщинами и девчёнками. И вскоре плакала уже за всю женскую половину человечества, которые заслужили этого хотя бы уже потому, что имели дело с мужчинами.
Выреветься так привольно, что называется, наоттяжку, Соне хотелось уже давно, но получилось лишь теперь. И слава богу, а то ведь мыкать горе насухую - тяжкая участь.
Уже давно промокла подушка–наперстница, день заметно переметнулся к вечеру, а Соня всё всхлипывала, свернувшись калачиком на просторной кровати, время от времени содрогаясь всем телом, пока нескончаемые слёзы её и вовсе не ухайдокали, и она не провалилась на самую глубину такого необходимого ей сна.
Она спала долго, и из всего, что ей приснилось, она вспомнит только Ларису. Она ей пригрезилась живая, но очень худая и бледная. Разговоров не говорила, только смотрела на Соню как–то грустно, не то упрекая, не то извиняясь.
Наконец Соня проснулась. А проснувшись, почувствовала в себе какую–то перемену. Ей не стало ни хуже, ни лучше, ей стало по–другому. Исчезла та кошмарная, тёмная, пугающая невесомость, колошматившая её весь сегодняшний день. Беда, свалившаяся на неё вдруг, как–будто материализовалась. Обрела размеры и даже цвет. Нет совсем не чёрный. Но всё же какой–то унылый тёмный с ещё более тёмными разводами. У неё появилась способность чувствовать и воспринимать. Стало возможно увидеть дно своей печали. Глубокое, но визуально определяющееся. Ушла агония, в которой она билась между неверием и фактом. Она ощутила твердь под ногами, а значит могла просчитать любой следующий шаг. Буйное помешательство трансформировалось в дремучую грусть. Горе обрело центр тяжести.
Соня какое–то время ещё лежала с закрытыми глазами и не шевелилась. Копалась в себе, анализируя своё состояние. В спальне было тихо и темно, зато с кухни прорезывался тоненький лучик света. Там угадывалось чьё–то присутствие. И оттуда пахло чем–то очень вкусным.
Соня встала и, впотьмах, чуть ли не наощупь, пошла не на свет, а на запах. Открыла дверь кухни. Там у „мартена“ стоял Юра.
– О, а ты-то что здесь делаешь?
Соня от неожиданности разогналась сказать нечто скептическое, но в последнюю минуту что–то её остановило и она всего лишь округлила глаза от удивления. Свет такого не видел, чтобы Юра мог такое учудить.
– Да вот, дверь оказалась незапертой.
– А ты как раз мимо шёл... – Грустно и как-то бесцветно прокомментировала Соня юрино вероломство. 
– Ага, и зашёл на огонёк. Вовремя ты проснулаась, – Юра был непробиваем. – А то ужин уже готов, а я не знаю, что делать. Будить тебя жалко, а есть – страсть, как хочется. А с третьей стороны чавкать один не люблю. Хорошо, что хоть дверь входную закрыла не на щеколду, иначе я бы и до сих пор под дверью ласты парил бы.
Сонин взгляд упал на духовку. Там на противне жарился увесистый кусок палтуса, обложенный со всех сторон кусочками картошки напополам с луком, приправленные петрушкой, укропом и ещё чем–то, что визуально не пеленговалось, но носом воспринималось с большим восторгом. К тому же, весь этот натюрморт был щедро сдобрен сметаной, обеспечившую ему аппетитную янтарную корочку.
Это было что–то новое, и из ряда вон выходящее. Раньше практиковалось всё с точностью до наоборот. Это как раз Соня часами стояла у плиты, чтобы удивить Юру, найти тот путь к его сердцу, который, как говорят, у мужиков пролегает через желудочно-кишечный тракт. А–я–яй! Что деется-то, что деется!
Но удивляться было некогда, так как голодные спазмы скомкали Соне кишки. Непроизвольно она сглотнула слюну. О своём последнем приёме пищи, Соня помнила смутно.
– Ну удивил... - Удручённо протянула Соня. - Один момент, только глаза сполосну. - Она нырнула в ванную.
А когда вернулась, на столе уже стояли тарелки с вилками, а посредине, на деревянной подставке пыхало паром жаркое.
Юра, чисто по–мужски, кончиком ножа кромсал булку свежего хлеба. Хлеб был настолько мягким, что прогибался, коробился под ножом, но резке не поддавался. Юра его, скорее рвал, чем резал. Соня вытащила нож–пилу.
– Давай я порежу, как-никак, резать хлеб – это один из аспектов моей теперешней профессии.
За ужином разговор не завязался. Еда была такая вкусная, а голод созрел настолько, что только успевали вилками махать, да добавку себе подкладывать. Опомнились только, когда противнюшка опустел.
Побросали посуду прямиком в раковину, по принципу: убирать не стоит – волной смоет.
Потом Юра с заговорщицким видом открыл свой  чемоданчик-дипломат и выудил оттуда бутылку вина. На этикетке стояло „Славянка“.
– Что за "эликсир"? – Спросила Соня, повертев бутылку в руках. – С последним сухогрузом на Камчатку притопал?
– Возможно и с последним. Но я в магазине купил, в центральном гастрономе.
– А пошто к палтусу не налил?
– Сладкое сильно, дессертное. Скорей ликёр, чем вино. Восемнадцать оборотов, однако.
Соня достала фужеры. Налив винишка, ушли вкомнату, уселись в креслах виз–а–ви.
– Ну как дела? – Решилась она спросить о главном, сделав небольшой глоток. – Что удалось организовать?
Соню не покидало чувство вины. Вот она натрескалась до отвала, сидит, „Славянку“ пьёт. Не самый последний в Петропавсловске мужчина у её ног, заглядывает в глаза, пытается отгадать её желания. Чтобы сию минуту броситься их исполнять. И всё это в то время, когда её подруга, маленький, худой заморыш, истерзанная и неспасённая, давно остыла в областном морге.
„ – Пей, Соня, пей! Жри! Живи! Если можешь...“ – Со злостью на себя Соня поставила стакан на стол едва пригубив.
– Да, пожалуй, всё срослось одно к одному. Завтра можно уже и хоронить. Единственное, что: дашь мне завтра одёжку, во что обряжать, по дороге на работу завезу в морг.
– Лишнее, сама завезу. Ты уж и так достаточно сделал. О мелочах позабочусь я.
– Как хочешь.
Задумавшись о „мелочах“, Соня машинально вернулась к фужеру, сделала пару глотков. Вино, и впрямь, было приятным. Не нагружало, ни чрезмерным вкусом, ни навязчивым „букетом“. Очень умеренное вино. Заявленные Юрой „обороты“ незамедлили сказаться.  На душе от него стало чуточку уютней.
Юра рассказывал тем временем об особенностях организации похорон в Петропавловске. Соня слушала, не перебивая. Буря в её душе во время сна улеглась, как-то расслоилась на две части. Горестный осадок улёгся плотным слоем где-то поглубже внизу её души, а наверху образовалась не то что уж кристально чистая, но сносно прозрачная суспензия. И если не шевелить внутри, не лезть туда мешалкой, то и можно существовать. Соня старалась не концентрироваться на рассказе Юры, не хотела вновь расшатывать зыбкое временное спокойствие. Она вдруг задумалась о будущем.
„ – Завтра похороним Лариску, а дальше что? – Размышляла Соня на фоне Юриного рассказа.– Надо думать, как жить дальше. Надо как-то привыкнуть к мысли, что её уже нет и больше никогда не будет. А что будет взамен? Приятельниц, знакомых – полно, а подруг – раз-два и обчёлся...
Юра? Нет, Юры в её жизни больше быть не должно. С ним ей, конечно, было бы легче справиться с горем, но он не перекроет образовавшуюся брешь в её сознании с утратой Лариски, потому что Лариска – это одно, а Юра – другое. Да и не стоит он того, чтобы делить с ним такое горе.
Если бы ей теперь те чувства к Юре, которые она к нему испытывала на заре их отношений! Когда она была готова на микрочастицы распылиться, лишь бы Юра вот так сидел возле неё, как сейчас. Чтобы никуда не спешил, не рвался, чтобы не выворачивало его наизнанку от какого-то внутреннего мандража, от стремления взвиться на дыбы и скакать, сломя голову, куда глаза глядят, в жажде каких-то невероятных ощущений и приключений.
Где логика? Почему всегда так происходит? Любила – он не любил. А теперь здрасьте, пожалуйста! Всё наоборот. И кому от этого лучше? И тогда и теперь? Никому. Одни страдания.
Да, я не люблю Юру. Мне всё равно. Хотя теперь сидит он возле меня, как пришитый. И заботлив, и предупредителен и нежен. И любую проблему решит, стоит только озадачить. Прям, идеальная „золотая рыбка“ для исполнения желаний. Но не срастается у нас. Достаточно намозолив душу, чувства ушли, а обида осталась. Зато он сейчас воспылал ко мне чувствами. А, всё в свинячий голос... 
Почему его терплю возле себя? Потому что некем заменить? Да как некем? Город битком набитый молодыми неженатыми мужиками и вдруг проблема в их недостатке?
Мура какая-то. Дело не в мужиках, скорей всего, а во мне. Обожглась я о Юру очень сильно, стойкий иммунитет выработался против мужиков, как против чумы. Время должно пройти, пока на выжженой земле появится плодородный слой, способный что-то прорастить.
А может это „колдун“ так поработал надо мной, что теперь пожизненно на мужика не взгляну с интересом? Ой, ну и не надо, всё равно все сволочи!
– Короче, всё бумаги собрал, всё оформил, трений возникнуть не должно. – Юра, похоже, произнёс последнюю фразу в своём повествовании, из которого Соня не усекла ничего, потому что не слушала.
– Спасибо тебе, Юра, за помощь...
Соня помолчала. Она осознавала, что без Юры ей небо с овчинку бы показалось, если бы взялась за организацию похорон сама. Эта жизненная грань была для неё в новинку. Куда идти, к кому обращаться – полнейшее неведение. Хоть и много у Сони знакомых в городе, но нужных связей, способных утрясти проблемы с погребением, как раз и не было. В то время, как у Юры были „выходы“ на любые службы, на любые кабинеты. Корейская „мафия“, однако...Можно бы было просто дать телеграмму родственникам Лариски. Но вряд ли кто прилетит в такую даль по такому поводу. Ситуация в Ларискиной семье ох, как непростая...
 Поэтому юркина осязаемая помощь в такой трудной, необкатанной ситуации, Соня ценила очень высоко. И в благодарность ей хотелось найти какие-то наиболее приемлемые в таких случаях, особенные слова, но изо рта лезло казённое „спасибо“, как при вручении очередной производственной премии к празднику за высокие показатели в труде и ничего больше. Осталось в заключение ещё руку пожать...
А что если вот так остаться нам с ним друзьями? Помогали бы друг другу в разных ситуациях? Вот, к примеру, он мне уже помог. Еще как! А я? Ой, да чем я ему помогу? Все практические вопросы в своей жизни он решит сам, без сопливых... А от меня ему надо лишь одно. И это вот самое „одно“  в даную минуту льётся расплавленным чугуном из его глаз. Он говорит о похоронах, а у самого челюсть дрожит и зубы сводит от желания этого „одного“...
Но не буду, не стану. Потому что не просто не могу. А ещё и не хочу. И не могу и не хочу по разным причинам, в том числе и из вредности. Пускай мучается. Теперь его очередь. Не всё мне одной. А обоим, хоть приблизительно, поровну.
Юру магнитом тянет к Соне, он елозит по креслу. Выдвинулся уже на самый на краешек, малейшее движение с Сониной стороны и он её сграбастает. Как оскалившийся пёс, рычаший и выжидающий малейшего неверного движения противника.
Соня не боится, она даст отпор. Но она не хочет, чтобы до этого сейчас дошло. Не шевелясь, даже не мигая, она пронзительно смотрит в горячую бездну юриных глаз. Голосом без оттенков говорит первое, что взбредает на ум.   
– Говорят, чтобы быть добрым, надо быть сильным. Юр, а ты добрый?
– Ну-у-у, не мне судить. – Юра, переводя дух, с большой неохотой реагирует на довольно странный для ситуации вопрос. – Не злой, как минимум... –
– Это внушает надежду.
– В смысле?
– Безо всякого смысла, просто так. А скажи, докуда простирается твоя преданность?
– Скорей всего, от забора и до обеда.- Не понимая, к чему клонит Соня, Юра отшучивается. Он, как и всякий мужик, не любил вопросов из области "женской логики".
– Хорошо, перефразируем и спросим более прямолинейно. На что ты готов ради  женщины, которую ты любишь? Чем ты готов пожертвовать, чтобы, ну спасти её от опасности, скажем, от смерти...
– Да всем, чем понадобится!
– А жизнь бы за неё отдал?
– Ну конечно! А на фига мне такая жизнь сдалась: водку не пей, в карты не играй, баб не топчи... – Юра снова обратился к старому бородатому анекдоту, желая ускользнуть от прямого откровенного ответа на прямой дурацкий вопрос.
– Значит, жизнь свою драгоценную за неё не отдашь. – Подытожила Соня.
– Так а что, уже сейчас кому–то требуется? – Юра тоже решил малость подоставать Соню в отместку за затеяный глупый разговор в самый неподходящий момент.
– Да нет, а что, спросить нельзя? – Не уступала ему Соня. – На пушку тебя брала, не понял?
– Понял, не дурак. Был бы дурак – не понял бы!
– Ну то–то...
– Да что „то–то“? Что ты мне душу рвёшь? – Взвился Юра на дыбы. – Ты же знаешь, что моя любимая женщина – это ты. И за тебя я отдам все! Не сомневайся, мне есть, что отдавать. Вплоть до моей никчёмной жизнёшки. Но ведь не хочешь!!! Скажи, что мне сделать, чтобы...
– Остынь Юра, не ко времени всё это. Извини за болтовню. Язык без костей. Мелю, что попало, лишь бы не думать о плохом.
Зря Соня умножила словеса. Надо бы было остановиться на первой фразе. Потеряла бдительность. И Юра пошёл на таран. Он больше не может. Он много терпел. Он так долго терпел! С того самого вечера в ресторане. Соня ещё дотанцовывала свой красивейший танец–упрёк, а Юра уже знал, что не сможет без неё ни дышать, ни жить. Ни сейчас, ни через сто лет.
А она вдруг взяла и исчезла. Сразу же после того вечера. Исчезла надолго. Уехав на такси в никуда. Юра боялся, что навсегда. Он её искал. Узнавал у знакомых, у сотрудников, у друзей. У сониных, у своих. Последние зондировали морской порт, аэропорт. Отдел кадров Базы океанического рыболовства Юра проконтролировал сам.
Не увольнялась, не выписывалась – уже легче! Из аэропорта поступила информация, что улетела во Владивосток. Недоумевал, почему туда? Там у неё никого не было. Может решила перевестись туда работать? Он поедет за ней. И не только туда, а в любую Тьмутаракань, в которой ей вздумается замести свои следы. 
Юра расставил капканы везде, где только мог предположить, что она появится. К счастью, она вернулась и схоронилась в тихой заводи, в ремонтном экипаже на мехзаводе. Сколько раз хотел нагрянуть – боялся!
Решил „загнать дичь“ хитростью. На уходящий в рейс пароход. И ушёл на нём сам. Понадеялся, что за полгода преуспеет реабилитироваться и наладить отношения. И получил полнейший отлуп! Не зря, значит, раньше боялся.
Ах, каково это! Хотеть – и не сметь. Страстно желать – и не иметь права. Вариться полгода в одном и том же котле, видеться по сто раз на дню, находиться на расстоянии ладони – и не поймать ни одного положительного взгляда, ни знака, ни посыла, ни сколько–нибудь благоприятного дуновения от её ауры.
А в своих попытках создать хоть какие–нибудь подобие хоть каких–нибудь отношений, он натыкался на такое убийственное равнодушие, что руки опускались. И это опускались руки у него. У Юры! У шармёра и жизнелюба. У наэлектризованного живчика, от которого катила такая энергетическая ударная волна, как от атомной бомбы средней мощности. Ничего! Ноль!!! Дожился...
А смотреть, как другие мужики её обхаживают? За одно прикосновение к „его“ Соне сварил бы живьём в туковарке! Любого! Пустил бы под циркулярный нож, а потом конусом бы вымотал кишки, как голубоглазому минтаю! Как жаль, что живём не в средневековье! Жуть.
Желание, обида, надежда! Желание, обида, надежда! Желание, обида надежда! И так до бесконечности. Этого накопилось столько, что уже не могло держаться в каких–то рамках. В каких–то осязаемых пределах. В разумном обосновании. Это должно выйти, выплеснуться, взорваться, потратиться. Реализоваться. Иначе смерть.
Юра не хотел последнего. Сначала первое, а потом хоть что угодно.
Соня попыталась сопротивляться. Но очутилась в таких тисках, что уже по настоящему испугалась за целостность своего скелета. Юра буйствовал долго, с такой самозабвенностью, как последний раз в жизни. Отштормовав и отыграв положенный эпилог, он уснул, как умер. Без звука и без движения.
А Соня лежала без сна. И без эмоций. Она не чувствовала ни обиды, ни отвращения, ни праведного гнева. Так же как не испытывала ни радости, ни злорадства, ни какого–то внутреннего торжества. Ничего такого, что могло бы вывести её из того ступора, в котором она находлась, ничего определённого. Только сожаление, что этот чувственный порыв со стороны Юры сформировался и вылился так непростительно поздно. Ах, если бы раньше, ну хотя бы на годик.
Нет, ну каков гусь! Хотя, чтобы нарастить такую страсть, надо воистину намучиться. Надо долгонько пожить отверженным. Чего–то беззаветно хотеть и не получать. Надо настрадаться, как голодному наголодаться. Значит всё-таки полезно упражнять желудок голодом, а душу страданиями?
Ну и что же дальше? Да ничего! Соня решила не задаваться преждевременными вопросами. Какая разница, что дальше? Не всё ли равно?.. Как оказывается, есть в жизни вопросы потруднее, чем любовь. Один из таких ей предстоит решать завтра.
Усталость не дала ей задуматься над завтрашними событиями. Как лежала, так и провалилась в царство Морфея.
Проснулась в той же позе, не шевельнув во сне даже пальцем, от нежного касания к щеке. К ней кто–то прикасался. Открыв глаза, она утонула в Юркином взгляде. Два бездонных, колдовских омута выжидающе смотрели на Соню.
– Даже не думай... – Сухо предострегла, задавив в себе эмбрион смутного сомнения. – Тебе на работу не пора, труженник ты наш!
– Мне? Пора! Но работа не волк...
– Ану–ка портки на себя и бегом марш! И ещё вот что: то что произошло ночью – забудь! Не было ничего. Ни–че–го... И больше не повторится.

Глава 6         

 Юра, хлебнув на ходу чаю, отправился трудиться. Соня, сумев накануне обуздать своё настроение, утро встретила всё же в подавленом состоянии. Прикинула, что до последнего „прости“ с Ларисой остаётся всего ничего. Если всё пойдёт по плану, то часам к двум подъедет машина. На Руси обычно хоронят с тринадцати до пятнадцати часов. Надо бы до обеда отвезти одежду в морг.
Соня вытряхнула из пакета то, что вчера наобум сгребла из Ларискиного шкафа. Поморщилась, как от зубной боли. Более нелепого ансамбля даже специально нельзя было придумать.
Узюсенькая длинная юбка, с ассиметричным разрезом чуть ли не до пояса по левой ноге, майка на бретельках с блестяшками и кофта грубой вязки из меланжа в зелёно-коричневых тонах. „Не пришей к чему-то рукав“ – подумалось Соне.
Особенно она не любила вот эту Ларискину юбку. И так худую Ларису она обтягивала до состояния глисты в корсете. Однажды Соня ей даже сказала, чтобы та перед её, сонины очи в этом „гондоне“ не появлялась.
„ – Что же делать? Это тряпьё не годится, разве что на помойку выбросить? – Размышляла Соня в тишине. Она вдруг поднялась и решительно открыла свой шиффоньер. Он ломился от тряпок, но листать их Соня не стала. Она уже приняла решение.
Отдельно от всех, на верхней полочке лежало её любимое белое платье. Произведено в Австрии, из тонюсенькой сжатой марлёвки, с богатой и тоже белой вышивкой „ришелье“ на лифе, было поистине королевским платьем по тем временам. Ларисе в бытность оно очень нравилось. Сколько раз она просила Соню продать ей за любые деньги. Но та не продала, потому что и сама его любила, это дивное платье. Когда–то, чтобы его купить, она отстояла в очереди в тесноте и в духоте четыре часа в одном из Московских универмагов.
Чтобы никому не было обидно, Соня предложила носить его вдвоём. По очереди. Разыгрывали на спичках по каждому случаю или договаривались согласно степени важности мероприятия: кому важнее выглядеть сегодня лучше, тот и надевал.   
Развернув платье, несминаемое, похожее на белый туман, она залюбовалась ним на секунду, а потом резко скомкала и запихнула его в пакет. С нижней полочки шкафа выхватила туфли, тоже белые, на высокой шпильке, купленные специально к этому платью – туда же, в пакет, к платью! Потом быстро, как на пожар, оделась, чтобы не передумать, и пулей выскочила из дома.
Было уже не рано. Утренняя волна кативших на работу сограждан уже схлынула и в автобусе было свободно. Соня сидела одна на заднем сидении ЛАЗа, тупо смотрела в окно и размышляла.
Ей вдруг пришла в голову шальная идея нарядить Ларису в последний её путь невестой. Платье было что ни на есть подвенечное, туфли ещё больше, оставалось раздобыть фату. Она не стала выходить из автобуса у областной больницы, а проехалась дальше, к остановке  „Кинотеатр „Родина“, недалеко от которого находился салон для новобрачных.
В салоне купить что-либо было не так просто. Обслуживали там по спецталонам из ЗАГСа. Но, к счастью, фата, как элемент свадебного наряда, сильно ходовым товаром не была, её ведь покупали только на свадьбу, чего не скажешь об остальных вещах, которые потом ещё долго носились и после свадьбы.
К тому же, брачующиеся, особенно женившиеся по второму-третьему разу, часто принебрегали этим аттрибутом заключения брачного союза. Так что режим продаж именно этого ассортимента был не так строг.
Сначала Соня хотела наплести продавщицам с три короба, чтобы их вдохновить продать ей желаемую вуаль, но потом просто накинула червонец на обозначенную цену и через три минуты выходила с покупкой в руках.
Две остановки до больницы она преодолела пешком. И чем больше она приближалась к моргу, тем её шаги становились короче, а темп ходьбы медленнее. Но дорога всё равно кончилась, вопреки выбранному Соней самому длинному маршруту.
Она остановилась перед приземистым зданием, не зная, как ей поступать дальше. К моргам она издавна испытывала стойкую боязнь. Когда–то, ещё в студенческие годы, изучая иностранные языки и методы их преподавания, студентки были обязяны изучать также медицину по программе медсестёр запаса.
Однажды, на анатомии, их повели в морг на вскрытие трупа. Соня выдержала там каких-то пятнадцать-двадцать минут, и потом, терзаемая зрелищем и запахом, нечеловеческим усилием удерживая рвоту, она выскочила из помещения на воздух. Поблевав всласть на газон, она ушла домой и после этого неделю не спала и не ела. Дала зарок в морг больше не ходить, даже если дело дойдёт до отчисления из института. К счастью, это было их первое и последнее практическое занятие в подобном заведении.
И вот теперь она не знала, как и что. Потоптавшись нерешительно вокруг себя, она решила постучать в окно. На стук к окну подошёл мужчина в халате, врач или санитар, в клеёнчатом фартуке, шапочке и в перчатках. Махнул рукой, дескать, заходи.
Соня со страшной силой замотала головой, вытаращив от страха глаза. Тогда доктор вышел сам. Она отдала ему пакет, сказала, что для Воеводиной и напомнила, что всё должно быть готово к двум часам. Она бросила в пакет с одеждой две купюры по четвертной, так как где-то слышала, что в морге нужно дать денег.
Док (или санитар) удовлетворённо крякнул и, пообещав не оплошать, скрылся за дверью, а Соня, отдуваясь, как-будто только что пробежала стометровку на всесоюзном соревновании, направилась к остановке.
– Эй, девушка! – услышала она, вдруг, позади себя и обернулась.
На пороге стоял тот же док с её пакетом.
– Вы думаете, что это ей так уж и необходимо? – Он вытащил из пакета фату. – Зачем вам эта комедия?
Соне не хотелось кричать на расстоянии. Она вернулась к ошарашеному доктору.
– Ну и что ж тут такого? Вы что в первый раз? Она ещё не была замужем, а незамужних девчёнок иногда хоронят в наряде невесты. Так что ничего нового я не выдумала.
Соня вытащила из кармана ещё четвертак и бросила в растопыренный доктором пакет.
Отвисшая челюсть патологоанатома и широко вытаращенные глаза являли собой редкостный образчик удивления.
– Да мне-то всё равно, – произнёс он после паузы, – но как-то странно мне всё это...
– До свидания. - Прервала его Соня. - Кто платит, тот и музыку заказывает. Значит, к четырнадцати часам, лады?
Док, глядя на Соню, как на умалишённую, покивал головой.
Соня снова припустила скорее от морга.
– Вот дундук, вытаращился, как коза на новые ворота. - Подумала с досадой.
И только отойдя на приличное расстояние, она вдруг подумала, что ещё минуту назад она была так близко от Лариски. Может стоило всё-таки зайти? Да уж, она меня там ждёт с распростёртыми обьятиями. От неё только чёлка да нос остались, – вспомнила слова доктора и расплакалась.
Отойдя от морга на сотню метров, Соня остановилась в нерешительности. Куда теперь? Только не домой! Сидеть одной, гнуть печаль в дугу... К кому-нибудь из приятельниц зарулить бы. Да только кого сейчас дома застанешь? Все если не по работам, то, значит, по магазинам в очередях за ширпотребом стоят. „Куда пойти, куда податься? Во, дожилась! Знакомых полгорода, а поплакаться в жилетку некому!“
Соня вышла на улицу и вдруг её глаза упёрлись в вывеску: Кафе „Краб“. Ну конечно! Здесь же Ритка Должок работает! Вот бы была на работе! Соня с трудом оттянула пружинную входную дверь и, боясь схлопотать этой же дверью по спине, живенько проскочила в образовавшуюся брешь. Ритка была на месте. Она рассчитывала покупательницу, забежавшую за пирожными.
Кафе было маленьким, на пять-шесть столиков, которые в этот час дружно пустовали. К обеду понабегут сюда и продавцы из соседнего гастронома, и мастера из ближней парикмахерской заморить червячка рыбными и мясными бутербродами, варёнными яйцами, творогом со сметаной и сахаром, попить чаю или кофе.
Ритка завидела Соню уже от двери.
– Какие люди и без охраны! – Вложила свою радость в приевшееся выражение. - Сколько лет, сколько зим! Ну рассказывай, каким ветром. Ты где?
„Ты где?“ – традиционный вопрос, задававшийся с удивительным постоянством морякями друг другу после лёгкого приветствия. Он обозначал: ты где сейчас работаешь, на каком пароходе?
Ритка – бывшая морячка. Всласть наболтавшись по морям-по волнам и, растеряв иллюзии относительно морской романтики, она приняла предложение руки и сердца одного из моряков, вышла за него замуж и осела на берегу. С Соней была знакома по одному из рейсов.
– Ритк, можно, я у тебя здесь перекантуюсь пару часиков? Не хочется домой ехать...
– Да кантуйся хоть целый день, какой базар? Может тебе попить, поесть чего? Садись к столу! Давай туда вон, к окошку.
Рита была рада любой встрече с бывшими сотрудниками, заглядывавшими сюда довольно часто всилу удобного расположения заведения.
Обретя своё „бабье счастье“:  мужа, дом, обычные женские заботы, она втайне скучала по пароходам. Такая уж была специфика этой работы. Покуда пашешь на износ в рейсе, плюёшься и стенаешь, клянёшься уволиться, как только прийдёшь в порт. Но стоит пару месяцев посидеть на берегу и начинает снова со страшной силой тянуть обратно в море.
Покупателей не было, и Соня с Ритой, взяв по стакану жидковатого, но горячего кофе, с парочкой пирожных, примостились в углу небольшого помещения.
– Ну рассказывай, как дела? – Изголодавшаяся за новостями Рита налетела на Соню, как коршун на воробья. – Кого из наших видела? Ты в рейс или из рейса?
– В отгулах я. С „Орехова“ списалась уже давненько как.
Соня размышляла: говорить или не говорить Ритке о Лариске. К своим страданиям она относилась ревниво, как скупец к своим сокровищам. Чашу горя несла осторожно и подозрительно, боясь расплескать. Ритка в ближайших подругах не числилась. Так, вместе рейс отработали. Отнесётся ли она с пониманием к её, Сониному несчастью? Или страшная новость послужит ей лишь предметом для сплетен и пересудов в кругу соседок и сотрудниц.
„ Представляете, какую новость мне сегодня рассказали“ – начнёт она молоть языком перед сотрудницами, как только за Соней закроется дверь, бесцеремонно вдаваясь в подробности услышанной пять минут назад трагической истории.
„ – Вот уж хренов тебе, как дров! – обозлилась Соня, отчётливо представив себе подобную картинку. – Ничего не буду рассказывать, перетопчешься!“
– И как рейс? Хорошо заработали? Кто кэп? – Тормошила Рита приятельницу.
– Рейс тяжёлый, но заработали неплохо. С Шандыбой. – Натянуто улыбнулась Соня в ожидании реакции на фамилию капитана.
– С Шандыбой – и заработали?!
– У нас комсостав был, можно сказать элитный. Грех было не заработать. Да что мы всё обо мне да о нас? Ты о себе лучше расскажи, как семья, работа, муж?
– Да никак. - Скуксилась Рита. - Работаю тут за копейки. Ты же знаешь, как в общепите платят. Только и того, что продуктов стырить можно. А муж... Да ну его! Это ж такой товар, что когда его нет, то где бы купить. А появится – то вскоре: кому бы продать.
– Что так? – Безразлично поинтересовалась Соня чисто для поддерки разговора.
– А то ты не знаешь наших мужиков-мореманов? Да они родную мать на собутыльников променяют, не то, что жену. Ты думаешь, я его вижу? То в морях полгода, а то прийдёт – пьёт все отгулы. Я – на работу,  он – к корешам. Приходит заполночь в полужидком состоянии. Наутро спит, хоть из пушки пали – не разбудишь. – Рита рассказывала, скучая лицом, видать достала её семейная жизнь.
– Так зачем замуж тогда выходила?
– По инерции. Все выходят и я вышла. Чтоб в старых девах не остаться.
– Да уж лучше в старых девах, чем за таким-то мужем...
– Я уж и сама о разводе подумывала. Так из-за его пьянки хрен разведёшься. А у тебя-то как? – Ловко перевела Рита разговор в нужном направлении. – Есть кто?
– А зачем? Чтобы вот так, как ты, от тоски изнывать? Я по тебе каюсь. – Куснула Соня взглядом собесседницу.
Недалёкая Рита упрёка не поняла и принялась утешать Соню, что всё образуется, что мужики – что навоз: сегодня нет, а завтра воз.
Соня уже начинала сожалеть, что зашла сюда и начала придумывать повод, чтобы распрощаться с незадачливой знакомой. Но тут зашла группка детишек, зазвенели пятаками, прицениваясь к выставленными на витринах пирожным. Рите пришлось идти разбираться с мелюзгой.
За детишками зашли два парня. По своему коттоновому прикиду и аппетиту тянули на моряков. Гора бутербродов на одной тарелке, гора пирожных-трубочек на другой, с десяток яиц, четыре стакана сметаны – неполный перечень того, что они закупили и составили на столик у окна намереваясь устроить настоящий праздник своим поджарым животам.
Народ как прорвало. Пружинная дверь бряцала непрестанно, пропуская в кафе всё новых и новых посетителей. Поднялся галдёж и несусветная толкотня.
„ Надо бы Юрику позвонить, чтобы заехал за мной сюда, – спохватилась вдруг Соня, – он ведь не знает, где я“.
У входа в кафе стояла телефонная будка. Соня оставила сумку на стуле, чтобы никто не позарился на её место, намереваясь вернуться досиживать здесь время перед похоронами. И с кошельком вышла к телефону. Набрала номер, но на том конце провода угрюмо не отвечали. Соня вернулась в кафе, забрала сумку, махнула Рите на прощание и вышла на улицу.
„ – Юры на месте нет, договориться о моём месте нахождения некак, значит надо ехать домой, не то, разминёмся. А вон и автобус“.
Соня вошла последней на заднюю площадку. Дверь с шипением и со скрежетом закрылась за её спиной.

Глава 7.


Зайдя домой, она устало опустилась в кресло. Не раззуваясь и даже не снимая сумку с плеча. Повела взглядом по комнате в поисках чего-то, чем бы было можно заняться, отвлечься от дум.
Ей хотелось перебить чем-то внутренний мандраж перед предстоящим. Но ни глаженье, ни вязание, ни, тем более, мытьё посуды не тянули на мощный эмоциональный потряс, способный затушевать её душевную тошноту.
Соня пребывала в состоянии полнейшей отрешённости. В душе зияла никак неокрашенная и ничем неограниченная пустота. Пресная, прозрачная и холодная, как медуза.
Мыслям не за что было зацепиться. Едва успев вызреть и сформироваться, они тут же разлетались в этой болезненной пустоте в разные стороны, невыразительные и невесомые, и поэтому неспособные ни определить нынешнее сонино состояние, ни сформировать тенденцию её намерений или, хотя бы, желаний. Обречённость. Как под наркозом, или в бреду. Когда знаешь, что вот-вот что-то должно произойти, страшно этого боишься, но ни отсрочить, ни отменить это „что-то“ нет сил.
За окном прогохотало. Один раз, второй. Сначала тихо и невнятно, видать издалека. Но каждый последующий раскат раздавался всё ближе, громче и шире. И минут через пятнадцать всё собралось в кучу: и порывы ветра, и блики молний, и сопровождавшие их громовые раскаты, а потом и вытекающая из всего этого влага.
Первые редкие, но увесистые капли ударили по жестяному подоконнику, как вступительные аккорды фортепианной пьесы. Но очень скоро жесткий мажор сменился затяжным, монотонным минором, соединяя воедино барабанную дробь с музыкой журчащей по водосточной трубе воды.
Соня любила дождь, особенно такой энергичный, шумный, напористый. Его шуршанье она могла слушать часами, закрыв глаза и не шевелясь. Сколько раз во времена великих потрясений на своём жизненном пути, слушая дождь, Соня почти физически ощущала, как отслаивается и отпадает неподатливая, закостенелая короста с её наболевшей души.
Дождя не было уже давно. Земля пересохла и истёрлась в пыль. И эта пыль окутала и покрыла всё, начиная с растений и заканчивая постройками. Любая случайная машина, проезжавшая по незаасфальтированной Сониной улице, поднимала в воздух эту серую пудру и оставляла её там долго висеть и клубиться, чтобы всё-таки потом осесть ровным слоем на траве, на деревьях, на заборах и на домах.
И вот дождь. Желанный и долгожданный. Даже при закрытых окнах, Соня ощутила запах свежести, запах грозы и воды.
„ – Как бы было хорошо, если бы не „это“. - Уныло подумалось Соне. – Отключила бы телефон, залезла бы под одеяло, не раздеваясь, выбросила бы из души всех и вся и отдалась бы блаженству. А потом бы дождь кончился и можно бы было куда-нибудь пойти, организовать что-то весёлое. Если бы, да кабы! Ох уж это сослагательное наклонение!“
Зазвонил телефон. Юра сообщил, что минут через тридцать заедет, чтобы была на стрёме.
„ – Как, уже? – вернулась Соня на землю. – А впрочем, я уже давно готова. Что мне, собственно, нужно? Ничего. Ни вещей, ни денег. Да, платок ведь чёрный надо бы одеть!“
Соня вдруг осознала, что у неё нет не только чёрного платка, но и вообще какого-нибудь тёмного или, пусть даже, светлого. Она открыла шкаф в поисках хоть какой-нибудь тряпицы, которую можно бы было приспособить вместо платка. Как назло, ничего не попадалось.
Но вот, что это? Шифон на блузку. В Сиэттле купила, чёрный, несминаемый, мерцает своей полупрозрачностью. Не долго думая, оторвала квадрат на глазок, сложила вдвое по диагонали, повязала вслепую, без зеркала.
А вот и Юра. Немногословный, несуетливый, предупредительный. Двигается плавно, говорит негромко и немного, не командует и не торопит. Для общения с Соней в даной ситуации, он выбрал самую щадящую тональность, чтобы не навредить, не спровоцировать и не усугубить. Как лекарство или как бальзам и в строго определённой дозе.
Соня чувствовала Юрину деликатность. Она ему скажет об этом потом, а пока, выходя из дома, она вцепилась в его руку, как в детстве вцеплялась в руку отца, ввиду какой-то мнимой или реальной угрозы в поисках защиты.
Надворе был рай. Дождь кончился быстро, как и начался. По улице текли тёплые, грязные ручейки. Зато всё остальное вокруг улыбалось чистотой и свежестью.
Незатейливо и радостно чирикали птички. На большом камне, неподвижно, как монумент, стояла соседская рогатая коза с прямоугольными зрачками, несущими в себе вечность. Лёгкие, вдыхая влажный, пропитанный озоном воздух, казалось, превращались в бездонные мешки: так много там помещалось свежего, без единой пылинки воздуха.
Юра оставил машину на взгорке, не рискуя съезжать по грязи к сониному дому. Соня топала за ним след в след. Дойдя до машины, она на минуту остановилась и огляделась по сторонам. Повернулась к своему дому, подняла глаза к небу, бросила долгий взгляд на бухту. Она как-будто прощалась с миром. Ей казалось, что это не Ларису, а её через малое время зароют в тяжёлую, каменистую землю на двухметровую глубину.
На кладбище было не грязно, но мокро. Дородный дёрн покрывал всю свободную от могил землю. Но только между давними могилами. Там, где захоронения были посвежее, трава не успела ещё так буйно прорасти. Но земля, благодаря лету и непродолжительности дождя, не раскисла до состояния грязи.
Соня шла за Юрой, глядя по сторонам. Невдалеке от центральной аллеи, она увидела бортовую машину, с открытым задним бортом.
Поближе к краю на машине стоял обитый красной материей гроб. Сверху на нём лежало два бумажных венка.
Один раз заметив машину, Соня не могла отвести от неё глаз. А точнее от кумачового гроба. Она оставила Юру идти по аллее, а сама пошла напрямик, на красное пятно, не глядя под ноги и не замечая, что шлёпает по лужам. Она ощутила только, как её тело покрывается мурашками, а волосы становятся дыбом.
Соня не обратила внимания на парней, куривших в стороне. Она даже не увидела свежевыкопанной ямы с кучами земли по периметру с трёх сторон. Она видела только красный сатин на ящике установленной формы.
– Юра, ну что, кто-то ещё должен прийти? Может начнём уже хоронить? А то ведь того и гляди опять с неба польётся... – Окликнул подошедшего Юру кто-то из парней.
– Сказать, чтобы открыли? – Юра мягко притронулся к Сониному плечу. – Ты только скажи...
Соня замотала головой. Потом подошла вплотную к гробу и, положив руку на туго натянутую материю, легонько погладила твёрдую плоскость.
Горло больно сдавливал спазм, сердце не билось, в голове вспыхивали и гасли фиолетовые искры. Хотелось глубоко вдохнуть, а потом кричать, выть, плакать, колотиться головой, рвать на себе волосы, одежду, куда-то бежать и снова кричать до разрыва связок.
Но не вдыхалось и не выдыхалось. Горло сдавливало всё сильней и сильней, в голове вместо искр загорались и гасли уже малиновые всполохи, а на глаза наваливалась непроглядная и глухая темнота.
Стало тихо, как в гробу. А потом, как-будто, через века, и, как-будто, очень издалека до сознания Сони стали долетать скрежет металла о камни и глухие звуки падающей на деревянную поверхность земли. Очнувшись полностью, она увидела, что сидит на каком-то ящике, видать завалявшемся в кузове машины, или отысканом где-то в кустах. Рядом – Юра на корточках. Поддерживает за плечи.
– Тебе лучше?
– Не знаю... Вряд ли.
Юра вложил в руку Сони стакан, на треть наполненный прозрачной жидкостью.
– Вот, выпей, тебе станет легче.
Соня на автомате сделала пару глотков и поперхнулась. Немилосердно обожгло гортань. Спирт. Но вернулось дыхание. Как–будто расправились лёгкие и застучал миокард.
Ни один звук так не рвёт душу и не раздирает сердце, как звук падающих на гроб близкого человека комьев земли. Ни слов, ни движений, ни чувств, ни мыслей. Эта кошмарная невозможность сосредоточиться! Соня напрягала мозги, ждала: вот-вот всё соберётся в кучу в её голове и она поймёт, что происходит.
А может это происходит и вовсе не с ней? Может всё это ей снится? Она хваталась за любую мысль как за соломинку, держала её усилием воли, в надежде присовокупить к ней ещё одну, следующую. Потом ещё и ещё. Чтобы выстроить какую–то логическую цепочку, как-то всё это определить. Дать имя происходящему событию. Но сознание уходило от формулировок, убегало от точных определений, отвлекаясь на какие-то мелочи, ничего не значащие моменты.
„– Это хоронят твою подругу! – Вдалбливала в свои парализованные мозги Соня. – Её ХОРОНЯТ сейчас. Она умерла. Её нет. Навсегда!“
Надеясь изо всех сил, что всё это всего лишь на всего страшный сон, Соня щипала себя за подбородок, за щёки, за руки, щипала больно, до синяков, в надежде очнуться от страшного сна. Боли, как таковой, она не чувствовала, но и вынырнуть из ужасающего бреда у неё тоже не получалось.
Тем временем парни засыпали могилу. Из оставшейся земли сформировали что-то вроде холмика к западу от узенькой, выкрашенной в красный цвет деревянной пирамидки вместо креста. Занялись венками.
– Ну что, может уже пойдём к машине? – осторожно спросил Юра. Соня послушно, но с усилием поднялась, ещё раз посмотрела в сторону могилки.
– Ну вот ты и дома, Лариса. Прости меня и прощай. Я буду тебя навещать.
Юра обхватил Соню за талию и увёл её от последнего пристанища лучшей подруги. И не отходил от неё долго. Сколько? Часы? Дни? Недели?
События того периода выпали из сониной памяти, как один миг, как время проведённое под качественным наркозом. Она не помнила, что делала, как жила, что думала, сколько спала, что ела. Чем заполняла полновесные 24 часа в сутки. Возможно, половину спала, а вторую половину? Она помнила только Юрины руки и глаза. Она не задавалась мыслью о его присутствии. Что за союз их соединял? Союз больного и сиделки? Да нет, что–то большее, особенно со стороны Юры. Намного большее. А она испытывала к нему благодарность. И всё? Всё. Больше негде взять. Он её не раздражает, не мешает. Иногда ей кажется, что всё это время она просидела в Юриных ладонях. Ласковых, тёплых... И всё же. Кто он для меня? Дружба часто кончается любовью, а любовь – дружбой? Сомнительно.
А что это я сама в себе без устали копаюсь? Не всё ли равно, что и почему? Сидит возле меня Ким – и пусть сидит! Надоест – пусть уходит, никого не держу и мне всё равно.

Глава 8.

После Ларискиных похорон Сони мучительно пыталась прийти в себя. Каждое утро начиналось с душевных раскопок. С вопроса: зачем она живёт и что делать дальше? Она жила, как неприкаянная, не в состоянии найти хоть что-то, за что можно было зацепиться, отвлечься, перебить нытьё в душе, выйти хоть на какое-то время из того замкнутого круга, по которому она ходила, как слепая шахтёрская лошадь.
Она пыталась то читать книжки, то рукодельничать. Иногда затевала в доме большую уборку паралельно с большой стиркой. Часто садилась за дневник. Ей казалось, что если она найдёт слова и сможет выразить на бумаге то, что чувствует, её настроение поправится по принципу разделенного горя. Даже если то горе разделено с бумагой, а не с человеком. Но, перечитав на свежую голову написанное вчера, она разрывала тетрадь и отказывалась от этого занятия до следующего раза.
В последнее время в качестве лекарства она предпринимала прогулки по городу. Просто так выходила на улицу и бродила без особенной цели, не ограничиваясь ни во времени, ни в выборе маршрута.
Она вглядывалась в лица прохожих, пытаясь навскидку определить, куда они спешат, или куда они не спешат. Что их заботит и волнует в данную минуту, а самое главное она пыталась по внешнему виду определить, насколько успешен человек, счастлив ли он? Достаточно ли он достиг в своей жизни, чтобы уважать себя, многое ли из задуманного ним сбылось, чтобы гордиться собой?
Хотя бы и вот эта женщина, идущая навстречу. Скорее всего мать семейства и хозяйка в доску. Грузная и раскрасневшаяся, тащит неподьёмную сумку, наполненную в процессе длительного стояния в очередях за болгарскими огурчиками, за баночкой майонеза (больше одной, поди, в одни руки не давали), за синюшной, как из морга, курицей, распальцованные лапы которой торчат над краем сумки. А ещё, скорей всего, кусок сыра, палка варёной колбасы и т. д. и т. п., на приобретение чего уходила чуть ли не треть жизни советских женщин нескольких поколений.
Можно ли в её случае вообще говорить о каком-то счастье и сбывшихся мечтах? И да и нет, в зависимости от того как высоко поднимешь себе жизненную планку. Если установить её где-то на уровне колена, то можно представить себе такую картину.
Вот прийдёт эта простая русская баба домой, сбросит обувь в коридорчике, неденет шлёпанцы, переоденется в халат, пойдёт на кухню и повяжет фартук. Разберёт сумку, распихает покупки по полкам холодильника, где что поместится и начнёт варганить ужин.
Подпалив в тазике пару газет на балконе, она осмалит принесённую курицу, затем ощиплет то, что недощипали на мясокомбинате, старательно вымоет, разрежет на куски и поставит её не менее, чем на час тушиться с луком, со сметаной, с уксусом для мягкости. А пока курица тушится, картошечки начистит и сварит, нарежет салата с капустой, помажет майонезом.
Дети давно уже возле кухни бдят, скоро ли сварится, а то кушать страсть как хочется. Пытаются стянуть кусок чего-нибудь. Но ещё не готово, да и батя, сварной на судоверфи, ещё не доехал домой. Кыш отсюда, негодники!..
Но вот и отец дома, моет руки, в спортивное трико, пузырястое на коленях, влазит. Бухтит насчёт усталости и давки в автобусах, насчёт ссоры с участковым мастером и профуканной в этом месяце премией.
Затем, наконец, всё семейство устраивается за крохотным столом (большой на кухне не помещается) и запускаются жернова, которые сметают и перемалывают подчистую и чугунок картошки с маслом, и тазик капустного салата, и всю, до последнего хрящика курицу. Наскоро запив всё это чаем, семейство перемещается к телевизору, за исключением матери, которая остаётся там, у „мартена“, посудку перемыть, плоскости протереть, да и ещё мало ли какие надобности уладить к завтрашнему дню. Детишкам в школу что–то подстирать, подгладить, обутки сушиться поставить, погрозить пальцем насчёт уроков, малость повоспитывать.
И уже клюя носом, с гудящими от напрягу ногами и с саднящим колом в спине, она на какое-то недолгое время, пристраивается скраешку на диване, в ногах у мирно похрапывающего мужа, подсмотреть, удастся ли индейцам Североамериканских штатов, во главе с Гойко Митичем зарыть томагавк в войне против бледнолицых, или  закончится, как всегда, пораженим, отступлением и разочарованием?
И потом, уже в койке, проваливаясь в темноту сонного небытия, в последних проблесках сознания, она благодарно прижмётся щекой к мужниной спине за то, что трезвый домой пришёл, что получку не пропил, за то, что материт её лишь изредка (ну не колотит же!). Да и вообще, за то, что у них всё, как у людей, за то, что он у неё есть, наконец! А больше, кажись, ничего ей и не надо...
„ – Да уж, не фонтан – думалось Соне, – особенно, если представить, что вот так изо дня в день, из года в год. А если немножко поднять планку, скажем, до пояса?“
Ну вон стоит ещё одна, удила грызёт, сложив ручку в гимнастический кукиш, проезжающим такси машет. Старая вешалка, но хорохорится... В джины, скорей всего, с мылом залазила. Кофтёночка, шарфик, всё по путю. Даже на лицо кой-чего накидано, на волосах – трамплины от бигудей. Продовольственная корзина отсутствует, вместо неё сумка–кошелёк через плечо. Колени не разгибаются до конца, кедами на шпильке заблокированны.
Не иначе, как на свиданку прёт, чмара прифраерённая, пока муж в море. Да и нету, скорее всего, никакого мужа. Просто так суетится, туману напускает. Жены моряков, обычно, хахалей по своему месту жительства принимают. Так как потенциальный герой-любовник кто? Молодой моряк, без определённого места жительства, дворянин (в котором дворе ночь застанет, там и заночует), прописка по кораблю.
Нет, не на свидание едет. Скорей всего к подруге, к такой же стерве, как сама, на рюмку чая. Сейчас поймает такси, подкатит под самый подьезд, кинет небрежно водителю пятак на стекло.
„Ох-ох-ох! Ты представляешь Нинка (Зинка, Людка, Светка), еле поймала тачку! Терпеть не могу по автобусам с плебеями толкаться! На счётчике настучало девяносто копеек, ну я ему пятёру отстегнула, за то что до подьезда довёз, а то ноги болят на шпильках ходить“.
Запарят они чаю для затравки, для разговору. И начнут важную и душевную беседу о том, как им, романтичным и утончённым натурам ни в дугу жить средь всякой пошлости и прозы. И как они задыхаются под напором наглости и хамства, грубости и невежества.
Потом от хозяйки поступит инициатива подкрепиться, для сугреву, чем-нибудь покрепче. У неё-де уже с полгода что-то там в холодильнике стоит, выдыхается, что добру пропадать? Для настроения, для аппетиту, по рюмашечке.
И возникнет на столе запотевшая, вполне реальная и банальная до мелочей бутылка водки. Как потом окажется, специально для сегодняшней встречи купленная и загодя в холодильник поставленная, к тому же не в единственном экземпляре.
К бутылке чисто случайно отыщется что-то вроде банки маринованных грибочков, кастрюли котлет или пельменей. А это что там на плите давно паром исходит? А, картошечка подоспела, минута в минуту!
Сервант нарастопашку – где там праздничный хрусталь? Раз уж пошла такая свадьба, режь последний огурец. Сначала – по полной. Грибочек, хоть и скользкенький, но на вилочку всё–таки попался. За что пьём? Водка – не чай, её надо за что-то пить, или за кого-то. За нас, за красивых? Кто это сказал? А, неважно. Глубокий вдох – выдох. Ух, хорошо пошла, зараза! Грибочек следом на прицепе. Картошинка, ах какая разваристая, полкотлетки. Между первой и второй перерывчик небольшой. И эта по прямой пошла.
А мужики всё равно сволочи! Кстати, а не позвонить ли нам Гришке с Мишкой? Вмент прибудут. Хотя, ну их на фиг, толку с них, только водку выжрут. Посидим сами, хоть наговоримся. После третьей рюмки столько тем возникло, за всю ночь не перетереть.
Ох, лучше бы они Гришку с Мишкой позвали! Досталось всем: знакомым, соседям, родственникам, сотрудникам, начальству и даже компартии вместе с правительством.
Произвели подробный и всесторонний анализ финансовых источников соседей: откуда деньги, бля?
Покопались в грязном белье общих знакомых – столько грязи, не отчистить, не отстирать.
Родственники – гады, сотрудники – подлецы и лохи, начальник – бандит и уголовник, тюрьма по нему плачет.
А членам компартии и правительства прям–таки одночленственно, что в магазинах за жрачкой и ширпотребом – километровые очереди. Ну да и мать их ети!
А мы были, есть, и будем есть! И не только есть, но и пить. Вон в холодильнике целая батарея пузырей запотевших стоит.  Пока ещё глотка глотает, пока ещё зубы скрипят...
– Нинка (Зинка, Людка, Светка)! Ты меня уважаешь?
– Ну–у–у, дык! А ты меня?
– А то!
– А што тогда сидишь, нахохлившись, как осенний воробей на заборе? Наливай!
– Буль – буль – буль!
А наутро в голове – вава, во рту – кака. Очередь к постоянно занятому унитазу и трёхэтажные матюки из-за того, что он постоянно занят.
– Ну ты, прошмандовка, давай, освобождай агрегат! Мне уже невмоготу! Чё засела?
„Прошмандовка“ не отвечает, у неё желудок наизнанку и глаза на одних слёзных протоках держатся. Но между тяжёлыми потугами она всё же удосуживается высунуть в пространство коридора очень категоричный кукиш.
Так будет продолжаться довольно долго. Очередь в туалет рассосётса к обеду. Напившись по самое „немоги“ раствора марганцовки и нашатырного спирта, тем самым очистив свои желудочно–кишечные тракты до уровня стерильности, дамы наконец, попьют капустного рассолу прямо из трёхлитровой банки, по очереди, кряхтя от облегчения. Потом крепкого, горячего чая без сахара. Потом сварят супчик на бульйончике, жиденький, а то густой не полезет, остренький, кисленький, например рассольник.
Опохмеляться не станут. Не такие уж они горькие пропойцы, от самого вида бутылки мутит. К тому же на работу завтра чуть свет. Ещё два выходных отлетели в прошлое.
Посидят ещё немножко, даже, может ещё по котлетке съедят и расстанутся на неделю, а может и надольше.
„ – Ну что ж, сбычей мечт, а тем более счастьем, похоже, здесь тоже и не пахнет. - Вздохнула Соня про себя, осознав, что она всё так же стоит в толпе на остановке. А в двух шагах от неё всё ещё машет гимнастическим кукишом каждой проезжающей машине, с шашечками на крыше, неплохо прикинутая и необременённая домашними хлопотами женщина.
„ – И что это я на неё так взьелась? Баба, как баба. Какая разница, куда она едет? Может на родительское собрание к сыну насчёт двоек разбираться. А может мужа встречать с морей. Да мало ли... Просто, у меня уже „тихо, шифером шурша, крыша едет неспеша...“ – Вспомнила Соня присказочку и снова двинулась по пешеходной дорожке вдоль рыбного порта.
Равнодушно скользнула взглядом по бортам стоявших там пароходов. О, надо же, и „Орехов“ тоже вон на третьем причале обосновался! Снабжение, похоже, получает. Ну да, МРТО закончилось, скоро, наверное, в рейс.

Глава 9.


– Соня, Золушка ты наша ненаглядная, иди к нам! – Вдруг услышала Соня справа от себя и повернулась на знакомый голос. На противоположной стороне улицы, из открытого окна ресторана „Камчатка“, чуть ли не выпадая наружу, к ней тянулись сотрудники с последнего рейса, моряки из экипажа, её питомцы: Олег–радист, Игорь–третий штурманец, Лёша Воловиков и ещё человек пять, уже подвыпившие, весёлые, взбудораженные, как женихи на собственной свадьбе. Корчили рожи и зубоскалили.
Соня перебежала неширокую улицу, чтобы не кричать во всю Ивановскую. Остановилась на тротуаре перед окном.
– Ой, мужики, сейчас скажу – обхохочетесь! – Соня впервые за последние несколько дней от души заулыбалась. – Невероятно, но факт: я так рада вас видеть!..
– А мы-то как по тебе соскучились! – Игорь даже руки развёл в стороны, обозначив степень радости. – Иди к нам. Мы тут два стола сдвинули, а тёток не хватает, – взял быка за рога практичный Игорь. – Подожди, я сейчас к тебе выйду, проведу мимо вышибал.
„ – Да кто же в Тулу со своим самоваром едет? – Хотела было возразить Соня. - Мол, в кабаке и снимите девушек. - Но промолчала, и правильно сделала. – А что это у вас за культпоход в кабак, никак отход отмечаете?
– Совершенно в дырочку.
– Что, опять на „Орехове“?
– Опять угадала!
– А что тут гадать? Вон на третьем причале, крашенными бортами блестит, как кот яйками... И вы тут все вместе, как одна семья.
– Пошли, золотая моя! – Игорь успел пробежать через весь зал и выскочил на улицу. Со страстью, свойственной здоровым, незакомплексованным и немножко влюблённым во всех женщин парням, он сгрёб Соню и занырнул в её волосы, трепетно вдохнул и скользнул губами к шее.
– Э–э! А ну-ка не трожь! – Запротестовали за окном, – Сонь, врежь ему в форштевень, пущай не лезет!
– Цыц, расстегаи! И быстро в трюм, чтоб я ваших лысых морд не видел! – В тон им весело огрызнулся Игорь.
Он обнял Соню за плечи и повёл её ко входу в ресторан, а она шагала за ним, как примерная пионерка за отрядным знаменем. Прошли мимо вышибал и Соня свернула в туалет подправить лицо. Там было ещё чисто и безлюдно.
„ – Ещё не вечер“, – подумала Соня и подошла к зеркалу.
Причёска немного растрепалась, но так даже лучше, спонтаннее. Лицо в порядке. Одежда тоже ништяк. Как чувствовала, оделась так, что хоть в мир, хоть в пир, хоть в добрые люди.
„ – Вот мы к добрым людям и пойдём, – щёлкнула себя в зеркале по носу Соня, – прости, Лариска. Подлая я, подлая... Но сил моих уже нету. Не обижайся. Попью водочки. Она мне поможет трансформировать душевную боль в головную“.
Вышла из туалета и направилась в глубь зала к двум сдвинутым столам. Шла легко, подбородок паралельно полу, грудь вперёд, живот убрать.
У неё было странное ощущение, как будто она после тяжёлой болезни вышла из больницы. И её радовала сама возможность идти вот так между рядами столов, хорошо владея своим телом, чувствуя, как в предвкушении удовольствия полились в кровь эндорфины – гормоны радости, делая глаза блестящими, походку летящей, а улыбку – манящей.
Шествуя по проходу, как по подиуму, она как бы невзначай, очень мимолётно чесонула глазами по публике. Народу было ещё немного, и он был ещё трезвый, народ. Но её заметили, и она тоже заметила, что её заметили.
А от стола ей уже нетерпеливо махали руками её недавние сотрудники. Несмотря на сдвинутые столы, места было не так уж много. Все холостые или считающие себя таковыми комсоставовцы плотным частоколом окружили стол. Эта нарядная, выбритая и надушенная стена была слабо разбавлена фрагментами женского полу. Так, ничего особенного, пигалицы уличного разлива, отбившиеся от дома, и ищущие приключений среди бесшабашных мореманов.
По прибытии Сони „командос“ потеснили свои зады, освободив тем самым искомые сантиметры для дополнительного стульчика.
– А что эт вы так тесно гуляете? – поинтересовалась Соня, приветливо расцеловываясь с парнями, до которых могла дотянуться.
– Шаровиков подогнало больше, чем можно было опасаться...
– Ладно бухтеть, Игорёха, в тесноте, да не в обиде. - Урезонил его Лёша, ярый защитник и поборник справедливости и толерантности. - Ты вон лучше гарсона свистни, пусть девушке прибор принесёт.
Гарсона свистнули, прибор принесли, и Игорь с Олегом с двух сторон наперегонки взялись ухаживать за Соней.
На столе стояли пока что только закуски: какие-то жёлто–зелёные горячие бутерброды и большие тарелки с мясной нарезкой. Два–три сорта колбасы, тоненькие листочки буженины, веер из сырных треугольников, а посредине, на лобном месте – горка чёрных оливок, каждая величиной с майского жука. В глубокой салатнице, щедро залитой сметанным соусом, млел и томился дородный, толщиной в большой палец папоротник.
– Сонь, тебе чего для затравки? Колбасные изделия будешь? – Усердствовал Игорь.
– Всё будет, и водку тоже. - Олег, спеша поперед батьки в пекло, принялся наваливать на сонину тарелку всего, до чего дотягивались руки.
– Эй–эй, уймись Олежка. - Запротестовала Соня. – Свалишь сейчас всё на мою тарелку, другие что, лапу сосать будут? Я что, сюда поесть зашла?
– Да рыбка ты наша золотая, ты целых полгода, в шторм и в непогоду, без выходных и проходных перед нашими мордами тарелками жонглировала. Так неужто мы хоть разок о тебе не сможем порадеть? – В режиме пафосного юмора разразился речью скорый на язик Игорёха. – Ещё пару минут и я заговорю стихами.
А механик–наладчик завода без долгих предисловий взял стоявшую перед ним салатницу с папоротником и целиком поставил её перед Соней.
– Во, ешь прям отсюда. А эти перетопчутся.
– Спасибо, ребята, ей–ей спасибо! – Соня обвела трезвым глазом всю компанию. Народ был на первой стадии опьянения. Это когда все всех ещё видят, слышат и понимают.
– Мне водочки плесните маленько. - Подставила она свою рюмку под раздачу. От предложенного благородного шампанского она отказалась. – У меня от него голова болит. А вообще вы знаете, как шампанское делают?
– А чё тут хитрого? В любое белое вино закачивают газ, сколько бутылка выдержит, пробку забили – всё, шампанское готово.
– Ну, это наше, так называемое „Советское шампанское“ так делают. А настоящее, французское, в провинции Шампань производят из зелёного винограда. Для игристости добавляют дрожжи, закупоривают и оставляют бродить. Когда проходит положенное время, вино замораживают, откупоривают, удаляют серые сгустки – издержки брожения, забивают новую пробку, оттаивают – всё, можно пить. – Поделилась Соня своими познаниями в виноделии.
– Надо же, обыкновенная бражка, только на виноградном соке.
– В таком случае выгоднее бражку пить. Намного дешевле, зато результат один: что от бражки, что от шампанского наутро голова шире плеч. И никакая опохмелка не помогает.
– Мужики, ну чё сидим, стаканы греем? Выдохнется же!
– За что пьём?
– Да за неё, за удачу!
Все выпили. Некоторые залпом, по полной. Другие предпочитали не гнать лошадей, попридержать силы. Вечер только начинался. Соня заела водку папоротником. Душистый, немножко пересолёный, сытный, вкусный. Повела оком по залу.
С момента её прихода он уже почти заполнился.
Забегали между столами официанты, разнося всем по большому счёту одно и то же и из напитков, и из еды. Посетители заметно оживились. Забулькало из бутылок, зазвякала нержавейка.
Соня до мелочей знала сценарий ресторанных вечеров. Сначала толпа дружно примет на грудь по сто - сто пятьдесят грамм, закусят колбасами.
Тем временем нарисуются музыканты, начнут лениво, издалека настраиваться. Толпа примет ещё по „дозе“ и начнёт прощупывать глазами контингент, отыскивая потенциальную партнёршу (партнёра) на вечер.
А тем временем зазвучит какое-нибудь заунывное танго довоенных лет. Три–четыре пары выйдут немного пристреляться к танцам. А музыканты, сыграв две–три мелодии, уйдут на перекур.
Гости , которым уже начнёт делаться хорошо, выпьют ещё по одной, чтобы было ещё лучше. Закусят остатками холодных закусок. А потом призовут официантов, чтобы заказать ещё водки и что–нибудь из горячих блюд.
И пока повара будут готовить горячее, а официанты займутся грязными тарелками, толпа возжаждет танцевать. А так как оркестр по прежнему будет пиликать что–то вроде „Подмосковных вечеров“, к эстраде вереницей потянутся гости заказывать музыку, какой душа жаждет.
И оркестр будет играть всё, что закажут, при условии наличной оплаты по таксе. Такса – не ниже пяти рублей за композицию.
Соня добросовестно танцевала со всеми кавалерами по очереди все звучавшие мелодии. Даже девчонки, серенькие мышки, явившиеся ниоткуда и сидевшие за столом, ни во что не вникая, тоже были заангажированы восполнять недобор женского полу.
„В оркестре играли две шумные скрипки,
Шумел полупьяный ночной ресторан. – Наяривал в микрофон симпатичный сологитарист.
И что же ты смотришь с печальной улыбкой
На свой недопитый с шампанским бокал?“
Песня древняя, сентиментальная, чисто кабацкого толка, и очень годилась в тех ситуациях, когда хотелось не столько потанцевать, сколько пообниматься с партнёром.
Соне обниматься не очень хотелось. Каждый из парней, заполучив её на какую–то минуту, спешил, пока никто не перебил, обьясниться ей в любви и пригласить на продолжение банкета в более интимной обстановке, например, на судне.  Они нашёптывали ей нежные слова, кто как умел и у кого на сколько хватало таланта и словарного запаса, прямо, без обиняков, потому что на условности и намёки не было время: за спиной маячил соперник и не один.
Её это смешило и одновременно сердило. А поскольку контингент пьянел очень быстро, то и предложения становились всё более навязчивыми и зашкаливали за черту дружеских отношений.
Она урезонивала их, как могла, характера не показывала, не хотелось никому портить настроение. Но и самой не хотелось уже больше сдерживать этот шквал виртуальных чувств парней и их реальных желаний.
Нельзя сказать, что Соне не льстило внимание этих в большинстве симпатичных хлопцев, иначе её женское начало подверглось бы сомнению. Но только она понимала, что в этом едином порыве ничего серьёзного не содержится, так, временное помешательство, которое пройдёт, как только выветрятся водочные пары. Поэтому идти куда–то после ресторана для продолжения более тесного общения в её планы не входило. Да и в глубине души было мрачновато, чтобы на что-то такое соответственно реагировать.
Устав обьяснять мужикам свою позицию в таком тонком деле, как любовь, Соня вдруг схватила свою сумочку и, ловко лавируя между танцующими, решительно направилась к эстраде. Заплатив по таксе, она попросила музыкантов исполнить что–нибудь восточное, для танца живота.
Музыканты заскрипели мозгами, пытаясь вспомнить хоть что–нибудь, что хотя бы издали подходило для такого танца.
– Ну разве что „Али–Бабу“ можем забацать в любом темпе.
– Не годится „Али–Баба“... – Соня и сама старалась вспомнить хоть что–то подходящее, но музыки, которая бы была по зубам ансамблю, в голове на момент не содержалось.
– О, вспомнил! – Воскликнул бас-гитарист – У нас здесь где-то кассета валяется. Там полчаса – и всё для танца живота. Одна деваха как–то нам свою принесла, чтобы станцевать. Помню, тогда ещё мужики за неё здорово пободались. А она станцевала, на такси – и тю-тю... Только её и видели! Ох и танцевала!
– И что интересно, больше здесь так и не появилась с тех пор. Даже кассету не пришла забрать. Боря, наш руководитель хотел с ней побазарить, чтобы выступать к нам шла. – Добавил мечтательно ударник.
– Представляешь, кабак з бэлли–дансом! Тут бы за год раньше столики забивали. А девчонка зарабатывала бы так, что озолотилась бы. Но – пропала с концами.
– Мы ставили эту мызыку иногда в перерывах, но никто не танцует. Не умеют.
– Да танцуют, только когда уже прилично поддадут. Второй или третий перерыв – там уже неважно, какая музыка играет.
Соня слушала музыкантов с лукавой улыбкой. А они уже поставили инструменты на подставки, собираясь идти на перерыв.
– Ну вот и хорошо. Поставьте тогда на эту кассету на воспроизведение. Всё равно идёте курить...
– Да без проблем. Даже денег не надо. Мы сегодня добрые...
Бас-гитарист достал пятёрку и протянул Соне.
– На забери! Что мы, звери какие?
– Да не надо! – Замахала Соня руками. – Вы только посвящение скажите, мол морякам с „Орехова“ от Сони. Это мои сотрудники.
Ударник вытащил из ящичка стола касету со знакомым Соне  рисунком зажигательно танцующей девушки на коробочке и поставил на проигрывание.   
– Морякам! Уходящим в рейс на БМРТ „Мыс Орехова“ желает семь футов под килём рыбачка-Соня! Ореховцы, эта композиция звучит для вас! - И нажал на пуск.
Из динамиков полилась всё та же тихая, вкрадчивая, многообещающая музыка. Ресторан обладал хорошей аппаратурой. Вся мелодия до последней ноты была одинаково хорошо слышна в любом уголке шумного зала.
Народ отпрянул от тарелок, ломонулся на простор. Был уже тот момент, когда все уже достаточно высоко подняли своё настроение, чтобы пуститься в неудержимый пляс под любую музыку, даже под шум прибоя. Танцевали кто во что горазд.
Соня вернулась в свой сектор, где её благодарно поприветствовали „ореховцы“. Девочки с улицы уже вихляли тощенькими задочками, одновременно делая пасы руками в стиле Алана Чумака, воображали себя Шахерезадами.
То, что демонстрировали пацаны, скорее походило на утреннюю зарядку новобранцев на плацу с элементами лезгинки, барыни и боевого гопака вместе взятыми.
Большая любительница потанцевать, Соня была рада тряхнуть стариной. Восточный танец с давних пор был и оставался её коньком. Ещё школьницей она годами ездила в районный дворец пионеров на занятия в танцевальной студии. Там, наряду со всевозможными гопаками, польками, барынями и цыганочками, она проникла в тонкости восточного танца.
Их преподавательница, в бытность балерина, и жена работника советского посольства в Каире, овладела бэлли-дансом в каирских частных школах до уровня профессионала. По какому счастливому или несчастливому случаю она оказалась в районном дворце пионеров – не было известно никому. Да это было и наважно. Главное, что она ставила такие красивые танцы, придумала такие хореографические композиции, что детишки валом валили к ней записываться в „ танцевальный“. Но постояв у „станка“ несколько занятий, многие не выдерживали. Часами держать спину и тянуть ногу нравилось далеко не всем.
Соне нравилось. Однажды прийдя на просмотр, она осталась в студии до тех пор, пока не пришло время ехать поступать в институт.
Но навсегда в её памяти осталась группа девочек от двенадцати до семнадцати лет, в разноцветных, прозрачных шароварчиках, в коротеньких блузочках, расшитых бисером, с разноцветными висюльками из жемчуга и монеток, с чалмочками на головах, в тон основному цвету костюмов.
Они двигались легко и плавно, как будто парили в воздухе. И если разложить их движения на составные, то казалось, ничего особенного они и не делали, но именно эта кажущаяся простота, приобретённая большим потом напротяжении многих и многих занятий, сдобренная сладкой, обволакивающей музыкой, завораживала и манила, заставляла сердце учащённо биться и увлажняла ладони.
Недаром одряхлевшие восточные властители, чтобы реанимировать свой мужской потенциал, заставляли наложниц часами, до умопомрачения порхать перед их взором, чтобы зарядить своего господина энергией, и возбудить в нём желание нужное для того, чтобы пригласить в конце–концов одну из них в отдельную спальню.
Советским танцовщицам–комсомолкам апплодировали на всех концертах и олимпиадах художественной самодеятельности. Зрители кричали „Браво!“, а жюри нередко присуждали первые места.
Впереди маячил республиканский смотр детского мастерства, но на тот момент Соня окончила десятый класс и поступила в институт.
Танцуя на студенческих вечерах, она обращала на себя внимание умением чувствовать музыку и способностью импровизировать. К ней потянулись желающие научиться, сколотили ансамбль. Опять же танцевали всё по немногу: и фольклорные, и бальные, но гвоздём программы всегда оставался восточный танец.
Время шло, сонино сознание подверглось сложной эволюции. Происходила не один раз ревизия и переоценка ценностей. Расставлялись по–другому жизненные акценты. Важное вдруг становилось второстепенным, а второстепенное выходило на передний план.
И только страсть к танцам незыблемо занимала одну из первых строчек в списке сониных интересов и предпочтений. Вот только танцевала она больше сама с собой наедине, а не на широкой публике.
Бросив сумочку на свой стул, Соня втиснулась в танцующую массу. Было очень тесно, так как даже последние грибы встали на дыбы. Даже те, которые никогда не танцевали, не смогли усидеть, усиливая и без того полный аншлаг на пятачке.
Сонины товарищи по работе и застолью, сплотившись плечом к плечу и оттерев не в меру разошедшихся танцоров, обеспечили кое-какое пространство для своих дам.
Соня сделала несколько движений и вдруг ощутила себя четырнадцатилетней девчушкой, у которой розовые шароварчики и розовая чалма, а ещё целая жизнь впереди в розовом цвете. Которая сложится, конечно же, лучше всех. Она сделает для этого всё, она преуспеет, она сможет. Она будет преодолевать препятствие за препятствием, отвоёвывая место под солнцем, уносясь так далеко, насколько у неё хватит самой смелой мечты. И никто не сможет её ни остановить, ни запретить, ни помешать. Так полагают все в четырнадцать лет.
Она не просто танцевала, она жила в танце. Она не видела ничего и никого. Все лица вокруг неё слились в одну всплошную смуглую полосу, на которой время от времени смутно проступали и тут же исчезали то пара глаз, то нос, то губы. Соня была в ударе, танцевала так, как никогда, легко и привольно, и, танцуя, проживала как бы заново всю свою жизнь, начиная с четырнадцати лет.
Почему–то не кончалась музыка, но ей и не хотелось, чтобы она кончилась. Она не заметила, как круг расширился до величины изначального свободного пространства у эстрады, так как почти все танцующие перешли в разряд зрителей.
Вернувшиеся с перекура музыканты, ошарашено смотрели на танцующую Соню, узнавая ту сказочную девушку, которая когда-то, здесь же, на этом же самом месте, как Золушка на балу, станцевала, и убежала, вместо туфельки оставив касету. И толко благодаря этой касете, было ясно, что это был не сон. 
А Соня, отлетев сознанием на самую глубину своей души, руками, ногами, шеей, головой, бёдрами – всем телом рассказывала о том, что там видела.
Так танцевали, повидимому, наложницы гаремов, пленённые славянские красавицы, не имея права на словах высказать облепившую душу печаль, неизбывную тоску и разрывающий сердце немой плач.
Хотя чего стоили проблемы ханских наложниц по сравнению с сониными! Со времени школьных успехов в учёбе и общественной жизни многое не сбылось. Многое пришлось отменить. А сколько замыслов так и остались на уровне детской мечты! До них ещё продираться и продираться сквозь жизненные тернии. А их, терний, становится всё больше, в отличие от надежд. Каждый рубеж даётся всё тяжелее и тяжелее. Жизнь Соню не баловала, и этот процес шёл по нарастающей.
Но бывают и такие вот моменты, как сегодня. Когда негатив льётся уже через край. И его количество, того и гляди, перейдёт отнюдь не в лучшее качество. Когда душа на изломе и готовится к взрыву, вдруг случается событие, ничего общего с насущностью не имеющее, случайная встреча, которая переворачивает всё с ног на голову, затмевает безысходность, и нивелирует негатив.
И начинаешь понимать, что все твои беды – это плод твоего воображения, что на проблемах не надо концентрироваться. Особенно на таком горе, как у неё сейчас. Она не в состоянии ничего изменить и ей ничего не остаётся, как в какой-то момент просто согласиться с тем, что произошло. И начинать потихоньку дистанцироваться от своих переживаний, пока они не разрушили тебя целиком. Надо продолжать жить.
Новая трактовка жизненных приоритетов родилась в сониной голове во время танца, по мере того, как убыстряла свой ток кровь по сосудам, как разогревались затекшие мышцы и встряхивались склеившиеся мозги.
Соня физически ощутила, как с каждой секундой, и с каждым движением её душа освобождается от липкой, давящей печали. И это новое мироощущение придало ей столько сил, что она заметила, что танцует уже не сладкий восточный танец – символ послушания и зависимости. Она танцует бешенный канкан неповиновения и протеста.
Даже самые ленивые и пьяные поднялись с мест и подошли поближе взглянуть, что там происходит. А Соня, ошалевшая от прозрения и освобождения, ступая по купюрам, разного достоинства, которые бросали щедрые моряки ей под ноги в благодарность за удовольствие её лицезреть, в бешенном ритме кружилась в неизвестном танце, непохожим ни на один танец в мире, а из глаз её текли спасительные слёзы. Слёзы обретения себя.
Сама того не осознавая, она впервые за столько времени, пронизанного бедами и неудачами, обретала себя, возвращалась в свою оболочку, начинала жить единым целым, телом и душой.
Наконец ей было хорошо, приятно. Ей казалось, что её сердце выросло до величины грудной клетки и могло вместить в себе весь мир.
Касета кончилась, раздались яростные аплодисменты. Зал ревел „бис!“.
Но Соня поспешила на своё место, уставшая, ублажённая и счастливая. Она посмотрела на парней за столом и встретила лавину восхищения, струящужся из каждой пары глаз. Все ей казались в даный момент сказочными принцами. А парни её единогласно утвердили королевой бала. А всё происходящее казалось волшебством, колдовством и прекрасной сказкой.
„ – Господи, как же я их всех люблю! – Подумала Соня, глядя на своих бывших сотрудников. – Вот сегодня они ещё гуляют, а возможно уже завтра – вира якорь! И пойдут они пахать море на всё те же сто восемьдесят суток.
В рейсе иногда так надоедят, что глаза бы не смотрели. А поди ж ты, прошло время, и смотрю я на них, как на родственников, или на хороших друзей. Жаль, что я списалась с судна, нужно было бы идти с ними. Что толку балду пинать на берегу?“
А парни, сначала удивлённые, потом очарованные, а в конце все до единого влюблённые в Соню, которая даже в рейсе, трудном, напряжённом и вонючем, и так для некоторых составляла предел мечтаний, сейчас возвеличилась до статуса богини, самой Венеры - символа любви.
Моряки тянулись к ней с налитыми рюмками, пытались прикоснуться к ней хотя бы кончиками пальцев, просто поймать взгляд хоть на миг, чтоб потом вспоминать об этом взгляде весь рейс, а то и всю жизнь. Игорь и Олег, как два свирепых сфинкса сидели нерушимо справа–слева от Сони и, наверное, удушили бы каждого, кто бы осмелился их сдвинуть с такого почётного места.
Кто-то из парней собрал с пола все купюры, подаренные Соне зрителями и запихнул их в её сумочку.
Подошёл официант и вручил внушительную стопку червонцев, завёрнутых в салфетку, на которой было нацарапано: станцуеш для мэня лычно, дам ещё столько же.
Прочитав записку, Соня повела глазами по залу. Через два стола, за третьим, ей улыбался золотыми фиксами армянин с профилем Фрунзика Мкртчяна. Только нос у него был ещё породистей, чем у знаменитого артиста. И глаза на порядок веселее.
Соня улыбнулась и себе, погрозила ему пальчиком и отдала назад ожидавшему оффицианту деньги с запиской.
Тем временем на столе уже исходили паром и аппетитным запахом горячие закуски и новые бутылки с горячительными напитками.
Налили и дружно все выпили. За неё, за Соню. И Соня тоже выпила за себя, за красивую и только что обновлённую.
Эта волна восхищения и влюблённости ей сейчас была очень нужна, как вода пересохшему ручью, как глоток свежего воздуха в духоте, как спасательный круг на море.
Это была мощная душевная встряска с плюсовым регистром. Она устала и соскучилась за положительными эмоциями. А эти мальчики с парохода, и симпатичный плутишка–армянин за третим столиком, и завистливые взгляды исподтишка сереньких мышек – девочек с улицы, и гул пьяного ресторана, и то и дело наполняющиеся рюмки – ей были сейчас позарез нужны.
Потом подошёл официант и позвал Соню в подсобку переговорить. Там её поджидал некий Боря, руководитель музыкантов, что–то вроде импрессарио группы, эдакий себе пахан, с пронзительным взглядом. Весь в коттоне, за версту разивший наповал крепким одеколоном  и с проникающим сквозь одежду взглядом.
Он предложил Соне работу танцовщицы. А к ней приличную зарплату и полезные знакомства. Входы в наглухо закрытые „высокие“ кабинеты и прочие социальные блага, также входили в „соцпакет“.
– „Сутенёр!“ – подумалось Соне, а вслух сказала, что надо подумать. Чтобы отвязаться. И вышла из подсобки.
 Вернулась в шумный зал. Оркестр наяривал суперпопулярную „Стюардессу по имени Жанна“. Танцевала вся сонина компания. И почти все посетители ресторана. Танцевали на одной частоте, так, что прогибался, казалось, монолитный пол из мраморной крошки. Танцевали дружно, страстно, откровенно, как на соискание приза, как в последний раз в жизни.
В перерывах между танцами успавали что–то выпить, чем–то запить, чем–то закусить. Поближе к полуночи сологитарист обьявил последний танец.
Зал истребовал „танец живота“ и стал выхлопывать Соню на средину. Она вышла и крикнула: „Танцуют все!“
И, как было сказано, танцевали все, даже пьяные в умат, кто во что горазд и едва держась на ногах. Хореография танцущих напоминал танцы всех мировых культур, включая африканский танец племени „Того–Сего“.
Обезлюдевшие столы сиротливо маячили по периметру зала. Пустые бутылки, без пробок, как–будто обезглавленные пингвины, удручённо возвышались над остатками пира. В пустых тарелках валялись жирные окурки. А пол был усеян уроненными вилками, окурками сигарет и смятыми бумажными салфетками. Окончен бал, погасли свечи.
Отзвучал и замолк последний аккорд. Музыканты начали паковать инструменты. Официанты подбивали итоги в счетах, радовались в предвкушении щедрых чаевых, собирали и уносили на подносах грязную посуду.
Наконец–то Соня почувствовала усталость. Гудели ноги, шумело в голове. Зато на душе было тихо и празднично. Единственное, чего хотелось – это спать. Раскидаться на своей просторной, привычной койке, накрыться прохладным одеялом и спать взахлёб, не переворачиваясь, без сновидений.
– Игорёха, поймай мне машину, а? – Попросила, зевая, Соня, после того, как вопреки возражениям мужской части компании, поучаствовала в оплате счёта. Парни ещё что-то спешно допивали и доедали из оставшегося на тарелках.
– Да запросто! – обрадовался Игорь, понимая это как приглашение к более тесному общению.
– Ты меня, надеюсь, правильно понял, Игорь? – Нашла не лишним уяснить зараннее Соня. – Мне нужна только "тачка", а не ты в "тачке". Уразумел?
– Да кто же тебя отпустит одну с таксистом, рыбка моя золотая? – Нашёптывал ей на ушко Игорь под завистливые взгляды сотоварищей. – На дворе глупая ночь, а таксисты, они знаешь, какие?
– Игорёха, не лепи залипуху! Некоторые моряки похуже большинства таксистов! – Соня была очень категоричной.
– Всё-всё-всё! – Игорь знал, что настаивать без толку. – Ловлю машину, тебя сажаю, а сам на пароход.
Распрощавшись на выходе из ресторана с милой компанией, Соня с Игорем пошли вверх на Советскую улицу ловить такси, в надежде, что там у них будет больше шансов. А осиротевшая без „примадонны“ компания пешочком и в разброс, неуверенной походкой направилась к проходной рыбпорта, прихватив с собой девочек с улицы. Карманы их  пиджаков топорщились от захваченных из ресторана бутылок. Для продолжения банкета.
Думать, что на Советской улице будет легче поймать машину, чем на Ленинской, было, по крайней мере, самонадеянным. Так в одночасье подумала почти половина гостей ресторана, и на остановке наверху образовалась толпа ничуть не меньше, чем внизу, на Ленинской.
Все выскакивали наперерз каждому подьезжавшему такси, но почти на всех был полный комплект. Соня понимала, что это может затянуться и на полчаса, и на сорок минут, а то и на час. А до её дома было всего лишь полчаса ходьбы пешком.
– Игорь, ты давай, догоняй своих на пути к пароходу, а я пешочком прогуляюсь. Ночь такая дивная...
– Да ты что?!! Одна, ночью?!! Сонь, ну что я буду делать на пароходе? – Заныл Игорёха от разочарования. - Ну давай я тебя проведу, ты не волнуйся, только до двери.
– Да уж это само собой, но только гляди, чтоб потом не говорил, что я тебя не предупреждала или что–то обещала.
Соня сняла надоевшие босоножки.
„ – И какой только дурак придумал обувь вообще и босоножки на каблуках в частности? – Размышляла она, получая прям–таки эстетическое удовольствие от ходьбы босиком по гладкому и тёплому асфальту.
Игорь нёс околесицу насчёт предстоящего рейса. Возмущался пожилой, грузной и ворчливой буфетчицей, собиравшейся идти с ними в этот раз. Как будто бы не было помоложе и покрасивше. Упрекал Соню, что та не идёт с ними бороться с крутой волной. Опять начинал клянчить ну хоть немного ласки, а Соня шла, как в тумане, и сама была, как будто соткана из тумана. Легкая тем внутренним согласием, обретённым там, в ресторане, во время её бешенной пляски. И ей абсолютно не мешала игорева болтовня, она даже отвечала ему что-то, правда, по большей части, невпопад. А сама летела над землёй, как в невесомости, ощущая на коже прикосновение летнего, парного воздуха, как высочайшего качества живительной праны, и ей хотелось подольше остаться в этом полёте, как немного раньше ей хотелось остаться навечно в танце.
Запахло морем, вперемешку с нагретой за день и до сих пор не остывшей травой. Ночная парочка подходила к Сониному дому, который стоял на склоне Мишенной сопки, как в той сказке, у самого синего моря.
– Ну вот, и пришли. - Подала голос Соня, не то с облегчением, не то с сожалением. – Благодарю за божественный вечер, Игорёшка. Даже не знаю, если бы не ты, если бы не вы все... – Она замолчала, не находя слов. – Всё, пока. Прийду проводить вас в рейс. Но сейчас мне нужно в койку, иначе упаду замертво прямо здесь. 
И, чмокнув закадычного друга прямо в губы, она скрылась за калиткой. Потянулась к сумке в поисках ключа, но вдруг под тенью берёзы послышалось невнятное шевеление. Из тени на свет вышел Юра.
– Соня, милая, ну где же ты пропадала, я так...
Что Юра „так...“ Соне услышать уже было не суждено. Она шагнула к нему и уснула тут же, бережно прижатая к мужской груди.
Игорёха на цыпочках пустился наутёк, благодаря себя, что не попёрся за Соней к двери, и матеря последними словами, что вообще потащился за ней в саму Сероглазку, чтобы уйти не солёно хлебавши.

Глава 10.

Соня спала долго и глубоко. Такое случалось очень нечасто, только в экстренных случаях. Ей приснилось, что на неё кто-то пристально смотрит. Но потом она поняла, что это не сон. Напротив кровати в кресле сидел Юра. Нахохлившись, как невыспавшийся попугай, он смотрел на неё не то задумчиво, не то тоскливо. Соне не хотелось ни двигаться, ни разговаривать. Она открыла глаза и себе молча уставилась на бывшего бой–френда.
Юра молчал обречённо. Вообще, он уже давно должен был быть на работе, но он никак не мог заставить себя уйти, не переговорив с Соней. В кои века ему удалось-таки пробить брешь в сониной обороне, перелезть через бастион, высотой и шириной с Китайскую стену.
Вчера он пришёл к её дому ранним вечером и тупо прождал далеко заполночь. И вот он здесь, у неё, как и раньше.
А зачем? Чтобы убедиться, что он ей не нужен? Что она без него давно прекрасно обходится? Живёт полноценной жизнью? С кабаками, мужиками? Пришла навеселе, несусветно уставшая, пропахшая сигаретным дымом, алкоголем, чужим одеколоном. Запах беды... На его, Юрину голову. Как бы ему сейчас хотелось её упрекнуть, сказать несколько резких слов, показать своё неудовольствие, выразить протест, наконец.
Но только вот на каких правах? На правах бывшего бой–френда? В том-то и дело, что бывшего... А мог бы быть настоящим. Если бы не был дремучим дураком. А так – у самого рыло в пуху по самые брови.
И Соня не склонна была это забывать.
Не он делает эту игру и банкует не он. Сколько душевных сил он потратил, чтобы завоевать Сонину любовь снова, как когда-то она его любила. Всё напрасно. Зря надеется. За всё время, что они существуют в одном физическом пространстве, она не приблизилась к нему ни на миллиметр. Может, махнуть на всё рукой? Встать и уйти? Насовсем? Нет, не смогу.
„ – Я же в своей горечи сварюсь, как червяк в уксусе. Не жить мне без неё. Приползу же потом опять на полусогнутых, как побитый бобик. Ох отрава!...“
 „ – Сам виноват, надо было сначала так вот, предупредительно и трепетно..“ – Поддел ржавым крюком за ребро недремлющий внутренний голос.
– Ну и что сидишь, нахохлился, как ханская наложница? – Не вытерпела, наконец Соня, приблизительно догадываясь о тяжёлых юриных мыслях. – Ты сегодня что, не на работе? И вообще, какого чёрта ты припёрся без предупреждения?
– На работе... – Юра выбрал для ответа вопрос понейтральнее. 
Ему до боли хотелось сейчас проявить мужской характер, высказать наболевшее, „поставить на вид“, то, что Соня ведёт себя с ним неоправданно жестко, хлопнуть дверью в конце-концов.
„ – Неоправданно жестко – не вполне точная формулировочка. – Насмешливо нашёптывал ему внутренний голос. – Как раз очень даже оправданно. Ибо сказано: отольются кошке мышкины слёзы...“ – По–иезуитски тиранила Юру откуда-то изнутри его собственная совесть.
„ – Да разве же я не искупил уже сто раз свою вину? Не покаялся? Ну дурак был, осознал я это уже давно. Не по злому умыслу, а токмо... Тьфу ты, на самом деле! Что же я за мужик такой? Надо уходить. Вот только как? Навсегда или, может всё-таки удастся договориться? Навсегда не смогу, но и договориться, скорей всего, не получится. А если нет, то что сижу?“
– Я только спросить хотел, ты вечером сегодня свободна, или есть какие-то планы? – Старался говорить буднично, между прочим. Получилось жалобно и неуверенно. Совсем как когда-то Соня, благоговея перед ним, заглядывала в глаза, и спрашивала о его, юриных, планах, надеясь втайне, что в его плотном графике изыщется и для неё хотя бы часок. 
Полнейшая смена полюсов, плюс на минус, минус на плюс.
– Да пока планов никаки-и-их. – Потянулась Соня на постели. – Но ещё не вечер. А что? – Скосила она на Юру глаза.
– Да так, просто поинтересовался. Может сходим куда-нибудь, посидим. А, Сонь?
– Сходим! – Быстро согласилась Соня. А у Юры сердце встрепенулось надеждой. – Только ты – сходишь со своей компанией, а я – со своей...
– Сонь, ну сколько же ты будешь меня терроризировать? – Юра состроил жалостливое лицо. – Даже римские инквизиторы уже бы смилостивились.
- Тебе на работу не пора, труженик ты наш, передовик?
– Да что ты торопишься? Успеешь меня послать. Может всё–таки сходим в кабак? Или просто по городу погуляем? Просто, как друзья. В Паратунке уже вечность не были... Ты только скажи, чего тебе хочется? Я мухой организую. – Продолжал настаивать Юра, начисто проигнорировав нелицеприятную сонину реплику.
– А то до сегодня мы с тобой из Паратунки, прям, не вылезали. – Издевалась Соня больше над собой, чем над Юрой. – Ким, ничего мне от тебя не надо. – Она уже по–настоящему начинала сердиться. – Я сама в состоянии себе организовать и кабак и Паратунку... Да пойми ты, я так счастлива, что удалось из замкнутого круга вырваться. Уйти из–под твоего гнёта. Вот как-будто меня кто из неволи выдернул. Мне не надо бояться, что обманешь, соврёшь, рога мне вкрутишь. Я хожу по улицам и смело смотрю по сторонам, не боясь увидеть тебя в компании какой-нибудь... Лошади Пржевальского. Да если, и правда, увижу, меня это так не уничтожит, как раньше. Потому что мне всё равно. И я этому рада. Я живу, как утка на воде: широко и привольно. А ты мне предлагаешь снова в кабалу к тебе записаться? Ты вообще, в своём уме?
– Ну всё-всё, не кипятись. – Юра сделал над собой усилие. – Пошёл я...
Выйдя на улицу, он остановился ещё раз в нерешительности. Может вернуться и сказать ей, что она ещё пожалеет, что его оттолкнула?
Глупо...  О чём ей уж так уж жалеть? Что я, окутал её любовью, как звёздным туманом? Возвеличил её, как женщину? Дал ей возможность почувствовать статус моей любимой? Да хрен на ны! А ведь она стоит того, чтобы к ней относиться по-другому. Любовь–любовью. А вот через уважение дать ей понять – что она самая желанная, самая любимая – как–то и недосуг было. Вёл себя с ней, и правда, по-скотски. Как всегда думал: а куда она на фиг денется? Тьфу, дебил... Хотя как раз тогда она в моих глазах и не тянула на самую-самую. Так, одна из многих. И только тогда, когда она меня публично сковырнула носком туфельки со своей дороги, вот тогда-то я и понял, кого потерял.
Поздно понял. Что толку пить „Божоми“, когда уже желудок отвалился? Теперь что бы ни предпринял – всё без толку, всё только во вред. Цуг-цванг какой-то...
Наталкиваясь на сонино равнодушие, Юра понимал всё отчётливее, что испытала с ним Соня в былые времена, когда он, не задумываясь, как горный козёл со скалы на скалу – прыгал с юбки на юбку. И не очень то и старался от неё скрывать свои подвиги.
„ Всегда так было и так будет. Для этого мы рождены. Мы любим тех, кто ...“ Неужели же всё так запущено? Что же делать?
– Ким! – Раздалось за спиной.
Юра от неожиданности резко повернулся на голос. В затенённом прямоугольнике окна, как на картине Рембранта, светлым пятном на тёмном фоне проступало суровое сонино лицо. В живописно растрёпанных волосах и с утренней свежестью на отдохнувшем лице.   
– Только не вздумай припереться без предупреждения! Как вчера. Да и вообще...
Юра молча кивнул. Плохое настроение потеснилось в душе, давая место вновьпоступившей дополнительной обиде.
Юре бы сделать антракт в отношениях. Исчезнуть на какое-то время. Не надоедать уж так плотно Соне. Глядишь, она бы, оглянувшись вокруг и, не заметив его на расстоянии вытянутой руки, обеспокоилась бы, запереживала? Но он не мог! В его голове затвердилась такая установка, что если он оставит её хоть на сутки, она моментально исчезнет, найдёт себе кого–то другого и о нём, о Юре, даже не вспомнит. Ой, как-будто она без всех этих ухищрений не может себе найти приличного парня... И это его мысли, его, обладателя чёрного пояса по Камасутре? Колдовство какое–то... Рабство, или как иначе это называется?

Глава 11.

Соня без всяких угрызений совести опять запрыгнула в постель. Почему бы и не поваляться, если есть возможность? Это как раз то, чего она не может себе позволить в рейсе. Хотя иногда так хотелось, как ничего другого в мире. В отличие от Юры, ей на работу было не нужно.
Она не могла нарадоваться своему новому мироощущению. Она чувствовала прилив сил, ей хотелось что-то делать: куда-то идти, что-то предпринимать, общаться с людьми, может даже веселиться, стоять на голове,  вобщем, ей хотелось жить.
Эх, надо было идти в рейс на „Орехове“. Что сидела? Надо было компенсировать отгулы – и вперёд. Экипаж знакомый – уже одна гора с плеч. Процесс притирки не понадобился бы. Заработали бы хорошо. Штурмана, как звери рыбачат. Да и лето кончается, всё равно на зиму надо рейс подбирать.
Но судьбе зачем-то понадобилось, чтобы я пока оставалась на берегу. А зачем? Судьба так просто не скажет...
Лето. В этом году Соня его не заметила. Ларискина смерть так перепахала душу, что она потеряла всякое ощущение не только времени, но даже самой себя. И вот только вчера она вернулась в свою оболочку. Благодаря Игорю. Да не только Игорю, а всем парням, так неожиданно оказавшимся в нужное время в нужном месте. И пригласили её в это самое место, в которое ей даже в голову не пришло сходить самой.
Да нет, это скорее всего, я так хорошо вышла пройтись. Сидела бы дома – так и сидела бы до сей минуты. В жизни постоянно что–то происходит. И плохое, и хорошее. Вот только плохое может тебя отыскать даже дома в двенадцать часов ночи в погребе под бочкой, в то время как к хорошему нужно первой сделать шаг. Или несколько шагов. Иногда пройти километры и мили, чтобы наткнуться невзначай на свой шанс.
А тогда что в постели валяться? Вставай и иди. Куда-нибудь. Соприкоснись с чем-нибудь.
Соня поднялась с койки. Она чувствовала небывалый прилив энергии. Такой бодрости, желания жить, что-то делать в этой жизни у неё не было, пожалуй, уже сто лет.
В коротенькой ночнушке, легко, по-кошачьи, она покружила по комнате. Крутонулась перед зеркалом. Выглянула в окно. Вгляд упал на её небольшой огородец. Там росла картошечка, репка, капуста, всякая зелень. Сажала и полола, пока Соня не пришла из рейса, Нинка Решетникова, добрая душа. Бывает и наоборот. Иногда и Соня обрабатывает не только свой, но и огороды знакомых по мере надобности, если выпадает на лето в Петропавловске остаться. Этакая моряцкая солидарность.
Соня накинула халатик и вышла во двор. Сбросила тапочки и прошлась босиком по траве. Выдернула прямо из грядки морковку, немного стряхнула землю и захрустела нею с таким аппетитом, как-будто бы она не ела ничего как минимум месяц.
Пошла по дорожке вниз, к обрыву. Над самым обрывом росли деревья и кустарник. А у подножья стремительных скал ласково плескался океан. Даже если не совсем океан, а его отрог, Авачинская бухта – всё равно, всё это – необъятный, величественный и немыслимый Тихий океан. В бело–голубых красках, в солнечных бликах и с легкой прозрачной дымкой у далёкого противиположного берега.
„ – И я вот так просто живу на самом его берегу“. – Соне казалось, что она впервые осознала „крутизну“ в прямом и переносном смысле своего места жительства.
А ещё совсем недавно, каких-то полгода назад, собираясь бесславно умереть посреди зимы, посреди пурги, она казнила себя раскаянием и сожалением, что приехала сюда, на Камчатку. И обещала себе уехать во что бы то ни стало, если повезёт выжить.
Как мало людей могут сказать: я живу на берегу океана. У самой воды. На крутом таком, скалистом берегу. И посёлок мой называется Сероглазка. Голова кружится от восторга.
Сегодня Соню восхищало всё: и её уютный деревянный домишко, и огородец, и сладкая морковка, и ласковая голубая волна океана, и неподвижные пароходы на рейде, и сдержанное, застенчивое камчатское лето, и даже соседская высокомерная коза за забором. Соня как-будто заново со всем этим знакомилась и заново всё познавала.
Чтобы так всё прочувствовать, надо, как минимум, возродиться из мёртвых. И это с Соней произошло как раз вчера.
Все беды, все неприятности и проблемы, которые поначалу не представляются возможными пережить, со временем бледнеют и зарастают. Как глубокая рана на коже поначалу болит и кровоточит. А потом стягиваются края, мелеет дно, и нарастает коричневая корка, которая заглушает боль и предохраняет от новых раздражений. Для этого требуется лишь время. Разное количество времени для разных печальных случаев.
Время – хороший лекарь. Верный и надёжный.
– Такое настроение, а я до сих пор дома! – Возмутилась собой Соня отгоняя несвоевременные мысли, боясь опять скатиться в лоно перманентной грусти. – Куда пойти, куда податься? Куда угодно. Привести себя в порядок – и в люди. На улицу. На воздух. В кино, в магазины, в автобусы, в толчею, даже в очереди. Нет ничего такого, что бы могло ей сегодня испортить настроение.
Что бы на себя надеть? Такое, соответствующее? Шкаф ломится. Одежду Соня закупает тюками. До сих пор сказывается босоногое детство. Особенно попадая за границу, она тратила всю валюту на тряпки.
Моряки-мужики везли в Союз в основном навороченные музыкальные центры, как для себя, так и на продажу. Электропилы, электродрели, запчасти для автомашин и прочее. Ну а женщины – посуду, одеяла–покрывала, даже сервировочные столики на колёсиках – что являлось абсолютным шиком. Жвачка, кроссовки, наборы трусов „Неделька“, яркие разноцветные детские игрушки, карандаши-фломастеры, люминисцирующие светильники, косметика – всё это являлось кругом интересов советских морячек, получавших перед заходом в иностранный порт сумму в 200–300 долларов.
Но Соня не была бы настоящей Соней, если бы не приумножила свой и без того перенасыщенный гардероб несколькими новыми тряпками. Поэтому существовала проблема выбора. Но в этот раз, чтобы не тратить время зря на бесконечные пробы с прикидом, она вынула своё вязанное платьице, которое было вне конкуренции и костоломные туфли на шпильке.
Что? Ноги заболят? Да ни в жисть! Сегодня у неё вообще не может ничего заболеть. У неё нет сегодня ни костей, ни мышц, ни органов. Один только возродившийся воинственный дух. А для него материя – не аргумент.
Тщательно накрасившись и одевшись, Соня вышла из дома. Покуда без цели. Так, в свободный полёт. Доеду до центра, а там само собой решится, что делать. В кино, или к Нинке Решетниковой. А можно и то другое: в кино с Нинкой. Ну это программа минимум. А если сам по себе образуется максимум – то будет ещё лучше.
Ехать передумала. Спустилась вниз к Дальрыбвтузу и пошла вдоль СРМЗ – судоремонтного механического завода. Очень скоро миновав его, она вышла на узкую песчаную косу, которая разделяла пресноводное Култушное озеро и саму её величество Авачинскую бухту. Узюсенькая полоска и два таких разных мира по обе стороны. Да уж, необычно здесь в Петропавловске всё, куда ни глянь.
А тем временем на улице теплился бархатный сентябрь, который камчадалы относят скорее к лету, чем к осени. С нежарким солнцем, с ненавязчивой зеленью, с безразличными пешими чайками на прибрежной полосе и с бездонным светло-голубым небом. Ни тучки, ни ветерка. Только приглушенный шум небольшого города да ленивый шорох прибрежных волн.
Как всё-таки хорошо жить. Жить и радоваться, что живёшь. А угрызения совести – к чёрту. Сколько можно считать себя причастной ко всей мировой скорби?
Справа драматический театр, слева кинотеатр „Камчатка“. Соня приближается к центральному гастроному. Центр города. То и дело встречаются знакомые, которых у каждого моряка великое множество.
Под центральным универмагом толпа. Что-то „дают“. Соня начинает продираться сквозь толпу к прилавку, намереваясь заглянуть, что именно. Но в ту же минуту видит старпома с „Орехова“, с чемоданчиком-дипломатом, рысью спускающегося с Советской вниз на Ленинскую.
– Морякам привет! – Соня не смогла удержаться, чтобы не тормознуть бывшего сотрудника на полном скаку.
Старпом натягивает поводья и расплывается в улыбке. Соня тоже радуется встрече. Её всегда удивляло, как так получается, что в рейсе люди приедаются, до отвращения. А по истечении какого-то времени на берегу – всё как рукой снимает. Даже отъявленные негодяи начинают видеться совсем в другом свете. Не говоря уже об очень неплохом начальнике из прошлого рейса.
– Куда летишь? Небойсь на рейдовый катер?
– Ну а куда же ещё? А ты всё цветёшь? – Старпом с видимым удовольствием, как клещ впивается взглядом в Сонину женственность.
– А хрен ли нам, красивым бабам? – Соня со всей бесшабашностью купирует желание бывшего начальника поговорить о „главном“. – Гриш, переведи взгляд на что–нибудь другое, а то дырку протрёшь там, куда смотришь.
– Да ладно, не жадничай... – Чиф шутливо приобнимает Соню. – Что толку смотреть? Хоть бы раз была в рейсе в каюту вечерком наведалась.
На скабрезные намёки Соня имела обыкновение отвечать адекватно. Но сегодня было другое настроение.
– Дык ить, некогда было! – Развела она руками. – Ведь провоевала весь рейс, проборолась. Не заметила как он и закончился, будь он неладный... А ты тоже, взял бы и взял меня в следующий рейс! Глядишь, может чего и выгорело! А то сами – так намылились...
– А где же ты пропадала всё это время? Кто хотел, тот пришёл...Ты же стёрлась со всех радаров, залегла в подполье. Кого не спроси, никто не видел. Только вот сегодня утром  и услышал о тебе, толпа в столовой на разводе рассказывала, как ты в кабаке танцевала. Там так захлёбывались, слюну до колен пускали.
– Да, было дело. – Согласилась Соня. – Выступила маленько. Как Лариску похоронила, так вот в первый раз в люди вышла.
– Кого-кого похоронила? – Белесые волосы на гришиной голове стали ёжиком. – Ларису? Ох нифига себе! Да как же? И когда???
– Да, незадолго после рейса.
– Незадолго после рейса? – Старпом озадачено почесал затылок. – Ты уверенна?
– Я её лично хоронила...
– Ну не знаю. Я не уверен. Но мне кажется, что я её недавно видел.
– Окстись! Не мог ты ее видеть.
– Не спорю. Башка забитая рейсовыми заморочками. Сама знаешь, что такое отход. С Ларисой лицом к лицу не сталкивался, но издали, из окна автобуса... Хотя, как знать, может похожая деваха промелькнула. Я ещё подумал в рейс зазвать хотя бы её, раз ты глаз не кажешь...
– Отходила она в моря... – Соня скуксилась.
– Жаль. Хорошая девчёнка была. Неконфликтная. Беспроблемная. А что случилось? Со здровьем что-то?
– Да, со здоровьем... – Соня замялась, ей не хотелось обнародовать ларискин диагноз.
– Ох, ну вот это новость! – Голубые глаза старпома стали тёмно–серыми. – Бли–и–ин, хорошие девки умирают. Что поделать, лучшие умирают первыми, если бог нуждается в ангелах. Хорошая мысль. Вычитал где-то. Ну ладно, Сонь, надо бежать. – Заторопился старший штурман. – Кстати, у меня для тебя не весьма приятная новость есть... Говорить?
– О господи! Что ещё?– Соня почувствовала, как её хорошее настроение начало стремительно покидать её душу. – И ты, Брут?
– Да ничего страшного, может ты уже и знаешь?
– Что знаю, говори уже, что тянешь кота за хвост! – Соня не любила неизвестности. Она предпочитала знать наихудшее, чем сомневаться в наилучшем.
– На партбюро базы тебя вызывают по результатам рейса. Краем уха слышал... Да ты не беспокойся, там не только тебя, там человек пять с нашего рейса. Вообще-то характеристику я тебе писал хорошую...
– А что толку, что я не одна? Что мне теперь, грустить не о том, что своя корова сдохла, а о том, что у соседей живая? Помпа, барахло, сдал, как тару... – Соня почувствовала дрейф в коленках. –  Целый рейс пропахать, как папа Карло, и на тебе! Тьфу свинья. – Соня совсем по-бабьи шмыгнула носом.
– За террор в экипаже, геноцид, так сказать... – Захихикал старпом. – Да не бойся ты! Это же не за валюту. За такое знаешь, что бывает. Ну а тебя пожурят возможно. На вид поставят.
– Пожурят... Слово-то какое выбрал! Как в детском садике, в младшей группе. Теперь того и гляди визу закроют. Вот как они умеют журить! Попробуй потом открой её по-новой! А без визы, что в моря-то ходить?
Опасаясь банальной женской истерики, старпом Гриша на скорую руку сказал Соне пару ободряющих слов и распрощался. Его рейдовый, и взаправду, уже небойсь отваливал  от стенки.
А Соне уже не суждено было узнать, что там такого „давали“ под ЦУМом, она погрузилась в переваривание новой неприятности. И автоматически направила свои стопы в сторону дома Нинки Решетниковой.
К счастью, Нинка была дома. Так что девчата воплотили в жизнь банальный сценарий встречи двух одиноких подружек (нинкин муж в морях не в счёт) после долгой разлуки. Был и чай с печеньем, потом водка с грибочками, потом наутро тяжёлое похмелье и вечный вопрос, как жить дальше, чтобы жить хорошо. Убедившись, что и на этот раз вопрос останется риторическим, распрощались.
Правда, выпили на посошок по пять грамм.
– Давай, Сонька, выпьем за то, чтобы нам не было хуже. Лучше нам уже было...
Домой Соня добиралась на автобусах. Доехала до КП на первом маршруте, потом пересела на десятый. Саднили ступни, изнасилованные непомерными шпильками, поверх кокетливого платьица пришлось надеть нинкину шерстяную кофту. Климат в Петропавловсе менялся не то что каждый день, а иногда несколько раз на день.
Побаливала голова после вечерних излияний, было зябко и как-то некомфортно.
В почтовом ящике сиротливо болталась постная казённая открытка – „приглашение“ на бюро парткома. В дате явки значилось сегодняшнее число. Ох, не было печали! Поистине, все великие дела совершаются на похмелье.
Соню задело это только краешком. За прошедшие сутки она уже свыклась с мыслью, что ей предстоит моральная чистка перед партийными старцами. Интенсивная терапия вчера у Нинки тоже давала о себе знать неким фатальным пофигизмом.
 У неё на такие вот пожарные случаи имелась психологическая „заначка“, состоявшая в возможности, если что, коренным образом изменить место и образ жизни, если в текущем жизненном укладе появится основательная трещина.
Она в любом случае может спастись бегством. Ей ничего не стоило оставить такую хлопотную, такую непростую жизнь, сменив не только работу, но и место жительства. Уехать в деревню, в глушь, на природу. Где не так всё быстро и не так всё резко, где жизнь течёт по равнине, плавно, медленно и основательно. Где всё наперёд известно на неделю, а то и на год. И где только маленькие деревенские сплетни порой будут оживлять скучный однообразный жизненный ландшафт.
Хорошо, что моменты такого настроения длились недолго и случались нечасто. И как только проходили, Соня ужасалась, что могла сгоряча, и впрямь, что-то в этом роде „отмочить“. Чтобы потом, сожалеть, грустить и даже пытаться вернуть на круги своя.
Заседание бюро состоится в семнадцать часов. Значит есть ещё врямя отоспаться, набраться сил. А, будь что будет. Ну не убьют же меня на самом деле, пыталась самоуспокоиться Соня, залезая под одеяло. Да и вообще, если не в силах повлиять на обстоятельства, нужно изменить своё к ним отношение. А что? Ещё одно приключение на свой зад. Сроду ещё не была на бюро. Значит надо попробовать. А тут и подходящий случай подворачивается!
По тому как Соня быстро успокоилась, можно было считать, что она себя более-менее убедила. Какое счастье, что вот можно просто так лечь и отдохнуть. В кои века. После рейса, где ты сама себе не принадлежишь, где живёшь по жёсткому графику, по минутам и часам, где каждый может посягнуть на твоё и так очень ограниченное свободное время. Когда тело стенает и вопит о передышке, а ты даже думать не смеешь о том, чтобы расслабиться, вдруг такая вольница! Хочешь спи целый день, хочешь – по соседям пройдись, по друзьям, по знакомым, а не то – к себе гостей собирай. Свободно и привольно, что называется наоттяжку.
Кстати, надо будет предпринять какой-нибудь праздничек. А что, вот бюро парткома переживу и соберу. Отпразную второе рождение. Если, конечно, жива останусь.
Не успела Соня как следует провалиться на самое дно царства Морфея, как затренькам телефон. Первой мыслью было не поднимать трубу. Но сон был уже нарушен. И так как он был прерван на стадии засыпания – самой уязвимой фазе сна, то было понятно, что уснуть по-новой уже не получится.
Нехотя Соня выкарабкалась из-под одеяла.
– Алло!
На проводе был Юра. Вот не было печали! Его голос интересовался планами на вечер.
– Да намечается тут у меня одно мероприятие. К мужикам на растерзание иду. – Соне начинала даже нравится идея побывать на высочайшем раздолбоне в роли жертвы.
– Какое ещё растерзание? – Юра насторожился.
– Моральное! Пока.
– Ты не можешь высказаться яснее? – Юра загадки уважал не очень.
– На бюро парткома вызывают в управу. В 17.00... За аморальное поведение на БМРТ „Мыс Орехова“ в процессе уборки носовых гальюнов.
На другом конце провода на пару секунд воцарилось молчание. Молчала и Соня.
– Хочешь, помогу? – Юрин голос зазвучал интригующе. – Есть возможность разрулить обстановку. – Вкрадчивое шипение Змея щекотало Соню в ушах.
– Да не надо ничего рулить, Юра. – Соня упирается рогом в пол. Она соизмерила размер моральньного ущерба от втыка на бюро и перспективы очутиться в Юриных должниках в случае, если разруливанием проблемы займётся он. – Померла, так померла.
– Ты не поняла, можно одним звонком остановить процесс. Вот сейчас позвоню и всё улажу. Тебе даже идти туда не прийдётся.
Соня колебалась. С одной стороны, один звонок куда-то кому-то и – никаких неприятных минут, никаких оргвыводов. Ещё пока неизвестно, насколько по-тяжёлому её обгадил помпа в докладных и раппортах. Может её в тюрьму не возьмут после таких кляуз. Можно, на полном серьёзе, визы лишиться. А с другой стороны, быть обязанной Юре. Долг как известно, платежом красен. И что за платёж он потребует – не такой уж и большой секрет. Какой же из двух плохих вариантов предпочесть? Который лучший? Как говорят в Одессе: обое хуже...
– Юра! Не надо никуда звонить. – Соня, поразмышляв, окончательно решается на хара-кири. – А то мне потом жизни не хватит расплатиться с тобой за протекцию.
– Да не надо со мной расплачиваться! – Нервно возражает Юра. Ему, похоже, сонина строптивость стояла уже в районе кадыка. – Я тебе не раз говорил по этому поводу. У меня везде свои люди. И если даже знакомых нет, там где надо, они найдутся у других моих знакомых. Позвоночное дело. Позвоню – и всё будет путём. Мне это абсолютно ничего не стоит. А значит и тебе...
– Всё, Ким, я выбираю костёр, как Джордано Бруно. Не вернусь – считай меня коммунисткой... Спасибо за сочувствие! – Соня бесшабашно валяет дурака.
– Ну что ж, дело хозяйское. – В голосе Юры зазвучали обиженые нотки. – Будешь тонуть – кричи.
Он положил трубку.
– Не тот пропал, кто в беду попал, а тот пропал, кто духом пал... – Соня огласила подходящую к случаю поговорку в уже пикающую трубу, потом  показала язык микрофону и тоже опустила гудящий пластик на рычаг.
„ – Ну и что трястись? – начала она рассуждать более здраво. – Там, небо  сь, уже зараннее раздали всем сёстрам по серьгам, уже всё решили кого и к чему приговорить. Пойду, просто, заслушаю веридикт. Заодно со своими повидаюсь. Интересно, кто там ещё прийдёт? Ну Жорка, как пить-дать. Может Тамарку присовокупят, чтобы Жоре было не так сподручно на неё вину сваливать. Ладно, посмотрим“.
Утюг с сониного сердца если и не упал, то изрядно сдвинулся с эпицентра. В её жизни насчёт морального напрягу были моменты и почище. Одна только Ларискина смерть чего стоит! А партком мы шапками закидаем.

Глава 12.


Послонявшись по дому, ближе к  вечеру стала собираться. Оделась умеренно, не вызывающе, почти по-пионерски. Хотя красоту, как известно, ничем не зашпаклюешь – не занавесишь, но всё равно, лучше обойтись без провокаций. Не тот повод, чтобы лоск наводить. Не в кабак собралась. Одним словом, сонин прикид был идеологически выдержанным.
В кроссовках, пешочком скатилась к Дальрыбвтузу, там села на первый попавшийся автобус. Через несколько минут была у здания Камчатрыбпрома, где БОР занимал пару этажей.
Зашла в  просторный и прохладный вестибюль с высокими потолками и тёмно-серым полом из мраморной крошки. Все стены были увешаны всякими графиками, досками объявлений, информационными листками. На самом видном месте красовались фотографии передовиков производства.
Издали Соня увидела знакомое лицо Петра Селимова, ихнего несостоявшегося капитана на прошедший рейс. Она хотела подойти поближе рассмотреть всех, но тут ей навстречу из бокового коридора вышла Тамара на пару с Танькой.
– Ой, какие люди! – Препротивным голосом „восхитилась“ Танька при виде Сони. – И без охраны. Вот уж кого не ожидала здесь увидеть...
– А мир создан не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям! – Вдруг не в меру сердито обрубила Соня бывшую сотрудницу. – Зашпаклюй пробоину и молчи в тряпку.
С первой встречи, с первого взгляда, с самого начала рейса на „Мысе Орехова“ между двумя сотрудницами пробежала чёрная кошка. Как результат – возникла стойкая неприязнь. Она базировалась на тотальном несовпадении всего, что входит в понятие личность, характер. Поэтому напряжение, возникшее в первую же встречу, за полгода так и не ослабело, а переросло в упорное неприятие друг друга. Негативные сентименты то взвинчивались, то на какое-то время устаканивались. Но жар отчуждения тлел всегда.
Если бы Танька не лезла постоянно на рожён, не подличала, не сексотила, не пыталась навредить, то Соня бы спокойно с ней уживалась, как и со всеми остальными. Но Танька, на которой природа столь сильно сэкономила во всех отношениях, кроме амбиций, на дух не переносила Соню. И Соня платила ей той же монетой.
Каждую секунду Танька тлела от зависти к ней и из-за возраста, и из-за внешности, и из-за твёрдости характера, и из-за образованности, и даже из-за дерзости. И осознавая, что ей низачто не подняться до уровня Сони, как ни трепыхайся, она чернела и зверела душой  от давления болотной жабы, хотя она в этом не призналась бы даже себе самой в погребе под бочкой. Она только завидовала и злилась, что вынуждена была завидовать.
Причём, зависть у неё была чёрной, разрушающей. И разрушала она в первую очередь её саму, разъедала до язв желудок, а заодно и душу. От этого она становилась еще злее, ещё жёлчней, ещё нетерпимей. И постоянно сравнивая себя с несравнимым, не хотяла согласиться и успокоиться и отпустить душу на покаяние, начать жить в мире с самой собой, а заодно и с окружающими. А всё нагнетала в себе эту черноту, даже не замечая, что от этого прежде всего лихо приходилось ей самой. Ох, как лихо!
Поди ж ты, сколько времени на берегу, а пары этой ненависти никуда не улетучились, не испарились.
– Ну что, мать, погуляем? – Тамара поспешно пытается занять место буфера между двумя стальными болванками.
– Да я уже, считай, гуляю. – Пересилив себя, улыбнулась Соня. – Куда идтить–то?
– Туда-а-а... – Тамара глазами показала наверх.
Поднялись по лестнице широкой, массивной, основательной, как, впрочем, и всё в этом здании. Подошли к нужной двери. Поскольку сидячих мест не наблюдалось, выстроились вдоль стены, подперев плечами деревянную обивку.
Моряки стояли в коридоре, как атланты, подпирали стену, а мимо них выстукивая дробь каблуками шмыгали сюда–туда, секретарши, машинистки, курьерши,  с трамплинами бигудей на волосах, упакованные в одежду из „Рыбака“.
     Магазин, с логичным названием „Рыбак“, кроме всего прочего, являлся вожделенным раем для всех моряков БОРа. Там продавались импортные вещи, в основном шмотки, за советские рубли. Но не всем и далеко не всегда. Торговая точка закрытого типа, открывала свои двери перед экипажем пришедшего с рейса парохода один раз в год, а то и реже. И то если на промысле сработали хорошо, не получив штрафных санкций ни от одной контролирующих служб. К тому же если помополит экипажа имел связи с вышестоящими начальниками и имел желание эти свои связи употребить на благо экипажа, а не только на благо себя, любимого.
Хотя даже такому заангажированному проныре было не совсем просто „выбить“ поход в „Рыбак“ для сотрудников. Обычно ограничивался тем, что организовывал „отоваривание“ для высшего комсостава, балагополучно забыв о младших офицерах и тем более о рядовых моряках.
Зато регулярно ходили в „Рыбак“ за тряпками сотрудники упрявления БОР, особенно сотрудницы. 
    Вот и щеголяла юпочками, блузочками, свитерками, туфельками вся управленческая „блотота“, начиная с начальниц и кончая последней пиш-барышней. А морячки – настоящие, живущие и работающие в морях, только облизывались, глядя им в след.
Тем временем, число „грешников“ возросло. Пришёл электрик Пашка, держать ответ скорей всего, за производство самогона на судне и моторист Гена, наверное, за сотрудничество с ним на этом поприще. Да сюда могли позвать кого угодно и из-за чего угодно. Воспитательная работа в Базе была поставлена на широкую ногу. 
Казённая обстановка давила и Соня почувствовала, как начали подтягиваться и позванивать нервы.
За дверью послышалась возня, голоса. Из приёмной начали выходить люди. В основном мужики, в основном в возрасте и в основном с портфелями. Помполиты, что ли. Или капитаны? Или и то, и другое.
Вышла секретарша и огласила список очереёдности на „казнь“. Заходить предписывалось по одному в озвученном порядке. Соня в этом списке была замыкающей. А первым пошёл Жорик Ююкин.
– Т-а-ак, первая часть Марлезонского балета... – Тамара нервно постучала трубочкой газетки по левой ладони.
– Поляжем тут все, как монголо-татары на Куликовом поле. – Пашка, как всегда, не унываал. – А, Сонь, как настроение?
– Ой, доктор, мы меня теряем! – Соня картинно закатила глаза. – Кислороду мне, кислороду!
– Кислород здесь. – Пашка с готовностью похлопал по своему чемоданчику-“дипломату“. – В сжиженом состоянии. Будешь?
– Да ты что, сдурел? Это так, шутка юмора. Хотя, конечно, чтобы нервишки малость взнуздать, не помешало бы. Но запах, сам знаешь, если унюхают, то тогда уж точно приговорят к пожизненным галерам.
– Ну, неволить не буду. Как хочешь.
– А ты сам-то хоть не пил?
– Да что ты, что ты! – Энергично возразил Паша.
– С тебя станется. Когда речь идёт о водке, у тебя тормоза не срабатывают. За что и на заклание идёшь.
– Карма у меня такая. Несчастливая. – Пашка, всхлипнув, сделал скорбное лицо.
Тем временем Жорка сидел „там“ уже минут пятнадцать. Песочили наверное не за страх, а за совесть. Потому и в очередь первым поставили.
Малость погодя позвали Томку, наверное, давать свидетельские показания. Она ушла на ватных ногах, хотя грехов у неё было намного меньше Жоркиных. Она даже в его групповом избиении не участвовала. Так, постояла в стороне с багром наперевес в роли символа возмездия. Разве что ещё случай со старпомом на её счету лежит?
Дверь за Тамарой закрылась ещё минут на пятнадцать. А потом с шумом открылась настежь и выпустила сразу обоих: и Жорку, и Тамарку.
Жорка был красный, потный, как из парилки, глаза затравлено дымились.
– Ююкин, ну чё? – Полюбопытствовала Танька.
– Через плечо, чё! – Ответствовал пожмаканный гвардии рулевой и в ритме вальса припустил к лестнице на выход, как будто за ним кто-то гнался.
– Порвали аксакалы мужика, как Тузик грелку... – Задумчиво произнёс Пашка Смоляной, глядя ему вслед. – Ну хоть уже отмучился, а нам ещё предстоит.
– Сказали минут двадцать не входить. – Подала голос Тома,  и все повернулись к ней.
– Ой Томка, ну как? Что сказали? – Моряки обступили новопропесоченную.
– Да мне вобщем-то ничего существенного. Так устное порицание, чтобы память осталась о посещении бюро парткома. А Ююкина на увольнение. Там такой раппорт старпомовский зачитали. Все грехи по списку. И в деталях.
– Представляю, какой там у меня „список“. – Занервничала Соня. – Небойсь наказание будет аналогичным с Жоркиным...
– Так, не ныть! – Приказал Пашка. И все дружно повернулись к нему. – У меня предложение, пока начальники там себе перерывчик устроили, мы тоже не будем скучать. Кто за то, пошли!
Все устремились за Пашкой, даже не спрашивая его зачем. А самогонщик-любитель славного корвета „Мыс Орехова“ привёл всех в закуток под лестницей в конце коридора на первом этаже, где уборщицы хранили приборочный инвентарь.
– Пашк, а ты откуда про этот закуток знаешь? – Поинтересовалась Томка, оглядывая импровизированное помещение.
– Я здесь всё знаю, чай, не в первый раз. Я здесь, можно сказать уже своим сделался.
 Секретный загашник был так хорошо отгорожен от посторонних глаз списанной мебелью и какими–то большущими фанерными стендами, что можно было совершенно не опасаться быть кем-то замеченным.
Перевернув валявшийся в стороне фанерный ящик, Пашка соорудил что–то вроде столика. Потом, как цирковой фокусник, открыл свой чемоданчик, добыл оттуда бутылку коньяка „Плиска“ и добрый килограмм жаренных лососёвых молок, купленных скорей всего, в магазине “Рыба“, находившемся совсем рядом с Управой БОР.
– Может не надо, а Пашк? – Засомневалась Тамара. – Вам же ещё идти „туда“...
– Надо, Федя, надо... И именно потому, что нам ещё „туда“ идтить. – Возразил электрик, ратопыривая пошире пакет с молоками. Похоже ему под хвост уже попала шлея и рассказывать ему сейчас о благоразумии – было напрасным трудом. Он откупорил бутылку.
– Стаканов, звиняйте, нет. – Он сделал ударение на „о“. – Так, девки, начинайте с дула и пошустрей. А то если мужики присосутся, то вам может не остаться.
Тамара, Соня и Танька начали препираться, кому на самом деле первой пить.
– Да, блин, время деньги, а вы тут рядитесь, как на базаре! – Распёртый нетерпежом Пашка схватил бутылку и втиснул её Соне в руки. – Давай, давай быстрее, на всё про все пару минут. Надо же будет ещё отряхнуться, лаврушки пожевать, запах отбить.
Соня впопыхах сделала глоток. Запашистая жгучая жидкость обожгла горло. „Один глоток не подействует, а если и подействует, то ненадолго. Нужно как минимум два“. Соня с усилием делает три полноценных глотка.
Глаза лезут на лоб, но Пашка суёт Соне в руку закуску. Очень кстати.
– Опытные алкаши занюхивают выпитое рукавом, а ты, как начинающая, могла хотя бы закусь в руку взять, чтобы была наготове, а ты... салага...
– Паш, какие наши годы? Постигнем ещё мудрённую науку пития. Вот ещё так пару раз  с тобой на ковёр сходим... А кстати, ты это хорошо придумал. На следующий раз надо будет и себе брать. Хотя, лучше, надо будет как-то так самоорганизоваться, чтобы его, этого следующего раза не было.
– А то... Как говорится, век живи, век учись...
Пашка, как начинатель и вдохновитель, умело руководил обыкновенной моряцкой выпивкой, вовремя забирая бутылку из рук хлебнувшего, и суя ему порцию запашистых свежайших лососёвых молок.
Коньяк „Плиска“ болгары разливали в пузатенькие поллитровые бутылки. А что такое  поллитра на троих? Ни то, ни сё. Для пятерых – так и вообще: видеть нечего. Но откуда было знать о том болгарским виноделам, даже если болгары – тоже славяне и не дураки выпить. И если бы предвидели сегодняшний частный случай, то налили бы в тару пообъёмней.
Бутылка опустела за считанные минуты. Моряки дожёвывали морепродукт. И хоть выпивки было катастрофически мало, всё равно все подбодрились, воспрянули духом.
– Ой, что–то коленки ватными стали... – Захихикала Танька. – Зря, наверное, выпила. Ой, что будет-то?
– Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть... – Пашка произнёс мудрённую фразу, которую и сам не вполне понял и закрыл чемоданчик.
– Говорила баба деду, ты купи мне, дед, „Победу“... – Вдуг ни с сего, ни с сего запела Тамара.
– Да цыц ты, частушек нам ещё здесь не хватало! – Урезонила Тамарку Танька. – Тебе хорошо, ты уж отстрелялась.
– Скоро нам всем будет "хорошо". – Пообещала Соня, вздохнув.
Сказала в шутку, но вдруг сама восприняла слово "хорошо" без кавычек, притом всерьёз. На душе стало безоблачно. В голове – спокойствие, граничащее с равнодушием. Да ладно, что будет, то будет. Даже если расстреляют – и за то спасибо. Самой не прийдётся умирать когда-то долго и мучительно. Будущая неприятность, ещё десять минут назад казавшаяся непреодолимым препятствием,  вдруг представилась ей неглубокой канавкой, которую переступить было – плёвое дело.
Возвращались дружной стайкой. До выпивки –  это были разрозненные, деморализованные антиобщественные элементы, по профессии – моряки. После неё – это был уже коллектив, спитый и спетый, а в данный момент ещё и сплочённый предстоящей общей взбучкой.
Пашка на ходу раздавал лавровые листочки.
В коридор выглянула секретарша, строгая дама с буклями в бальзаковском возрасте.
– Где вы ходите? – Напустилась она шёпотом на штрафников. – Сказали заходить, а вас, как корова языком...
– Так, ить, перекусить сбегали в пельменную... Рядом тут... – С готовностью объяснил моторист Гена, являя миру и секретарше ангельски правдивое лицо. Худой, маленький, как хомячок, напрочь обделённый привлекательностью, с девственно невинными глазами, Гена смягчил служебное сердце секретарши.
– Молчи, а то сейчас расплачусь! – Мадам строго вздёрнула могучими плечами. – Кто там у вас на очереди?
Группа начала рядиться, кто за кем. Ощущение очереди напрочь стёрлось из сознания, как-будто его и не бывало.
– Слышь, ты, мужики, а пошли все вместе зайдём! – Пашка подаёт дерзкую идею. Под влиянием Плиски у него отворилась чакра смелости. – А то видишь ли, они нас скопом мордуют по одиничке. А так пойдём стенка на стенку.
– А что, пошли! – Вслух согласилась Соня. – Ну выгонят, так выгонят.
Консолидировавшись в монолит, как коммунары французской революции, моряки попёрли клином за Пашкой на двойную, оббитую с двух сторон дермантином, дверь.
– Э, вы куда все зараз? – Возразила секретарша. Её залакированные до металического звона букли, звякнули в унисон голосу. – Ану–ка по одному...
– Цыц, Маруся, я Дубровский... – Интимно пробасил Пашка, взял даму под локотки и томно взглянув ей в глаза, осторожно отодвинул с дороги группы прорыва. – Тсс, больше ни слова...
– Ох и нахал! – Только и удосужилась сказать секретарша почему-то шёпотом. А Пашка тем временем уже открыл дверь и стоически шагнул через порог. Без интервала за ним вступили на „ковёр“ Соня с Танькой. Тыл замкнул моторист Гена. И что самое уморительное – Тамара. Ей уже было не нужно заходить сюда во второй раз. Но сыграли роль „Плиска“ и стадный инстинкт.

Глава 13. 


Кабинет партийного боса был просторный и величественный. Масивные столы, масивные стулья. Традиционная красная дорожка в два полотнища застилала пол от плинтуса до плинтуса. В масивных шкафах вдоль стен мерцали дорогими лоснящимися переплётами многочисленные тома классиков марксизма–ленинизма. Толстые–претолстые папки с какими–то письменами туго перевязанные толстыми шнурами, тоже каким-то образом вызывали душевный трепет. Картину залакировывали высокие арочные окна с надёжными, толщиной в палец, решётками.
Бюро парткома, в основном, пожилые, лысые  мужики, сидели вокруг стола, своими позами смахивая на учеников Христа на тайной вечере. Короче, гербарий каменного века. И только одна-единственная женщина по правую руку от босса разбавляла скучное однообразие номенклатуры.
Возраст за пятьдесят, блондинистые, сожжённые гидроперитом и беспощадно начёсанные волосюшки, бесконечный тонкий нос на худом, узком лице, тонкие злые губы, примыкавшие почти к самому кончику носа были намазюканные фиолетовой помадой. Одета с иголочки в магазине „Рыбак“ и увешанная драгоценностями на многие тысячи.
Судя по позиции занимаемой за столом, она тянула скорей всего на заместителя по воспитательной работе. Или просто на заместителя. „Зам“, короче. Или „замша“. И звали её, как погодя выяснилось, Анна Ивановна.
На стук двери все дружно повернули головы к вошедшим.
– О, а это ещё что за новость? Почему гурьбой? Ану-ка вышли все и по одному. – Анна-Ванна взяла с места в карьер сердитым резким голосом, не терпящим возражения.
– А что такого? – Вдруг неожиданно вышел наперёд Гена-моторист. – Вас – так много, а мы почему должны по одному? Мы из одного экипажа и секретов у нас друг от друга нет.
„Плиска“ поистине делала чудеса.
Почтенное собрание на момент опешило. Скорее всех пришла в себя „замша“, и только было собралась гневно не согласиться с Геной, показать пальцем на выход, как вдруг взял слово САМ.
– Да пусть заходят.  Раньше сядут – раньше ... – Он устало махнул рукой и отвернулася.
– Да как же, порядок – есть порядок. Ладно, что стоите? Усаживайтесь! – Анна-Ванна почувствовала разбалансировку партийного курса в душе начальства. – Резким жестом показала на ряд стульев под книжними шкафами – скамью подсудимых.
Стулья были меньше по рамеру и попроще по дизайну, чем те, на которых сидело начальство. Штрафники скоренько разобрались кто где и кто с кем. Расселись, кучненько, плечом к плечу. По помещению пополз духан лаврушки. Ладно, хоть не „Плиски“...
– Давай, кто там на очереди? – Босс поторопил своего заместителя. – Зачитывайте, Анна Ивановна!
– Лагода, кто? – Анна–Ванна взяла „дело“, которое лежало наверху.
– Я! – Отозвалась Соня и все головы повернулись к ней. Среди седых, отягощённых возрастом голов, Соня заметила одну молодую с чертовски симпатичной физиономией. В мимолётном взгляде, которым её одарила молодая голова, был живой интерес обрамлённый в бесшабашную весёлость и бьющее через край любопытство. Эта любопытная голова сидела к Соне спиной, поэтому она ограничилась одним молниеносным взглядом. А потом  опять повернулась к столу.
Соня поднявшись, положла сумочку на сидение, одёрнула курточку, встала чуть ли не по стойке смирно и вдруг расплылась в развесёлой улыбке. Она и сама не поняла откуда взялась эта неожиданная весёлость. То ли „Плиска“ раскрепостила до такой степени, то ли комичная драмматичность ситуации, когда взрослые люди собираются воспитывать взрослых же людей за всякие незначительные провинности. Или это мимолётный взгляд молодого партфункционера придал ей куражу. Как знать...
Моралистка от компартии открыла было рот „объяснить“ Соне, сколь напрасно та улыбается, и что есть большая угроза, что потом ей прийдётся горько палакать, так как  нагрешила она за рейс на такое наказание, коего даже в кодексе о взысканиях нет. В глазах замши искрило желание, как минимум,  порвать Соне пасть и выдернуть моргало.
Пятьдесят с „хвостиком“ с ненавистью смотрели на двадцать с „хвостиком“ и судорожно выискивали слова поядовитей, что бы побольнее укусить и побольше дать яду.
– Читайте! – Вяло приказал секретарь парткома, и Анне–Ванне срочно пришлось оставить свои намерения и переключиться на бумаги.
Раппорт был нудным и лишённым всякого литературного стиля. Убогий словарный запас, однотонные, казённые выражения, повторяющиеся многоразово и не всегда к месту. „Довожу до вашего сведения..., считаю необходимым доложить..., не помещается ни в какие рамки. И ещё:  испортила одежду экипажа, путём вываливания её в ...   устроила драку в столовой комнады...  участвовала в избиении матроса-рулевого... неуживчивость по отношению к сотрудникам...  склочность характера и т. д.
Казалось чтение не закончится никогда.
„ – Это же сколько нужно было корпеть над бумагой, чтобы сочинить такой-то опус... – Дивилась Соня слушая про себя агентурное донесение. – Тяжёлый труд, однако. Но как всё тщательно собрано! Ни одного движения не упустил. А сколько от себя добавил! Поистине, не даром помпа свой хлеб хавает“.
Наконец чтение закончилось. В кабинете воцарилась тишина. Эдакое затишье перед бурей. Партсекретарь, пряча улыбку, чиркал что-то ручкой на листе бумаги. Создавалось впечатление, что ему было не по себе. Остальные присутствующие – кто перешёптывался, прикрыв рты ладонями. Кто-то смешливо прыснул, и поспешно закрыл рот рукавом. Молодой коммунист под шумок передвинул свой стул и теперь сидел в профиль к Соне. Он спрятался за широкой спиной рядом сидящего коллеги и беззвучно хохотал, стараясь ни на кого не смотреть и сдерживать подпрыгивающие плечи.
– Ну, у кого какое мнение? – Босс стараясь скорчить серьёзную мину, вопросительно обвёл глазами коллег.
„Присяжные заседатели“ заскрипели стульями, меняя позы, поспешно ища в голове какое-никакое мнение, которое могло бы соответствовать услышанному.
– А можно я скажу? – Вдруг вызвалась Соня, теребя полу курточки. – А то меня в этом... – Соня поискала слово. – ... детективе такой фурией выставили...
– Мы дадим вам слово, когда время прийдёт. – Это железная леди Анна–Ванна.
– А почему? Пусть скажет, если есть что.  – С весёлым хмыканьем разрешил босс.
Закрадывалось подозрение, что секретарь партбюро поступал сегодня не по штампу, не по годами выверенному церемониалу, не по форме. А по какому-то внутренннему несогласию с этими установленными правилами. И это вызывало праведный гнев Анны Ивановны.
– Слушаем вас! – Обиженно воскликнула Анна Ванна, повернув к Соне лицо людоеда-профессионала и застыла в агрессивном внимании, дескать, ну ты тут поговори, а потом я тебя всё равно урою, разорву на куски и съем.
Соня облизнула вдруг ставшие сухими губы и поискала глаза, в которые можно бы было упереть вгляд, держа речь. Ободряющих глаз не нашлось. И она уставилась в равнодушные глазницы бюста Ленина, стоявшего на стеллаже слева от босса.
– Вот вы здесь зачитали и о драке, и об одежде, и об избиении. Подтверждаю, такое было. Всё в точности, как написано. Но это же симтомы неблагополучия, которые складываются постоянно на судах в рейсах. И все спешат осуждать и наказывать почему–то женщин. А вот что бы хоть раз разобраться в причинах! Например, почему я утопила одежду экипажа в г...? – Соня прикусила язык в последний момент, чтобы не происнести до конца нелитературное слово. – Да потому что свинюшник устроили на корабле. Преднамеренно. А как говорится, чисто не там, где часто метут, а где не сорят. А если свинячат намеренно, причём с таким вот подлым пристрастием, чтобы над тобой поизгаляться, чтобы тебя обидеть, унизить, растоптать... И всё это лишь потому, что ты – женщина! Ведь сказал Горький, что всё самое прекрасное в мире родилось от любви к женщине? Или не сказал? Значит на флоте мы обречены жить без этого прекрасного, так как этой пресловутой любовью к женщине и не пахнет. И это беда не только нашего экипажа. Во всех рейсах, на всех пароходах – одно и тоже. И всегда требуют порядок с уборщиц, вместо того, чтобы ввести санкции против плавсостава. Моряки гадят, потому что традиция. А переломить эту традицию можно только таким изуверским способом.
– Ну и как, помогло? – Вгляд партсекретаря стал почти весёлым, в глазах затанцевали бесики.
Остальные присутствующие тоже повысовывали головы из своих скорлупок, хихикали в рукав, заметив, что рутинная процедура воспитания кадров перешла в рязряд чего-то новенького, незатёртого.
– А как же! – Воскликнула Соня. – После того больше ни разу не довелось пробивать унитазы квачом.
– Ну это как раз понятно: квач, как таковой, малость порастрепался, когда избивали ним рулевого! – Не упустила съязвить „замша“.
– О–о! Пусть скажет рулевой спасибо, что только приборочным инвентарём его отходили, если бы применили пожарный...
– Багор, например. – Подсказал кто–то ещё развеселившийся  за столом.
– Да его, в смысле Ююкина, вообще убить мало! И вы это знаете, так как полчаса назад  большинством голосов вы его отправили в глубокую отставку.
– Единогласно... – Кто–то опять тихонько хихикнул за столом.
– Тем более! Да и вообще, почему помполит написал про меня только гадости? Почему он не написал, что я протрудилась весь рейс, как проклятая? Вот эти все приключения, так живо ним описанные, конечно же, не в счёт. Если бы работа нашего помполита была налажена, как это предусмотрено по уставу, а не была сориентированна только на кляузы... А сейчас я говорю о моих прямых обязанностях. Трудилась, как раб на плантации. Почему помполит не написал о том, что на подвахте я резала рыбьи головы на уровне матроса первого класса? И никогда не отлынивала от неё, от подвахты. Что у меня была чистота на объекте, как на военных кораблях. Что работала библиотекарем на общественных началах. А это, знаете ли, три часа в неделю свободного времени коту под хвост. А его, свободного времени, на промысле и так кот наплакал. Что рисовала стенгазеты и выпускала молнии тоже в своё личное время. И уж никак не склочная я и не скандальная, как это было написано помполитом. Наоборот, уживаюсь со всеми и всегда. Даже аморалку не получилось мне пришить...
– А что так? – Тут как тут вскинулась Анна-Ванна, сузив глаза до положения щёлок. Сразу стало понятно, что этот вопрос был для неё, пожалуй, наиглавнейшим.
– А некогда было! – Соня широко развела руками. – Работала – много, уставала – сильно. Не до аморалки было...
И тут Танька сделала движение, как-будто бы хотела что–то возразить. Но Пашка натихаря так сжал её руку выше локтя, что та поперхнулась.
– Только попробуй, убью на хрен прям здесь, не отходя от кассы...
Пашка прошелестел это одними губами. Но Танька посыл уловила и обмякла.
– Женщинам в рейсе живётся непросто. – Грустно произнесла Соня. – И вместо того, чтобы как-то защитить нас, нас вызывают сюда и долбают. Вы посмотрите, из пяти женщин нашего рейса, троих вы сейчас почикаете. Да на нас, на бабах, быт на судне держится, без скидки на штормовые. А вы нас – в острог... Налицо дефицит великодушия!  Да и выгоняйте! Подумаешь... На пару с Ююкиным пойдём в УТРФ устраиваться. Была бы шея, а хомут найдётся. Особенно, такой как у меня. Это начальником устроиться трудно, а уборщицей как два пальца об асфальт. Да скоро обслуживающий персонал на вес золота будет, так как всё меньше и меньше желающих грязь вывозить. Все хотят быть начальниками.
– Кроме, разумеется, вас! – Презрительным речетативом произнесла Анна–Ванна свою очередную шпильку и картинно повела рукой.
– Разумеется! – Живо воскликнула Соня. – У меня характер не соответствующий. Приказывать, наказывать, контролировать, требовать – это не моё. Я человек мирный.
– А здесь в раппорте ещё написано, что вы анекдоты политические рассказываете! – Не унывала „замша“. – Что вы на это ответите?
– Это демонов подлые дерзости: чем больше клевещут, тем чище душа. – Продекламировала Соня. – Знаете, кто сказал?
– И кто же? – Не унималась за всех Анна-Ванна.
– Не зна–а–аете... И я не знаю. Но сказано сильно. А вот фраза „претензия на контроль за мыслями – признак диктатуры“ принадлежит аж самому Владимиру Ильичу Ленину.
– Вы на святое не замахивайтесь! – Завопила Анна-Ванна. – И вообще, перестаньте паясничать! За это и ответить можно!
– За что? – Невозмутимо возразила Соня. – За ленинские цитаты?
На неё снизошла благодать непробиваемости. Всё происходящее как-будто её и не касалось. Она как-будто наблюдала за всем со стороны, с другой планеты. И ей было абсолютно фиолетово, как закончится это банальное партийное ППР (посидели, поговорили, разошлись). Одно было ясно, что за такое в тюрьму не упекут и, как знать, может даже и с работы не выпрут. Поэтому и говорила, что в голову взбредет, не заморачиваясь на формулировках, что можно говорить, что нельзя.
– Ленин такого не говорил!
– Говори-и-ил... – Убедительно ехидничала Соня. – ПСС В.И. Ленина, том...
Она бросила мимолётный взгляд на суровые ряды томов Ленинского издания в шкафу. Тома были составлены попорядку: 1, 2, 3... Соня пробежала глазами по ряду и споткнулась о факт, что 14–й том на полке отсутствовал.
– Том 14 стр. 297, строчку не помню...
Соня несла ахинею, никаких таких слов там, в 14–м томе не было, особенно на 297–й странице. Да и была ли вообще там страница 297? Но кому из здесь сидящих было об этом известно? Ей было смешно вообразить, как вот эти строгие моралисты от КПСС, небойсь, бросятся, как ужаленные, искать 14 том ПСС Ленина, чтобы опровергнуть Сонины крамольные речи и натыкать её носом в ту самую злополучную страницу, чтобы на дальнейшее неповадно было насмешничать над наследием великого классика коммунизма. А она скажет, что она перепутала страницы, что это кажется где–то на 164–й... А может и том перепутала... Но если перелопатить всё творчество вождя...
Но она ошиблась. Никто за книгой не потянулся, а сама Анна-Ванна как-то сбавила тон, что-то забубнила, повернувшись к САМОМУ.
– Понабирали тут чересчур грамотных, а они заместо выполнять свои обязанности и вести себя как положено, паясничают и права качают. Не для того мы здесь собрались...
Видя, как далеки начальники от учения Ленина, а заодно и от юмора, от живого слова, да просто от живой шутки, Соня сорвалась с цепи. Ей пришло в голову подоставать лысых, респектабельных мужиков, бывших мореманов, жопы в ракушках, и тоже в большей или в меньшей степени говнюков, как и все мужики-моряки.
Соня начала приводить выдержки из литературы, которые приходили на память, а больше всего крылатые выражения из советских кинокомедий, где чуть ли не каждое слово – литературный памятник человеческому разгильдяйству, туповатости, непоследовательности и приписывала их то известным философам, то широко известным писателям, то уважаемым марксистско-ленинским  теоретикам. Короче, „Остапа понесло“. Она говорила что называется, „через бурьяны“. Но говорила так убедительно, как-будто знала наследие Маркса–Ленина наизусть.  Поэтому всё воспринималось серьёзно. И только молодой партайгеноссе сидел за столом и по тому, как прыгала его спина, можно было догадаться, что он понял Сонину комедию и оценил по достоинству.
– Так вы так и не объяснили нам, ради вас здесь собравшимся, почему вы так себя вели в рейсе? – Замша пошла наворачивать новый круг над старыми фактами.
– А мне казалось, что я только об этом всё время и говорю. – Соня передёрнула плечами. – Да и вообще, что вы со мной разговариваете, как с рабыней? Ленин сказал, что высокомерие – это признак неполноценности человека. Номер тома ПСС дать? – Соня пустилась во все тяжкие.
Анна-Ванна заваленная „высказываниями Ленина“ по самые уши, уже не реагировала на её „цитаты“ из наследия марксистов-ленинцев, а судорожно соображала, как бы поприличней закончить это препирательство, так как на фоне образованной и дерзкой морячки, она сама выглядела бледновато, несмотря на увесистые брюлики в ушах. А самое главное, какую меру наказания определить этой зарвавшейся соплячке. Жаль, что вышку нельзя впаять. Она бы на это даже пошла, разлюбезная Анна-Ванна.
А Соня тоже очутилась перед фактом, что неоконченная драка – хуже неначатой. Нужен был конечный аргумент, как финальный аккорд в конце музыкального произведения. Дерзкий и категоричный. Срочно надо было что-то изобрести, что-то яркое и выразительное, задвинуть эту пожилую взбесившуюся чувиху на полагавшееся ей место у параши.
– Я уже прокомментировала литературные эссе помполита. Что ещё сказать? Вот согласитесь, что мнение одного человека – это очень субъективное мнение. Старпом написал хорошую характеристику. А вот помполит даже из–под ногтей выковырял грязь, чтобы на меня её намазать. А почему? Чем-то я ему не понравилась: физиономией не вышла или ещё что-то... Но это же его личные проблемы. Нельзя на личной неприязни строить производственные отношения в экипаже. Да вы спросите сотрудников, что такого ужасного я сотворила в рейсе? Все вам скажут, что ничего особенного...
– Что правда, то правда, никаких у нас обид на неё нет! – Вдруг заговорил долго и трудно молчавший до этого Пашка. – Всё что сделала – поделом! Мы, мужики, сами виноваты.  Одним словом, трубочисты.
– И Жорка тоже по делу получил, – вклинился и себе в разговор Гена-моторист. – надоел всем, пуще горькой редьки. Молодцы бабы, что отпи... что отлупили.
– Да Соньке, вообще, как товарищу, цены нет! – Задействовала свои децибелы Тамара. – Всегда поможет и словом, и делом и по работе, и в быту...
Слова поддержки сотрудников слились в одну хвалебную оду.  Отдельные высказывания превратились в многоголосый галдёж.
– Так, хватит! – Партбосс хлопнул ладонью по столу. – Всем по выговору – и пусть идут к чёрту работают.
– Как это: пусть идут работают? – На Анну–Ванну как–будто кто–то кипятком плеснул. – И всё? Вот так вот просто по выговору? Да за такое уволить мало! За такое судить надо!
– За какое „такое“, Анна Ивановна? – Вдруг подал голос молодой партфункционер, и в кабинете возарилась тишина. А Соня поняла, что это её спаситель отворил уста. Что вот он, заключительный аккорд в этой пошловатой пьеске.
В голосе „спасителя“ послышался вызов. И не просто вызов Анне-Ванне, а всей системе партийной работы. Такой закостенелой и консервативной, что от неё разило нафталином.
– Человек оттрубил полугодичный рейс от звонка до звонка, по морям – по волнам, без выходных-проходных, без празников и увольнений. Да их работу трудно переоценить. Подвиг – это может быть чуточку перебор, но из поступков их работа сосотоит – это точно. Из хороших, притом. А если закралась какая-то негативная заморочка, так что же тут удивляться? Надо найти причину, а не наказывать за следствие. Живя полгода в таких условиях, как они живут, и работая не понарошку, а наизнос, можно вообще к концу рейса „гусей погнать“, а не только рулевому „флягу“ начистить. Ну что такого она натворила, что мы здесь мордуем её битый час, как врага народа?
Молодой коммунист показал рукой на Соню.
– Давайте разберёмся беспристрастно. Преподала взрослым мужикам, как в туалет ходить? Да правильно сделала, если по-человечески не умеют. Приняла участие в воспитании рулевого за хамские выходки? Поделом! Защищалась от оголтелой толпы, когда сворой напали? Да слава богу, что умеет постоять за себя! А теперь посмотрим с другой стороны: где были на судне начальник общесудовой службы, сиречь, старпом? А капитан? Помполит, в конце–концов! Небойсь жаловались девки много раз... Жаловались? – Парень вопросительно повернулся к Соне.
– Угу. – Радостно кивнула Соня, блеснув зрачками. – Сто раз...
Она была сбита с толку жаркими дебатами по её персоне. За неё ещё сроду никто вот так не заступался перед большими босами, которые уже, казалось, прописали сценарий её похорон. От неожиданного поворота событий она даже забыла сесть и всё так же стояла впереди своего стульчика, неспокойно теребя край курточки.
– Ну вот видите! Ставили в известность. И как прореагировали командиры? Что то в раппорте об этом есть? Зафиксирована какая-никакая административная помощь со стороны начальства? Ведь начальство не только для того, чтобы командовать и требовать, но и чтобы помогать!
– Если командиры будут заниматься каждым случаем брошенного на палубу бычка, то им некогда будет рыбу ловить... – Кинул реплику кто-то из-за стола, скорее всего  в прошлом капитан.
– Ну насколько я знаю, помполиты к рыбе отношение имеют только, если она появляется на тарелке в жаренном виде. А заботиться об атмосфере на судне – это как раз его работа. А не раппорта строчить – это любой сможет. И что интересно, что начальству в морях особенно погнобить человека охота, если этот человек – женщина. Да этим женщинам надо ордена давать, если уж начистоту. А не долбать вот так вот на парткоме.
– А никто их к морям не приговаривает, могут не идти, если так уж трудно. Подумаешь, героини! А раз идут, так пусть соблюдают правила. – Опять Анна Ивановна. Она хочет, чтобы последнее слово осталось за ней. Но вместо финальной точки она ставит жирную кляксу.
Её глаза, прицельно сфокусированны на глазах оппонента, как ядерный заряд, кучно посылают плотный пучок альфа, или бетта, или гамма, или каких-то ещё смертоносных лучей. Так и жди, что вот-вот случится ударная волна и сметёт всё на своём пути. Любой другой уже превратился бы в кучку золы под таким взглядом, но только не этот наглец-молодец.
– Успокойтесь, Анна Ивановна, не горячитесь. Кстати, сердце слева у всех находится, вы не там массируете. 
Это уже была голимая насмешка и явный перебор. "Замша" смутилась, но только на момент. Оставив манипуляции с непрямым массажем своего собственного сердца, она заорала, как резанная.
– Ану прекратите паясничать, Назар Борисович!!! Или вы думаете, если вы... если ваш папа... если здесь у нас вы... Это вы там у себя в Москве...
Начатые фразы оставались неоконченными, так как дальше, вероятно, должны были следовать какие–то убийственно-сакральные разоблачения, которые были в этих стенах табу, и произносить которые скорей всего было смерти подобно. Карьерной смерти. И Анна-Ванна, хоть и была возмущена по самый чердак, всё же не решилась  довести до ума хотя бы одну из начатых фраз. Своей карьерой ничегонеделателя она дорожила не на шутку.
– Так, прошу голосовать! – Зычно, не терпящим возражений голосом, партийный босс решил прекратить столь жаркую дискуссию, грозившую перерасти в банальный скандал. Тем более свидетелями этого всего были простые моряки. Негоже, ох как негоже... – Устные выговоры всем присутствующим! Кто за?
– Так надо же разобраться кому и за что? – Не сдавалась „замша“.
Большинство рук взметнулись вверх. Некоторые поднимались не так ретиво. Но всё же все были „за“. В оппозиции осталась она одна. С обиженным видом она стала собирать бумаги на столе.
– Все свободны... – Уже более спокойным голосом произнёс секретарь партбюро долгожданную фразу. – Анна Ивановна, останьтесь на пару минут.
– А вас, Штирлиц, прошу остаться! – Громким шёпотом произнёс Пашка и поперхнулся от смеха.
Присутствующие зашевелились. Первыми бросились к выходу ореховцы. Они так спешили выйти из „зала суда“, что в двери образовалась пробка. Пашка и Генка шеренгой в дверь не прошли.
– Тише вы, черти, дверь выламаете! – Замахала на них руками буклированная секретарша. – Получили своё, зачем же дверь выставлять?
– Получили по минимуму, ибо не выновны есмь! А это мы на радостях. – Пашка ловко перегнулся через стол к секретарше и звучно чмокнул её в щеку.
Мадам от неожиданности чуть не свалилась со стула.
– Ах ты ж, охальник! – Воскликнула она радостным голосом и ухватилась за расцелованную щеку.
Но Пашка её уже не слышал. Он, чумной от вынужденного сидения, уже нёсся по коридору к лестнице на выход аж уши хлопали по затылку. Вон отсюда, из этих стен, подальше от бюрократии, от нравоучений, от несвободы. На воздух, на улицу Ленина, на простор.
Гена пытался успеть за Пашкой. Женщины и себе прибавили шагу: поскорее и подальше  от лобного места. А то, не ровён час, передумают.
– Ну блин, Сонька, если бы не ты, всем бы пришлось гораздо солённее хлебать! – Воскликнула Тамара.
– Да брось ты, что уж аж такого я совершила? Правду сказала? - Отмахнулась Соня.
– Да уж действительно. – Проблеяла Танька. – Им просто неохота было с нами воловодоться. Домой хотелось, пятница, как–никак...
– Вечно ты со своим куском говна, Танька. – Расстроилась Тамара.

Глава 14.

 
– София Назаровна, тормозните на минутку!
Соня остановилась, а вместе с ней и Танька с Томкой. Все три повернулись назад. Посреди коридора, улыбаясь, стоял Назар.
– Сонька... – Тамара с большой долей любопытства взглянула на сотрудницу. – Чтой-то будет?
– Вас, товарищи женщины, я не задерживаю, можете быть свободны.
Танька с Томкой как-будто и не слышали обращённой к ним реплики. Стояли основательно и нерушимо, как мраморные колонны.
– Пройдёмте ко мне в кабинет. – Назар понял, что дамы не уйдут ни за что. Легче было уйти от них. Он открыл одну из дверей ключом и пропустил Соню вперёд. – До свидания, сударыни.
– Так, а мы... – Дёрнулась к двери Танька.
– Пошли! Разберутся без нас... – Тамара ухватила Таньку за шкирку и поволокла к лестничной площадке.

– Вот ты какая, София Лагода! – Воскликнул Назар, усадив Соню на стульчик. Сам сел напротив.
– В смысле?
– Дерзкая и... красивая... – Назар продолжал улыбаться.
– А что? Хороший понт дороже денег. – Соня не склонна была „таять“ от комплиментов.
– Теперь понимаю Юрика, почему он так беспокоился.
– Ага! Успел таки... Так, значит, эта блестащая речь в мою защиту  – результат заговора двух молодых хозяев жизни в режиме „ты мне – я тебе“?
– Не совсем! – Назар неотрывно смотрел на Соню, явно любуясь ней. - Да, он мне звонил сегодня. Но даже без козней и интриг, я бы за тебя всё равно горой встал.
– А пошто? – Соня подозрительно прищурилась.
Ей сейчас было очень легко на душе. Даже это очередное вмешательство Юры в её частную жизнь не бросило никакой тени на её сегодняшнее мироощущение.
Позади был дурацкий раздолбон на бюро. Который для неё ничем не кончился. Ничем плохим. А тут вот вдруг этот симпатичный парень. Имя – как у её отца. Очень символично.
   Почему вдруг крылышки растопырились? С какой радости? Плиска может? Да ну, три глотка час назад. А не всё ли равно, почему? Имеет она право хотя бы изредка просто порадоваться жизни? Име-е-ет!
– А по то. Я в тебя влюбился. Я тебя в кабаке видел. Ты тогда как раз танец живота танцевала. Я сидел через столик от вас.
– О,а как же так получилось, что я тебя не увидела?
– Куда уж нам! Там тебя такие тела окружали...
– Эт точно. – Усмехнулась Соня воспоминаниям. – Я в кабаке танцевала два раза. Так в какой раз ты в меня, так сказать, влюбился?
– Недавно совсем.
– Ну и как?
– Да обалденно! Я хотел было подойти, но... Куда уж нам, береговым крысам! Потом ты как–то пропала. А я всё надеялся, что ты вдруг появишься. И снова закружишься в своём волшебном танце.
– Да не образовалось как-то повода для похода в кабак... Тем более для танца. А ты что, в „Камчатке“ каждый день отираешься?
– Не каждый. Но бываю иногда. А тебе какой повод для ресторана нужен? Хорошее настроение, как повод, подойдёт?
– А ты что, приглашаешь?
Соня лукаво улыбается. Ну вот, и этот туда же. Она видит его, как на рентгене. Понятно, куда он клонит, хотя метод не такой нахрапистый, как у большинства. Она уже кожей чувствует его трепет, его запалённое желание сначала хотя бы прикоснуться к ней, как-будто невзначай, мимолётно. И, в зависимости от её реакции, или сграбастать её целиком и надолго, или же предпринять тактические ходы, отступить и начать длительную осаду. Обметать подходы к ней, незаметно, ненавязчиво подводить её к берегу, где для неё уже заготовлен черпак, чтобы подсечь.
Соня не собиралась с разгону прыгать в омут, с некоторых пор это было не в её правилах. Но она также осознавала, что этот парень ей не противен. Хотя бы уже тем, что заступился за неё там, на бюро, невзирая на разъярённую Анну-Ванну и остальных представителей власти, собравшихся пропесочить зарвавшихся ореховцев.
Но с другой стороны, она свободный человек и ей нравится быть свободной от всех.  Волнения, подозрения, ревность – это как раз то, от чего она недавно освободилась и не могла нарадоваться на своё новое внутреннее содержание. И это начинаешь понимать, когда нахлебаешься выше перечисленного по самые гланды. И что? Неужели начинать сначала?
С другой стороны, она так соскучилась по мужской ласке. Она забыла, когда в охотку целовалась с парнем. Рейс прошёл, а она так и не удосужилась с кем-нибудь сойтись в жарком полёте. Времени не было. И сил не было. Все её время было съедено работой и программой сохранения самой себя. Не было желания, не было возможности. Юрка маячил на каждом шагу, противилась наболевшая душа. Недоверие к мужскому полу, боязнь ошибки, боязнь страданий.
А между тем, она молодая девчонка, красивая, незамужняя. В её возрасте любовь на первой строчке. Зажмуриться и любить до самозабвения к примеру вот такого вот парня. Который с таким вожделением смотрит на неё и хочет её. Хочет, хочет, хочет.
Если слегка, без глубокого погружения, может попробовать? Только не задирать себе планку до небес! Никаких далеко идущих планов. Просто скоротать вечерок в ресторане с симпатичным парнем. После – а ревидерчи.
Неа, не получится. Так уж повелось, что ресторан – это коврик перед постелью. Такой постулат ей тоже однажды пришлось усвоить. Так что если не собираешься нырять с мужиком в койку после кабака, то и в сам кабак с ним лучше не ходить. А если поставить условие?
Все эти мысли проносились в сониной голове с космической скоростью, покуда Назар обосновывал идею похода в ресторан.
– Назар. – Соня решила открыть карты. – Я бы пошла с тобой в кабак, но...
– На все твои „но“ я зараннее согласен. – Назару похоже была не страшна никакая кабала, лишь бы задержать Соню возле себя. – Любой каприз, любой полёт фантазии.
– Каприз, как таковой – один. После кабака каждый платит сам за себя и расходимся в разных направляниях. – Прозвучало жестковато, но Назар выдержал.
– Как скажешь, я пообещал. Хотя первая часть контракта унижает меня, как мужчину. Да и вторая, впрочем, тоже...
– Да не выискивай кочек на ровном месте! Я девушка очень независимая, предпочитаю делать то, что хочу. А чего не хочу – предпочитаю не делать! К тому же я вполне платёжеспособная. Заплатить самой за себя – это, знаешь ли, тоже определённое преимущество. Не всегда так было! Но теперь это так. Так что решай, тебе в кабак больше хочется.
Здесь Соня слукавила. В ресторан ей тоже очень хотелось. Она любила тамошнюю обстановку, шумную, хмельную, богатую на эмоции. Она любила танцевать – не обязательно белли–данс, а просто попрыгать в тесной толкотне, где на метровый пятачок пространства приходится по три танцора. Где тебя толкают и теснят. И ты тоже толкаешь и теснишь других. Некоторые, толкнув, извиняются. Другие – негодуют. В зависимости от того, кто толкнул. Если мужчина – извиняются очень охотно, женский же пол бросает презрительный взгляд, а возможно и пару горячих слов. Как же, конкурренция! Хотя парней обычно в ресторане не меряно. На всех хватает, даже на самую затурканную дурнушку. Но такова психология борьбы внутри вида и пола. Соня никаких таких ситуаций не боится. Она закалённая на флоте, у неё острый язык и неудержимое желание веселиться. А тем более с плеч скала свалилась. В смысле партбюро.
– Да я уж давно решил!  Так что, вперёд?
– Какой „вперёд“? Я что вот так пойду? В кроссовках, в ветровке?
– А что? Всё равно, ты лучше всех.
– Ну лучше, так лучше! Сам сказал. – Легко согласилась Соня и поднялась. – Пошли...
Не одета, не причёсана, не накрашена... Соню слегка ел этот вопрос. Она привыкла, что если уж выставляться, то надо выглядеть на миллион. А с другой стороны, она не понимала тех женщин, для которых макияж – был религией. Без определённного слоя штукатурки на лице – за дверь дома – ни ногой. Нужно быть самодостаточной, а не комплексовать по ничтожным поводам. Сказал же мужик: ты лучше всех. Вот это и возьмём за основу. Да и главное ведь не одежда, не губная помада, а кураж. А его сейчас у Сони хоть отбавляй!
У входа, как всегда, бдили "церберы". По тому, как они расступились, давая пройти Назару с Соней, было понятно, что Назар здесь свой человек. Он поздоровался с парнем официантом и проследовал к тому самоому столу, за каким когда-то давно Соня осуществила акт эмпичмента Юре. Как давно это было...
– Где хочешь сесть? – Назар помог Соне снять курточку.
Соня выбрала место спиной к окну, лицом к эстраде. Зал ещё беззаботно пустовал. Официанты сновали вокруг своих столов, расставляли приборы.
На столе, за которым сидели Назар с Соней, из сервировки было всё уже поставлено. Даже хлеб уже стоял, покрытый белой льняной салфеткой.  Соня потянулась к тарелке, взяла корочку.
– Что–то на еду разболокло... – Она попробовала вспомнить, когда ела в последний раз. Ага, утром сегодня, у Нинки чай пили с булками.
– Потерпи, они ещё не обслуживают. – Назар улыбчивыми глазами рассматривал Соню. – Уже скоро. Минут через пятнадцать повалит народ.
– Что ты всё время на меня таращишься? Дырку протрёшь! – Не утерпела Соня под пристрастным взглядом Назара.
– У меня такое ощущение, что когда-то давно я тебя потерял и вот теперь нашёл...
– Бывает. Эффект „дежа вю“ называется. – Соня нарочито не хотела переходить на романтичный галс в отношениях с Назаром. Вообразит невесть что.
Она держалась уверенно, с лёгкой иронией к происходящему, к Назару, к себе. Ей не надо было делать над собой усилий, чтобы не показать Назару, что он ей нравится. Потому что так и было. Он ей нравился разве что чуть-чуть, этот парень. И даже не то, что нравился, а просто вызывал интерес. Обычное бабское любопытство.
По истечении пятнадцати–двадцати минут людей, и правда, как прорвало. Входная дверь не закрывалась. Входили всё новые и новые посетители. Парами, а больше всего компаниями. Все надушены, при параде. Оффицианты стояли разводящими, рассаживали публику по местам.
Вдруг подошёл и сел рядом с Назаром Сонин знакомый Боря. Знакомство было шапочным, но Соня его помнила. И его предложеие танцевать в ресторане за деньги она тоже не забыла.
– Соня знакомься, худрук, если можно так сказать, ресторанного ансамбля...
– Да знакомы уже. Привет, Боря! Как жизнь?
– Спасибо, лучше всех.
Боря приязненно улыбнулся Соне и показался ей намного симпатичней, чем в первое знакомство.
– А ты как? Не обижает? – Боря показал глазами на Назара.
– Щас! – Усмехнулась Соня. – Кто нас обидит, тот дня не проживёт.
– Станцуешь сегодня? – Улыбаясь, как библейский змей, Боря без обиняков взял быка за рога.
– Ой! Да ты что? Как ты это себе представляешь? В джинсах, в кроссовках... и вдруг восточный танец? Ты в своём уме?
– Да какие проблемы? Пошлю человека в драмтеатр. Тут идти двести метров. У них–то, думаю, найдутся расшитые бисером шаровары. Там костюмов – немеренно. Спектакль „Тысяча и одна ночь“ ставили, думаю, наряд Шахерезады остался где то в кладовках.
Назар заинтригованно переводил глаза с Сони на Бориса и наоборот.
– Ну, не знаю. Сто процентов тебе пообещать не могу, но за костюмом ты всё же пошли. Ты пойми, чтобы хорошо станцевать, нужно вдохновение. Должно что–то сподвигнуть на танец. Эмоции, душевный порыв. На ровном месте может и не получиться.  Короче, танец должен созреть изнутри.  Ты понимаешь, о чём я? Чтобы ты не подумал, что я тут выпендриваюсь перед тобой.
– Да что тут непонятного? – Боря заметно повеселел. – Назар, твоя задача: создать эмоции. Как хочешь, но чтобы они были!
– Да я костьми лягу. Приложу все услия. – Назар обрадованно развёл руки, показывая, как он будет стараться.
– Ну тогда я ухожу. Приятно провести вечер. Сонь, когда принесут костюм, я тебя позову оценить.
– Лады... 
Соня понимала уже сейчас, что танцевать она сегодня будет. И ещё как... Эмоции,  вдохновение переполняли её уже давно. С того момента, как её окликнул этот ненавязчивый и немного необычный парень по имени Назар. А может ещё раньше?
Но в её характере с некоторых пор появилась какая-то несвойственная ей черта. Какая-то склонность к осторожности, опасливость, или даже боязнь идти напрямик. Неужели накопленный жизненный опыт начинает так функционировать? Похоже на то... Поэтому, она избегала обещать что-то наверняка. Она пыталась оставить узенькую щель для отступления. Возможность для маневра.
Соня, как послеоперационная больная, преувеличенно щадящая разрезанное и едва зажившее место, оберегала свою душу от переживаний. Поэтому, старалась не нагружать себя ненужными ей сейчас сентиментами, избегала связывать себя обещаниями. Короче, отгородилась от всего мира невидимым частоколом, давая себе установку: вот только до сих пор, и ни на миллиметр дальше...
– Что будем заказывать? – Возле стола вырос знакомый официант.
– Соня, это Алик, мой друг, а с сегодняшнего дня и твой. Можешь к нему обращаться, если понадобится. Алик – запомни, это Соня...
– Ой, да кто же её не знает? – Алик уставился на Соню как на памятник. – Уже как-то  раз повергла наш ресторан к своим ногам. Кабак на уши поставила и исчезла. А как сегодня? Спляшешь?
Сам того не замечая, Алик отгрузил Соне увесистый комплимент.
– Поживём – увидим... – Непреднамеренная лесть щекотнула Соне душу.
Сделали заказ. В результате жаркого спора Назар таки отстоял право на оплату грядущего ужина. Мужик я или нет? Да мужик, мужик...
Говорили обо всём понемногу. Соню интересовали кинутые в ярости Анной-Ванной неоконченные фразы насчёт особенного статуса Назара на Камчатке.
Назар с юмором поведал, что он из Москвы и что его папа – дествительно, шишка, не последний человек в министерстве рыбной промышленности. А он сам отбывает на Камчатке ссылку за непотребное поведение в студенческие годы.
Да и не совсем это ссылка, а по своей собственной воле поехал мир посмотреть после очередного скандала со „шнурками“. Сначала устроился в плавсостав. Но родители, когда об этом узнали, то по звонку уволили его и потребовали устраиваться на берегу, или возвращаться назад в Москву.
Вот он и устроился на время партинструктором в БОР. Пока. Работа, как работа, но позволяет приобрести полезные связи. Скорее бунтарь, а не папенькин сын, он хотел начать всё с нуля, своими силами, без участия папы. Но благодаря таким, как Анна-Ванна, от влияния папиного положения не так-то просто избавиться. Уже все здесь знают что к чему.
Соня слушала Назара с лёгкой улыбкой. Поистине, кому щи пусты, а кому жемчуг мелок. Кто–то драпает от тёплых папиных ладошек на край света. А кто-то на этот же край приехал, как раз, в поисках вот таких тёплых ладошек. Не обязательно папиных.
В Камчатских ресторанах кормили не очень разнообразно, но вкусно. В холодной нарезке преобладали колбасы и сыр. Салаты – по сезону, а мясо – что получали. Но всегда свежее, горячее и большими порциями.
Алик принёс коньяк, бутылку минералки „Малкинской“ и нарезку. Первая же рюмка благородного напитка согрела и без того пышущую жаром сонину душу. Настроение неуклонно зашкаливало на позитиве.
„ – Ох, напьюсь сегодня! Ох, отвяжусь! А после –  хоть потоп! – Зрело намерение где–то в глубине сониных сомнений. – Зачем же то меня сюда судьба сегодня привела? Вот как раз за тем, чтобы рсслабиться.“
Ресторан тоже постепенно разогревался. Произносились тосты, звенели бокалы и рюмки, звякала нержавейка. Голоса становились всё громче, и хор этих голосов всё гуще.
Соне было весело. Пройдясь глазами по залу, она заметила несколько знакомых лиц. Бывшие сотрудники. Машут издали, не приближаясь, видят, что не одна. Мужская этика. А вообще, в зале полумрак, свет непрямой, дружественный, интимный. Располагающий.
Назар травит анекдоты, смешные истории со времён студенчества. Соня вспоминает казусы из судовых будней, особенно с прошедшего рейса. Назар хохочет до слёз. Особенно понравилась сага об экзекуции Жорика.
Тем временем ресторан дышал своей обычной жизнью. Посетители уже изрядно подзаправились. Их самоощущение уже перешло от угрюмо-созерцательного состояния до умеренно-оптимистического. Особенно это было заметно у мужиков, которые злоумышленно разглядывали филейные части сновавших сюда-туда барышень. Они делали это украдкой, по большому секрету от сидевшей рядом жены или подруги, опасаясь нарваться на её  убийственно-презрительный взгляд – взгляд инквизитора средневековья.
Женщины и себе стреляли глазками по сторонам. Даже без всяких признаков вольнодумства. А так, чтобы самоутвердиться в своих глазах при помощи заинтересованных взглядов чужих мужей.
А пока что в ресторане ели. Ели, как удавы и сосали спиртное в три жала. До шального восторга или до белых мышей. Без оглядки на печень и поджелудочную железу. В ресторан ходили, не для того, чтобы заботиться о здоровье.
Подали горячее. Цыплята табака с печённым картофелем. Кучка консервированного папоротника. Почти всем одно и то же. Но народ, взращённый советским общепитом, был неприхотлив. Трескал всё с удовольствием, пережёвывая, перемалывая и проглатывая всё, вплоть до косточек, потому что, ну хоть убей, а было вкусно!
И чем больше пили и ели, тем теснее сплачивались ряды гуляющих. Ещё вчера даже не подозревавших о существовании друг друга. Пошли обмен любезностями, такими как „бутылка шампанского от нашего стола вашему“. Или: а переходите-ка вы за наш стол, что через весь зал кричать?
На танцевальном пятачке уже коробились тела в такт звучавшей музыке. Выходы из–за печки, тряска плечами, животами. Гоцание и гыкание. Иногда случалось „асса!“
Музыканты знали, какие композиции предложить публике в даный момент. Что-то такое, что выкручивало бы не только коленки, а и мозги.
Пора начинаться заявкам. И они начинаются. Поздравляния с посвящениями.
– Гость с солнечной Колымы поздравляет своих друзей с приходом из рейса и дарит им эту мелодию.
Мелодия звучит. Но это не Мурка. И даже не Владимирский централ. А очень цивильный и всеми любимый „Синий туман“ Добрынина. И гость с солнечной Колымы – никакой не бывший зэк, приехавший погостить на Камчатку. А обыкновенный, законопослушный советский гражданин, камчадал по прописке, решивший поприкалываться над корешами.
А зэков на Камчатку не пускали. Запретная полоса. Антиобщественному элементу там не место. Там на дне Авачинской бухты лежат подлодки с ядерными движкамии и термоядерными боеголовками на борту. Там секретность – сто процентов. Там государственный рубеж.

Глава 14.


К сониному столу подошёл Алик.
– Соня, там тебя Боря просил подойти в кандейку... Костюм принесли.
Соня срывается с места, и с трудом сдерживается, чтобы не побежать.
На спинке продавленного диванчика лежит костюм. Соня издали видит, что это то, что надо. Королевский синий, с золотистыми побрякушками, прозрачный, немнущийся, хорошо драпирующийся креп–жоржет. Шароварчики, топик, только грудь прикрыть, и тяжёлый расшитый монетками пояс. На полу Соня увидела пару тапочек, именуемых „чешками“.
– Ну как? – Боря искушённо заглядывает через плечо Сони.
– Что надо! – Выдыхает Соня, рассматривая фасон. – И размерчик, поди, мой.
Её начинает колотить мелкая дрожь предвкушения.
– А то! – Гордится собой Боря. – Фирма веников не вяжет...
– Фирма вяжет утюги? – Соня прикладывает к себе шароварчики. Они как раз впору. – Ну, в таком костюмчике грех не станцевать. Когда прикажешь?
– Да сейчас уже можно. Девать часов – кабацкий прайм-тайм. Публика как раз в кондиции: уже все поддатые, но ещё не пьяные. Хлеба наелись, теперь зрелища – только подавай.
– Ну тогда брысь из помещения. Переодеваться, марафетиться буду.
– Да ладно, я привычный... – Замялся Боря.
– Но я-то нет! – Возразила на полном серьёзе Соня. – Минут через пятнадцать зайдёшь...
Боря вышел. Соня начала быстро менять прикид. На диване под одеждой оказалась ещё и вуаль. Соня прикинула на глазок. Размеры как раз подходили. Так–так–так! Первую мелодию как раз можно станцевать с вуалью. Ну что ж, попробую...
Одевшись Соня смотрится в пыльное трюмо в углу. Всё как по заказу. Сантиметр к сантиметру. Вытряхнула косметичку на пластмассовый поднос, неизвестно как там оказавшийся. Выудила из всей неразберихи карандаш. Уверенно подвела глаза. Немножко теней на верхнее веко. Немножко румян на щёки. На скулы на веки – блестки. Уточнила линию губ. Пару капель духов за уши. Несколько раз присела, размяла стопы, кисти рук, подвигала плечами, бёдрами. Ничего, не заржавела ещё. Готова!
Боря как-будто подглядывал, вошёл тотчас.
– Какая красота... Ну до чего же ты красивая баба, Соня. С такой красотой да с таким талантом такие дела можно было бы творить... – Осёкся, не закончив мысль.
– Выход мой когда? – Соня „стучит копытом“. От нетерпежу её пробивает нешуточный мандраж, как породистую кобылку перед забегом.
– Да хоть сейчас. Пацанам скажу, пусть припев доигрывают. Тебе какую мелодию ставить сначала?
– Да с первой и начинай. Сколько смогу – столько и спляшу. Не знаю, на сколько у меня духу хватит.
Боря вышел. Через полминуты музыка дойдя до логического конца, кругленько  завершилась и раздался голос соло-гитариса.
– Уважаемая публика, сейчас для вас станцует несравненная Софи – мастерица восточных танцев! Поддержим!
– Ого! Даже так! – Подумалось Соне. – Но такой эпитет её сегодня с толку не сбил. А скорее раззадорил. Несравненная, так несравненная. А что, скромненько и со вкусом, да и к тому же, вполне романично... Ну что ж, пойду я подтверждать присвоенную степень!
Зал заапплодировал. Если бы объявили танец белых мишек севера, аплодировали бы, возможно, так же.
Зазвучла музыка. Соня, держа развёрнутой за плечами вуаль, легким, кошачьим шагом выбежала на средину и остановилась. При виде Сони в в таком необычном, таком красивом костюме, зал издал глас восхищения. Короткая пауза. Пара взмахов платком вокруг себя и зрители сразу же ощутили, что это что-то из ряда вон. Что-то необычное и очень многообещающее.
Как живой, замелькал платок в сониных руках. То быстрее, то помедленне. Иногда замирая на какое-то мгновение. Потом вспархивал вновь и летал, летал вокруг её головы, как великолепная бабочка, залетевшая каким-то образом сюда из тёплых стран. Красивейшего вида арабески исполняла Соня, оттеняя и дублируя каждое своё движение порханием вуали. И всё это вместе: и движения, и костюм, и платок смотрелись, как неописуемой красоты оправа для самой Сони, как для жемчужины самого высокого качества, добытой с морской глубины.
Немыслимо красивый финал. Изящная стойка, пауза и взгляд в сторону своего стола.  
Опа! Возле Назара на её месте сидит Юра. Как всегда: выбрит, одет, красив. С ошеломлением на лице. У Назара похожее выражение. Тьфу ты!
Под аплодисменты зала Соня швыряет в Юру вуаль. Мужская половина завистливо ахает, сожалеет, что платок из рук плясуньи достался не им. Юра ошарашено его подхватывает и, не сводя с Сони глаз, машинально прижимает вуаль к груди. У него там сердце, а в нём Соня. Которая  начала танцевать уже второй танец.
Этот танец построен на всплошной шимми-технике. Мелодии почти нет, только соло на барабане, только ритм. Вот для чего костюм увешан звенящими монетками! Они сами создают музыку. И делают акценты на каждом движении.
Шимми – энергозатратный вид. От него пот прошибает и льёт в три ручья. Но Соня молодая и сильная и она любит это танцевать. Она сегодня в ударе. Она сегодня танцует не от горя и безысходности. Она танцует от радости. Она хвастается собой.
А что тут плохого? Не всегда же её долбать за непотребное поведение на судне в промысловом рейсе! За изгвазданные в унитазе шмотки экипажа и за набитый Жорке фингал. Сегодня пусть маленько ней повосхищаются! А она порадуется. Сегодня её день.
Там–та–да–да, там–та–да–да, там–та–да–да, там–та–да–да, та–да–да–да–да–да.... Темп то убыстряется, то замедляется, то опять по нарастающей. Соня стоит почти на месте, иногда мелкие шаги вправо–влево, вперёд–назад. Едва заметная тряска, одними мускулами, без определённых движений, амплитуда увеличивается, тряска усиливается, как взбешённые танцуют монетки и бусинки. Красиво согнутые, как крылья лебедя, руки неподвижно застыли ладошками к бёдрам. Танцуют бёдра. Время от времени подключаются плечи. Наступает апогей. Трясётся всё, руки расстались с бёдрами, на каждое „там–да–да“ взлетают вверх, вправо, влево, вниз. И так изумительно легко, красиво, гармонично, непредсказуемо, всякий раз по–новому, отточено до мелочей, даже в малейшем движении пальцев, даже в чередовании вдоха и выдоха. Ха!!! 
Танец кончился. Соня расслабилась. Улыбаясь, повела глазами по залу. Споткнулась о четырехглазие Назара и Юры, в равной степени излучавшие восхищение. Все лица зала были повёрнутые к ней. Все отбивали ладони, апплодируя.
В дальнем углу кто-то апплодировал стоя. Этого кого-то Соня ещё не захватила в своё поле зрения. Видела расплывчато, приблизительно, периферичным зрением. Но какое-то предчувствие крутонулось в душе и она быстро перевела взгляд на стоящего.
Это была... Лариска. Она так хлопала в ладоши, как-будто хотела именно сегодня, именно сейчас превратить их в клочья. Она улыбалась на все имеющиеся зубы и кричала что-то очень ободряющее, хорошее. Потом замахала руками, призывая Соню к себе.
И Соня ступила к ней шаг, хотя и понимала, что этого не может быть. Но ей хотелось, чтобы это, и впрямь, была Лариска. Сегодня так всё чудно и необычно, какое–то беспричинное счастье переполняет Соню, так почему бы и не воскреснуть Ларисе хотя бы на сегодняшний вечер, или хоть на часок.
Но дойти до привидевшейся ей подруги ей не удалось. Ноги запутались в чём–то вязком и топком, на глаза навалилась темнота и всё исчезло. Даже она сама.
Очнулась в гримёрке на диванчике. Вокруг неё хлопотали Юра с Назаром и...  Лариска. Живая и весёлая.
Какой стойкий фантом! Соне хотелось так много у неё спросить, прежде чем она опять исчезнет. А ещё больше сказать. Но она боялась, что стоит ей раскрыть рот, как всё опять расстает и растворится в непроглядной темноте. И она хранила молчание, с недоверием переводя глаза с одного присутствующего на другого.
– Соня, а кого же тогда мы с тобой похоронили? – Для Юры святое воскресение Ларисы, похоже тоже было большой радостью. Он радостно улыбался. – Ты что молчишь?
Юра на правах бой-френда сидел возле Сони. В одной руке держал стакан с водой, второй вытирал ей лоб своим платком, убирал с лица волосы.
– Она что, и правда живая? – Тихо, с опаской спросила Юру, украдкой показывая пальцем в сторону Ларисы.
– Да живая, живая! – Лариса присела на корточки возле дивана. – На, попробуй. – Она сунула Ларисе свою руку. Ладошка была влажной и горячей. – А почему вдруг мне быть неживой? Ты что, подумала, что я умерла?
– Мама родная, я не только подумала, мы тебя с Кимом даже уже похоронили. Скажи, Юрк? На городском кладбище... В фате, как и подобает незамужней девушке.
– Да ты что? – Ошарашено восхищается Лариса. – Круто...  Это же надо! А пошто?
– Да тебе-то какая разница „пошто“? – Подал голос до этого молчавший Назар. – Раз похоронили, значит долго проживёшь. Это уж точно, и к бабке не ходи.
Соня наконец то уразумела, что она не спит и не бредит, и что перед ней взаправдашняя живая и здоровая Лариса, несмотря на то, что у неё на кладбище имеется вполне легитимная персональная могила. И что она, Соня, тоже живая и здоровая и только что она танцевала в ресторане танец живота.
– Слышь, ребята, что у вас вообще–то происходит? – Подал голос сидевший тут же и  достаточно намолчавшийся Боря. – Почему вы её похоронили, за какие грехи, и почему покойница вдруг откопалась?
– Борь, мы и сами пока что ничего понять не можем. – Взял слово Юра. – Но по–моему появился отличный повод выпить. Без поллитра тут не разобраться. А? Как считаете? Соня, ты как себя чувствуешь?
– Да как-как? Отлично! Голова малость дурная, а так всё при мне...
Соня приняла вертикальное положение, а потом и вовсе встала с диванчика.
– А пойдёмте-ка все за стол! – Позвал всех Назар. – Что кучковаться в этом загашнике?
Стол был на четыре места, но Алик поставил ещё один стульчик с торца и поместились все вместе с Борей.
Появились новые бутылки и новые тарелки. Содружество таких разных и в то же время таких похожих людей, по случаю или по закономерности оказавшихся за одним столом, дружно пили за великое счастье, которое судьба подвалила в этот вечер Соне.
Пили за здоровье Ларисы много раз. А между рюмками постепенно выяснилось, что в тот проклятый день, когда медсестра сказала Соне о смерти Ларисы, умерла не Лариса Воеводина, а Лукерья Воеводина, бабушка–старушка – божий одуванчик. Отошла в мир иной по старости от инфаркта. И лечилась она не в гинекологии, а в терапии. И сестричка была сама из терапии. Просто зашла к знакомой в гинекологию после смены. И там–то её Соня и настигла со своим вопросом. А поскольку фамилия у бабушки была точь в точь, как у Ларисы, а имён обычно не знали не только медсёстры, но и врачи, то вполне понятно, что медсестра подумала, что Соня её знает по терапии, и спрашивает именно о Лукерье Воеводиной.
Поэтому и патологоанатом опешил, когда Соня закомандовала хоронить бабушку в фате и в белом подвенечном платье. Как любую молодую незамужнюю женщину. Чего стоили только одни туфли на шпильках!
– Так это ты угробила то наше белое платье, из-за которого мы вечно дрались, кому надевать? – Лариса никак не могла реализовать всех событий, свалившихся на её голову.
– Лариска, да я готова угробить весь свой гардероб в благодарность за то, что ты жива. А тряпья – мы ещё накупим.
– А я думаю, куда ты пропала? И день, и второй, и десятый, ты не идёшь меня проведывать, куда подевалась? Принесли настойку из шиповника, думаю, может сама скоро наведаешься. Поначалу сильно слаба была. До телефона не дойти, не додыбать. А потом, когда чуть–чуть оклемалась, звонила тебе много раз. Никто трубу ни разу не взял.
– Да у меня же телефон постоянно был отключен. Телефон, телевизор, радио, даже дверной звонок. Всё, что отключается, было в отключке, и я в „отрубях“. Чуть с ума не сошла. Этого простыми словами не расскажешь... Хандра страшная, одним словом.
– А я подумала, что ты скоропостижно в рейс ушла. Такое же бывает у нас часто. A я тем временем выписалась и сразу же поехала в Начики в санаторий. Как раз путёвка горящая подвернулась. Вот недавно приехала. Неплохо подлечилась. Ой, хорошо, что девки в кабак затащили.
– Хорошо – не то слово. Если бы не сегодняшний кабак, быть мне, может, еще пару лет в неведении. То ты в рейсе, то я. Пока случайно в какой-нибудь экспедиции бы не встретились. Или кто из знакомых бы не сказал. Ох, дела...
– Слышь, Соньк, а что эт за пижон с вами? – Зашептала заговорщески Лариса. Она уже давно исподтишка давила косяка на Назара.
– Да как тебе сказать? Вроде бы хороший пацан. Партайгеноссе.
– Куда, куда? – Лариса в немецком была не сильна.
– В парткоме у нас работает. Назар зовут.
– А ты-то его откуда знаешь?
– Дык, на бюро я сегодня была. Песочили меня там, стружку снимали. Там и познакомились!
– Ох ты! А за что?
- Ой, Лариска! А то ты не знаешь за что! Было бы кого, а за что - всегда найдётся! За рейс, вестимо? ты что, забыла?   
- Ох, нихрена себе! И он тоже? – Лариса скинула глазами на Назара.
– Да нет. Наоборот заступался. А потом в кабак пригласил.
– А Юрка?
– Сам припёрся. Покуда я танцевала, он нарисовался.
– А как у тебя с ним? Наладилось? – Лариска нашорошила уши.
– Никак. Переживая твою смерть немного сблизились. Мы же тебя с ним вдвоём хоронили. Общаемся на бытовом уровне. Но чувств у меня к нему, как и раньше, негусто. Куда-то всё делось, за плинтус завалилось...
– А-я-яй... Кстати о танцах. – Лариса была мастером переводить разговор с тяжёлых нот на более лёгкие. – Слушай, ты что молчала, что так танцевать умеешь? Это же уму непостижимо, какая красота. Научи, а?
– Да я тебе сто раз говорила, что в школе в бытность ходила на танцевальный кружок. Вот сейчас выпьем, закусим и пойдём учиться. Об чём базар? – Соня была для вновьобретённой Ларисы готова на всё.
– Да ты что? Сдурела? – Замахала Лариса руками. – Разве здесь? Потом, как–нибудь, дома... Слушай, а спляши ещё! Ой, ну мне так нравится!
– И правда, Соня, забацай ещё? – Подпрягся к ларикскиной просьбе вездесущий Боря. – Покуда ещё в костюме и в образе? Ты же только два танца станцевала.
– Да без проблем! – Легко согласилась Соня. – Если не сегодня, то когда? Такой день... Ну а тогда почто сидишь, Борька? Иди заводи музыку. Начинай там, где закончили. Следующую.
Боря поднялся. Он остановил оркестр и включил кассету.
И Соня опять танцевала. Ей казалось, что у неё выросли крылья. Так хорошо она себя не чувствовала давно. А может и вообще никогда. После такого падения, которому она недавно подверглась, любой подъём показался бы прогрессом. А уж такой, как сегодня...
Лариса, сидевшая боком к залу, развернулась на девяносто градусов и смотрела  заворожённая на подругу, в этом одеянии и в этом танце очень похожую на сказочную жар–птицу.
А Соня вообще ничего не думала. Она только чувствовала. Этих чувств было так много. И все они были радостными. С её плеч свалилась тяжелейшая каменная глыба. Которую она несла, как ей казалось вечность. Эта глыба состояла из угрызений совести. Ей было жутко жить, зная, что Лариса умерла. Она боялась веселиться. Она не позволяла себе никаких удовольствий, зная, что подруга в могиле. И вот всего этого больше нет. Всё это оказалось дурным сном, стечением обстоятельств,  бредом, большой и страшной неправдой.
Господи, сколько же она выстрадала за всё это время? Ой, забыть, поскорее и навсегда.
Соня танцевала легко и кокетливо. С шутливой ноткой, с налётом незлого лукавства. Сейчас она была сама собой. Никто и ничто не извращало и не деформировало её существо. Наоборот всё её сегодня радовало и восхищало. Все её достоинства, большие и маленькие, обнажились, вышли на поверхность и засверкали, как крупицы золота в промытом золотоносном песке. Всё, что её окружало в этот момент приобретало оттенок превосходных степеней.
 И окружающие радовались и восхищались её умением, её мастерством. И её молодостью и красотой. И смелостью, и какой-то необременяюще й дерзостью. От неё веяло даже грехом, но каким-то нетяжким, а позволительным, прощенным грехом. Вокруг и везде царила аура позитива.
Соня дотанцевала всё до последней ноты. И, выслушав шквал апплодисментов, одобрительных криков, она вернулась к своему столу.
Когда все выпили, вдруг Лариса сказала.
– А я сейчас вот стих вспомнила по теме. Хотите, прочитаю? Коротенький, но хороший... Кажется Л. Татьяничева  написала.
– Об чём базар? Читай! Страдалица ты наша!.. – Юра тоже был в прекрасном настроении.
И Лариса прочитала небольшое стихотворение о неком человеке, который упустил свою мечту, свою Жар–Птицу, свою единственную любовь, и теперь мечется по свету, напрасно надеясь её найти.

   Может быть она вдруг притомится
   И присядет на тающий снег...
   Как же мог упустить ты Жар–Птицу,
   Незадачливый мой человек?

Лариса сделала акцент на слово „Жар–птица“, и с упрёком посмотрела на Юру. А Юра понял, для кого и почему был этот стих.  И что всё верно, он её упустил, свою Жар–птицу. От этого теперь нет ему житья на этом свете и он только и мечтает, чтобы нашёлся какой-нибудь поэт, который  написал бы стих о том, как обрести её снова.
Компания много пила и много ела. Но сильно перепитых не было. Просто было приподнятое настроение, а при таком упиться вдрызг не предствляется возможным.
Соня сидела счастливая от обретения Ларисы. И даже не замечала, как на неё смотрят все три мужика за столом. И не только за столом.
Многие парни в зале непрочь были подсесть к ней за стол, но останавливали фигуры сониных спутников. Юра, Борька, Назар – они не были тёмными лошадками, их знали многие. Поэтому все понимали, что соваться туда нечего, но вот смотреть на Соню издалека запретить не мог никто, даже Юра.
 Для Сони это был настоящий фуррор. Такого успеха она не имела, даже в бытность на конкурсах высокого ранга.
– Соньк, пошли носы попудрим? Ненадолго. – Лариса повидимому захотела в туалет.
– Пошли. – Соня с готовностью согласилась.
Дефилируя между столами, девчёнки направились в сторону туалета. На всём пути их сопровождали восхищёнными взглядами мужская половина зала. Женская половина была посдержанней. Оно и понятно, зависть. Хотя выборочно из всей массы женских мордашек, многие тоже смотрели на Соню с откровенным восхищением.
В туалете Лариска покрутилась перед зеркалом.
– Пошто не идёшь? Там свободно. – Сказала Соня.
– Да не хочу я! Иди сама, если хочешь.
– И зачем ты меня сюда притащила? Я думала, тебе, и впрямь, приспичило. – Соня с улыбчивым недоумением смотрит на Ларису.
– Так я думала, что, может, ты хочешь в туалет.
– С чего? У меня всё через кожу вышло. Нечего было бы даже на анализ предъявить, если бы понадобилось.
– Ну ладно. Если по-честнаку, я тебя нарочно из–за стола увела. Мужики там должны договориться, как тебя делить станут. Ты их морды видела?
– Морды, как морды... А что меня делить? Я никому ничего не должна. Сейчас заплачу сама за себя – и на все четыре стороны.
– Щаз-з-з! Так тебе и позволили... И платить и уходить. – Лариса видела проблему под другим углом. – После такого, да дать тебе уйти одной? Между ними уже искры короткого замыкания проскакивают, не заметила?
– Да плевать! Кобели! – Соня начинается сердиться на Ларису. Как-будто бы дело было в ней. – С партайгеноссе был договор изначально, что никаких дальнейших отношений после кабака. Юрке уже сто раз сказала, что о нём думаю. Ну а Боря-то и вообще ни при чём. Он просто худрук.
– А что такое худрук? Дурак? – Лариска хохмит.
- Ага, что-то вроде того... - И себе улыбается Соня.
– Тогда пойдём обратно?
– Успеем... - Соня зачарованно всматривается в Ларису. - Ой, Лариска, я всё ещё не верю, что ты жива. Ты не представляешь, как я всё это время жила. Как в наркотическом угаре.
– Соньк, ну извини, что так получилось.
– Да ты, дурёха! Спасибо, что жива...
- Да, если бы не Томас, может быть моя могилка на кладбище была бы не таким уж и нон–сенсом. - Пригорюнилась Лариса. - Три дня я валялась в коме. Потом пришла в себя, но плохо-то как было! Из ложечки меня отпаивали и баба Клава, и баба Паня. Кстати, твой отвар из шиповника пришёлся, как нельзя, кстати. Да и Томас без конца заходил, контролировал. В своё личное время приезжал на работу, посмотреть что да как. В палату перевели – так девки-“сожительницы“ опекались. Вобщем, спасибо людям. Иначе мне бы кирдык.
– Ох я и дура. Ведь сто раз могла и Томаса отыскать, и бабу Клаву. Мы с ней хорошо подружились, пока тебя Томас оперировал. Да в морг могла зайти, я же возле его порога стояла, когда фату приносила тебя обряжать! – Соня тихо смеётся. – Почему всего этого не сделала? Боялась! Боялась увидеть тебя мёртвой. Мы же на кладбище даже не открыли гроб. Кто или что мной руководило? Кому-то зачем-то надо было, чтобы я выпила горькую чашу до дна? А за что? Какие такие большие грехи за мной числятся?
– О, начались душевные раскопки. Прекрати! Никаких грехов у тебя нет. Всё же уладилось?
– Уладилось! Но какой ценой! Вот смотри, какая последовательность событий. За мои „подвиги“ в рейсе, меня вызвали на бюро парткома. Там я познакомилась с Назаром. Назар пригласил меня в кабак. В кабаке меня угораздило станцевать. Благодаря танцу ты меня заметила. А я увидела тебя. Если бы не танец, мы бы могли просидеть целый вечер на расстоянии нескольких метров и так и не увидеться. И везде  – случай. Если так разобраться, то в жизни всё случайно.
– Да уж... Сначала я не узнала. Думаю, кто же это так красиво пляшет? Потом я специально поднялась с места, чтобы ты меня тоже увидела.
– Да, это тема не на один присест. Об этом мы ещё поговорим. А пока, наверное, надо возвращаться за стол. Хотя, нет. Подожди! - Вдруг спохватилась Соня. - Так ты мне скажешь правду, что всё-таки случилось? Откуда беременность? И откуда выкидыш? Всё-таки криминал?
Сонь, давай не сейчас. Не сегодня... - С готовностью погрустнела Лариса. - Мне так не хочется об этом...
Ну ладно, ладно... Захочешь - расскажешь, а не захочешь... - Соня не хотела омрачать настроение ни себе, ни подруге. Но в голове невольно всплыл факт изнасилования Лариски Комиссаровым. - Я в душу лезть больше не буду.
Вернувшись в зал, Соня почувствовала, что Лариса не совсем была неправа. Борьки вообще не было. А Юра с Назаром выглядели двольно мрачными.
– Ну что ж, пойду переоденусь. - Сказала Соня.
– А может ещё раз спляшешь? – Поинтересовался Назар.
– Уже не время. – Сказал Юра раздражённо. – Для кого танцевать? Смотри на публику: большинство уже растеклось, так сказать, „мысью по древу“. Если не под столом, так на столе. Для майонезных морд что ли пускаться в пляс? Да и устала она.
– Ну и что ты кипятишься? Просто так спросил. Нет – так нет. – Откатил на мировую Назар.
- Ким! - Не стерпела Соня. - Ещё одно слово - и я пущусь опять в пляс. Ты что это за меня решаешь? Я пока никому не жена. А если бы даже и жена, то...
Соня ушла. В гримёрной сидел весь оркестр во главе с Борей. Все  курили взапой.
– Хоть топор вешай... – Соня закалшлялась. – Мне бы переодеться...
– Да ты не стесняйся, мы смотреть не будем. – За всех ответил, весело подмигивая, соло-гитарист Сашка.
– Так я и поверила. – Хмыкнула Соня. – А там за шкафчиком у вас что? Свободных полметра найдётся?
– Ну если ты так настаиваешь. – Боря поднялся, выволок оттуда пирамиду из картонных коробок. – То вполне.
Соня стала переодеваться в импровизированной уборной.
– Со–о–нь! Тебе может лифчик застегнуть? – Поинтересовался Сашка. – Я умею...
– Да я бы с удовольствием, но я его не расстёгивала. – Благодушно отказала Соня.
Когда вышла из загашника, в комнате уже никого кроме Бори не было.
– Получи свой гонорар.
Боря протянул Соне пачку десяток. Навскидку там было прилично.
– Эт... что? – Соня опасалась дотрагиваться до денег.
– Бери, бери, заработала. Хорошая работа должна быть правильно оплачена. Иначе в дальнейшем...
– А ты уже всё за меня решил? В смысле на дальнейшее? – Соня не любила, когда за неё решал кто–то.
– Решить можешь только ты. А я просто надеюсь. Но это не за будущее, это за сегодняшнее. Так что бери.
– Ну спасибо. А почему не взять? Раз, как ты говоришь, заработала. – Соне было как-то чудно, что деньги можно заработать просто так, с удовольствием. А не тяжким, изнуряющим трудом. Такие деньги к ней пришли впервые. Да ещё какие деньги! За какой-то час... удовольствия.
– Соня, девочка моя, давай, перебирайся к нам. Бросай ты эти грёбанные моря. Ну что ты там забыла? Не надоело ложки мыть? Или палубу дрючить? Рыбу шкерить? В чешуе, в кишках? Можно и без морей безбедно жить. Причём, жить хорошо, с удовольствием. Когда-то тебе в школе на такую сумму надо было, небось, месяц горбатиться.
– Ты так образно обрисовал жизнь в морях, что закрадывается подозрение, что ты там уже как–то побывал...
– Как–то... - Хмыкнул Боря. - Да я штурманом семь лет отходил, ценз на старпома наплавал, надо было аттестацию идти сдавать, а меня такая тоска взяла... Ну я и решил завязать. Вот: не жалею. Так что давай и ты завязывай. Костюмов тебе красивых нашьём, будешь королевой заведения. А там, как знать...
– Ладно, обещаю подумать.
– Да ты мне ещё когда это обещала?
– Не так уж и давно. Некогда пока о себе было думать. Обстоятельства не позволяли.
– Ну смотри. Я не отстану. Я парень настойчивый.
– Да знаю. Пока, Боря. Я – домой. Устала что–то. День сегодня выдался длиной в год.
– Пока. Но я тебя жду.

В зале тем временем было почти пусто. Вокруг столов бесшумно двигались официанты. Женская часть обслуги, сбросив туфли на каблуках и переобувшись в шлёпанцы или в тапочки, проворно собирали посуду.
Сонина компания была ещё в сборе. Алик, стоя возле стола, подсчитывал расход. Назар с Юрой, дуясь друг на дружку шелестели купюрами. Перепалка по теме: кому платить была в разгаре. Лариса с весёлым лицом следила за диалогом.
– Я плачу за всех. – Чеканил слова Юра. – Никаких возражений.
– Ты посмотри, пахан отыскался! Это я заказал стол. Ты уже потом подтянулся... Сонь, скажи ему! – Назар аппелировал к подошедшей девушке.
– Я сама сейчас за всех заплачу, если вы не уймётесь. – Она села на своё место.
Алик довёл до ума счёт и вырвал листочек из блокнотика. Юра, как мангуст, неуловимым, молниеносным движением выхватил счёт из рук Алика.
– Вот, получи. Сдачи не надо. А вообще, на тебе ещё пару бумажек, заверни нам бутылочку с собой. И закусить чего-нибудь. Колбасы там, сыра.
Соня вопросительно взглянула на Ларису.
– А что? Я всех приглашаю к себе. – Сказала святая простота Лариса. – Пойдём ко мне во двор. Ночь дивная. Звёзды, луна. Открыточный вид на порт. Ну что тебе дома делать? Посидим, поговорим.
– Ты со времени своих похорон ну ничуть не изменилась. – Улыбнулась Соня. – Ладно, пошли. Мужики пусть догоняют, если хотят.
Погода была сказочной. Обычно в Петропавловске ночи намного холоднее, чем светлое время суток. Даже в разгар лета. Но сегодняшний день был исключительным до конца. Было тепло, как на Черноморском побережье в бархатный сезон. Воздух–парное молоко. Тишина и усеянный звёздами небосвод.
От „Камчатки“ до Ларискиного дома на Чирикова – подниматься  было минут десять. Лариса с Назаром шли впереди, что-то оживлённо обсуждая. Назар пытался смешить. Лариса охотно смеялась.
Юра обнял Соню и на ходу нацеловывал её во все места, до которых мог дотянуться. Ему не терпелось остаться с ней наедине. Но он совершенно не был уверен, что она тоже хочет остаться с ним на этой "едине". С некоторых пор юрина самооценка сильно подупала. Поэтому вместо того, чтобы предложить сразу поехать к Соне, он, послушно, как телок на верёвке, тащился с ней к Ларисе.
Скрипнула калитка. Услышав этот до боли знакомый звук, сонина душа в который раз возликовала от сознания, что Лариска жива. Она заходила в Ларискин двор, отмечая про себя, как давно она здесь не была. Считай со времени её „смерти“.
Уселись на скамейки за низеньким квадратным столиком, накрытым знакомой клетчатой клеёнкой. Лариса вынесла рюмки. На большую общую тарелку вывалили содержимое пакета, принесённого из ресторана. Налили и выпили.
Юра не выпускал Соню из своих объятий. Ему казалось, что стоит ему немного ослабить руки и она вспорхнёт подобно той жар-птице из ларискиного стиха. Вспорхнёт и улетит. А он потом будет её долго и мучительно искать. И не находить.
– Лариска, завтра приходи ко мне на весь день. Прям с утра. К морю спустимся. По берегу пошляемся. Хоть наговоримся. Я так по тебе, оказывается, соскучилась!  Да и "сокровищницу" свою заберёшь. Всё сохранила до копейки. Как положено.
– А я, думаешь, не соскучилась? Да и вообще, о чём разговор? Конечно, прийду! Может заодно на могилку сходим? На мою? Помянем. Хоть покажешь, где ты там меня закопала.
Лариска улыбается. Улыбается Соня. Улыбаются все этой такой непростой истории, произошедшей не где-то за морями–за лесами, а здесь в этом уютном деревянном домике на склоне сопки. И завершилась счастливым финалом сегодня в „Камчатке“.
Постепенно начало свежеть. Лариса предложила вынести всем куртки.
– Да нет, Лариса, поеду я. – Соня смачно зевнула. – Этот день должен когда–то кончиться, даже если это был один из моих лучших дней в жизни.
– Да, мы поедем, пока трамваи ходят. – Юра и себе подскочил. – Лариса, ну бывай здорова. Я рад, что ты жива. Вот гадом буду.
– А я-то как рада, что я жива! – Лариса смеётся. – Ну ладно. Теперь я думаю, не потеряемся.
– Пока, Назар! – Кивнула Соня своему спасителю. – Рада была познакомиться. И спасибо тебе за то, что заступился на бюро!
– Не стоит. Я за счастье имел за тебя заступиться... – Не совсем весело откликнулся Назар на сонины слова.
Юра обхватил железной рукой Соню за талию и повёл её к калитке. Затворив её за собой поплотнее они спустились на Советскую. Автобусы уже не ходили, нужно было ловить такси. Соня повернулась к Юре. Но рот открыть не успела.
– Лучше возьми и зарежь меня, но не не говори, что не возьмёшь меня с собой.
– И не думала... – Соне так хорошо на душе, что она любит сразу весь мир. – Я хотела тебе предложить пройтись пешочком в Сероглазку. Вряд ли мы сейчас поймаем что–то хотя бы издали похожее на такси.
– Да с удовольствием! Я так люблю ходить пешком! – Юра бы согласился на любую экзекуцию, к примеру, вплавь достичь противоположного берега Авачинской бухты, или на верёвке спуститься в преисподнюю.  Лишь бы Соня его не прогнала.
– О, что–то раньше не замечала я за тобой такого хобби. – Легонько съязвила Соня. – Раньше мы с тобой вообще, любили диаметрально противоположные вещи.
– С тех пор многое, что изменилось... Во, смотри, такси, вот чтоб я сдох! –  По тому, как Юра обрадовался догоняющей их легковушке, можно было убедиться, что его хобби ходить пешком было не таким уж сильным. Во всяком случае в даный момент.
Со стороны Дома офицеров катилась машина с зелёным глазком.
 – О! Свободный, то, что надо! - радовался Юра. - Тормозим?
– Тормозим!!!
Услышав, что пассажиры хотят в Сероглазку, таксист замотал головой.
– Не, ребята, я в парк... До КП могу подбросить. А дальше – сами...
– Витёк, ты что ли? – Юра не столько по внешности, сколько по голосу узнает одного из своих многочисленных знакомых.
– Юрок! Вот так встреча! Да что ж ты молчишь? Ё-моё!..
– Это я-то молчу?
 – А куда тебе в Сероглазке? На самый, что нинаесть, на верх?
– Вторая после КП остановка.
– Ой, оперный театр! Так, так бы и сказал! Садитесь. Мигом домчу.
Соня с Юрой запрыгивают в машину.
 – Вот, Соня, ещё один мореман, переквалифицировавшийся в таксиста. Коллега мой, рыбмастер. Когда-то мы с ним по сменам на одном пароходе батрачили.
– Если я правильно понимаю, то всякий моряк, решивший раз и навсегда завязать с морями, просто обречён перековаться в таксисты. Я тоже знаю кое-кого...
– Да потому что нигде на берегу ты не отобьёшь те же самые бабки, что в морях, вот разве только на такси... – Пояснил Витёк свою жизненную позицию. – А привычка жить широко – уже укоренилась.
По пустынним улицам домчали до остановки автобуса за считанные минуты. Денег Витёк не взял.
– Обижаешь, мужик, какие могут быть деньги между нами? Извини, что не до порога довёз, сам понимаешь, на пересменку тороплюсь. Всё, счастливо! Пока. Рад был встрече. Звони, случай чего...
Зашли в дом.  Не зажигая свет, Соня открыла окно, которое выходило прямо на бухту. Над водой висела огромная луна, от которой на зеркальной поверхности бухты, почти перпендикулярно к сониному дому прорисовывалась прямая, менившаяся блёстками светлая дорожка.
Будоражил запах моря, водорослей, жухлой травы, зрелого лета, прогревшихся за день и неостывших деревянных стен дома и ещё чего-то такого, чему не было названия, ясного определения, но что так живо трепетало в каждой клетке сониного естества и которое настойчиво доминировало над всеми запахами и звуками.
 Какой-то чудный рай ощущала она в себе. Такое зашкаливающее ликование души, что ей, душе, становилось тесно в теле и она готова была выпрыгнуть из груди и полететь ввысь. Какое-то приторное томленье и ожидание чего-то.
Юра снял пиджак, тихо–претихо подошёл сзади к Соне и очень осторожно положил ей руки на плечи.
Лёгкое касание и донёсшийся до обоняния давно знакомый запах, прошили Соню насквозь мощнейшим электрическим разрядом. В ней начала разворачиваться стальная пружина, которая была накручена до отказа. Юра, сам того не подозревая, сделал последний оборот на закрутку – и пружина съехала с катушек.
Эта энергия, этот потенциал, так долго копившийся в ней и так ни разу и не нашедший достойного выхода, сейчас со страшной силой обрушивался на Юру.
Она резко повернулась к нему и один раз прильнув, уже не могла оторваться. Она ничего не понимала, ничего не осознавала и ничего не контролировала. Она рвала Юру в лохмотья, сама того не замечая.
Уж начто Юра был сам не дурак по женской части, почти чёрный дан по Камасутре, и уж как он хотел близости с Соней давно и безнадёжно, но даже он по первости опешил от такой напора. Это было так неожиданно. Но потом, спинным мозгом почувствовав, что происходит как раз то, что случается раз в сто лет и далеко не со всеми, и что ему как раз выпадает такой бешенный шанс всё это испытать, он бросился с головой в этот бурлящий омут, в огненный котёл пожирающей его страсти, в адское жерло безудержного огня.
С ними обеими это случилось впервые. Не только в их взаимоотношениях, но вообще, за всю жизнь, за весь опыт общения с противоположным полом.
В рейсе до оскомины на зубах надоедали разговоры сексуально озабоченных моряков о неком „бабьем дне“. Они на полном серьёзе мечтали: попасть к какой-нибудь „бабе“ на такой вот „день“.
Теперь и Соня, и Юра понимали, что это за день и чего он стоит. Спасибо судьбе, что послала им такой день, как компенсацию за всё пережитое в последнее и не очень последнее время. За такое можно много чем пожертвовать и много чего простить.
Когда буйство красок немного поутихло, и яркие, глубокие цвета в ощущениях мало-помалу поблекли и уступили место более сдержанным, пастельным оттенкам, Соня задумалась о причинах такого чувственного взрыва. Неужто снова в Юру по–новой влюбилась? Нет, с чего бы вдруг?
Просто сошлось в одно и то же время много психофакторов и подняло бурю в пустыне. На исстрадавшейся, иссохшейся, бесплодной почве её души вдруг пророс и расцвёл такой пышный, невиданной красоты цветок.
А вот если бы это не Юра был рядом, а кто-то другой? Назар, или, скажем, Игорь, штурман с рейса? Да любой молодой парень? Произошло бы, то что произошло, или нет?
Скорее всего, это случилось бы по-любому. Потому что дело всё в ней, а не в партнёре. Так сложилась у неё жизнь в последние месяцы, что она, вследствие всяких обстоятельств, сама по себе созрела изнутри. Когда длительное время тебя гложет, разъедает жгучая тоска, пожирает горе, а потом вдруг в твою жизнь врывается безудержная радость, то противопложные по знаку полюса притягиваются и сталкиваются с такой силой, что происходит вот такое землетрясение. Так что в копилку сегодняшнего её буйства можно было бы защитать всё: и напряжённый рейс, и „смерть“ Лариски, и сегодняшний поход на бюро парткома и, наконец, посещение ресторана.
 А Юра? Он тоже сыграл свою роль, или так, послужил объектом, вовремя подвернувшемся под руку и принявшем на себя этот буран чувств? Наверное, тоже сыграл свою роль. Но скорее всего не сегодняшний, а давнишний, тот, из-за которого она испытала столько обид, разочарований  и унижений, так много отрицательных эмоций. Тот, которого она так долго ждала, от которого ей так сильно хотелось взаимности, чего–то хоть чуть-чуть похожего на то, что она испытывала к нему сама. Ну хоть изредка какой-то особенный взгляд, наполненный тайной информацией, прикосновение, какой-то знак, который бы намекнул ей о том, что её любят.
Но не было. Не происходило, не проявлялось и не случалось. И она продолжала бесконечно ждать и разочаровываться, падать и вставать, и опять надеяться, мечтать. А потом, не дождавшись, огорчаться и дико комплексовать.
Какой непростой период! Ожило в Сониной душе старое, забытое, наболевшее. Странно, но она любила его того, давнего, недоступного, взлелеянного в мечтах, но такого неприветливого и надменного. Какой парадокс!
Её чувства, как старое доброе вино, выбродили, настоялись, вызрели, собрали и соединили в себе все оттенки вкуса и аромата и обрели сейчас свою тончайшую, самую совершенную субстанцию. Осталось разлить по бокалам и смаковать, наслаждаться напитком богов?
Нет. Мгновение назад было одно, а сейчас совсем другое. Не сильно похожее на то, что случилось раньше.
А может нет? Может не совсем так? Может она всё так же любит своего Юру, но панически боится оказаться опять отвергнутой, как случалось не один раз? Боязнь боли? Условный рефлекс? Возможно вполне. И она, не успев глотнуть свежего воздуха, скоренько задраивает все отверстия, куда бы он мог просочиться? Всего лишь из-за того, что когда-то она надышавшись холодного воздуха заболела пневмонией? Ой, глупо! Так же, вообще, жить нельзя.
 Они лежали полуживые. Юра – удовлетворённый и страшно счастливый.  А Сонино состояние описать было бы очень трудно, настолько оно было многогранно, необычно и противоречиво.
Что–то новое и восхитительное вошло сегодня в её жизнь. Но что-другое, давнее, затхлое противилось этому. Кто же победит в этой борьбе? Скорей всего первое. Ибо Соня страшно нуждалась в хорошем, в позитивном. Она устала от зеленой тоски, от страха, от безнадёги. Просто надо меньше обо всём этом думать. Хоть на какое-то время отдаться на волю чувств. А то жить разумом, конечно, выгоднее и безопаснее, но скучнее в разы. Так что долой трезвый расчёт, долой комплексы. Сегодня живём по другим правилам.
Лежали молча, ибо любое сказанное в эту минуту слово, даже самое нежное, было бы ниже по значению, чем то, что сейчас между ними произошло.
Юра нащупал в темноте Сонину руку.
– Тс–с–с–с... – Признесла Соня едва слышно и Юра замер.
Сознание меделенно отлетало от их тел, приходил такой уместный и нужный в даной ситуации сон. И уже сквозь сладкую дремоту они услышали, как далеко на рейде три зычных, протяжных гудка вонзились в ночную тишину. Какой-то пароход прощался с портом, с городом, с домом. Моряки уходили в рейс.
Трудно сказать, что подумал Юра в тот момент, но Соня вдруг ощутила, что она соскучилась по морям. Нельзя было сказать, что ей надоел берег. Но она любила море странной любовью. Не в смысле пассивного созерцания водной глади, лёжа на пляже. А в плане сотрудничества с ним. Неравноправное, иногда несправедливое и жёсткое, но всё же сотрудничество.
Для неё море – это была борьба, опасность, тяжкий труд, невзгоды, усталость, слёзы-сопли, нервные срывы, стенания, борьба за живучесть в прямом и переносном, внутренний бунт, моральное и физическое самосожжение. А для чего? Для того, чтобы каждый раз опять возрождаться из пепла? И радоваться из–за того, что просто живёшь? Не исключено. Одним словом, без моря ей было невмоготу. Без испытаний жизнь блекла и теряла свою остроту.
А как же предложение Бори? Такие лёгкие и увесистые деньги. Без надрыва, без кровавого пота? Без штормов и перманентных недосыпов. Вечер оттанцевала, нарядная, красивая, желанная, денежку получила – и свободна.
Ой ли? Свободна? Да как бы не так! Что он там было заикнулся насчёт красоты, таланта и больших возможнстей? Дела делать с такими данными? А какие дела могут быть? Крутить попой перед нужными людьми, паханами – хозяевами города и края, а потом ублажать их в постели? Да, он прав, этим можно многого достичь: и квартиру нехилую получить, и работку сыскать непыльную и заработную,  круизы, тряпки, золото, бриллианты – много всяких привелегий...
Вот только чего стоит молодой девчонке ночь со старым, обрюзгшим, вонючим старцем, пусть даже и обладающим обширной властью здесь на полуострове? Почти неограниченнй властью? Ибо до бога – высоко, а до Москвы далеко.
Но при чём здесь власть и выгода, если ей любить хочется! Без-воз-мезд-но! Вот хоть бы даже такого говнюка, как Юра. Свинтус, конечно, но каков! Молод, красив, горяч до сумасбродства. Такое нельзя променять на материальные блага. Такое не имеет цены. А квартирку и ворох тряпок можно и в морях заработать.
Да и вообще, надо перестать по кабакам таскаться. А то можно в этом завязнуть.

Глава 15.

Спали с Юрой крепко и довольно долго. А когда проснулись, Юра потянулся к Соне, ошибочно полагая, что вчера случился великий перелом в отношениях и Соня – это теперь только его Соня и больше ничья.
– Лапушка, давай поженимся... – Юра посмотрел очень убедительно. – Что вот так в догонялки играть? Целый день только и мыслей, что о тебе. Я живу в каком–то странном измерении. Сплю, работаю, дышу, где-то даже ем или веселюсь, но только одной половиной. А вторая моя половина неотрывно думает только о тебе.
– А ты хотел бы есть и веселиться обеими половинами? – Соня бросает на Юру свой особенный иронический взгляд. – Вот и ешь. Веселись. Кто тебе мешает? Как-то раньше ты такими тонкостями не заморачивался. Делал, что хотел, меня не спрашивал. И вообще, Юра, забудь о вчера, вчера – это была не я. Это было и моё горе, и моё неожиданное счастье, и обида, и испуг, и разочарование, и радость, и восторг. Много чего намешалось вчера в эту адскую смесь. А ты случайно  попался под раздачу.
– Да как ты можешь? Не верю. – Юрины глаз подёргиваются болью. – Ты из вредности мне это говоришь. Я же знаю, что ты меня всё ещё любишь. Вот только простить никак не можешь. Лучше бы ты меня взяла и отколотила, издубасила до полусмерти, а потом всё простила и забыла. Давай начнём с чистого листа...
– Замолчи, а то я начинаю очень свирепеть. –  Предостерегла Соня настойчивого жениха, хотя в душе ей совершенно не хотелось не то что „очень свирепеть“, а вообще хоть чуточку  рассердиться. Даже при желании, у неё бы никак не получилось.
А вообще, Соне хотелось рассказать Юре о том, что она сейчас чувствует. Но она боялась стать уязвимой. Нет, мужику вовсе необязательно знать, что его любят. Причём любят давно и отчаянно. На тумбу, поганец! Але, ап!
– Сонь, а пошли сегодня опять в ресторан. Вдвоём!
– У меня сегодня затяжное свидание с Лариской, которое, вполне возможно, закончится каким-нибудь кутежом в каком-нибудь ресторане. Да и ночевать она, скорей всего, будет у меня. Так что пока кури в сторонке.
– Ну так об чём вопрос? Давай и Лариску прихватим с собой!
– Давай. И не только Лариску, а и Назара. Не будем же мы гулять при таком раскладе, когда на десять девчёнок – девять ребят?
– Ну я так и знал... – Разочаровался Юра. – Положила-таки глаз на этого ушастого?
– Да какой же он ушастый? – Соня засмеялась. – Очень даже симпатичный парень. Серьёзный, москвич...
– Я его убью. – В юрином голосе зазвенела булатная сталь. – Паразит, воспользовался положением.
– Да успокойся, ничем он не пользовался. Просто вопреки долгу службы положил глаз на молодую симпатичную деваху. Ты бы прошёл мимо?
– Я?! Мимо тебя? Да ни в жисть!
– Ну вот и он тоже нелысым оказался.
Соня с Юрой всё ещё лежали в постели и препирались по теме, которую решить было к обоюдному удовольствию никак не возможно. Не развязывался узелок. А рубить пресловутый гордиев узел было жалко даже Соне.
– Юр, давай так. – У Сони, похоже нащупалось какое-то решение. – Я тебя не гоню совсем. Будем дружить.
– Ну если дружить так, как в эту ночь, то я согласен... – Юра оживился.
– Не ёрничай. В наших отношениях во главу угла мы поставим свободу. А значит дружить мы будем не очень плотно. Каждый из нас должен иметь своё личное пространство. Доставать друг друга звонками – табу. И особенно являться с визитами без предупреждения – ещё какое табу! Я, к примеру, даже в былые времена не совалась к тебе домой. Сидела, выжидала... Будем взаимно уважать личную жизнь каждого из нас. Ну а если что-то из ряда вон выходящее, то тогда разрешается кричать караул и спешить друг дружке на помощь.
– Ну что касается меня, то я уже сейчас могу кричать „караул“. В твоей помощи я нуждаюсь каждую минуту.
Юра потянулся к Соне, обнял и безапеляционно поцеловал.
Соня оттолкнула его.
– Дурак!
– Согласен. Но вот уши у меня не холодные.
– Юра, давай, собирайся. Ну неужели обязательно переходить к ругани? Лариска того и гляди нагрянет.
– А то как-будто бы она не знает... – Хмыкнул Юра.
Он нехотя стал натягивать штаны. Ушёл через полчаса, взяв с Сони обещание подумать насчёт кабака на вечер. Отвоевал право ей позвонить сегодня поближе к вечеру, так как его самого поймать на месте сложно.
Когда дверь за Юрой закрылась, Соня вздохнула с облегчением. Навзначь откинулась на койку, так как как она любила: руки-ноги вразброс. Немножко подумать, собраться с мыслями.
Но вскоре встала и инстинктивно подошла к окну. К тому самому, в которое ночью так откровенно заглядывала луна. И возле которого в ней зародилась и вспыхнула такая мощная чувственная волна, захлестнув Юру и её саму.
Она твердила себе, что это случайно, стечение обстоятельств. Но где-то в глубине души понимала, что не всё так просто, и что она для себя ещё ничего не решила, и в отношении Юрки и своей дальнейшей жизни. И сейчас она впервые задалась вопросом, что, если в один прекрасный день гонимый нею Юра возьмёт и, взаправду,  уйдёт насовсем? Этого ли она хочет? Будет ей от этого легче жить? Вот то–то.
Ладно, пока тайм-аут взят, перемирие заключено, топор войны надёжно зарыт. Надо пока что на автопилоте подержаться. Нужен передых, отсрочка, реабилитационный период. Санаторий для души. А потом оно, может, само собой образуется.
В дверь позвонили.
– А вот и санаторий! – Обрадовалась Соня.
Перед широко распахнувшейся дверью в позе модели Московского дома моды предстала лучезарная Лариска. Копна прекрасных волос и улыбка до ушей.
– Заходи, пропавшая и вновь обретённая!
Подруги с чувством обнялись.
– Ой, как же мне тебя не хватало, Лариска. Зараза ты эдакая! Зато сейчас я – как заново родилась. Сколько новых ощущений. Представляешь, радует всё. Даже то, что раньше бесило, сейчас переношу достаточно спокойно.
– Вот видишь! Ради этого мне стоило немножко умереть.
– Не, правда, мимо шуток! Вот представь себе, даже Хилобокому было бы слабо меня сейчас вывести из душевного равновесия.
– Да–да! И не только слабо, а и вообще невозможно, так как его месяц назад уже, как из базы выперли.
– ??? – Соня с разгону плюхнулась на ящик с углём. У неё едва не треснули глазницы: так она вытаращила глаза.
– Ты в своём уме? Нет, ты постой, это что, шутка юмора такая, да?
Лариса сделала двумя руками два колечка из указательных и больших пальцев и приставила их к глазам, имитируя бинокль. Выдержала паузу, уставившись в „бинокль“ на Соню.
– Слушай, а ты в кадрах давно была?
– Не помню, где-то после рейса, ты тогда ещё живая была. Ой, извини, чепуху порю...
– Ну ты даёшь, это же самая обсуждаемая новость! Хилобокому срок грозит не меньше десяти лет! Сейчас следствие идёт. Подрезали с поличным на взятке. ОБХСС задействовано было. Короче, козёл, получил своё. Кого–то из мужиков достал до предела, ну мужик и подстроил всё. У него, оказывается, знакомые наверху были.
Столько деньжищ в сейфе у него обнаружили. „Неизвестного происхождения“, как он выразился при задержании. Теперь ему грозит бесплатная и, ну о-о-очень продолжительная путёвка у Сибирь. А то может и расстрел. Даже родственник из управы умыл руки, не стал помогать.
Сидевшая в позе символа удивления Соня, встряхнув головой, зашевелилась.
– Да, вот это новость! По ценности только чуть–чуть уступает сведенииям о твоей реинкарнации. Что ни говори, Лариска, а бог есть. Возмездие настигло поганца – это ли не ярчайшее свидетельство деяний его?
– А то! Кто бы спорил, я – нет! – Лариса, раззулась в коридорчике, аккуратно поставила босоножки на полочку и прошла в комнату.
– Есть будем? – Спросила Соня уже отворяя холодильник и шурша пакетами. – У меня ещё ни крошки во рту не было.
– Всё будем. Я же только проснулась – и к тебе.
– Эх, мать! Если бы я знала, что тебя встречу, я бы загодя вчера подшустрила чего–нибудь вкусненького зараннее. А так - ночью магазины закрыты. Ну ничего, по сусекам поскребём...
Дефицит продуктов и товаров ширпотреба – была самой знаковой чертой развитого социализма в СССР. Холодильник Сони не ломился от разносолов, но кое-что найти в нём удалось. И уже через несколько минут девчули мяли бутерброды с Краковской колбасой, с Пошехонским сыром, пили кофе и без устали трещали обо всём. Сначала обсудили Ларискину „кончину“ и „погребение“, потом перебрались на дела насущные. Кто, где и что.
Достаточно намозолив седалища, пошли прогуляться к морю. Спускаться от Сониного огорода было довольно круто, иногда становилось даже боязно. Можно было запросто свернуть шею, если бы вдруг угораздило споткнуться и потерять равновесие. Но задействовав для спуска иногда даже пятые точки своих тел, девчёнки одолели спуск без потерь.
На берегу под ногами нравственно хрустела галька, вода была чистой и прозрачной вблизи. А вдалеке отливала бирюзой. Купаться было холодно. Но босиком по щиколотки всё же залезли и побродили. Потом долго сидели на принесённой откуда–то коряге, вспоминая смешные и грустные случаи из прошлых рейсов. Светило приветливое солнце, море менилось зеркальными бликами. Озабоченные чайки чиркали над водой. А на рейде горделиво приосанившись, красовались корабли.
Соня смотрела на Ларису и ей казалось, что так было всегда. Она никуда не пропадала. И даже не пробовала умирать. А всё то, что хранилось в памяти, напоминало страшный сон, который скоро поблекнет, потеряет чёткие очертания и забудется, как и все остальные страшние сны. Оставалось надеяться, что мозг выбросит вскорости если даже и не факт Ларискиной болезни, то хотя бы те ощущения, что Соне пришлось пережить в этой связи. Вся острота притупится и останется только короткая сухая информация, как небольшой шрам на коже. Ох, жизнь!..
День устремился к вечеру. Море дохнуло прохладой. Девчонки, по-летнему одетые, зацокали зубами от свежести в атмосфере и, пока совсем не закоченели, заработали коленками, поднимяась по тропинке наверх. Цепляясь за стебли травы и за каменные виступы скал, стараясь не глядеть вниз, они шустро выкарабкались наверх и только там перевели дух.
Животы у подружек скандально урчали, напоминая, что уже не помешло бы заморить червячка. По пути к дому надёргали в огороде репки, морковки,  редиски, лучка, зелени. В холодильнике нашлась капустка и огурцы. Вытанцовывался приличный овощной салатик. К нему – сковородка жаренной картошки, своей, с огорода, с докторской колбасой. Кое-что по мелочам: аджичка, горчичка. От выпивки отказались в унисон.
  – Ну что, подруга, как дальше-то жить будем? – Лариса, отодвинув от себя тарелку, задала главный вопрос.
– В смысле? – Соня вымазывала кусочком хлеба дно сковородки.
– Все наши отгулы-отпуска кончаются, нада что-то решать, пароход получать. В рейс идти. И так уж засиделись.
– Так в чём проблема? У нас теперь мощный „двигатель“ в верхах имеется. Можем заказывать любые рейсы.
– Ты о ком? О Назаре?
– Ну да.
– И?
– Кому-то из нас надо будет с ним переговорить. Я ещё ни в чём не уверенна, но могу себе представить, что пароходик он нам сделает. – Соня лукаво зыркает на Ларису.
– А что ты лыбишься, я никак не пойму? Ты думаешь, что я уже застолбила его симпатии?
– А разве нет? – Соня зубоскалит уже откровенно.
– Ой, не сыпь мне соль на сахар... – Лариска с готовностью пригорюнивается. 
– Что, не сладилось?
– Не-а. Вчера, как вы с Юркой ушли, посидел ещё минут двадцать, потрындел о том, о сём, повосхищался тобой на прощание и сгинул.
– Ну и что? Чего ты куксишься? Лучше бы было, если бы он с тобой ночь прокувыркался и уж потом сгинул? Наоборот, это его характеризует с положительной стороны. Серьёзный парень, не шаровик, может даже не очень бабник. Дай срок, со временем всё образуется...
– Ой, да когда там уже чему-то образовываться? Сейчас туда–сюда, комиссию пройдём – и в моря. А он парень береговой. Знаешь, Сонька, только ты не обижайся, лады? Нам наверное с тобой разделиться надо. Покуда мы с тобой вместе, у меня никакого шанса. Все мужики на тебя западают. А я вроде как бы и не уродина, но когда ты здесь, меня как-будто бы и нет.
– Господи, да где ты мужиков возле меня видела? Кровососы одни. Юра? Да после расставания с ним я себя чувствую, как человек, выживший во время чумы. У меня после него гемоглобин никак подняться до нормального уровня не может. И кровь не свёртывается! Тебе такого хочется? Забирай! Назар приглянулся? Да на фиг он нужен! Маменькин сынок из Москвы. Представляешь, свекровка-москвичка? Снобка до мозга костей. И мы тут, маленькие, глупенькие провинциалки, но ой какие хорошенькие! Слушай, а давай вдвоём за него замуж выйдем! А то тебе одной свекровку не одолеть.
– Ой, дурная какая... – Лариса добродушно заулыбалась.
– Развод она решила со мной оформить. – Продолжала ворчать Соня. –  Да мы в морях только и выживаем, благодаря тому, что вдвоём. Так что, подруга, никто не проиграл, пока никто не выиграл.
– Ладно, поживём увидим... Тебе на работу когда? Или ты уже работаешь?
– Какой там... У меня творческий застой. – Соня беспечно лыбится. – Отмечаюсь по базе резерва на 75% берегового оклада. Так сказать „отмечаюсь“. Юрка с Джокером базрезервовским  договорился, чтобы ставил галочки без личной явки.
– Вот, видишь, как хорошо! Юрка взял и договорился! Потому что тебе было нужно. А ты всё его хаешь! Может он нам и подходящий рейс сделает?
– Сделает! Но я не хочу к нему обращаться. Потому что он сам тоже к нам пристроится. Хватит мне уже прошлого рейса с ним. Так что будем договариваться с Назаром.
– Можно подумать, что если рейс нам организует Назар, то Юрка не пристроится! Он не пристроится, если только сам не захочет. А он не захочет, только если мир перевернётся и его где–то основательно завалит камнями, и он до отхода нашего судна в рейс не успеет откопаться из-под камней. Ты же видишь, что он на тебе помешался? Он будет яд стаканами пить, он утопит все суда Базы Окенрыбфлота, он перемочит всех мужиков, имевших неосторожность однажды кинуть на тебя оком, но он не даст тебе уйти одной. Даже не надейся!
– Не приписывай ему доблестей, которых у него никогда не было. Походит, походит вокруг ещё немного, да и свалит в привычную сердцу среду, к Лошадям Пржевальского, например. Жил же как–то до этого – не жаловался...
– Ни фига ты так и не поняла, как я посмотрю... Ну вобщем, в любом случае договариваться прийдётся тебе. Хоть с Юриком, хоть с Назаром. Сейчас вся Вселенная вращается вокруг тебя. Сама понимаешь...
– Ладно, об этом мы подумаем завтра. А на сегодня... Слушай, а ты случайно не хочешь сегодня в кабак?
– Хочу. А что, есть возможность? Ты же знаешь, столик в тот же день заказать нереально.
– Ещё как реально! Тут мне с утра предложение поступило.
– Ой, Юрка опять, небойсь...
– Юрка, Юрка... А кто же ещё.
– Да видела я, как он вприпрыжку на гору поднимался к остановке. Я к тебе пешочком от Дальрыбы шла. Он меня и не заметил.
– Ой, да тут такое вчера было.
– Какое? – Лариска нашорошила уши.
– Не расскажешь простыми словами. Согрешила я, короче...
– Что ты говоришь! Это же надо?! Пошатнулась твердыня! Давно пора. Кому от этого лучше, что ты блюдешь себя, как девственница. Целый рейс палубу с ложками  продраила, без никакой личной жизни. Ну и что теперь? Помирились? Всё хорошо?
– Перемирие заключили. Подружим покамест без особо отягчающих обязательств. Так, слегка. Я ведь до сих пор так себя и не поняла. Хочу я его или нет. Просто других мужиков возле меня не наблюдается. Нет желания заводить новых.  Может если бы повела глазом по окрестностям, кто–то получше бы нарисовался...
– Ага, вот истина и прорезалась. Сама  сказала, что лучшего нет.
– Ну я же не сказала, что вообще нет? Просто, пока нет. Да и не искала я пока никого. Некогда было, знаешь ли. Покуда тебя сырой земле предавала... Слушай, а как же та бабусечка, над которой мы так надругались, хоть и невольно, конечно? Лукерья или как там её! Имя-то какое старинное, как церковный пергамент... Она же чья–то, поди? Родственники, небойсь, обыскались?
– Надо думать... А давай завтра смотаемся в больницу, зайдём к паталогоанатому. Может вспомнит?
– Конечно вспомнит! Ещё бы, в такой наряд обряжал покойницу. Пожилую, причём, покойницу! Не каждый день, небось, подобное случалось.
– Всё, замётано. Завтра пойдём, справимся. А то как-то не по-людски получилось.
– Пойдём, конечно... Но вернёмся к нашим баранам.
– Тоесть, к мужикам?
– Ага! – Соне понравилось, как Лариса идентифицировала сильную половину человечества. – К ним.
– Да они даже не бараны, Соньк, они же козлы!
– Ты совершенно права. Вот только что-то не получается у нас жить без этих лунорогих. Уж так устроена наша жизнь.
– Ну ладно, а что ты там про кабак говорила?
– Юрка должен позвонить туда поближе к вечеру. Я сказала, что если и пойду, то только с тобой.
– Правильно сказала! Так, может уже для начала примарафетимся? Дело к шести.
– Подождём до шести. Кабак всё равно с семи. А то вдруг у Юрки планы поменяются. Будем, как дуры, дома сидеть с наштукатуренными физиономиями...
Но Соня ошиблась, планы у Юры не поменялись. Он даже вызвался подскочить на такси к дому, забрать девчонок. Но подружки отказались. Захотели ножками. Приодеться, намарафетиться и пройтись по улицам – это, видите ли, тоже определённое удовольствие.
В предвкушении праздника, с радостным мандражом в коленках, девчата суетились. Вертели причёски, делали лица, шутливо ссорились из–за нарядов, так как шиффоньер был один на двоих. К Ларисе домой решено было не заходить.
Всё! С приготовлениями покончено. Соня вертелась перед зеркалом, осматривая себя со всех сторон, с целью устранения возможных изьянов в прикиде. Лариса тщилась проделать то же самое. Она заходила то с одной, то с другой стороны.
– Ану подвинься! – толкнула она бедром Соню, занимая её место перед трюмо. – Такая толстая, что я себя в зеркале не вижу из–за тебя.
– Лариска, если ты не отражаешься в зеркале – значит ты – неотразима.
– Да пошла ты! – Незлобиво послала одна подруга другую.
Потеснее прижавшись боками, они вдруг вписались в зеркало обе. Из трюмо на Соню с Ларисой смотрели две расфуфыренные в пух и прах красотки. Осталось обуться, сумочки в руки и – вперёд.

Глава 16.

 
На двери „Камчатки“, как всегда торчали вышибалы.
– Привет, девчонки, вы куда? – заступили дорогу.
– Туда! – Съязвила Соня. – Кима позови, раз уж ты здесь стоишь без дела.
– Да ладно, проходите, что сразу в пузырь-то лезть. Там вас уже ждут. Соня, а ты сегодня будешь танцевать?
– Думаю нет.
– Жаль. А что так?
Соня с Лариской, проигнорировав вопрос вышибалы, прошли в зал.
– Блин, надо кабак менять. – Озабочено произнесла Соня. – Тут уже все про нас всё знают.
Ресторан был загружен пока наполовину. Всё было как всегда. Нарядные, ещё нетронутые  столы, темпераментная, но ещё непьяная публика, деловитые, ещё не уставшие и поэтому ещё не сердитые официанты.
Не пройдёт и пару часов, как столы будут разорены и разграблены, публика упьётся до положения риз: для этого сюда и ходят. И только официанты проявят чудеса толерантности, будут скрывать усталость и раздражение, работая на кучерявые чаевые.
Поднялся из–за стола и вышел навстречу девчатам великолепный Юра. Со свежей  стрижкой, в новом костюме и со счастливой улыбкой. Обнимая Соню, он обдал ее своим фирменным ароматом.
- Ты такая сегодня красивая. – Шепнул тихонько на ушко.
Соне хотелось ответить в том же духе, по достоинству оценить его старания ей нравиться. Похвалить мастерски выполненую стрижку. Но вовремя спохватилась и беспечно кинула: а я знаю! Как-будто скомандовала тигру: „На тумбу!“.
По своему горькому опыту она уже убедилась, что взаимности в любви не бывает. И что уж лучше позволять кому-то любить себя, чем самой сохнуть от неразделённых чувств.
За столом с Юрой сидел, тоже празднично одетый, Назар. Он было, как и Юра,  подскочил навстречу девчонкам, но заметив, как по-семейному Юра обнимает Соню, а она ничего против не имеет, стушевался и отступил. Поприветствовать Ларису он даже не додумался.
Лариса почувствовала себя неловко. Юра, зорко следя, чтобы на его „богиню“ не упал всуе ни один лишний взгляд, понимал, что Назар здесь отнюдь не ради Лариски. Он будет искать точки соприкосновения с Соней, что Юре было совсем непонраву. Но ничего не поделаешь, Назар – Сонин каприз, как, впрочем, и Лариса. Насколько было бы ему приятней и спокойней с Соней наедине.
„ – Начнёт приставать к Соне – убью гада“. – Решил он про себя насчёт Назара. И не успел он зафиксировать в мозгу своё такое жёсткое решение, как в его поле зрения попал ещё один нежелательный персонаж. Персонажа звали Боря.
Летящей походкой Боря подошёл к их столу, пожал руки мужикам, поздоровался с дамами и деловито, без обиняков, пригласил Соню в подсобку переговорить об интересующем его вопросе.
– Боря, имей совесть, девчонки ещё присесть не успели, а ты уже о делах.
Юра напрягся. Посягательство Бориса на его, как он считал, Соню, ему абсолютно не нравилось.
Не пришёлся ему по душе также тот факт, что Соня взялась танцевать в кабаке к удовольствию всей публики. Из-за этого у него, у Юры появилось столько соперников. И то ли ещё будет,  если Соня продолжит в том же духе. Но запретить ей танцевать он не в силах. С другой стороны, ему же тоже бесконечно нравится, как она танцует, эта „несравненная Софи“!
Ах с каким удовольствием он затворил бы её дома, за двеннадцатью засовами и позволял бы ей танцевать только для себя. Но Юра так же понимал, что это бред сумасшедшего. С таким независимым характером, который проявился у Сони в последние времена, о котором он раньше даже не подозревал, можно только робко хотеть и надеяться, что она изберёт всё же его. Но не факт, что будет так. Не факт...
„Тоже мне, турецкий султан объявился: властитель гарема и женских душ...“ – Съязвил Юра сам про себя и внутренне саркастически усмехнулся. Тем временем, покуда Юра жевал тянучку сомнений, Соня легко поднялась и пошла за Борей.
– Ну что надумала? – Боря решительно взялся за дело. – Будем выступать?
– Нет, Боря, решила, что не будем.
– Как это не будем?– Воскликнул худрук с таким видом, как если бы Соня уже была согласна, а потом вдруг отработала задний ход.
– Ну не хочу наложницей в твой гарем поступать. Не хочу зависеть от кого бы то ни было.
Соня посмотрела своим фирменным проникающим взглядом прямо в борины зрачки.
– Ведь, в случае моего согласия, как я понимаю, я попадаю прямиком под твоё единоначалие. Так?
– Ой, ну не пори чепуху. – Заныл Боря. – Слова какие-то сочинила. Начальников у тебя вообще не будет. А денег будет много при непыльной работе.
– Ну врёшь же, Борька, и не краснеешь, плут! Это же только поначалу я потанцую тут у тебя на свободе, покуда ты меня к себе не привяжешь попрочнее. А потом начнутся частные вечеринки, на которых ты будешь угощать мной больших и нужных людей. Какой там у нас будет сценарий? Сначала станцевать, да? А потом ещё и в постели мастер-класс этим большим и нужным людям показать? Так, или не так? Благодаря мне ты будешь решать каие-то свои сверх-задачи. А я постепенно превращусь в грязную, безнравственную, циничную подстилку для лысых, пузатых дядь. Логичный вопрос: зачем мне это надо?
– Тьфу-ты, дура – баба... Эпитетов-то каких наскребла. Как ты после этим ртом есть собираешься? Насочиняла! А с другой стороны, как ты не понимаешь, что пока молодая да упругая, надо делать дела, самоутверждаться в жизни. Потом сморщишься – будет поздно.
– Небо не видело такого позорного пацака, как ты, скрипач. Помнишь, кто сказал?
– Не помню. – Буркнул Боря, думая о своём. – А кто?
– Да никто, так, один другой пацак... А ещё этот пацак сказал, что мудрость приходит вместе с импотенцией. Опять напрашивается вопрос: ...
– Хочешь удостовериться? – Борька не в меру энергично отреагировал на сонины слова.
– Всё-всё-всё! Верю, что тот пацак был неправ. – Соня расхохоталась.
 – Ну что ты мелешь, глупая? Нельзя жить только чувствами! А ты, как я понимаю, только так и живёшь. А надо хоть изредка мозги включать.
– Не хами, прагматик ты наш. Я сейчас в таком возрасте, что чувства – это, может как раз, наилучшее, что есть. И не только в отношении мужиков. Чувство дружбы, чувство уважения, чувство жалости, сострадания, справедливости. Все это, отнюдь, не ругательные слова. Это те категории, которые помогают жить, делают эту жизнь ярче, полноценнее, интересней. Успею ещё нажиться по расчёту. Зато когда состарюсь, не будет мучительно больно, что молодость прожила всё наперёд просчитывая серым веществом. И помирать будет куда как веселее, если  будет что вспомнить. Ну не хочу я спать с папиками, Боря, не хо-чу... Мне любить хочется, аж зубы ломит, а ты – рассчёт! Понял или нет?
– Понял, не дурак... Кто тебе запрещает любить? Одно другому не мешает. Ладно, как хочешь. Хотя мне очень жаль. Но сегодня–то хотя бы станцуешь? В последний раз?
От досады, что срывается такой грандиозный план, у Бориса даже хохолок подскочил на голове, как у драчливого петуха перед намечающейся дворовой потасовкой.
– Пока не хочется. Не то настроение. Хотя всё может измениться.
– Ну хорошо. Костюм всё ещё тебя дожидается. Девки его даже постирали... Я подойду к тебе попозже.
– Хорошо.
На выходе из подсобки Соня столкнулась с Юрой. Он уже весь издёргался и, не утерпев, пошёл на таран.
– Ты чего? – Соня свела брови к переносице.
– Что он от тебя хотел?
– Я обязана отчитаться? Юра, я взрослый, независимой человек. Не надо меня так плотно опекать. Ну сколько можно об этом говорить?
– Да я ничего, только мы уже всё заказали, может у тебя какое-то особое желание есть?
– Никак нет. Особых капризов не имеется. 
За столом дребезжала вялая беседа, которая оживилась при виде Сони и Юры.
– Соньк, ну ты ушла и с концами. А у нас тут колбаса с водкой стынут.
– Ничего, подогреем. – Соня энергично потёрла ладонями и ободряюще улыбнулась. – Наливай!
После пары тостов Лариска потащила Соню в туалет.
– О чём ты так долго с Борькой шепталась?
– А то ты не знаешь о чём! От должности отказывалась.
– От какой?
– Тьфу ты, от какой, от какой... От той самой. Танцевать здесь по вечерам.
– А ты не погорячилась? – Лариса остановила на Соне сомневающийся взгляд. – А с другой стороны, хоть я и обожаю, как ты танцуешь, но мне больше нравится с тобой в моря ходить. Если ты останешься на берегу, мне в морях непросто прийдётся.
– А кто сегодня днём говорил, что нам надо разделиться? А-а-а?
 - Ну я, я! Ты, что, до сих пор не привыкла к моим заскокам? Иногда такую дурь выдаю на гора...
- Да куда я денусь? Пойдём мы с тобой в моря. - Задумчиво пообещала Соня. -  Надо только пароход подходящий подыскать. Мне ведь тоже с тобой в рейсе куда как уютнее.
– Ну так об чём базар, пошли искать хороший рейс! – Обрадовалась Лариска.
Выйдя из туалета, Соня и Лариса стали свидетельницами уморительной сцены. Два другана, встретились чуть ли не в дверях ресторана: один шёл на перекур на крыльцо, а другой как раз оттуда возвращался. 
– Шурик, мать–перемать, ты, что ли? – Радостно восклицает один.
– Серёга, бля, сколько лет сколько зим!
В радостный симбиоз эмоций, густо вкрапливались никем непуганные маты. Они служили связками между словами, а больше всего заменяли недостающие идиомы в словарном запасе моряков, особенно, если чувства зашкаливали, а выразить их – слов не хватало. Ну, не Пушкины были моряки. И не Тургеневы. Обьяснялись подручными средставями.
– Поистине, у русских людей не бывает таких чистых, радостных и возвышенных чувств, для выражения которых в русском языке не сыскались бы самые грязные, самые циничные матерные слова. – Улыбнулась Соня, глядя, как обнимаются и хлопают друг друга два моряка.
– Да уж, мы на матах не ругаемся, мы на матах говорим. – Согласилась Лариса.
За столом Юра и Назар довольно мирно пили. Хотя при более пристальном взгляде, можно было уловить, что чёрная кошка не только пробежала между ними. Она между ними прочно сидела. Не поделив шкуру неубитого медведя, парни конкретно дулись друг на друга.
С эстрады звучало „Утомлённое сонце“, которое нежно прощалось с морем.
– Юрка, пошли станцуем! – Вдруг предложила Лариса. Приглашение прозвучало нелепо. В крайнем случае для Юры.
– А что сейчас белый танец? – Довольно неучтиво поинтересовался он, с преувеличенным тщанием накалывая вилкой кружочек колбасы с тарелки, собираясь закусить очередную рюмку. Но ощутив на себе осуждающий Сонин взгляд, он быстренько поднялся с места. – Да запросто! С удовольствием!
Дожёвывая колбасу, он подхватил Ларису на манер курсанта кадетского корпуса: тыльной стороной правой ладони под ларискину левую лопатку и преувеличенно старательно закружил с ней под музыку, выбрасывая кучерявые коленца и одновременно не упуская из вида оставшихся за столом Соню и Назара. 
Ему хотелось, чтобы поскорее закончилась эта дурацкая мелодия, и этот никому не нужный танец. Он хотел за стол, как Цербер на цепь. При чём здесь Лариса, если он видит только Соню, он любит только Соню и хочет только её.
Но, о, ужас! Соня и Назар поднялись и пошли тоже танцевать. У Юры по жилам потекла горячая вулканическая лава. Ему спёрло дыхание, а по загривку растёкся ледник. Если бы у него там была шерсть, она бы вздыбилась, как грива льва перед атакой.
Юре вмиг почудились семеро в санях среди лета. Ему казалось, что Назар чересчур близко прижал Соню к себе. Разговаривая, он так пристально смотрел ей в глаза. О господи! Куда он положил ей правую руку?! На талию!!! А она свою правую?! Ему на грудь! Он наклоняется к её уху, что-то шепчет. Она смеётся и лукаво смотрит в глаза. Эта игра взглядов, эти прикосновения, эти улыбки! Это надо прекращать. Он торпедирует танцующих, буксируя за собой Ларису, пробиваясь к Соне с Назаром.
Очутившись рядом с ними он бросает Ларису и хлопает ладонями  над ухом Назара.
– Обмен партнёршами! – Оглашает он своё желание и чуть ли не вырывает Соню из рук Назара.
– Да ты что, белены объелся? – Соня возмущенно пытается вырваться. – Ты как себя ведёшь? Ты что себе возомнил?
– Сонечка, любимая, я не могу, ну прости, я больше не буду. Ну потанцуй со мной!
Юра сгрёб её жёстко и в то же время очень нежно. Она чувствовала, как бухало его сердце. Как пульсировала жилка на виске. От него шёл жар, как от атомного реактора повышенной мощности.
Да уж, тут не до метафор. Юра, и правда, горел изнутри. Он не мог её уступить, не мог её просто так отдать. Ни Назару, ни любому другому!
Встретившись с неприятелем на узкой тропинке, он или пробьётся и завоюет пространство, или, без всякого сожаления упадёт в пропасть. Другая возможность не рассматривается. Вариантов здесь просто не может быть. Это его Соня, или он – не он. И ему незачем жить.
Ощущая то, как Юра её прижал к себе, как порывисто дышал, как пытался удерживать дрожь в теле, как гладил её по спине, по волосам, Соня уловила, что он на грани срыва, и если сейчас усугубить его состояние любым недружественным шагом, он просто кого–нибудь убьёт. Не факт, что не её.
Музыка, заверив танцующих в том, что любви нет, сделала заключительный финт и благополучно погасла.
Соня потащила Юру на улицу. Надо было освежиться.
Ночь была прохладная. С крыльца ресторана как на ладони был виден судоремонтный завод „Фреза“. Залитые электрическим светом пароходы, застыли, как изваяния из космоса. Время от времени слышались звонки, которыми вахтенные матросы вызывали на палубу  вахтенных штурманов. Пароходы жили своей обыденной жизнью, несмотря ни на какие страсти и стихийные бедствия. Каждому своё.
Соня быстро задубела в своих ещё очень летних одёжках, застучала зубами.
– Что, продрогла? – Юра ласково обнял её сзади за плечи, прижал к себе. – Пойдём за стол? Или постоим ещё?
– С тобой продрогнешь! От тебя, как от печки. Постоим малость, охлынем. – Соня ощущала себя почти что счастливой. Или ей хотелось быть таковой? Скорее всего, и то, и другое...
Когда вернулись за стол, Назар и Лариса о чём-то заразительно смеялись. Оба были подшоффе и вполне довольны собой. На тарелках исходили паром только принесённые свинные отбивные. Ничего не оставалось, как выпить и начать серьёзно закусывать.
Разговаривали в основном девчонки. Юра в упор не замечал Назара. Назар это видел и сам тоже встал в позу.

Глава 17.


Сонин взгляд упал на дверку подсобки. Там стоял Боря и, жестикулируя обеими руками подавал ей выразительные знаки. Для большей убедительности он даже повёл бедром, пытаясь ним выписать горизонтальную восьмёрку. Получилось очень уморительно. Боре  хотелось, чтобы Соня станцевала. Вместо этого она состроила грозную физиономию и показала кулак.  Но потом она вдруг передумала.
– Товарищи моряки, а что если я для вас станцую? – Предложила она, зараннее представляя реакцию каждого из троих, сидевших с ней за столом.
Она не ошиблась. Лариска захлопала в ладоши, Назар тоже издал радостный клич, а Юра засомневался, а не устала ли она, чтобы вот так просто пуститься в пляс.
– А что я, мешки ворочала целый день? Или рыбу шкерила на подвахте? Сил у меня хоть отбавляй! К тому же танцевать – очень приятное занятие.
– Давай, Сонька, давай! Во здорово! – Радовалась за всех Лариса.
Соня вспорхнула и унеслась в подсобку, а Юра грустно вздохнул ей вслед.
Борька обрадовался ещё больше Лариски. Суетился, предлагал помощь. Соня выперла его за дверь и очень быстро переоделась. На лице был полнейший порядок. Она была готова. Нашла и перемотала до нужной мелодии касету.
Объявлять её выступление Соня запретила. Просто поставили музыку на вертушку. Услышав первые звуки и догадавшись, что сегодня будет опять восточний танец, искушённые завсегдатаи  ресторана выдали авансом густые апплодисменты.
Соня выпорхнула на средину зала. Во время вступления расправила крылышки, общими движениями проработала тело, определяя для себя манеру, в которой она будет сегодня танцевать. В ожидании начала мелодии она повела по залу глазами и встретила монолитный взгляд публики. Выжидающий, дружественный, поощряющий. Изредка недоверчиво-скептический. И уж совсем единичные случаи: полные зависти и злобы женские взгляды исподлобья. Куда же без этого?..
Юра тоже смотрел на неё. Сколько чувств смешалось в его взгляде! И нежность, и  обожание, и восхищение, и неуверенность, и сожаление, и затаённый страх, и упрямство и... и... и... И всё это, бродившее в юрином сердце, превращалось в адскую смесь и струилось из юриных глаз таким гипнозом, что на какой–то момент Соня потеряла самоощущение, как отдельно взятая человекоединица.
Столько драматизма его глаза ещё не источали никогда. Но Соня всё-таки взяла себя в руки. Она понимала, что танцует на его страстях, на его нервах. Но не сжалилась, не сдалась.
Она больше ни в жизнь не даст ему успокоиться, отвести от неё глаза. Ни ему, ни кому другому. Она больше не хочет быть пресной обыденностью в чьих-то глазах, бледным эпизодом, эдаким надоевшим чёрным хлебом, после которого очень хочется белой булочки.
Впредь она будет только долгожданным событием, щемящим праздником, экспрессивной метафорой, трепетным цветком, который так и хочется взять в руки и согреть в ладонях. Сердце – на куски, душу – вдребезги, Юра, если хочешь быть со мной.
Начался танец. Мелодия выбрана перемежающаяся. Лёгкие, игривые лирические мотивы сменялись резкими, ударными эпизодами с акцентом на движения бёдер. Неотразимое шимми, руки вразлёт, верхняя часть туловища неподвижна. Танцуют бёдра с животом. Соня по очереди подходит к передним столам. Изумительная постановка головы. Взгляд. Сначала на своё бедро, предлагая зрителям посмотреть, как оно танцует, потом на жертву мужского пола выбранную наугад. Жертва немеет и цепенеет. Так вас, чертей! Поделом вам, бабники! Не только вы командуете парадом. Иногда и нам выпадает шанс... 
Красивым связывающим поворотом Соня перемещается к другому столу. Затем к следующему. Подходит очередь своего стола. За ним – Юра. И Лариска с Назаром.
Юра уже не смотрит на Соню. Он её пожирает. Глазами, всем естеством. Через мгновение Соня уже далеко, броуновское движение арабесок. И под конец непередаваемое шимми, где дрожит, трясётся и вибрирует не то что каждая мышца, а каждая клетка. Руки взмётываются вверх и замирают в красивой позиции, бедро максимально подтянуто вверх. Пауза. Последний удар барабана. Руки остаются неподвижно вверху, бедро резко и синхронно звуку барабана падает вниз.
Замерла Соня, замер очарованный зал. Лукавый взгляд из-за плеча в сторону своего стола. Зал взрывается. Улыбается, раскланивается Соня.
Потом прямиком в подсобку переодеваться. На „бис“ она не выйдет. Хватит. Вернувшись к столу, Соня застала там одного Юру.
– О, а Лариска где? – Удивилась она.
– Ушла с Назаром. Велели кланяться... – Юра выглядел взбодрённым.
– Ну вот и хорошо. – Обрадовалась Соня за подругу. – Вот и славненько.
– А я-то как рад!
– А ты-то чему рад?
– Всему.
– Всему только трёхмесячный щенок радуется.
– Значит я – трёхмесячный щенок.
– Ладно, Ким, наливай, выпьем на радостях, что ли? Да поговорим?
– Поговорим. – Согласился Юра. – Есть животрепещущая тема?
– А то! – Соня посмотрела на Юру сквозь налитый бокал. – На работу пора собираться. Хватит балду пинать на берегу. Лето кончилось. Того и гляди, захолодает... В рейс пора. Как раз и с Лариской всё уладилось. Так что флаг нам в руки.
Кому - нам? - Настороженно поинтересоваляся Юра.
Лариске и мне. - Соня ответила так же насторожено. Она знала, что за этим последует.
Юра напрягся. Он знал, что этот разговор когда-нибудь возникнет. Но не надеялся, что так скоро и особенно начнётся здесь, в ресторане. В тот самый момент, когда после ухода Назара, он получил возможность перевести дух и сконцентрироваться на других ощущениях, диаметрально противоположных ревности и настороженности.
– А что тебя не устраивает на берегу? – Выжидающий взгляд.
– Зарплата, Юр, зарплата. И не только она. Становится скучно как-то. Значит пора в моря. На экстрим. А то вот сижу в кабаке – и ничего особенного. А надо, чтобы о такой ситуации помечтать захотелось. А ты же в курсе, когда о таком начинаешь бредить? Где-то со средины рейса. Когда начинает хотеться просто молока свежего попить. По улице пройтись, на твёрдой земле постоять. В автобус залезть, бока намять. Знакомых встретить. Не тех, что в рейсе, а других, которых с нами нет. Дома у себя закрыться на неделю одной, чтобы тишина и покой. Без всякой судовой трансляции.
Юра могильно молчит в ответ.
– Поначалу, первое время после прихода из рейса, ночью, когда спишь, уши разрываются от тишины. Среди ночи не от шума просыпаешься, а от тишины. Потом забываешь. Привыкаешь. И вот когда ко всему береговому привыкнешь, начинает тянуть в море. У тебя тоже так? – Соня сделала глоток из бокала и поставила его на стол.
– Раньше, когда было вновинку, тянуло, а сейчас уже прошло... Переболел я уже этой романтикой, как в детстве корью. – Разговаривая, Юра думал тяжёлую думу. – Сонь, оставайся на берегу, а? Захочешь в базе остаться работать – устрою тебя в подменку. Будешь стоять в ремонте. На мехзавод тебе можно пешком на работу ходить. Можно вообще работу поменять. Если, конечно, захочешь. А может в школу хочешь? Ты же учительница...
– Я на Камчатку приехала деньги зарабатывать, Юра. Ты это знаешь. И что же ты мне тут предлагаешь сидеть на берегу на копейки? На школьную зарплату я могла перебиваться и на материке. А я перебиваться не хочу. Я хочу жить в достатке. Ибо ничто так не уродует психику человека, как осознаваемая бедность...
– Послушай меня внимательно. – Юра со значением положил свою руку на сонину, чтобы подчеркнуть важность момента. – Мне предлагают неплохую должность на таможне. Ну пока не начальником, хотя со временем, как знать...
– А я-то каким боком здесь?
– Ну ты же говоришь: деньги. Вот даже на той небольшой должности у нас будет денег больше чем в морях, намного больше.
– И ты меня приглашаешь жить на эти деньги. – Соня улыбается.
– Я тебя приглашаю быть моей женой. Не хочешь официально замуж, будем так жить вдвоём. Захочешь работать – будешь работать. Нет – значит будешь дома сидеть. Будешь жить, как захочешь. В средствах ты нуждаться не будешь.
– Удобно. Ты будешь карьерно расти, пробиваться по служебной лестнице, достигать вершин и высот, тешить своё самолюбие. Для пущей самооценки под боком у тебя буду я, хорошенькая и глупенькая училка, сидящая на мизерном береговом окладе. Ты, конечно, будешь меня поначалу баловать, пылинки с меня сдувать, золотые безделушки дарить. Но потом тебе всё это потихоньку привыкнется и надоест. И кончится всё тем, что я буду, как когда-то, клянчить у тебя внимания. И чем больше я буду клянчить, тем меньше тебе будет хотеться мне его уделять. Постепенно твои комнатные тапочки перекочуют в какой-нибудь другой будуар, вместе с обещаниями рая на земле. А я снова, как и раньше, останусь у разбитого корыта. Как картинка? Ничего не напоминает?
– Соня, ну сколько можно? – Глаза Юры меркнут от безнадёги. – Не пора ли уже простить?
– Да не в прощении дело. – Соня, как маленькому, начинает втолковывать Юре то, что уже много раз ему разжёвывала и в рот клала. – Простила я тебя давно. Но вот забыть не получается. Да этого и не надо забывать! Это же кровью добытый опыт. Ему цены нет! Я просто ошибок не хочу повторять, на одни и те же грабли наступать по нескольку раз. Ну больно грабли по лбу бьют, Юра! Не хочу переступать точку невозврата. А осесть на берегу и начинать уповать на тебя - это как раз и есть та пресловутая точка, за которую я - ни ногой! Я могу себе представить, что какое-то время очень реально я поживу с тобой, как в раю. А потом всё! И вот когда я соотношу то недолгое удовольствие от жизни с тобой, с той болью, которую мне прийдётся пережить после, перевешивает в выборе – и намного – спокойная жизнь вдали от тебя. Ты хороший человек и надёжный, но только в дружбе. В любви ты не руководишь собой, а руководят тобой твои половые гормоны. А их  у тебя много, как я подозреваю. И до тех пор, пока ты их все не выработаешь, спокойствия не жди.
– Ну что ты лепишь горбатого к стенке? Каки гормоны? Я люблю тебя, никто не может с тобой сравниться ни в чём! Я хочу быть с тобой до последнего вздоха и никого другого мне на дух не надо! Вот ты всё на меня киваешь, какой я непостоянный, как быстро я могу тебе изменить, найти другую и так далее. А ты? Ты в себе уверенна? Ты когда танцуешь, ты хоть смотришь в зал, ты видишь эти глаза, эти пылающие взгляды мужиков? У них же у всех болты дымятся, на тебя глядя! Они все тебя хотят! До единого! И ты ведь тоже можешь не устоять? Но меня почему-то это не отпугивает!
– Да потому что прецедента не было! Я такая всегда верная была, порядочная... Но теперь ты прав, могу не устоять. Моя самооценка категорически попёрла вверх. Так что мотай на ус! Ничего не поделаешь, становлюсь постепенно прагматиком. Нет, до цинизма мне ещё далеко, но подстраховать себя, просчитать несколько шагов наперёд – нелишнее. Таким образом, можно много неприятностей избежать. Ну не хочу я, как Каштанка, на цепь, на короткий поводок. Ненавижу зависимость в любом виде, материальную, психологическую. Никакую! Я дважды кошка. Тигр по китайскому календарю, и лев по гороскопу. Не могу я ни от кого зависеть по определению!!!
– Даже если я себе глаз вырву, или стакан соляной кислоты выпью или хотя бы цветочний горшок вместе с землёй съем, ты мне всё равно не поверишь?
– Я уже не только тебе не поверю. Я не поверю никому. И никогда. Без доверия жить страшно, но ещё страшнее обманываться. Ты себе и не представляешь, как это больно...
В сонином голосе, и правда, зазвучала боль. Она замолчала, махнув рукой.
Повисла  невесёлая пауза. Каждый думал о своём, а получалось об одном и том же. Наконец Юра поднял на Соню гамлетовский взгляд.
– Ещё как представляю... Так о чём ты хотела, конкретно, со мной поговорить? – Его голос зазвучал сухо, буднично. – Хотя я и догадываюсь о чём...
– Ты прав, о пароходе. Только если тебе в ломы этим делом заниматься, то не парься. Я могу и в другом месте поспрошать. Тем более Хилобокого уже нет, а с Вовой Рожковым у меня отношения стабильные.
- Вова тебе если и не откажет, то и чего-то суперского не предложит. Знаешь, все эти брендовые рейсы формируются не в отделе кадров, а повыше. А опять в Охотск-си идти, я не думаю, что тебе понравится.
– Нет конечно, на этот раз хотелось бы что-то пофартовее, с заходом в иностранный порт. Но не вопрос. Не поможет Вова, обратимся к кому „повыше“.
– Понятно к кому. К моему заклятому другу Назару.
– Да не дуйся ты, как ёжик на туман.
– Чтобы от Назара избавиться, мне его надо, как минимум, убить насмерть. – На юриных скулах заходили свирепые желваки.
– Из–за меня? – Соня смотрит на Юру с лёгкой усмешкой.
– Из–за тебя. Я порву из-за тебя пол-Петропавловска, если понадобится. А его-то, и вообще, в первую очередь.
– Мама родная, кто бы мог подумать, что не пройдёт и года, как я задохнусь  в твоих объятиях, Юра. Ты, поистине, если что-то делаешь, то до упору. Середины у тебя не бывает.
– Очень даже бывает. Но с тобой всё иначе, ты меня конкретно зацепила. И я так просто не сдамся.
– Ладно, надо отсюда выбираться. Веселье кончилось, не начавшись. Пора и честь знать. Зови Алика. Пусть счёт несёт. – Соня удержалась от зевка.
День кончался точь-в-точь, как начался. Опять, как и утром, дискуссии и препирания с Юрой. Даже поддать, как следует, и повеселиться как–то не пришлось. Или не захотелось.
Наверное неправильно ходить в кабак два дня подряд. Надо с перерывами. Тогда в кайф.
Ну хоть Лариска увела Назара – и то хорошо. Может хоть у них что-то срастётся. 
– Юрк, а поезжай-ка ты сегодня домой! – Предложила Соня стоя на остановке в ожидании транспортных средств. – Одна хочу побыть. Устала, спать охота. Да и вообще.
– Не богохульствуй. Что я буду дома делать один?
– То же самое, что и со мной: спать.
– Ну ты сравнила...
Юра сказал это тихо, даже буднично. Но Соня почувствовала, что он не отступит. Вот тебе и тот пресловутый чемодан без ручки: и выбросить жалко, и нести накладно.

Глава 18.

А наутро неожиданно затрещал телефон.
„Небойсь Юрка с новым предложением относительно вечера“ – Подумала Соня и, сделав свирепое лицо, как-будто Юра мог её сейчас по телефону увидеть, подняла трубу. На другом конце провода был Назар. Он звал её вечером в ресторан „Океан“.
– Не могу. Вечером буду занята. Да и вообще, с чего вдруг? – Сухо поинтересовалась Соня, понимая, что Лариса и на этот раз преуспела не очень.
– Тогда, может завтра? – Настаивал Назар, проигнорировав сонино „с чего вдруг?“.
– До завтра ещё дожить надо. – Хмурилась в трубку Соня.
– А когда у тебя будет свободный вечер?
– Понятия не имею! – Упиралась она. – Я тебе что, пророк? Я живу в реальном времени, планов на перспективу не строю...
– Ну, раз так, то может сегодня днём встретимся? Мне нужно тебе сказатъ что-то важное и срочное.
– Что именно? Надеюсь, за эти пару дней меня с работы не выперли, башмак к седалищу не пришили?
– Кто же им позволит это сделать? – Уверенным голосом Назар отметает сонины опасения.
 Соня начинает догадываться, что именно так напрягает Назара. Но ей совершенно не хотелось  выслушивать, как молодой комсюк будет признаваться ей в лювби и предлагать отношения. Не время да и не к месту. Да и вообще, ни к чему! С ним, как и с Юрой, дешёвий флирт не пройдёт. Он, как и Юра, захочет всего. А он ей нравится всего лишь чуть–чуть. Или, даже и вовсе, нет.
А с другой стороны, надо же к нему обращаться по поводу рейса. Ох, не было печали. Записав рабочий телефон Назара, Соня пообещала перезвонить. Только положила трубку на рычаг, как затренькал дверной звонок. Пришла Лариса.
– Не ждала? – Натянуто улыбнулась.
– А какая разница? Ждала – не ждала. Заходи давай! Что морда лица кислая? Опять с Назаром ничего не вышло?
– Откуда знаешь? – Лариса бросила на Соню подозрительный взгляд.
– Что тут знать? По лицу видно. Отвечая на неприятные вопросы, научись не меняться в лице.
– Да зачем мне ещё перед тобой ваньку валять? Я может приехала в жилетку поплакать...
– Да не стоит он твоих слёз, Ларка. Он меня только что на свидание пригласил. – Соня проследила за ларискиной реакцией.
– Кто бы сомневался... Валяй, соблазняй. У тебя получится. – В голосе Ларисы звенят слёзы.
– Уже! Соблазнила... Ой, ну дура ты набитая! – Соня досадливо морщится. – Если бы он мне был нужен, я б тебе хрен что сказала и пошла бы с ним сегодян вечером в кабак. Но поскольку я девушка порядочная, и к тому же хорошая подруга, то я тебе выложила всё как на духу и пойду к нему сегодня днём, поговорить о пароходе. Или что? Могу, вообще-то и не идти. Иди сама, выбивай пароход. Мне же ещё лучше будет.
– Никаких „или что“, давай иди! Извини, опять наговорила я тебе семь вёрст до небес – и всё лесом. Делай, как решила, это я так, хандрю от невезухи.
– Глупые мысли, подруга, есть у каждого, но умный их не высказывает. А вообще, нам некогда глупыми быть. Нам надо делать дела. Если споренько всё провернём, глядишь – и попадём в резьбу.
– На когда он тебе назначил? – Тускло поинтересовалась Лариса.
– На всегда! И на завтра, и на послезавтра и на после-после... Но пойду сегодня. Вот только нужно со временем определиться. А потом ему позвонить.
– У тебя что, и телефон его есть? – Лариса бросает на Соню свой хмурый взор.
– Лариса, прекрати! – Соня начала закипать, глядя на постную страдальческую мину подруги. – Вот, пять минут назад записала.
Она шлёпнула записной книжкой по столу перед носом Ларисы.
– Нужен – переписывай!
Лариса, не взглянув, отодвинула от себя книжку.
– Не нужен. Ты давай решай насчёт времени, а в оставшееся может, сходим в морг, узнаем насчёт бабушки, тобой похороненной?
– Пойдём, но не сегодня. Нужно сделать сначала главное, а потом второстепенное. И прекрати давить мне на психику! – Заорала рассерженная Соня. – Что, жизнь кончилась? Да она только начинается... И вообще, ты или переделывай лицо, или вали отсюда! Нечего мне тут вселенскую скорбь изображать! Вокруг мужиков – не меряно, а ей комиссарского тела подавай. Тьфу! Идея фикс у французов это называется...
– Всё, успокойся. Пойду я. – Решилась Лариса. – Туда поближе к вечеру позвоню узнать чем всё кончится и кто победит.
– Я может сама к тебе забегу, когда „всё кончится“. Всё, пока!

Назар выглядел почти официально, даже торжественно. Он сидел за столом в „Пельменной“ на улице Ленина. И его такое настроение не вполне гармонировало с казённой обстановкой заурядного предприятия общепита.
На столе стояли две порции пельменей, два творога с сахаром и сметаной и два кофе на молоке. Увидев Соню, он поднялся с места, но тут же стушевался. Целоваться с ней у него не было никаких моральных оснований, здороваться за руку с женщиной вообще не принято. Но Назар быстро нашёлся. Он отодвинул стул и предложил Соне присесть. Получилось довольно цивилизованно.
– В „Океане“ было бы поуютнее и, уж точно, посытнее. – Назар светил на Соню своей лёгкой улыбкой. – Но поскольку ты поставила условия, то, как говорится, чем богаты. Не откажите в любезности...
– Уж в чём-чём, а в любезности... Спасибо, Назар, с удовольствием. Пельмешки – мои любимые. Рыбные?
– Само собой. День нонче с самого утра, по государственному регламенту, определён, как рыбный.
Соня взяла вилку. Проглотив пельмешек со свежим лососём, и запив глотком кофе, она подняла на визави вопросительный взгляд.
– Ох, вкуснятина! Так на какое-такое тайное совещание ты меня пригласил, дорогой товарищ партайгеноссе? О чём будем шушукаться? – Соня проникла взглядом в  глубину назаровых зрачков и скоренько вернулась назад.
Назар был одет очень умеренно. В качественных джинсах, под чёрным пуловерчиком с острым вырезом хорошо смотрелась светло-серая рубашечка. Тёмно–русые упругие волосы, зачёсанные вверх, держались красиво торчком. Серые глаза. Худощав, но с развитым плечевым поясом. Всё опрятно, без излишек, без выпендрежа. Ох, аристократ...  Подумалось мимолётом Соне.
– Давай поедим, потом... – Назар держал интригу. – Ешь, а то остынут.
На поедание пельменей ушло минут десять. На творог и того меньше. Последний глоток кофе утвердил в желудке тотальное благополучие.
– Давай пройдёмся, шумно здесь, да и мест трудящимся не хватает. Какие уж тут могут быть разговоры?
– Ну давай...
Такая медлительность в намерениях Соне была уже знакома. Назару, конечно, было бы на порядок проще прошептать ей свои признания на ушко в более интимной обстановке, в ресторане, под музыку, после пары рюмок коньяка. А среди бела дня, на трезвую голову, после порции пельменей... Немного экстремально, но поскольку Соня ему оставила вариантов не так много, ему оставалось довольствоваться тем, что было.
Не сговариваясь, парочка свернула на Никольскую сопку, в народе известной скорее, как Сопка Любви. Там, за первым „перевалом“, в маленькой низинке, возле памятника погибшим солдатам в одной из войн на Дальнем Востоке, стояла скамейка. Соня с Назаром направились к ней. Назар подождал, пока села Соня и примостился сам рядом. Он всё ещё молчал, никак не мог начать говорить. Потом взял Соню за руку. Она почувствовала, что он заметно волнуется. Ладони были влажными и очень горячими.
Соня спокойно наблюдала за Назаром. Ей было забавно, как взрослый парень, москвич, с „верхним“ образованием, языкастый, судя по партбюро, да и вообще, казалось, лишённый комплексов в любом отношении, испытывал танталовы муки, не зная, с чего начать разговор. На мгновение ей захотелось всё превратить в шутку, сочинить что–нибудь весёлое и забавное. Но потом она передумала.
– Соня. – С трудом начала Назар. – Mне бы очень хотелось, чтобы ты...  Ой, нет, чтобы мы... Вобщем, я хотел тебе предложить, если ты, конечно, согласишься, если тебе это подойдёт... Я понимаю, что у вас с Юркой...
Поначалу Соня хотела предоставить Назару самому до конца дожевать сухую мочалку объяснения. Но потом, поняв, что ему из тупика в ближайший час никак не выбраться, решила малость подсобить.
– Понятно, ты знаешь, что у нас Юркой кое–какие отношения и тебе бы хотелось, чтобы я его бросила ради тебя, ради интрижки с тобой? – Сонин голос отдавал иронией.
– Да. Тоесть, нет, не совсем. Вобщем, Соня, выходи за меня замуж!
На что – на что, но на такой поворот событий Соня не расчитывала. У неё возникли трудности с ответом. Обижать парня ей совсем не хотелось. Но и пообещать ему даже просто с ним подружить, не говоря уже о браке, она тоже не могла.
– Ого, так сразу? А как ты себе это представляешь?
Ей совершенно не хотелось замуж вообще, ни за Назара, ни за Юру, ни за кого-то ещё. Её вообще не привлекал статус замужней женщины. Она никому не верила. А без веры – какая уж там семья? Да и не только это.
Она не готова была заниматься хозяйством, растить детей, заботиться о муже. Когда-нибудь всё это будет. Но не сейчас...
– А что тут представлять? Хоть сегодня напишем заявление в ЗАГС, распишемся. Жильё у меня какое–никакое есть. Для Петропавсловска очень даже сносное. Со временем расширимся, когда детишек нарожаем... Соня, я тебя очень люблю. Без тебя жизнь не имеет смысла. Бросай моря, ну что ты там забыла? На что ты себя тратишь?
– А и правда, на что? – Соня задумалась. – Я так понимаю, что я горбачусь на свою независимость. Чтобы всё было своё, а не мужа. Чтобы не смел, поганец, попрекать куском или квадратным метром. Знаешь, так бывает...
– Жизнь пройдёт мимо и не заметишь. Всё в работе, в грязи, в склоках. Как вы там вообще выживаете в морях?
– Выживаем, как видишь. Ещё и скучаем по морям, если на берегу засидимся. Это необьяснимый феномен. Но факт. Какая–то горькая романтика с тёрпким привкусом. Этого не объяснишь. Надо просто попробовать один раз.
– Ну так что ты мне ответишь на моё предложение, Соня? Я тебя так люблю!
– А за что ты меня любишь, а Назар? – Соня испытывающе прищурилась на него.
– Да разве объяснишь? Любят не за что-то определённое. Ты такая восхитительная! Такая чудная! Такая сексапильная. И в то же время такая девственно чистая...
– Ну, допустим, это тебя всё восхищает. А твои родители? Узнают, что я на пароходах ложки мою, палубу, гальюны драю – встанут в жёсткую позу. Знаешь эти выражения: через мой труп, ноги её чтобы здесь не было и т. д. Это всё будет сказано обо мне, потому что не вашего поля я ягода, Назар...
– Да при чём здесь мои родители? Они сами по себе, а я сам по себе. Да и не такие уж они и монстры, как ты здесь изобразила. Они меня любят, полюбят и тебя, я уверен!
– Не полюбят, Назар, зуб даю. Снобы там у вас все в Москве. Особенно, если папа начальник.
– Ну и что, что папа начальник? Мама зато – учительница младших классов. И живут всю жизнь, не тужат. Чем ты хуже моей мамы?
– Да я, может ещё чем-то даже лучше, но она-то об этом не знает! А примет во внимание мой общественно-социальный пакет: рабоче–крестьянское происходжение, фактические занятия. Да и вообще, Назар, я как-то не заморачиваюсь замужеством. Успеется. Столько знакомых баб уже развелось...
– Ты подумай хорошенько, не спеши отказываться. Я понимаю, что кто-то когда-то тебе на душу наступил. Но ведь ты молодая, красивая образованная девчонка, надо жить дальше...
А я как раз и живу, очень даже неплохо, притом... -
Соня, ты такая красивая, особенно, когда танцуешь, что у меня кровь в жилах закипает, глядя на тебя.
– Вот видишь, твои чувства базируются на зрительном восприятии. А девичий век недолгий. Через какое-то время я перестану быть такой молодой и свежей, как сейчас. И твоё восхищение перейдёт совсем в другую категорию чувств. Тебе всё надоест: и я, и наши детишки, и Петропавловск. И потянет тебя на малую родину, в Москву, к папе с мамой, к метро с трамваями, к музеям и выставочным залам, к уютной сытой жизни. Романтика улетучится, чувства поблекнут, прикажет долго жить воинственный дух...
– Сонь, тебе сколько лет? Ты рассуждаешь, как пожилая пенсионерка. Складывается впечатление, что ты уже всё, о чём сейчас рассказываешь, многократно пережила лично. И твой опыт тебе подсказывает такие пессимистические прогнозы на своё собственное будущее. А тебе не может прийти в голову, что я буду тебя всю жизнь любить и лелеять, и оберегать, и заботиться, независимо от того, сколько у тебя морщин появится на лице или сколько лишних килограммов на талии? Такие варианты не допускаешь? Откуда такая обречённость?
– Да оттуда же, из личного опыта. Я жила немножко другую жизнь, чем ты. И продолжаю жить. Вот оттуда и все выводы. К тому же, Назар, ты очень красивый парень. Думаю, что не первая я тебе об этом говорю. А на фига мне, скажи, красивый муж? Это же приговор на всю жизнь. Толпы поклонниц в кильваттере лет эдак до семидесяти, ну кому это надо, а? Во всяком случае я на такое себя обрекать не рискну. И, знаешь, давай на этом закончим пока. Мне нужно идти. Я Лариске пообещала.
– Ну вот ещё придумала ерунду! – Возмутился Назар в ответ на Сонин комплимент. – Умная женщина, а говоришь... Ну хорошо. – Назар выглядел несколько смущённо от сониного "лобового" комплимента. – Пообещай  мне, что этот разговор у нас не последний. Что мы как-нибудь ещё встретимся и поговорим. Может в другой обстановке. У тебя будет время поразмыслить. Всё взвесить. Хорошо?
– Договорились. Только давай так: если я что-то надумаю, то тебе позвоню. А если не позвоню, значит ничего нового не надумала. И не надо мне звонить.
– Ничего не остаётся, как согласиться. – Грустно улыбнулся Назар. А Соня невольно отметила про себя его красивую улыбку. Чистый сатана-аристократ.
Они поднялись из уютной ложбинки между холмами Никольской сопки и начали спускаться вниз в центр города.
– Пошли, доведёшь меня до управы, всё равно нам по пути, если ты к Лариске идёшь.
– Да я хотела в центральный гастроном зайти, купить чего-нибудь сладкого к чаю...
Назар понял, что Соня хочет поскорее избавиться от него и не стал настаивать.
– Соня, что я могу сделать для тебя? Уже не как реальный претендент на твою руку и сердце, а как просто хороший друг?
– Да как-то после нашего такого разговора и просить чего–то невполне удобно. Так что ничего не надо, Назар. Ты же, небось, обиделся на меня по-тяжёлому?
– Какие могут быть обиды? – Назар опять грустно улыбнулся. – Моё сердце пылает любовью к тебе, там просто нет места для обид. Так что если появятся какие-то заскорузлые вопросы – не стесняйся, обращайся. Буду рад помочь, несмотря ни на что.
– Спасибо. Непременно. – Соня произнесла со вздохом, но о пароходе так и не заикнулась.
„ Ну безнравственно просить о чём-то человека, которому ты только что дала полный отлуп на серьёзное предложение. Другая бабёнка, наверное, ухватилась за него, как вша за кожух. А я... - подумала Соня. - Нет. Драпать от таких красавчиков и поскорее, пока трамваи ходят. Неровён час, увязну. А мне это совсем никчему“.

Глава 19. 

Ларису Соня застала во дворе за столиком, лузгающей семечки. Рядом с ней на низенькой скамейке елозила семечки беззубым ртом её соседка Надька. Не старая ещё по годам, по виду она тянула на глубокую пенсионерку. Пьянчужка по–тяжёлому, но между запоями вполне добрая женщина, щедрая, гостеприимная и совсем неглупая.  Она что-то увлечённо рассказывала Ларисе, одновременно тщетно пытаясь поймать семечку на оставшиеся нечастые зубы, чтобы её расколоть. Увидев Соню, она сердито сплюнула не поддающуюся разделке семечку на землю и дружественно осклабилась.
– О, присаживайся, мне тут семечек из Краснодара прислали. Крупные, вкусные. Лузгать вот только их нечем. Зубов хрен да маненько осталось.
– Ого, какие пузатенькие! – Восхитилась Соня при виде семечек. – С удовольствием!
Она присела на скамеечку и заработала челюстями. Лариса смотрела на неё с недоумением.
– Ну что, так и будешь сидеть, жерновами молоть? Что молчишь? – Сердито не утерпела она, глядя, как Соня увлеклась подсолнечником. – Рассказывай давай!
– А не о чём рассказывать... – Буднично бросила Соня, не отрываясь от семян.
– В смысле? – Лариса сверлила Соню требовательным взглядом, как учительница  двоечника.
– Не будет парохода...
– Ну ё–моё!.. – Расстроилась Лариса. – А почему? Отказал?
– Можно и так сказать. – Вздохнула Соня. – Так, семечкам, конечно, цены нет, но может чайку смастеришь? Тортик греется в коробке. Того и гляди, прокиснет. „Полено“ называется. Под чаёк – самое то.
Лариса, досадливо сплюнув, пошла в дом заваривать чай.
– Это же какая–такая падла тебе в чём–то отказала? – Спросила Надька таким голосом и с таким заговорщицким видом, что если бы оная „падла“ слышала вопрос, ей стало бы за себя стыдно.
А изувеченное алкоголем лицо Надьки изобразило такое общестевенное осуждение, что Соне стало весело.
– Да таких падл – пол–Петропавловска, и все нам отказывают, как не в том, так в этом... Не боись, Надь, прорвёмся!
Соня развязала шпагат, которым была обвязана коробка с тортом и открыла коробку. Там лежало нечто, и взаправду, напоминающее полено и издавало апетитный запах. Надька потянулась носом поближе к торту, внюхиваясь в него, как овчарка в след преступника.
– Коньяком, однако, пахнет! – Блаженно закатила глаза.
– Я те дам коньяку! – Возразила Лариса, расставляя на столике чашки и тарелочки с ложечками. – А то что ванилью, шоколадом и карамелью пахнет, тебе невдомёк?
Лариса с сердитим осуждением смотрит на соседку.
– Блин, одна соседка и та алкашка. По душам поговорить не с кем поутру за чаем. Вечно с опухшей морденью ходит. Слушай, ты может не будешь есть? А то в торте, и впрямь, коньяк. Лиха беда начало. Забухаешь опять на неделю. Давно ль просохла? Хочешь, я тебе лучше булку вынесу?
– Не хами Ларка. – Мирно отозвалась Надежда. – С такого количества, как в торт накапали, не забухаю. Они же там в кондитерском цеху коньяк бутылками за проходную выносят. А в торт – так, что сквозь пальцы протечёт...
– Ну смотри, за базар ответишь. – Пригрозила Лариса.
Надька ответственно бухнула себя кулаком в грудь и, утробно крякнув, усердно тряхнула головой, подтверждая серьёзность своего зарока.
– Да чтоб я сдохла! – Добавила для убедительности.
Лариса принесла чайник кипятка, полный заварник и лопаточку для торта.
Несмотря на то, что сырьё в цехах общепита, действительно, по–пиратски раскрадывалось, торт всё равно оказался вкуснейшим. К тому же свежайшим и со всеми надлежащими ему запахами и привкусами.
Пили чай, разговаривая ни о чём. Соня всё никак не могла решить, стоит ли рассказывать Ларисе всю подноготную разговора с Назаром. С одной стороны, так было бы честнее, а с другой? У Ларки и так настроение не самое оптимистичное из-за личной жизни, а тут она ещё со своей новостью о полученом предложении.
„ Нет, не скажу. – заключила Соня. – Это если бы я действительно собралась замуж за Назара, тогда другое дело. А так, одно ППР – посидели, поговорили, разошлись“.
– Ну так расскажешь поподробнее, как там всё состоялось? – Поставила Лариса вопрос, вертевшийся у неё на языке, доев торт и отставив пустую тарелку на другой конец стола.
– А нечего рассказывать. – Развела руками Соня.
– Ну а звал-то зачем? – Лариса начинала сердиться.
– Работу предлагал. – Соврала, не моргнув Соня.
– Какую? – Прищурилась Лариса. - Что, танцевать на бюро парткома?
– Не хами, Ларка. По комсомольской линии, в комитете комсомола. – Соня не любила врать близким людям, даже если враньё было в каком-то смысле во благо.
– Понятно, хочет подгребти к тебе поближе. Ну и?
– А что „ну и“? Ясно море, отказалась. За копейки сидеть на их сборищах...
– Молодец! Правильно сделала. – Одобрила Лариса выбор подруги. – В морях веселее да и в кошельке звенит погромче, когда рейсовые получишь. Так а про рейс ты спрашивала? Что сказал?
– Ларка, ну как я буду его о рейсе просить, если я ему по всем статьям отказала? Да и знаю я его без году неделя. Ты бы попросила?
– Попросила бы! А что такого?
– Ну иди и проси, ты его знаешь так же, как и я. А вообще, можно в рейс и попроще сходить. Уж больно всё хлопотно с этими престижными рейсами! Противно ходить, клянчить.
– Девки, а об чём речь? – Подала голос Надька, сидевшая до сих пор молча и лишь переводила взгляд с одной говорившей на другую. – Вам что, рейс нужен?
– А то ты не знаешь? И не просто рейс, а хороший рейс! – Воскликнула Лариса. – В Сингапур, к примеру...
– В Сингапу–у–р? – Надежда засунула в рот увесистый кусок торта, проковыляля его кое-как и проглотила. – А что, можно попробовать!
– Что попробовать? – Не поняла Лариса. Да и Соня устремила на Надьку недоумевающий взгляд.
– Дык, ты же говоришь, рейс в Сингапур. Вот я и думаю, а не договориться ли мне насчёт вас, чтобы вас взяли?
Девчёнки, коротко переглянувшись между собой, громко прыснули, когда поняли, что Надюха предлагает составить им протекцию в деле устройства на загранрейс с заходом в славный порт Сингапур. Долго хохотали, ёрничая и подначивая и Надежду, и друг дружку.
– Дорогуша, тут не всякий инспектор отдела кадров пособит при всём желании, а ты... Ну за доброе намерение и то спасибо. Душевная ты наша!
Соня приобняла Надьку, сидевшую прямо с непроницаемым лицом.
– На вот, лучше ещё кусочек торта съешь. – Лариса поддела лопаткой один из двух оставшихся кусков торта и положила на соседкину тарелку. – Чаю ещё налить?
– Не надо... Чай – не водка, много не выпьешь.
Она вдруг засобиралась.
– Пойду-ка я. Дел по горло.
– Сиди давай! Какие там у тебя на фиг дела? Успеешь.
Но Надежда решительно поднялась и посеменила к своей двери.
– Семечки заберёшь? – Бросилась вдогонку Лариса за соседкой.
– Да на кой они мне? Лузгайте сами. Покуда зубы есть. А насчёт рейса послезавтра скажу. А может даже завтра.
Подружки опять переглянулись, но говорить ничего не стали. Жалкая она какая-то была соседка Надежда. Покоцанная, умученная, забулдыжная – одним словом – пропащая.
– Пока, девки...
– Пока, Надюха, пока...
– А, забыла спросить, кем пойти-то желаете? Уборщицами, или что-то поблагородней? – Надька высунула голову из закрытой, было уже, двери.
– Поблагороднее, поблагороднее, Надь. – Ерничает Лариска. – Вон Сонька обычно капитан-директором ходит. Ну а я, так уж и быть, старпомом. Или, на худой конец, помполитом...
Девки опять начали давиться со смеху, толкая друг дружку ногами под столом.
– Ну хорошо, похлопочу... – На полном серьёзе пробормотала Надька и скрылась за дверью своего жилища.
Лариса с Соней ещё долго сидели во дворе, накинув на плечи курточки. Лузгали семечки. Соне не хотелось домой. Что там делать? Опять Юрка будет звонить, ныть, клянчить, выпрашивать. Подустала она от него в последнее время. И не столько от него, сколько от своих гамлетовских сомнений.
Да уж, непростое решение: быть или не быть. Даже принц датский споткнулся о такую стенку, что уж о нас, сердешных, говорить? Да пошло оно всё лесом! У Сони не было ещё такого дня в последнее время, который она бы прожила безмятежно. Даже если с утра всё начиналось безоблачно, к вечеру всё равно что–то вылуплялось. А ей позарез надо сейчас отвлечься. Глядишь и решение само созреет, что и как.

Глава 20.

Через пару дней, девчонок сразила наповал ошеломляющая новость. Увидев как подружки собирают на чай на свежем воздухе в ларискином дворе, Надежда подошла и себе, и как-то серо, буднично сообщила, что договорилась насчёт рейса в Сингапур. И сейчас новоназначенным нужно что есть мочи бежать в кадры за направлением. Ибо рейс на БМРТ „Союз-4“ – это золотая фишка, это исключительный шанас, удача, которую надо поскорее хватать за хвост. Иначе ухватят другие.
Но у  девчонок отказали не только речевые аппараты, но и опорно–двигательные. Они беззвучно зевали отвисшими челюстями, не будучи в состоянии произнести хотя бы слово.
Когда шок прошёл, и Соня с Ларисой исполнили танец радости центрально–африканских племён, они задались вопросом, а не розыгрыш ли это? Пошутила соседка мило над маленькими дурочками. Нельзя, что ли, поприкалываться? Они же над ней прикалывались...
– Ну сбегайте в кадры, спросите... – Надя за безразличием прятала довольную улыбку.
Девчонки сбегали. В кабинете их группы на стуле инспектора восседал красавец Владислав Рожков. При виде Сони и Ларисы заговорчески улыбнулся.
– Ага, а вот и „позвонки“ припёрлись! – Он грубил по-дружески, с улыбкой, и совсем необидно. – Растёте девки, ничего не скажешь. Если уж Анна-Ванна за вас хлопочет, то тогда я молчу. Если бы ещё кто-то из мужиков, я бы понял. Но Анна-Ванна...
– Анна-Ванна??? – Если бы не было рядышком стула, Соня бы плюхнулась прямо на пол. – Эт чё, шутка такая, да? Влад, ну скажи!
– Да какие шутки? Сегодня утром позвонила и в, ну о-о-чень, приказном тоне потребовала эти две должности для вас. Вот скажите правду, а, бабоньки, чем вы её взяли эту нашу моралистку? Вы случайно не дочери лейтенанта Шмидта?
– Совершенно сапоги. Дочери. Троюродные. А Анну-Ванну мы взяли смелостью. – Паясничала на радостях Лариска. – Смелость, как известно, города берёт. Не только парткомы.
– Ну–ну, готовьтесь, барышни. На пароходе ещё подменка хозяйничает, но через пару недель эта старая развалюха – ваша. А пока в базу резерва, на отстой.
– Есть сэр! – Козырнула Лариска, в то время, как Соня никак не могла прийти в себя после такого потрясения.
– Жвачки-то хоть привезёте? – Шутил дальше Инспектор Влад. – Или с такой высокой протекцией, вам уже инспектор О.К. по боку?
– Да дорогой ты наш, да мы тебе не только жвачки, мы тебе комплект сексуальных приспособлений привезём, какой захочешь. Будешь неотразим в постели.
– Ну–ну, ловлю на слове. Только уговор, испытывать оный комплект будем вместе, окей?
– А кто же откажется, моя ты красота! – Воодушевлённо соглашалась Лариска. В то время, как Владик давил косяка на Соню. Он видел, как она танцевала белли-данс в ресторане и сейчас откровенно пускал слюну.
– Сонь, а ты как? – Допытывался Инспектор О.К.
– Да я хоть сейчас! – Она уже немного оправилась от шока. – Но из–за отсутствия оного набора в данный момент, оргия переносится на после рейса. А пока что разреши откланяться. Понеслись мы домой. Радоваться! Потом заглянем к тебе по свободе.
– Стоять! – Скомандовал Рожков. – А направляния?
– Ах, да! Самое главное!
– Не вы первые, кому крышу сносит от перспективы  такого рейса...
Инспектор ОК, красавец и любимец всей женской половины БОРа, склонился над столом. На двух маленьких листочках–направлениях написал фамилии девушек и название парохода „Союз–4“.
– Ну вот, теперь скачите во весь опор... Но не домой, а сначала в базу резерва, отдадите Валетову бумажки, а уж потом куда хотите.
Но „скакать“ не требовалось, так как база резерва находилась в том же приземистом зданиии, что и ОК, только с торца.
Вихрем залетев в кабинет, девки подняли такой шум-гам-тарарам, что, казалось ещё чуть-чуть и массивный стол взлетит в воздух, развеяв по всей комнате скучную бюрократию заурядной канцелярии, лежавшей небрежними стопками везде, где вообще возможно было хоть что-то пристроить.
Инспектор базы резерва Владимир Валетов удивился мало, на всякое насмотрелся, на слёзы и радость. Поэтому спокойно выждал, пока эмоции улеглись, выслушал радостную новость, забрал направления и прогнал девчат, как минимум, на неделю домой. Благодушно разрешил не приходить отмечаться.
Девчёнок, как ветром сдуло. Они во всю прыть помчались домой, вломились к соседке и, после того, как чуть её не зацеловали в усмерть, начали чуть ли не с пристрастием её пытать, откуда у неё такое влияние на Анну-Ванну из парткома. 
 – Эх, девки! Давняя это история. Это ведь только сейчас между мной и ней – пропасть лежит. А раньше, по молодости, мы ведь с ней что-то вроде подружек были. Как вы вдвоём, к примеру. В моря вместе ходили, с мужиками гуляли. Только она вон куда воспарила, а я, наоборот, в болото скатилась. Но это из–за генов. Гены у меня такие гнилые, несчастливые.
Надежда с привычной готовносью пригорюнилась.
– Ни фига себе, значит, Анна-Ванна тоже в бытность морячка? Что же она тогда на бюро так жабры раздувала? – Удивилась Соня. – Она же меня схарчить хотела за здорово живёшь.
– А что тут удивительного? У неё зуб на всё человечество. На мужиков из–за того, что не очень её любили. На баб – за конкуренцию. На молодых – за свежесть. Короче, претензии ко всем без разбору. – Вздохнула Надежда.
– А если вдруг баба, да ещё молодая, да ещё красивая, да ещё неглупая, да ещё и не из робкого десятка... – Лариса загнула на руке четыре пальца. – И тут вдруг подворачивается случай публично её нагнуть пониже, несмотря на все её достоинства. Соньк, скажи спасибо, что она не видела ещё как ты танцуешь! Там бы уж и сам босс не смог бы её от тебя оттащить. Она бы тебя налысо ощипала, как куру.
– Это же какую душевную травму надо пережить, чтобы вот так вот обозлиться на весь мир! Надь, а она хоть замужем?
– За–а–амужем. Даже сын уже взрослый где-то обретается. Во Владике, что ли, учится, или уже работает...
– А что тогда ерепенится? Судьба, как судьба, как у любой другой бабы... – Соня недоумевающе передёрнула плечами. – А с другой стороны, как бы то ни было, а дружбу не забывает. Гляди, Надь, не успела ты к ней обратиться, как она нам уже и пароходик сделала. И не какой–нибудь завалящий, а самый престижный, что ни на есть. Старая дружба, значит, не ржавеет?
– Дофига бы она вам наделала... У меня против неё рычажок нехилый имеется. Да она бы рада эту дружбу забыть, закопать, стереть и вымарать всякий намёк на неё. Да вот только я ей не позволяю. – Хитро лыбится Надька. – Есть в её биографии пунктик, который она бы хотела вычеркнуть. Полжизни бы отдала, но я тут как тут. Не даю ей расслабляться.
– Ага, так ты, оказывается, шантажистка! Да, Надь? – Рассмеялась Соня. – Но это хорошо, как бы ты жестоко с Анной-Ванной не поступала, я на твоей стороне. Стопудово, она этого заслужила. Таких крыс корабельных только так и надо давить, иначе они не понимают.
– Слушай, а что за пунктик такой в её биографии, нам-то можешь сказать? – Лариса была обыкновенной женщиной, и любила сплетни. – Какой-такой скелетик в её шкафу живёт?
– Нет, не могу. – Надькино лицо посуровело. – Если я это обнародую, всё, "рычажок" исчезнет. Я зарок себе дала, что об этом никто не узнает. Но это мне никак не мешает крутануть бывшую подругу на какую нибудь мелочишку, вроде вашего назначения.
– Ни фига себе мелочишка! – Соня округлила глаза. – Да чтобы в такой рейс попасть, надо, как минимум, на небе жить! Я даже и не мечтала, а тут на тебе! Я до сих пор не верю. Вдруг мне всё это снится?
– Да ладно, не так уж часто я к ней захаживаю... Три года назад ходила работку себе испросить. Вот с тех пор впервые.
– Надя... Надь, а где ты работаешь?
Соне было интересно, какую-такую работу могла себе истребовать эта вконец покоцанная женщина у покровительницы высокого пошиба.
– Да в „Рыбаке“ она работает! Всего лишь... – Нарочито небрежно Лариса сделала ударение на последних словах.
– Ого! Это действительно „всего лишь“. А кем?
– Рабочей, кем ещё? – Довольно скалилась Надька. – С моим бухаловом разве можно на материально ответственную должность? А так, убралась, подмела, подтёрла – и восвояси.
– Туда подтирать, подметать – попробуй устройся! – Горячо возразила Лариса. – Я бы тоже непрочь возле дефицита потереться. Сонь, вот ту мою куртень японскую с зипперами, помнишь? Надька мне достала! Попробуй, купи вот так просто в магазине. Нас в „Рыбак“ раз в год после рейса водят. И то не каждый год. К тому же выкладут на прилавок одну дребедень.
– Да, мать... Ухватила ты бога за бороду... Достаточно знать один небольшой секрет из жизни высокопоставленной дамы – и всё, можно всю жизнь купоны стричь.
– Да. Только нужно, чтобы этот секрет был кому–нибудь интересен. Ладно, хватит об этом. Надеюсь, вы не станете об этом болтать на каждом перекрёстке? – Надька строго уставилась на подруг.
– Обижаешь, соседка, мы теперь перед тобой в неоплатном долгу. А посему тебе причитается подарок. Из Сингапура. Хочешь сюрприз или сделаешь заказ?
– А то как же! Вот-такенный пузырь шнапсу, чтоб на неделю хватило. – Надька показывает рукой метровый уровень.
– Я тебе дам „шнапсу“! – Категорично отказывает Лариса. – Любой каприз, только не это.
– А больше мне ничего и не надо. – Презрительно отмахнулась Надька. – Подумаешь, Сингапур...
– Надюха, прекрати гнилой базар. Ну сколько можно? Живёшь, как последний день.
– Слушай, Надь! – Лицо молчавшей до этого Сони вдруг оживилось. – А почему бы тебе не пойти с нами в рейс? Было бы у нас своё непобедимое кодло на судне. Никто бы с нами не совладал бы. И тебе бы некогда было бы о бухле думать. Заработали бы хорошо, на обратном пути – в Сингапур бы зашли. Отова–а–арились бы... Неужели не хочется? Хотя бы краешком к другой жизни прикоснуться? Ну что ты себя расходуешь, как мелочишку из кошелька? На пьянки да на похмел...
– Не выйдет, девки. – Надежда сделала грустные глаза. – Для Сингапура виза нужна, а мне её закрыли много годков назад. За ту же пьянку, будь она неладна. А чтобы восстановить – нужно столько накувыркаться! Даже если корефаншу Анну подключу.
– А ты попробуй! – Горячо возразила Лариса. – Отход, сама знаешь, может и долго протянуться. А если шустренько за дело взяться... Не получится, так не получится. А вдруг и получится!
– Не, не упрашивайте. Не хочу. Хлопотно всё это. К тому же комиссию мне ни в жизнь не пройти. С водярой я дружу очень плотно, следовательно, здоровье ни к чёрту. А значит, и работать я по-человечески, как того требует партия и правительство, уже не смогу. Сил не хватит. То, что я там, в „Рыбаке“ буем груши околачиваю, работой не назовёшь. Так что, девки, без меня.
– Жаль, хорошая мысля была. – Лариса почесала затылок. – Надьк, а не хочешь попробовать закодироваться, или „зашиться“? „Торпеду“ всобачить себе. Ты же понимаешь, что ты так долго не протянешь? А ты ещё не старая баба. Можно ещё жить–поживать.
 – Ты думаешь, что я вот просто так сижу и весело спивюсь. – Сердито воскликнула Надежда. –  И мне от этого тепло–радостно на душе. И я любуюсь на себя со стороны. И „я свернулась в клубок на камне, гордясь собою“. Ой, моя ты красота! Поначалу думала, что смогу завязать в любое время. Вот немножко оттянусь – и всё, баста. Пока оттягивалась, не заметила, как втянулась. А теперь первая мысля каждое утро, где бы достать, чего бы поддать. А достану и поддам – все проблемы уходят на задний план. Как–то хорошо делается. Знаю, что завтра будет ой, как плохо. Но сегодня-то, сейчас – хорошо? Вот и отметаю все мысли о завтра, когда будет плохо и спешу жить, пока хорошо. И так вот, как слепая шахтёрская лошадь. По кругу, по кругу... По заколдованному кругу...
– Не–а, не понимаю. – Мотнула головой Лариса. – Видеть, что твоя собственная жизнь рушится и что только ты можешь это остановить и – сидеть сложа руки... Нет, никогда не пойму.
– Ой, да что я только не делала! – Отмахнулась с досадой, Надька. Помогает какое–то время. А потом опять. Говорю же, ген я унаследовала от матери. Она тоже квасила по-чёрному, пока не сгорела изнутри. И хоть я с ней почти что и не жила, то у бабушки, то в интернате, но ген, он или есть, или его нету. Он с материнской кровью достаётся. Так мне сказал один врач-нарколог.
– Ой, ну ладно, сейчас не время думать о грустном. – Подытожила Соня. – Ларис, побежали в одиннадцатый, закупимся и скоренько готовить начнём. Гулять будем сегодня! – Она растопырила руки в стороны-вверх. – Душа праздника просит.
– И закупимся, и наготовим, и погуляем, только без водяры. – Лариса категорично посмотрела на Надежду. – Лимонада купим, чаю наварим. Малкинской, в конце-концов попьём.
– А что ты на меня так зыркаешь? Я что, возражаю, что ли? – Недоуменно подняла брови Надя. – Как скажешь.
На гребне неслыханной удачи девчонкам алкоголь был как–то без надобности. У них и так эмоции хлестали через край.
Побегав по магазинам и потоптавшись по очередям, они раздобыли достаточно деликатесов для праздника живота. С воодушевлением чистили, шинковали, строгали. Варили, жарили, тушили.
Лариса, разорив заначку, выкатила баночку растворимого кофе – неслыханный дефицит по тем временам. Для рейса заныкала, но раз такой случай...
Часам к трём всё было готово. Стол накрыли во дворе. Было уже нежарко, но покуда светило солнце, погоду с натяжкой можно было назвать даже летом.
Сидели за столом, ели, шутили, беззаботно смеялись. А ещё вспоминали. Прошлые рейсы, которые запоминались отнюдь не хорошим заработком, не хорошей рыбалкой, даже не хорошей погодой, а скандальными историями, немыслимими случаями, трагическими хохмами. Всё остальное уходило из памяти, как вода в песок.
– Ой, бабоньки, так вкусно давно не ела. – Отпрянув от еды, выдохнула Надежда. – Спасибо. Мне ведь готовить некогда. Поскорей бы выпить. А выпьешь – без разницы, чем загрызть. Хоть и рукавом занюхать. А с похмела – тем более. О еде вопрос даже не стоит. Да, собственно, и денег на жратву–то не хватат. Всё на бухалово уходит. Шобло как соберётся...
– Ешь, Надюшка, ешь. Вон наготовили сколько. И с собой тебе завернём, много ведь останется. Наготовили, как на свадьбу... – Соня смотрит на неё с сожалением.
Несостоявшася судьба. Человек, зря проживающий жизнь. И эта жизнь уже на излёте. Ни мужа, ни детей. Да, повидимому, и друзей-то негусто. Пока были силы, работала. Но здоровье – величина убывающая, даже если себя любить и холить. А уж при таком режиме, когда пьянка–похмел чередуются с завидным постоянством, когда мысли работают в одном-единственном  направлении, когда ни одной светлой мечты, ни одного сколь-нибудь серьёзного намерения, какого-то, пусть ничтожного, но всё же ПЛАНА на будущее – это же страшно!
Это как человек, помирающий от тяжкой, неотвратимой болезни. Вот ты смотришь сама на себя, а у тебя из–за этой болячки отвалилась рука. Завтра нога. После–послезавтра отсох нос вместе с ушами. И ты всё это видишь и ни–че–го–шень–ки не делаешь...
Пьянка – то же самое. Постепенно перерождается печень, отказывают почки, захлёбывается сердце, слипаются и булькают лёгкие. Но закавыка в том, что этого ничего не видно. Оно где-то внутри, надёжно спрятано под кожно–мышечным корсетом. Не торчит наружу, не шокирует своей ужасной откровенностью. И даёт о себе знать до поры до времени разве что головными болями на утро да тошнотой–рвотой. В том-то и дело, что до поры-до времени.
Эх, Надька! А ведь родилась когда-то, небойсь нормально, как и все. Росла, крепчала, в школу ходила, мечтала небось о чём-то и о ком-то. Наверное, не получилось, не срослось.
И вот теперь вопрос: почему не получилось? Какого-такого качества ей не хватило, чтобы преуспеть? Чтобы, к примеру, выучиться, кем-то по жизни стать, встретить хорошего парня, создать семью, нарожать детишек, много и трудно работать, создавая свой семейный очаг, со всеми радостями и горестями.
Ну чего, чего обычно не хватает? Не хватило ума, чтобы получить приличное образование? Ну, не обязательно быть семи пядей во лбу. Можно усидчивостью, старанием, целеустремлённостью тоже многого добиться, если бить в одну и ту же точку.
Вот только для всего этого сила воли нужна, а это тоже даётся с рождения. Кое-кто скажет: можно воспитать силу воли. Но ведь для того, чтобы что-то в себе воспитывать, натренировывать, культивировать, тоже сила нужна! Какая-то изначальная сила, предпосылка ко всему? Вот. А без неё никак. Человек, рождённый без задатков этой силы, как тот слабенький ручей, выбирает путь наименьшего сопротивления. И как только встретит любую незначительную преграду, так сразу и остановится. Ничто не в его воле.
Но вслух Соня говорит другое.
– Надь, тебе бы не мешало себя немножко полюбить.
– Как? – Лыбится Надька.
– Да вот так! Здоровье у тебя ещё есть, просто надо немножко пожить без водки.
– А как? – Надька лыбится ещё саркастичней.
– Ну сейчас же живёшь без неё? И вчера тоже и целую неделю ни грамма, правда ведь?
– А то! А завтра вот возьму и набухаюсь...
– А ты не набухивайся. А иди к своей наперстнице Анне и проси ещё одно направление на „Союз–4“. Правда, сначала надобно визу восстановить. Но Анна ведь как раз в теме, она же по должности этим и занимается. Если что, Назара ещё подключим. Уж в таком деле я на всё пойду. Но виза у тебя будет. Комиссию мы тебе с Лариской организуем. У нас тоже какие-никакие наработки имеются в этом плане. Отдохнёшь от бухла, и сила появится, и работать сможешь, не хуже чем все. В баньку надо походить, попариться, в Паратунку поездить. Ну что тебе много рассказывать? Сама знаешь, что и как. И покуда будет формироваться экипаж, покуда будем отдраивать пароход, завозить снабжение, у тебя всё и образуется. Что на это скажешь?
Соня говорила убеждающе. И с какой-то верой в свои слова. Она как-будто брала аргументы аккуратными стопочками и так же акуратно складывала их надькином подсознании. Она как-бы правильными словами настойчиво приглаживала жизненные загогулины в Надькиной судьбе.
Слушая её Надежда серьёзнела на глазах. Подбиралась её показная бесшабашность, сворачивалась в комок её невозмутимая обречённость, таяла и улетучивалась защитная скорлупа с лица и с души.
Она посмотрела в глаза Сони. И в этом взгляде отразилось и её смущение, и сомнение, и робкая надежда.
– Ты чё, всерьёз? Или так, шутишь?
– Да какие шутки, Надя? Нам свои люди в морях позарез нужны. – Ободряюще улыбнулась Соня.
Она вдруг подумала о том слабеньком ручейке, который стоит перед препятствием, и его, это препятствие, никак не может одолеть. Ну ослаб, растерялся, заблудился! А если ему, слабому ручейку, вдруг кто–то подмогнёт со стороны? Просто пальцем прочертит небольшой канальчик, покажет куда течь, куда стремиться, то может ручеёк вновь обретёт себя и заторопится к какой-то, одному ему известной, цели? И если даже и не достигнет её, то всё равно преодолеет какой-то отрезок пути? Далеко не наихудший в своей жизни?
– Ладно, уговорили, красноречивые. И правда, попытка – не пытка. Надо попробовать. А то так иногда тошно делается, хоть в петлю лезь.
– Во, вот это разговор! – Обрадовалась молчавшая до этого Лариса. – Слушай, Надька, если, и правда, надумаешь и всё получится, то можешь вместо меня дневальной идти. Я ведь могу и уборщицей поработать. Мне не привыкать.
– Да и мне не привыкать! – Захохотала Соня, вспомнив совсем недавний рейс, ставший уже таким далёким. – Тоже, если в буфетчицы захочешь, я тоже готова уступить. Мне и капитан-директором будет неплохо. Буду вас обеих на цугундер одевать за недобросовестную работу.
– Ой, ну чего смеяться? Мне с моей пропитой рожей только в буфетчицы переться! А если серьёзно, то я классный повар, в ресторане одно время работала. Потом в морях. Сейчас подзабыла, но вспомнить нетрудно. Да и прачкой можно попытаться.
Всем стало вдруг невероятно весело и уютно. Беззаботная весёлость очень редко посещала Соню. Всегда был какой-то стопор, какая-то нерешённая проблема, сидевшая занозой в душе. И, хотя и не сильно докучали эти вечные барьеры для преодоления, но полностью расслабиться всё же не позволяли. И как-будто бы и ничего страшного, даже не проблема, даже не неприятность, а какой-то глухой замшелый дискомфорт.
Сегодня было по-другому. И Соня никак не могла понять. Или это жизненные задачки исчезли все до единой, или изменилась она сама. Может это она вдруг ни из того, ни из сего стала смотреть на мир другими глазами. Но почему? А не всё ли равно почему? Надо радоваться факту, а не искать причину. Проводить душевные раскопки, как говорут Лариса.
– Девки, а что так тускло веселимся? Ану, петь, танцевать! – Скомандовала Соня и первая запела любимую с детства „Рябинушку“. Песня старая, её пели ещё Сонины родители. Соня это помнила с глубокого детства. И не столько само пение, сколько свои детские ощущения тепла, домашнего уюта, защищённости.
Праздник. Родители с гостями за столом, подпитые, старательно выводят мелодию на два голоса, а детишки сидят на тёплой лежанке, хрустят карамельками, принесёнными кем-то из приглашённых и слушают песни, разговоры, всякие невероятные байки. Картинка из детства как пришла молниеносно, так незаметно и исчезла, оставив на душе Сони приятно щемящую точечку.
Лариса з Надеждой подхватили песню, но больше чем на один куплет их не хватило. В памяти отсутствовал текст песни. Так что певицы воинственно повторили ещё пару раз припев и замолчали, подыскивая какую-нибудь композицию, чтобы все знали слова.
– Соньк, спляши, а? Надьк, если бы ты знала, как она танцует! Шик. Нет, ты в жизни такого не видала.
Соня ощутила на себе два требовательных взгляда.
– Лариска, не морочь голову! Ни костюма, не музыки, что это будет за танец? Порнография. В другой раз! – Отрезала Соня.
– Да под любую музыку. Под ту музыку, что ты училась и всё время танцевала, и дурак спляшет. А вот под „Стюардессу по имени Жанна“ попробуй. Или подо что-то другое.
– Ах ты ж говнюха, значит, и дурак станцует?! Ану пошли! Где там твоя стюардесса? Заводи!
Лариса выволокла во двор и включила магнитофон, но там сначала была не стюардесса, а „Тропинка в лесу“, которая запахла листвой. Соня начала танцевать что-то среднее между танцем живота и полькой-бабочкой. Но о, чудо! Получалось что-то очень необычное, забавное. Соня поймала ритм и ушла целиком в импровизацию. Она выделывла такие коленца, что глаза у двух зрительниц округлились, а потом и вовсе зажмурились от смеха.
– Танец называется „У ту степь“! – Хохотала Лариса, держась за живот.
– А ты что сидишь? Где тот дурак, который что хочешь станцует? – Соня в паузе, пока начиналась новая мелодия, схватила Ларису за руку и выволокла на средину двора. – Отсидеться, как в кабаке, не удастся... Давай, воплощай свою идею насчёт твоего такого продвинутого дурака.
– Да иди ты! – Вырывалась Лариса. – Не умею я, давай сама!
– „Танцевать тёща“! – Соня сделала лицо ещё свирепей, чем у Юрия Богатырёва в роли тёщиного зятя.
„Тёще“ нечего не оставалось, как танцевать. Стараясь подражать Соне, добавляя кое-что от себя. Получалось весело и от души. Станцевав несколько мелодий  подряд и получив приличную одышку, девчата рухнули на скамейки за столом возле Надюхи.
– Совсем сдурели бабы! После такого ужина только танцевать. – Весело заметила Соня. – Надо нас сначала на бревно положить, как в древние времена. Возле ворот дома, где оргнизовывалась гулянка, лежало толстое бревно. На него выкладывали пузом вниз обожравшегося. И пока он не облегчал свой желудочно-кишечный тракт, вставать не давали. А потом следовал опохмел и дальнейшая обжираловка. Варварство, конечно, но не лишённое смысла.
– Так об чём базар? Вместо бревна перевернём вон ту бочку, в которую я собираю золу для огорода и покатаем тебя от души, раз ты так объелась.
– Не–а, не согласна. Жестковато будет. Сказано – бревно, знач бревно! – заартачилась Соня.
– Ну не хочешь – как хочешь. Наше дело предложить... – Лариса повернулась к Надежде. – Ладно, Надюха, это еще что! Вот сходим в рейс, вернёмся назад и в первый же вечер пойдём в кабак. И вот тогда-то Сонька нам покажет настоящий танец живота. А это она так, дурку валяет.
– Ничего себе „дурка“! Как по мне, так ну очень красиво. Никогда не видела, чтобы так танцевали. – Возразила Надежда.
Засиделись далеко за полночь. Во дворе стало давно прохладно. Собрав тарелки, компания ушла в дом. Но в доме уже был не тот кайф. Да и подустали уже все. Надежда засобиралась домой. Лариса с Соней наворочали ей полную кастрюлю вкусностей и отпустили с миром, взяв обещание не медлить с оформлением на „Союз“.

Глава 21.

 
Соня осталась ночевать у Ларисы. Легли спать в разных комнатах, поэтому коечный разговор не образовался. Уже засыпая, Соня на какое время представила себе свои будущие полгода. На волне радостного предвкушения они ей привиделись всплошь утыканными белыми, душистыми  розами. Она так и уснула с блаженной улыбкой на губах. Уснув с размаху, она даже  представить себе не могла, что в её собственном доме с интервалом в пять–десять минут сиротливо и безнадёжно тренькает телефон.
Звонил Юра. Звонил сквозь безнадёгу и тоску. Звонил, чтобы не сбрендить совсем в этот  невыразительный, лишённый смысла вечер. Чтобы не завыть на луну, как одинокий волк. Звонил, чтобы делать хоть что–то, даже если это „что-то“ не приносило ему желаемого облегчения, и не давало даже самой маленькой надежды, что тревожиться нечего, что всё более или менее тип-топ, и для совершения обряда харакири нет веских оснований.
Он робко надеялся, что Соня может быть у Лариски. Эта её излюбленная привычка забуриться к подруге на целый день, да ещё и остаться у неё на ночёвку. К несчастью у Ларисы нет телефона. Иначе бы он ей уже десять раз позвонил. В мыслях он уже сто раз подъехал к ларискиному дому. Но только в мыслях. А наяву Юра покрывался холодным потом, воображая, какую бурю он может накликать на себя, пытаясь внедриться на недозволенные горизонты.
А с другой стороны, он боялся узнать, что она, Соня, не у Ларисы. Назревает вопрос: а где тогда? У НЕГО? У Назара? Только не это...
Пытался себя успокаивать, думая, что у Сони в подругах не одна Лариса. Она всего лишь одна из многих. Возможности затеряться в таком относительно большом городе обширные. Вот только знать бы, кто удостоился такого счастья находиться с ней в эту минуту на одном жизненном пространстве? Вечером, наедине? Друг или соперник?
А может она и вообще дома? Спит? Не слышит телефона? Или слышит, но отвечать не хочет? А может, по привычке, отключила телефон? Если бы хоть так... Но скорее нет. И воображение рисовало в юриной душе такие страхи, такие удручающие возможности, что он не знал, что сделать, чтобы как–то сдвинуться с мертвой точки.
И сквозь страхи и туманные догадки, через слабенькие надежды и сомнения  пробивался тоненький, езуитский голосок своей собственной совести.
„ – Вот видишь, дружище, как тебе хреново, когда тебя не любят, когда тобой пренебрегают и цинично вкручивают тебе в темечко ветвистые рога...“.
Юре казалось, что этот важный элемент внешности некоторых млекопитающих, действительный или воображаемый, пробуравил наквозь его мозги и добирался уже до самого сердца. В измученой неопределённостью душе назревал "русский бунт", бессмысленный и беспощадный.
„ – Всё, хватит! Мужик я или не мужик? Сколько можно унижаться? Сколько можно уговаривать, доказывать и надеяться? Ведь всё понапрасну! Да за мной девки толпами бегают, стоит показаться в злачных местах. Заглядывают в глаза, на всё готовы. И она, Соня, то же самое, заглядывала в глаза... когда-то...“.
„ – Вот-вот, ты и не заметил, как перешёл точку невозврата. – Сверлил кишки юрин внутренний голос. – Прочувствуй теперь в полной мере, каково это, если тебя игнорируют. Видят, что ты сгораешь заживо и игнорируют. Бесплатный урок по анатомии любви...“
„ – Ничего себе бесплатный! – Ерепенился Юра против своего внутреннего голоса. – Да я уже дёргаться стал! Я уже хожу рывками. В психа какого-то превратился. Скоро превращусь в вечно улыбающегося кретина. Любому встречному готов глотку перегрызть!“
„ – То ли ещё будет...“ – Ехидно обещал внутренний голос - единственный на эту минуту юрин собеседник.
„А может бросить всё к чёртовой матери? – В который уже раз думалось Юре в противной, кусучей темноте комнаты.
Даже темнота стала какой-то осязаемой, липкой, агрессивной.
„А собственно, что из антуража для меня в этот момент может быть нейтральным, нераздражающим? Да ничего! Всё бесит! Руки так и чешутся всё разбить, раскрошить, стереть в порошок. Надо как-то успокоиться. Но как? Рука тянется к начатой упаковке элениума. Дожился! На таблетки перешёл! Забухать что ли? Да только не поможет же... Надо лечить не следствие, а причину. А „причина“ не поддаётся никакой терапии.
Как же я её проморгал эту красавицу Соню? Быть так близко к ней, считай впритирку, и не рассмотреть как следует? Прикасаться к ней сотни раз и не ощутить кожей, что это богиня? Блин, толстокожий, репанный крокодил...
Или я смотрю на неё сейчас глазами десятков мужиков из кабака? Может я вообще на неё раньше не смотрел? А куда я вообще смотрел всё это время?
На себя, любимого! Ах как я хорош-пригож! Ах как я нравлюсь девчонкам! Ах какой я умелый! Ах сколько у меня талантов и возможностей! Жил как-то по-дурацки. Время проводил. Чем круче, чем веселее – тем лучше.
А что, собственно так изменилось в сегодняшней Соне в отношении той, давнишней? Всё то же самое. Вот только танец... Стоило ей станцевать и моё сердце выпрыгнуло и покатилось к её ногам. Я вдруг увидел её совсем под другим углом. Значит виной всему танец? Можно и так сказать. В чём, как не в восточном танце женщина может полностью раскрыться, явить миру свою красоту, шарм, сексуальность? Кто мог подумать, что танец живота действует на мужиков, как красный плащ на быков? Да вообще, кто мог заподозрить, что у нас кто–то ТАК сможет станцевать этот такой „иностранный“, такой чуждый нашей „социалистической морали“ танец. Если так разобраться, то Соня, может, единственная на весь полуостров умеет ЭТО.
Лучше бы она не умела. Спал бы сейчас, как убитый. А завтра новый день, новые удовольствия, новые забавы. Но вместо того бессонная ночь, голова разваливается от тяжёлых подозрений, в душе жжёт, как калённым железом. Нервная система аж дымится от перенапряжения, того и гляди, замкнёт.
Нет, надо что-то делать, иначе расплавлюсь от всего этого.
Юра рывком вскакивает с койки. Спешно набрасывает на себя что-то из одежды. Идёт к соседу. Дверь открывает его жена Света, удивлённая, в распахнутом халате поверх ночнушки.
– Юрка, ты чего? Случилось что? На тебе лица нет...
– Извини, Свет, Жеку позови... Надо очень! – Не сказал, а прохрипел, с трудом поворачивая во рту сухим языком. – Я на минуту.
Из двери спальни уже выходил сосед Женька. В трусах с майкой, широко зевая и щурясь от яркого света. Протянув Юре руку, он чуть ли не слово в слово повторил вопросы своей жены.
– Да всё в порядке... – Юра пытался выглядеть поспокойней. – Жека, машина нужна, вот так!
Он черканул рукой по горлу.
– Так, а что стряслось, Юрк? – Соседу давать машину не хотелось. И не потому, что жалко было, а из–за юриного состояния. – Ты хотя бы трезвый?
– Как стёклышко. Просто срочно нужно съездить кое-куда. Ну дай ключи, говорю. Я редко у тебя прошу. Но сейчас мне некуда податься...
Юре было непривычно просить у кого-то. Обычно просили у него. Но сейчас, когда он загнал сам себя в угол, отступать было некуда. Ему было просто некуда деться от себя самого. Он или сейчас поедет и всё выяснит для себя, или сожжёт пол–Петропавловска.
Жека всё ещё мялся у двери, ключи от любимца „Москвича“ двать не хотел. Всё-таки не внушало доверия юрино состояние, но и отказывать соседу у него не поворачивался язык. Юра – фигура значимая. Сколько раз выручал. А сколько ещё раз придётся к нему обратиться...
Жена Света тоже стояла в напряжении, нервно покусывая заусеницу на указательном пальце.
– Юра, ты уверен, что ты в порядке? – Спросил Женя ещё раз для страховки.
– Как никогда. Давай уже, говорю... Юрины глаза начинали искрить.
Жека снял со стенки связку ключей и подал Юре.
– На. Только осторожно, ладно? Не гони. И гараж не забудь запереть.
– Не боись, всё будет путём.
Юра запер гараж, и включив зажигание, рванула с места.

Глава 22.

Соня уже смотрела десятый сон, когда вдруг в комнате загорелся свет. Прищурившись от яркой лампочки, она повернула голову к двери. Там стояла взлохмоченная Лариса.
– Вставай, за тобой приехали... – Сухо сообщила странную новость.
–  Кто приехал? Среди ночи? – Не поняла Соня. – Какого чёрта?
Лариса молча показала на дверь. Там стоял Юра. Такого Юры Соня не видела даже в самые непростые дни промыслового рейса. Небрежно, кое-как одетый, всколоченный, бледный, с ощетинившимся подбородком. Как тот былинный конь косил лиловым взглядом. Глаза мерцали безумием.
– Юрка?!! – В сониной душе шевельнулась подозрение, что что-то из ряда вон выходящее или уже произошло, или собирается вот-вот произойти. Она села на постели. – Что случилось? Надеюсь ты никого не убил?
Вместо ответа Юра повернился к Ларисе.
– Ларис, оставь нас одних, ради бога... – Юра попросил, но таким голосом, что Лариса безропотно проскользнула в дверь и легонько её прикрыла, как-будто в комнате оставался тяжелый больной.
Соня тревожно-выжидающе смотрела на Юру. Она никак не могла определить степени серьёзности происходящего. А поэтому не знала, как ко всему этому относиться. Она ждала, что Юра объяснит, наконец, что происходит.
Но он не мог говорить. Он подхватил Соню на руки, как ребёнка, сел с ней в кресло и стал её целовать с такой страстью, что у неё закралось подозрение, всё ли с ним в порядке.
– Соня, поедем со мной. Вот так вот давай я тебя донесу до машины и поедем? А? Ну не ищи повода, чтобы отказаться!
Его колотило и трясло, его жгло такое внутреннее пламя, что казалось ещё минуту – и на нём загорится футболка. Он гладил её, свою любимую и такую желанную Соню, обцеловывал её всю до последнего миллиметра, что-то шептал такое, чего Соня никогда и ни от кого не слышала не только наяву, а и в кино. И даже не сами слова, а тот жар, та страсть, с которой Юра их говорил, зажигало в Сонином сознании, зарождало и ширило ответное чувство - радостное, яркое, нежное. И даже не зарождало, а возрождало то её давнее выстраданное, всё это время прятавшегося под завалами пепла, угнетённое, покоцанное чувство. Оно никуда не девалось. Оно, как тот уголёк, тлело всё это время в недрах погасшего костра, но, почуяв дыхание свежего ветерка, встрепенулось и затеплилось, грозя разгореться в настоящий костёр.
Соне стало вдруг так хорошо, так легко, так светло и радостно на душе. Ехать? Куда? Да не всё ли равно? Раз её зовёт Юрка. Об этом она когда-то долго и безнадёжно мечтала. А сейчас, когда это всё происходит, причём, по интенсивности перехлёстывая далеко за край самой смелой сониной мечты, она держит себя в ежовых рукавицах, не давая воли своим чувствам. Сколько можно врать себе и ему? Она его любит ещё больше, чем когда либо, тем более поводов к этому стало на порядок больше. Но она боится, как бы ПОСЛЕ чего не вышло. Как бы Юра со временем к ней не охладел и куда-нибудь не делся.
 Да почему он должен куда–то деваться, во всяком случае в обозримом будущем?! Никуда он, голубчик, не денется! Я ему этого не позволю. Кто сказал, что „чёрного кобеля не отмоешь добела“? Ещё как отмоешь!.. Он будет сидеть у меня по стойке смирно „на тумбе“ белый и пушистый с невиданным чувством нирваны в глазах. Я знаю теперь, как это дeлается. А с другой стороны, я тоже могу очень охладеть к нему и куда-нибудь исчезнуть. Так что тогда меня держит? А ничего! Вот поеду с ним, намилуюсь, налюблюсь до самозабвения, насколько сил хватит – и – будь что будет!
– А поехали! – Соня дерзко посмотрела в глубину юриных зрачков. Там ещё трепетал страх, что она откажется, и зарождалась надежда, что поедет. – Вот только нести меня не надо. Сейчас оденусь, соберусь...
Соня выскользнула из Юриных рук. Расправила на своём койко-месте одеяло, накрыла покрывалом. Юра откинулся в кресле, глубоко вдохнул, закрыв глаза.
Уже сидя в машине, Соня решила уточнить маршрут.
– Да не всё ли равно, куда ехать? Поехали ко мне. – Предложил Юра.
– Уж лучше ко мне. К тебе не хочу.
Соня избегала ездить к Юре домой. Существовал какой-то баррьер, какая-то разделительная черта, за которую ей не хотелось переступать.
Она знала, что в той квартире Юра „диковал“ со своими залётными девушками в те времена, когда Соня его так сильно любила. И тогда же у неё зародилась стойкая неприязнь к юриному жилищу. Время прошло, отношения в корне поменялись, а предубеждение осталось. И хотя острые симптомы неприятия этого места уже давно сгладились, всё равно, ей туда хотелось не очень.
– К тебе, так к тебе. Всё равно куда, лишь бы с тобой. Хоть в рай, хоть в преисподнюю...
Юра припарковал Москвич возле сониного дома.
– Чья машина-то? Не угнанная случайно? – Пошутила Соня.
– Да нет, у соседа взял до утра.
– Разбудил честных труженников посреди ночи, чтобы взять машину? Юр, ты сумасброд? Или ты ещё с вечера акцию задумал? Запасся транспортным средством...
– Какая акция? Ничего я не задумывал. Я вообще сейчас живу в ручном режиме. Действую по ситуации, по наитию. Не мог уснуть. Мысли полезли одна чернее другой. Не выдержал. Соня, я не могу без тебя. Пойми и не сердись. Давай жить вместе! Я тебя ни о чём большом не прошу, просто не гони меня. Позволь быть с тобой. Иначе я сойду с ума.
– Я не готова к семейной жизни. Вот с годик назад была готова. А сейчас нет. Не хочу! Координировать, сверять постоянно свои действия с тобой, совмещать мои планы с твоими, и не только планы, а даже небольшие намерения. Постоянно держать ответ где была, зачем, почему долго, почему не позвонила. Мне легче наварить целый чугун борща, напечь тазик пирожков и надраить до блеска все сковородки, какие есть, нежели отвечать на противный вопрос „почему?“.  Я тебе предлагала хороший вариант: встречаться по предварительной договорённости. Чем плох вариант? Так у нас у обоих есть определённое количество свободы.
– Да, лихо... – Вздохнул Юра. – На такую жесть даже я не способен...
– Способен... – С готовностью возразила Соня. – Просто ты малость подзабыл...
Юра поймал себя на мысли о том, что раньше он тоже предпочитал быть вольним казаком. Любил эту самую свободу, как необъезженый жеребец. И тоже в такой же мере не любил дурацких вопросов. Но как же всё изменилось...
Да, зацепила судьба-злодейка. Не человек выбирает путь, а путь выбирает человека. Да ладно, подальше от самокопания. Вот она, моя богиня. Моя любовь, моё страдание – моё всё. Не будет её и меня не станет. А пока она здесь, со мной, пока ничего не случилось, остаток этой ночи – мой.
Соня с Юрой вошли в дом. И повторилась та незабываемая ночь, после воскресения Ларисы, нахлынули те же эмоции, те же ощущения. Та же радость предвкушения,  обладания друг другом, стремления к единению. Каскад восхищения, водоворот чувств, карусель удовольствия.
Все сомнения и распри забылись на тот момент. Как же хорошо им было вдвоём! Засыпая, Соня решила про себя, что всё, хватит казнить и себя, и Юру. Хватит бояться далеко наперёд. Надо жить сегодня, как душе хочется, а уж там будь что будет. Вот только Юре противопоказано всё знать о её потайных мыслях. Тигр должен сидеть на тумбе, если хочешь, чтобы он повиновался и не ерепенился. И время от времени щелчёк хлыста. Как таблетка от забывчивости.
Соня обрадовалась своему решению. Как говорится, постоянные колебания простительны только маятнику. Хватит сомневаться, пора жить.

Глава 23.

Наутро Юра, ничего не зная о ночных размышлениях подруги, подъехал к ней очень издалека, пытаясь договориться насчёт вечера. Как всегда, довольно наприпиравшись, остановились на поездке в Паратунку, покупаться в термальной воде. Можно было там же недалеко и заночевать у знакомых в пионерлагере. Но Соню ночёвка вне дома не прельщала, так что решено было возвращаться.
А с другой стороны, почему бы хоть немного не отмежеваться от своего насеста? Всё лето дома. Время было идти в рейс, а Соня отдохнувшей себя не чувствовала. Такой длинный отпуск вместе с отгулами прошли как-будто по касательной, мало чего изменив в Сонином самочувствии.
Отпуск длиною чуть ли не в целое лето не сдвинул с места моральную составляющую рейсовой усталости. Физически, всилу молодости, Соня отдыхала быстрее. А вот зажатая в тиски душа и в рейсе, и после него, распрямлялась очень медленно. Из–за такой неуместной Ларискиной „смерти“ Соня не слетала ни к родителям, ни в какое-то другое, облюбованное северянами место. Не было в этот раз ни солнца, ни тепла, ни спелых сахаристых арбузов, ни тёмных южных ночей. Да что там арбузы! Ей казалось, что не было ни одной малой минуты, прожитой в стороне от душевных терзаний. Целое лето толочь беду в ступе! Какой рок!
А сейчас в рейс. Он, конечно, желанный рейс. Мечта, возведённая в абсолют, начинает сбываться. Но в то же время Соня знала, что в этот район лова ходят дрянные людишки. „Позвонки“, как обозвал их самих с Лариской Владик Рожков. Случайных моряков, как Соня и Лариса, там было очень мало. Там трудились из рейса в рейс одни и те же кадры, относящиеся к клану избранных. Подавляюще большинство из них имели волосатые лапы где–то там, в верхах: в управе, в профкоме, в парткоме, а иногда и ещё выше, среди хозяев края. Если кому сказать, что получить направление на „Союз–4“ им помогла горькая пьяница соседка, которая зарабатывает на жизнь, подметая полы в магазине... Никто не поверит.
И вот с этими людьми надо будет жить, работать, делить такое тесное, душное пространство, зная, что ко всему всё это пространство утыкано, бдительными глазами и ушами, которые призваны подслушивать и подглядывать за всеми, везде и всегда. И докладывать, докладывать специально обученному человеку, по специальности „секретчик“ (слово-то какое подобрали), который будет в составе экипажа жить на судне, спать, есть и следить за всеми с помощью вот таких-вот стукачей, которых, Соня была уверена, будет полэкипажа.
Так что отдохнуть в рейсе не получится никак. Да и кто бы сомневался? Туда ходят не для отдыха.
А с другой стороны – плевать на всех. С тех пор, как её пропесочили на бюро парткома, она поняла в очередной раз, что не стоит без большой надобности высовываться. Постараться не переть грудью на баррикады, не силиться искоренить зло во всех его проявлениях, не пытаться за полгода изменить мироустройство, хотя бы потому, что этого ещё никому не удавалось. Кроме того, не стоит распахивать душу перед сотрудниками, тогда в неё, в душу, меньше нагадят. Ну и само собой, избегать критики в сторону политики компартии и не рассказывать политических анекдотов, так как насмешка над советскими „святынями“ каралась и преследовалась больше всего.
Ну а пока – отдыхать. Лето на излёте. Хоть немножко урвать от его щедрот. Паратунка,  по грибы смотаться не мешало бы. Когда ещё доведётся по лесу пройтись, по траве, по теплу, по воздушку. Тем более, что говорят, подосиновиков в этом году – хоть косой коси.
 В Море Содружества, в Антарктиде среди полярного лета будем рыбачить между айсбергами. Из фауны только пингвины и тюлени, не считая антарктической креветки в тралах. А из флоры – ничего. И так полгода: седой, холодный пейзаж в иллюминаторе и минус двадцать за бортом.
Зато потом – Сингапур с его влажной жарой, с яркими красками, с запахами вечно цветущих магнолий, с женщинами в сари, и с мужчинами в индусских тюрбанах, с неповторимим колоритом китайских кварталов и с магазинами, заваленными модным, ярким ширпотребом. Который можно будет купить. Не всё, чего хочется, денег не хватит, но самую заветную мечту осуществить удастся.
Это то, что она знает из рассказов, а сколько ещё будет такого, что не вошло в восторженые повествования бывалых моряков! И всё это ей предстоит увидеть. Да ради такого она вынесет любой труд, любые невзгоды, коих в любом самом заурядном рейсе случается великое множество. А уж сотрудники пущай лучше не лезут...

В Паратунке было людно и шумно. Соня переоделась в купальник и вышла из раздевалки к парившему термальной водой басейну. Юра был уже там. Он с кем -то разговаривал, с каким-то мужчиной в узюсеньких плавках. Увидев Соню, Юра быстро с ним распрощался и устремился к ней.
– С девушкой познакомишь, или как? – Крикнул незнакомец Юре вдогонку, с интересом разглядывая Соню издалека тёмными, колючими глазами.
– Перетопчешься! – Довольно резко обломал его Юра, не поворачиваясь. Подошёл к Соне, обнял её и повёл к ступенькам басейна.
– Кто таков? – Поинтересовалась Соня.
– Да так, никто. Козёл один... – Проронил Юра и обхватив покрепче Соню, бултыхнулся со ступенек в воду. В басейне было тепло. Вода, поднятая из земных недр, ласково окутывала тело, прогревала и расслабляла мышцы. 
Юра не отходил от Сони ни на шаг. Он миловался с ней, обнимал, целовал, таскал на спине, на вытянутых руках. Соня не возражала. Ей нравились юрины прикосновения, да, вобщем, всё, что он с ней проделывал. Она в полной мере ощущала, что любима. О господи, дождалась! Какой же всё-таки рай.
На них, без конца обнимавшихся–целовавшихся, никто в большинстве не обращал внимания. Привычное дело для таких заведений.
– Давай поплаваем хоть чуть–чуть. – Неуверенно предложила Соня, видя, что плавать здесь получится с трудом.
Везде бултыхались человеческие особи. Подпитые парни прыгали в воду с мостка, поднимая, как кашалоты, фонтаны брызг. Детишки, загоревшие до черноты, резвились в стороне от больших дядек, под надзором таких же загоревших мамашек.
Видно было невооружённым глазом, что и чада и мамашки где–то дружно отдыхали летом, в Сочи, а может в Крыму. Мелкота не столько купались, сколько вопили и брызгались. Ни проехать, ни пройти.
Соня с Юрой нашли местечко у стенки. Передвигаться по басейну было невозможно. Соня потихоньку начала сожалеть, что поехала сюда, сдавшись на уговоры Юры. Зрела резонная мисль о возвращении домой. Удовольствия – никакого. Просто стоять и мокнуть в воде – нонсенс.
Вдруг дверь из раздевалки открылась и на простор вывалилась целая гоп–компания, группа молодых людей уже подпитых, весёлых и беспардонных. Залихватски матерясь и брызгаясь, они образовали девятибалльный шторм в тесном бассейне. Другие посетители всё ближе жались к стенкам. Парни на гребне весёлости приставали чуть ли не ко всем женщинам. 
Соня почувствовала себя стеснённой. Пьяные оболтусы всё откровенне давили косяка на неё. И только близость Юры пока что охлаждала их молодецкий задор.
– Во, гляди, точно она! – Воскликнул кто–то совсем рядом. – У меня глаз–алмаз. Это та, что танцевала в кабаке.
– Да иди ты! – Возбуждённо удивился второй. – И правда, она...
Парни кругами стали подгребать поближе к Соне.
– Если мы сейчас не уйдём, будем последними дураками. – произнесла Соня, повернувшись к Юре. – Ты кого–нибудь из них знаешь?
– Да знаю, а что толку. Они все в дрободан.
– Тогда пошли. И поскорее. – Скомандовала Соня и пошла к выходу из басейна, с трудом лавируя между голых человеческих тел. Поднимаясь по ступенькам, они опять натолкнулись на типа с колючими глазами.
– Это твои там резвятся? – Спросил у него Юра.
– Мои... А что?
– Успокой их малость, если не хочешь войны. - Юра тяжело навис над паханом.
Колючеглазый осклабилася в ответ, но кого–то из „своих“ окликнул.
Переодевшись, Юра с Соней вышли из помещения. Вдали на остановке мигало зелёным глазком такси.
Кто такие все эти... - Соня попробовала подобрать подходящее слово. - Весёлые парни?
Да никто. - Юра нехотя отмахнулся от обстоятельного объяснения. - Так,  местная босота. А этот в плавках - их пахан. 
– Да, береговая повседневность начинает постепенно бесить. – Произнесла задумчиво Соня, удовлетворившись объяснением. - Пора в моря...
Они сидели в такси, мчавшего их по почти пустынном шоссе в сторону Петропавловска. Лес по обе стороны дороги, густой, статный, разукрашенный в осенние цвета, надменно смотрел им в след. Встречались немногочисленные рейсовые автобусы, изредка проскакивали озабоченные такси.
Юра промолчал в ответ на сонины слова. Он понимал, к чему она клонит. И от этого ему было не по себе. Он знал из личных источников, что Соня уже определилась на судно, идущее в Антарктиду. Знал даже, кто ей это место подсуетил. Хоть одно утешало, что это был не его заклятый друг Назар.
Но на этом оптимизм кончался, так как решение Сони идти в рейс было мимо плана. Его, юриного плана. Он не хотел в рейс. Он уже, считай, организовал свою береговую жизнь, которая предусматривала не очень обременительную, но заработную должность. А самое главное - свобода на берегу, а не рабский труд на галерах.
Зуд к морской романтике в его крови улёгся уже давно и навсегда. Для него уже давно работа в рейсе обозначала только работу. Ежедневную, тяжёлую, изматывающую. К тому же мёртвая привязка к судну, к району лова. Ты работаешь – на работе, ешь – на работе, спишь – на работе. Даже кино – и то, ты смотришь на работе.
С некоторых пор для такой широкой натуры, как Юра, полгода в рейсе стало напоминать карцер. Поэтому, вопрос берег–море стоял очень плотно на повестке дня.
Но Соня... Что он будет делеть на берегу без неё? Нафига, вообще, ему сдалась эта свобода без неё? Мысль о том, что он будет здесь в Петропавловске, а она там, в морях, красивая и молодая, среди десятков голодных на женщин мужиков, доставляла ему уже не то что душевную, а и чисто физическую боль.
Но он также понимал, что вести с ней полемику на эту тему – бесполезно. Она уже закусила удила и на берегу не останется ни за что. К тому же, она давно мечтала о Сингапуре. А, собственно, кто не мечтал? И он мечтал. Разница только в том, что он уже несколько раз там побывал, а она нет.
Надо отдать Сингапуру должное: он стоит того, чтобы туда зайти хоть раз в жизни.  В эту игрушечную страну. В это разудалое лето, в эту сказку, в этот вечный праздник. Там нет ничего похожего на нашу повседневность.
В этой вымытой, отутюженной стране, казалось, не было места для проблем. Там нету скорби, там нету смерти. Всё удивляет, восхищает и умиляет. Одним словом – парадиз.
Так что, как сказал когда-то король Франции Генрих Наваррский: Париж стоит мессы. А Сингапур, как получается, стоит его, брошенного бедного Юры? Не смешно...
Вобщем, теоретически всё  понятно, почему Соня рвётся туда изо всех сил, бросая его, Юру, одного в Петропавловске, где скоро завоют пурги, посыплется с неба щедрый снег и затянется толстым льдом Авачинская бухта.
 Хотя, для того, чтобы попасть в Сингапур, для начала надо будет отпахать полгода в Антарктиде в море Содружества. И только тогда взлелеянная в мечтах город–остров–страна раскроет свои объятия для экипажа БМРТ „Союз–4“ аж на три дня...
Истратив валюту до последнего цента, моряки двинутся по улицам с сумками, с баулами, с многочисленными пакетами „поглазеть на мир“. Наших людей за рубежом можно было распознать за версту.
Никто из туристов-капиталистов не додумается так плотно затариться бросовым ширпотребом, чтоб потом в обнимку с багажом пойти гулять по улицам и площадям. И ещё находить силы восторгаться местными диковинками и красотами.
А наши – запросто! На восхищении, на позитивном адреналине, который вырабатывался в счастливых организмах, они подняли бы и не такую задачу.
А счастье при заходе почти в любой иностранный порт, и взаправду, зашкаливает. Проболтаться полгода в хмуром и тяжёлом антарктическом море, отработать наизнос каждый день и каждую минуту, наесться вдоволь сушённых овощей и фруктов, а потом вдруг очутиться на берегу. И не в каком-нибудь Петропавсловске, тоже, кстати, хмуром и заснеженном, а прямиком в тропическом рае, настояном на экваториальных ароматах. Где даже на улицах повсеместно дымились ароматические палочки с самыми разнообразными запахами.
На другой день начнётся настоящий „туризм“. Экипаж на культмассовые деньги повезут в Тигропарк, а если начальство убоится присвоить часть этих самых культмассовых денег, то может поедут и на остров Сентоза – место отдыха граждан Сингапура и многочисленных иностранных туристов. Но это если повезёт.
Юра угрюмо размышлял о грядущем сонином рейсе, и все эти „таинства“ захода в Сингапур проходили перед его глазами, как в калейдоскопе, не вызывая никаких чувств, ни положительных, ни отрицательных.
Если б же только Сингапур был причиной сониной несговорчивости. Это можно было бы пережить. Но тут совсем другое. Он сам себе так наплутал в своей судьбе, что уж там говорить о ней, о Соне.
Таксист довёз только до остановки. Доставкой пассажиров до самого порога в Петропавловске они не заморачивались. Платёжоспособных моряков по улицам было полно, водители спешили зарабатывать деньги. Тонкости сервиса соблюдать было некогда, потому что невыгодно.

Дома, кинув сякого-такого на сковородку и вскипятив чайник, Юра с Соней сели перекусить.
– Я в рейс ухожу скоро. – Сказала Соня после хмурого молчания.
– Знаю.
– Откуда?
– Да всё оттуда... – Голос Юры звучал обречённо. – Рада?
 Он через силу улыбнулся.
– А то! В Сингапур как-никак. – Соня улыбнулась пооткровенней.
– А как же я? – Задал Юра главный вопрос.
– Ты уже большой мальчик. За себя ты решаешь сам.
– Значит, всё, что я предлагал, тебе не подходит?
– Та–а–ак, ну понеслась косая в щавель... – Соня возвела глаза к потолку. – Я же не навечно ухожу! Через полгода – я тут как тут. А с другой стороны, нам не помешает пожить порознь, прислушаться к себе. Покопаться внутри себя. Решить, надо нам всё это, или не надо.
– Что, „всё это“? – Юра решил придраться к слову, хотя прекрасно понимал, о чём речь.
Соня оставила вопрос без ответа. Не хотелось раздувать, ставший традиционным уже, разговор про „это“. Она не собиралась менять свои планы ни в коем случае. Потому что такого фарта ей может больше не подвернуться никогда. Да и Юре не лишним было бы уяснить, что мягкотелости Соня себе больше не позволит.
– Юр, ты не обижайся, пожалуйста, но я от тебя хоть немного отдохну, там, в море. Нагрузил ты меня в последнее время. И я потерялась на жизненной стезе. Нужно время, чтобы всё переварить.
Такое откровение рисковало спровоцировать Юрино возмущение. Но на этот раз обошлось. Он был так раздавлен скорым расставанием с Соней, что такая её откровенность к уже имеющемуся огорчению много не прибавила. 
Разговор не клеился. Юра пытался всё ещё соблазнить Соню безбедной и беззаботной жизнью на берегу. Опять звал замуж. Опять клялся в вечной любви.
Соня отмалчивалась. Она уже устала повторять ему одно и то же. И чем больше Юра настаивал, тем больше она упиралась. Решение не созрело, зато появилось раздражение и недовольство друг другом, появилось обоюдное желание на сегодня расстаться. До лучших времён.
Юра ушёл, а Соня включила телевизор, разделась и залезла под одеяло. Укрутившись между подушек, она вдруг почувствовала, как она устала. За сегодняшний день и за целое лето. 
Так и пролежала почти весь остаток дня, бездумно пялясь на экран. Когда стемнело, выключила всё, что выключалось и улеглась уже по-серьёзному.
Лариска иногда пеняла Соне, что та отключает телефон по вечерам. Дескать, в пожарных случаях невозможно дозвониться. Ну Соня не очень внимала этим упрёкам и методично выключала аппарат связи почти на каждую ночь. Не любила, когда её беспокоили на начальной стадии засыпания. И не только на начальной.
Сон – это было для Сони святое. Как выспишься ночью, так и грядущий день проживёшь – такое у неё было убеждение, основанное на её личных физиологических ощущениях.

Глава 24.

 
Убаюканная приятными мыслями о будущем рейсе, Соня заснула довольно быстро и проспала до девяти утра. Поднявшись, она первым долгом включила телефон. И не успела вилка оказаться в розетке, как телефон сразу же затрезвонил на весь дом.
„ – Кто ещё?“ – Подумала Соня и подняла трубку.
– Аллё! Лагода, ты? Где тебя носит?
– Нигде не носит. Здесь я... – Соня не могла понять, кто это её так напористо домогается. – А кто это?
– Валетов на связи. – Инспектор базы резерва говорил сердито. – Так, „Союз–4“ стоит на третьем причале в рыбпорту. Там уже с утра работает рейсовый экипаж. Приёмо–передача материальных ценностей. Быстро жопу в горсть и туда. Да, ещё подругу свою прихвати.
– Сергеевич, так а почему ты вчера не позвонил, что сегодня уже...
– Звонил, целый день! Дома надо сидеть, а не шастать где ни попадя... – гремел во всю трубу инспектор. – Больше я вам позволю... шарахаются они...
– Всё–всё–всё, дорогой, не бушуй, я уже лечу на пароход. – Соня пропустила мимо ушей брюзжание Валетова. И не из–за раболепия, а потому что оный „Джоккер“ из всех чиновников – обитателей начальствующих кабинетов, может, был одним из немногих любимцев среди плавсостава.
Умеренный, вменяемый мужик, в отношениях с людьми находил почти всегда тот узкий фарваттер, идя по которому, он и своё лицо сохранял, и в то же время умудрялся чужой физиономией не тыкть в дерьмо.
Немного неуравновешен, где–то хаот, но никак не по-тяжёлому, а в большинстве случаев адекватный, без излишнего пиитета к себе на своём месте, способный вникнуть в проблему и воздействовать на ситуацию по максимуму эффективно. В базе он был добрым духом. А добрым волшебникам во все времена грубить было просто неэтично.

Лариса была к счастью дома. На её голове копёшкой сена восседала чалма из поблекшего лягушече–зелёного махрового полотенца. По шее и декольте струились оранжевые потоки. А в керамической ступке она старательно растирала какое то мазило ванильного цвета.
– Ты чё? – Испугано воззрилась она на запыхавшуюся, расхристанную Соню. – За тобой кто–то гонится?
– Полундра, блин! – Заорала Соня, едва переводя дух. – Пять минут тебе на марафет. Смывай всё к такой матери. На пароход срочно! Наш экипаж принимает сегодня пароход!
– Ой, оперный театр! – Лариса подскочила, как ужаленная. – Соньк, давай, полей мне на волосы. Угораздило же меня хной намазаться!
Она кинула на табурет тазик, булькнула полведра холодной воды в пышущий кипятком чугунок на плите и сунула Соне в руку эмалированную литровую кружку.
– Во давай, вот сюда лей. Да экономненько, воды мало тёплой...
– Что ты вообще красишь, я не понимаю. – Сердилась Соня на Ларису, одной рукой поливая с кружки, а другой помогая ей ворошить густые пропитанные хной пряди. – Не волосы, а вороново крыло, что тут можна ещё сверх этого накрасить? Одним словом, от безделия кот яйца лижет...
Вкратце сполоснув хну и на ходу промокнув воду, Лариса уже натягивала что–то из одежды.

На третьем причале, и взаправду, стоял „Союз–4“ с традиционно сизыми бортами и белоснежными надстройками. От борта отъезжал грузовик, а на его место готовился зарулить очередной, наполненный прибамбасами для трала. Во всю мощь стрекотали грузовые лебёдки, с промпалубы нёсся оптимистичный мат.
– Ну вот, до боли знакомая музыка: начинается настоящая жизнь. – Лариска озорным глазом кинула на Соню.
– Ой, что-то коленки подгибаются, сама не знаю почему. – Пожаловалась Соня. – На погибель наверное.
– Не начинай. – Прервала Лариса подругу и мужественно вцепилась за поручень трапа.
У трапа на промысловой палубе стоял вахтенный матрос с красно-белой повязкой на левом плече, называвшейся „ружьём“.
– Девчонки, вы куда? – Весело зубоскаля, он преградил им путь.
– Тюдя! – Кинула Лариса и показала для убедительности пальцем в сторону двери. – Цыц, пацак, а то в рейсе заживо сгною в столовой команды!
– Дневальная, что ли? – Догадался вахтенный.
– А то! – Подтвердила Лариса.
– Хорошенькая какая ...
– Не паясничать! Чиф на пароходе?
– А где же ему быть? Ну там уже приходила какая-то, типа, дневальная ...
– Ты что, всерьёз? – Соня почувствовала, как у неё леденеет спина.
– А ты кто такая, небойсь буфетчица?
– Угадал. Так что ты там говорил насчёт дневальной? – Соня смотрела на него, как прокурор на подсудимого.
– Да заходили уже какие-то тётки...
– Не мямли. Тёток, наверное, в рейс идёт не так мало? Ты у них направления видел?
– Да зачем направления? У них были такие морды... Кстати, ану-ка покажите ваши направления! - Спохватился вахтенный.
Ну ты, пузико на ножках! - Воскликнула возмущённая Лариса. - Я тебе сейчас так много всего покажу! Замучаешься смотреть!
- Да оставь ты его! - махнула рукой Соня. - Разве не видишь? Ему одиноко, его мало....
Вахтенный заморгал, как-будто его ударили по больному зубу.
– Ану хватит сеять панику среди обслуживаещего персонала, а то сейчас повредим до неузнаваемости. – Пригрозила Соня вахтенному. – Это что у тебя, развлечение такое, пугать пуганных? Кыш с дороги!
Она повернулась и направилась к входной двери. Лариса поспешила за ней.
В коридоре их встретил специфический запах старого судна. Пахло ржавчиной, вперемешку со свежей краской. Дохлыми тараканами, машинным маслом, жареным луком.
Каюта старпома находилась в носовой части по левому борту. По ходу коридора, слева,  располагалась портомойка, за ней камбуз, за камбузом дверь в буфетную. Мельком заглянув в открытую дверь портомойки, Соня приуныла.
На „стариках“ помещения были не то, что тесные, а очень тесные. Шхеры, прям, какие-то. Всё убогое, изношенное, давно уже устаревшее, отжившее свой срок несколько раз. Удобств никаких. Места для столовой утвари – всего ничего. Ремонт, как таковой, этих помещений не коснулся. Только и того, что выкрасили всё, а так...
„Мысы“ были поновее, поприглядней. Хотя бы буфетная располагалась напротив каюткомпании, а не за углом, как здесь. А дверь? Узюсенькая... А полки! Хилые! Холодильник – маленький задрыпанец в углу. Бойлера вообще не наблюдалось. Давно Соня не работала на таком драхмостере. И так полгода? На полметре площади? Стоит ли Сингапур таких мучений? Наверное... Иначе зачем в кадрах такая толкотня на этот рейс?
А вот и каюта старпома. Дверь в коридорной нише, напротив входа в столовую. Слева каюта электромеханика. Дверь к старпому – нарастопашку. На диване сидит кто-то из экипажа. На стук каблуков поворачивает голову.
– О, Алекссеевич, кажись, к тебе пополнение...
У Сони в голове мгновенно пронеслось несколько старших штурманов с „редким“ отчеством Алексеевич. Но вот и кресло старпома, а в нём Валерий Алексеевич, старый знакомый, вполне положительный мужик. Только когда Соня с ним впервые познакомилась, он был ещё вторым штурманом. Красавец и жизнелюб. К тому же женолюб...
– Кого я вижу! – Восхитился двухметровый аполлон. – Сколько лет, сколько зим! Рад, рад... Давай, проходи. Подходящая буфетчица.
Откуда знаешь, что я буфетчица? Может я мимо шла? - Заулыбалась Соня.
А судовая роль для чего? - Старпом похлопал по форматному листу, лежавшему перед ним на столе. - Мы читать ещё не разучились! А это там кто-й-то сзади крадётся?
– А это дневальная! – Соне отлегло от сердца, она обрела своё спокойствие, которое было затерялось где-то там, на промысловой палубе. - Моя подруга , кстати.
– Ану, ану, выходи из тени, что жмешься? – Старпом с интересом уставился на Ларису.
– Ничего я не жмусь. – Пробубнела Лариса. – Я лучше тут пешком постою.
– Присаживайтесь пока, где видите место. А что так поздно? – Старпом перешёл на производственную нотку. – Все уже пашут, а вы где-то прохлаждаетесь! Сачки! На санкции нарываетесь?
– Алексеевич, не говношись. Ты же знаешь, что всё будет в лучшем виде. Всё успеем, всё сделаем...
– Вот именно, надо, чтобы всё было в лучшем виде. Там уже капитан интресовался, когда в каюте порядок будет наведен. На первый раз отмазал, сказал, что ложки–поварёжки считаешь.
– За „отмазку“ спасибо. Век не забудем. Всё уберём, всё сделаем, но не в одно мгновение. А где бабы? Ложки, взаправду, надо пересчитать.
– Ищите по каютам. Женские каюты знаете? Будете с дневальной вдвоём в восемьдесят второй, в той, возле точилы–варилы. Устраивает?
– Ура!!! – Обрадовались девчата. 
Одной проблемой меньше, не надо будет длинных рокировок предпринимать, определяясь на жительство вдвоём.
– Всё, идите, идите работать.
Не успели Соня с Ларисой выйти из каюты, как им навстречу попалась толстая, грузная, отчаянно блондинистая женщина. Как оказалось, буфетчица подменки Антонина.
– Пошли пересчитывать имущество, а то домой хочется поскорее уйти. У меня сын с температурой, врача надо вызывать. А я тут никак не расквитаюсь.
Соня пересчитала только нержавейку, то, что списывалось с трудом. А керамику посмотрела издали, и подписала акт приёма–передачи. Всё равно после рейса будут списывать убывающие ценности, стаканы, чашки, тарелки. Если и не будет чего хватать, то выкрутится, не впервой.
– Вам какую каюту дали на рейс? – Поинтересовалась сдающая буфетчица Тонька, складывая вдвое судовой денежный аттестат, только что выписанный старпомом.
– Восемьдесят вторую, кажись...
– Во, мы как раз там и обретались. Пошли. Отдам ключ.
Каюта была на две койки в два этажа. По сравнению с четырёхместными – шик! Диванчик вдоль иллюминаторов, стол, стульчик, умывальник. Навести порядок, шторочки повесить – и лепота!
– Счастливые девки, в Сингапур пойдёте. – Вздохнула  Антонина. – Нам так не жить. Небойсь по большому блату устраивались?
– Да не очень. – Улыбнулась Соня. – Скажу – не поверишь. Лучше не буду...
– И не надо. Что толку? Мне всё равно уже в моря дорога заказана. Ребёнок, да и здоровье уже не позволяет.
Антонина сложила в сумку небогатые пожитки, окинула оком каюту, не забыла ли чего.
– Ну вот и всё. Счастливо вам девки в рейсе, хорошо заработать. Вобщем семь футов под килём и 960 на пай...
– Спасибо, Тонь. И тебе всего хорошего. Иди сына лечи.
Тонька перевалилась через комингс и шустренько затворила за собой дверь.
Лариски не было. Соня вынула из сумки рaбочую одежку, переоделась и пошла наверх, в район камбуза, на своё рабочее место. Надо было заглянуть на камбуз, познакомиться с людьми, войти хоть малость в курс дела.

Глава 25.


По коридорам ела глаза грязища. Переборки были свежевыкрашены, но линолеум был так загажен краской, что не радовали даже свежевыкрашеные переборки. Мало того, что красили, не заботясь, куда течёт краска, так ещё и обувью растаскивали куда ни попадя. Бедные уборщицы. Наплачутся, пока всё это отмоют-отскребут.
В буфетной было почище, но иллюминаторы каюткомпании, выходящие на бак, были закрашены напрочь. Да уж, что там уборщиц жалеть, у самой пахоты – не переделать. И это же иллюминаторы, скорей всего, везде такие. И у старпома, и у помпы, и у капитана. И все их нужно будет отмыть. Сначала лезвием скрести, потом тем же ацетоном. Надышишься – наркоты не надо.
Это тоже определённый вид мести мужиков-моряков женщинам из обслуги. Причём авансом, на будущее. Пусть пашут, ибо бабы суть. Дебилизм.
Да разве только иллюминаторы? А переборки? В отличие от коридоров, в кают компании, да и во всех каютах переборки были пластиковые, голубые или светло–зелёные. Серые от табачного дыма, от пыли, от газосварки, да от всего. А ванна у кэпа? Как пить-дать рыже-серая, с потёками ржавчины. Соня знает всё наизусть...
Но что толку жалиться? Надо закатывать рукава.
– Буфетчице, немедленно в каюту капитана! – Изрыгнула недружественное объявление судовая трансляция.
„ Ну, начинается... Немедленно... Какой экстрим!“ – вздохнула Соня и направилась к капитанскому трапу.
Открыла дверь без стука. Просто зашла и всё. И обомлела. За столом сидел Закусилов. Известный на весь флот капитан с самой, что ни на есть, отрицательной репутацией. Соня не работала с ним ни разу, но пару раз ей его показывали на рейдовом катере, как БОРовскую достопримечательность. А уж наслышана была о нём предостаточно.
Старый бабник, не пропускавший мимо ни одной юбки, особенно если эта юбка была на молодой девчонке. Рассказывали, что поддерживавший свой „потенциал“ всевозможными таблетками и притирками, завeзёнными из-за рубежа. Что после рейса из его стола выгребали горстями медпрепараты афродизиачного назначения.
На стук двери Закусилов поднял на Соню своё обветшалое, застиранное лицо с агрессивным подбородком. Голова была лысая и круглая, хоть ней картошку на пюре толчи, а глаза, казалось, были покрыты коркой льда. При виде Сони на них на какое-то короткое мгновение появились малюсенькие проталинки интереса, но только на мгновение, а потом опять затянулись уже не льдышками, а настоящим паковым льдом. Мимические мышцы сложились в жёсткую, презрительную комбинацию.
Соня в панике ощутила, как её бесстрашная душа стремительно загромыхала в пятки.
– Здрасте, я... – Начала она бодрым голосом.
– Стучаться надо, прежде, чем... – Кэп страшно засопел, подыскивая наиболее  сварливый синоним к глаголу „входить“. – Прежде чем врываться...
От скудости словаря ему не удалось доехать в своей реплике до точки.
Соня хотела было пожевать сопли, сказать, что она явилась по его вызову, что она не ворвалась, а вошла. Но её ерепенистый нрав уже взбрыкнул и навязал ей нестандартную тактику.
Без единого слова она спешно вышла, с нажимом закрыла дверь, а потом загрохотала в неё так, как будто её одну закрыли в тёмном, холодном трюме, где её за ноги уже щекотали судовые крысы.
– Входи! – Послышалось из–за двери.
Она вошла, закрыла дверь, встала возле комингса, сложив руки, как оперная певица на сцене, притворно–подобострастно вытаращившись на кэпа.
– Ну как? Уже лучше? – Предельно оптимистичным голосом спросила она у Закусилова,  смастерив при этом придурковатую улыбку бравого вояка Швейка.
– Кто направлял? – Кэп начисто проигнорировал сонину комедию.
– Куда? – Удивилась Соня, делая лицо ещё придурочнее.
– На судно кто направлял? – В голосе кэпа послышалось раздражение.
– А, это! Дык, вестимо, кто, инспектор ОК... – Соня держала мину на лице. 
– Я спрашиваю, кто помог получить направление на этот пароход?
– Никто... Сама... – Соня замешкалась. Уж чего–чего, а такого вопроса она предвидеть не могла. Поэтому даже не знала, что отвечать. Говорить правду, или продолжать "валять ваньку".
– „Сама“ – на этом "корвете" не катит. Это тебе не Беринг–си и не Охотск–си. Но раз уж тебе кто–то подсуетил ТАКОЙ пароход, то придётся оч-чень постараться, чтобы на нём всё-таки уйти.
Выражение „очень постараться“ было таким объёмным понятием, что могло включить в себя всё, что хочешь и не хочешь, в том числе и общую постель с этом вот „папиком“.
Душа Сони в панике начала свёртываться в рулон.
„Вот так всё это и начинается...“ – Заныла душа, как кариозный зуб, ища в авральном порядке пути выхода из ситуации.
Соня понимала, что именно вот в эту минуту закладывается фундамент её статуса на этот рейс. Прокладывается курс, определается тот узкий фарваттер, по которому ей прийдётся лавировать в ближайшие полгода. Именно этот момент сейчас определяет её репутацию: с уважением будут к ней относиться сотрудники или пустят в расход, в виртуальном смысле. А иногда и не очень.
Как любая деятельная фигура, Соня искала всегда способ, а не причину. Некогда разбираться и пускать сопли по вопросу: „Нафига в такой хороший рейс такой гавённый капитан?“ Нужно исхитриться и найти способ ассимилироваться в такую вот сложную обстановку, выжить в ней, и заработать дивиденды на будущее, моральные и материальные.
А для этого не надо показывать своего страха и разочарования, надо держаться естественно с налётом нахальства. Как-будто на пароход её направил сам генеральный секретарь ЦК КПСС. Такое поведение если и не очень приветствуют, но хотя бы настораживаются: откуда такая самоуверенность?
Прикинув всё это в уме, Соня за несколько секунд овладела собой.
– Ну так а звали–то чего?– Равнодушно поинтересовалась она, проигнорировав предыдущий вопрос.
– Каюту срочно отпидарасить, почему я должен в бардаке работать?
„ Ой, работничек... - Подумалось невольно Соне. – Понятно, что за гусь. Раз организацию работы на судне с буфетчицы начинает. Стоящий кэп начинает с начальников служб. Старпом пашет – это да, весь пароход на нём. А ты-то тут яйца перекатываешь...“
Но вслух сказала другое.
– Пидарасить прикажете тотчас или как?
Матерное слово Соня произнесла так безмятежно, что закусиловские глаза невольно выплюнули по искорке.
– После обеда сразу и займёшься. И не тяни кота за хвост. Чтобы сегодня к концу рабочего дня каюта блестела!
– Да не вопрос! – Дерзко согласилась Соня. – Что-то ещё, капитан?
Она ещё не знала его имени–отчества, а если бы и знала, то всё равно обратилась бы по должности. А почему нет? По уставу не возбраняется, даже наоборот, а вот ощущение дистанции устанавливает.
Соня не будет заискивать перед кэпом. Потому что кэп, сразу видно, козёл. А значит, по–хорошему всё равно не получится. Он из тех людей, для которых понятие „по-хорошему“ – очень абстрактное, иррациональное понятие. Унизившись раз – уже назад не отработаешь. Однажды сдав позиции, отвоевать обратно будет невозможно. Да и не её это схема: унижаться. Упереться рогом, полезть на рожён – это она может. Но шестерить... Нет, прогнуть её под себя она ему не даст. Значит, конфронтация? Похоже на то... Ох, как не хотелось бы!
Но с другой стороны, не помешало бы с самого начала обозначить, что почём. Надо, чтобы это мурло с капитанскими лычками поняло раз и навсегда, что перед ним прежде всего женщина, знающая себе цену. Что она – личность. И наступать себе на хвост она не позволит.
– Кстати, меня зовут София Назаровна. А вас?
– Чего-чего? – Кэп поднял на Соню удивлённый взгляд. – София... Куда?..
– София Назаровна! – Голос Сони вещал спокойно и настойчиво. – И надеюсь, что вы будете говорить мне „вы“, так же как и я вам.
– Губозакаточный станок – на верхнем мостике! – Вдруг неприятно расхохотался Закусилов.
– Лады. – Соня выглядела пуленепробиваемой. – Тогда и я вам тоже начну беззастенчиво тыкать и наедине и при всех.
Закусилов обрубил смех и, собрав губы в ниточку, вильнул желваками по небритым скулам. Он молча уставился на Соню, повидимому решая, как правильней среагировать на такой „беспредел“ буфетчицы.
Обычно в сингапурские рейсы ходит другой контингент. Страшненькие, в большинстве случаев пожилые, послушные, управляемые, со всем согласные женщины, даже не пытающиеся качать права. И тут на тебе! Перебрав в голове несколько вариантов ответа, кэп решил занять выжидающую позицию.
 Соня тоже хранила спокойствие. В её в сознании на заднем дворе всегда теплился  запасной вариант выхода из безвыходных ситуаций. Возможность, если что, завершить свою моряцкую карьеру и уехать с Камчатки, начать жизнь с чистого листа.
Ведь у неё есть „мирная“ профессия, не подвластна ни солёным ветрам, ни крепким штормам, ни таким вот негодяям с капитанскими лычками на обшлагах рукавов.
– Командир, хоть и натренирован у тебя взгляд давить на страх – видать на кроликах упражнялся - но я не боюсь. Так что не тщись. А теперь по делу. Каюту твою я выдраю после того, как уберу в буфетной и кают-компании. Ты в каюте один, да и не такой здесь срач, как ты хочешь это представить. Жить можно. А вот в помещении, где принимают пищу каждодневно добрые два дестяка человек, порядок нужно навести в первую очередь. Я могу идти работать? – Спросила Соня без паузы и внутренне зажмурилась в ожидании затрещины от кэпа.
По мере того, как Соня говорила, физиономия кэпа вытягвалась от удивления, рискуя стукнуться нижней челюстью о стол. Он не знал, как реагировать на такую борзоту, и прикидывал в голове, чьей протеже могла быть эта молодая и очень недурна собой выскочка, позволяющая себе такой тон и такую самоуверенность по отношению к нему, к кэпу, а значит „пупу“ этого парохода.
Но реплика буфетчицы закончилась, а он так и не придумал ничего более оригинального, кроме как согласиться. 
– Валяй... Тоесть валяйте... Тоесть... – Видя замешательство капитана, силящегося подобрать подходящие слова, Соня поняла, что он если и не капитулировал, то хотя бы принял к сведению её праведный бунт.
Она с прямой спиной дошагала до порога и, не поворачиваясь, вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
Торопливо спускаясь по трапу Соня чуть не сбила с ног Лариску, пробегающую именно в эту минуту мимо.
У подруги был рот до ушей и глаза по чайнику каждый.
– Соньк, угадай, кто у нас шеф-повар! Ни в жисть не додумаешься!
– Ой, да повар – это ещё что, вот угадай, кто у нас кэп! – парировала Соня ларискину новость.
– Да какая разница, кто там кэп! Ой, а кто? – Озадачилась Лариса с запозданием.
– Закусилов!
– Ох, ну и фамилия! Ну и что? Он что, закусывает, в то время, как другие пьют? Что за фрукт?
– Это не фрукт. Это кусок дерьма.
– Ой, ну какое счастье, что я не буфетчица! – Утешилась Лариса по инерции. Но потом озабочено взглянула на Соню.
– Что, приставал?
– Да пока нет. Почву готовил.
– В смысле?
– Глазами вращал, зубами скрипел, страху нагонял. Намекнул, что наши назначения – это херня, можно и не уйти в рейс, если он не захочет нас взять. В смысле меня... – Поправилась Соня.
– Ну, пока нас не за что списывать... – Пробормотала Лариса.
– Чепуха какая! Как-будто для этого нужны какие-то основания. – Соне стало тошно от своего бесправия. – Ну да ладно, нечего начинать жмакать морды уже сейчас. Хвост колечком и вперёд, работать! Так кто там у нас шеф-повар, говоришь?
– Пошли! – Лариса потащила Соню к к камбузной двери. – Я специально о тебе не сказала. Сюрприз!
Из камбуза пахнуло теплом, жарившимся луком, мясом и душистим ароматом хлебной выпечки.
Склонившись над сотейником, с подобострастием шарудил в нём соусной ложкой разлюбезный Вася. На звук шагов он поднял голову.
– Ёдерный макарон, какие люди! – Восхитился он и пошёл навстречу девчонкам. – Лариса, а ты что же мне не сказала, что Соня тоже здесь?
– А ты не спрашивал! – Лариса смаковала произведённое впечатление.
– Девки, а если начистоту, какими судьбами на этом корвете? – Задал Вася традиционный вопрос, основательно почеломкавшись с Соней. – Кого же это вы так ублажили, что удостоились...
– Вася, ты же знаешь, что осёл, гружённый золотом, берёт любую крепость. – Весело ехидничала Лариса.
– Да знаем мы ваше золото...
– Ну а раз знаешь, то чё спрашиваешь? А сам ты кого ублажил, что вот стоишь здесь с поварёжкой наперевес? А??? – Докопалась Лариса до кока.
Она бесцеремонно залезла пальцами в сковородку и выудила оттуда поджаристый кусок мяса.
– Положь обратно! – Вася вызверился не то шутя, не то всерьёз. – И так не хватит на всех. Сейчас шаровиков набежит, они меня живьём слопают!
– Ну а раз и так не хватит, то какая разница, не хватит на кусок больше, или не хватит на тот же кусок меньше? Ну ладно, запиши на меня, в счёт обеда. – Хихикала Лариса, вгрызаясь в едва прожаренную мякоть. – Дай съесть шматик, покуда ты там всякой подливы не насобачил.
– Да ладно, берите, трескайте, жрите – всё равно на всех не хватит. Кто не успел, тот опоздал. Вы вот не представляете, сейчас на обед сбегутся все бичи с окрестностей. Я–то всех из экипажа по мордасам не знаю...
Соня из сострадания к Васе, нависать над сковородкой не стала. Равнодушно обогнув её, она прошла к амбразуре и уселась на табурет–подставку для кастрюли с супом возле окна раздачи.
– Насколько было бы проще раздать талоны экипажу, чтобы избежать ненужного наплыва нежеланных едоков. – Заметила она.
– Ой, да кому оно надо?!! – Вася досадовал небезосновательно и наверное с самого утра. – Все заняты своим, ни к кому не подступись. А потом: почему не хватило?.. А вот потому!
– Слушай, Вася, ты лучше скажи, как тебе наш кэп? – Соню донимали скорей её собственные проблемы, чем васины. – Я так вообще в шоке...
– Да не спеши ты нервно мылить верёвку. Конечно, я тоже очень разочарован несправедливостью бытия. А что делать?
– Ой, да тебе–то что? – Лариса украдкой опять запустила руку в сковородку. – Как повару – тебе равных нет. А что касается остального, ему от тебя ничего больше не надо.
– Ты мне зубы не заговаривай и отойди от сковороды. А то сейчас поварёшкой получишь у меня.
– Да я вот думаю, а не плюнуть ли на всё и не убраться ли восвояси? – Соня произнесла это так обречённо, что хотелось её погладить по голове.  – Вот я буду тут всё вымывать, выскребать, языком вылизывать. Подготовлю заведование, а он меня возьмёт и спишет на отходе. А кто–то прийдёт на готовое... Вот будет обидно!
– Ну что ты, как мёртвая рыба, всё норовишь плыть по течению? А надо, как живая,  носом на волну! Тебя прям не узнать! Отрабатывать назад, не разобравшись что к чему – самое хилое дело. Он что, уже приставал?
– Да нет, но это дело времени.
– А ты поскорее испугалась. Неправильно! Ты веди себя так, как–будто тебе страх вообще неведомый. То у него и отпадет охота тебя стращать. Может он тебя просто на вшивость проверял.
– Да я виду–то не подала. Но гаденько на душе сделалось. Нехорошо начинать работу на судне с таких эмоций.
– Лучшее средство от головной боли – это, конечно, гильотина. – Послышался приятный баритон из подсобного помещения. А следом за голосом появился и обладатель – высокий, молодой парень с тёмными волосами и глазами Нифертити. – Привет, девчонки. Давайте знакомиться? Я – Илья...
– Да, ты Илья. – Вася перехватил инициативу. – А это вот Лариса, а это Соня. – Вася указал лопаткой кто есть кто. – И на этом всё, работать. Всякие „ля–ля–тополя“ – после обеда. Скоро обед, а у нас всё ещё „в процессе“...
– Так что ты там о гильотине рассказывал? – Соня проигнорировала Васино замечание и повернулась к Илье.
– Я о том, что не стоит чуть что – делать ноги. Всё устаканится. Это только поначалу так... Может кэп вообще импотент. Ой, а я тебя где–то видел... Точно, в „Камчатке“. Танец живота танцевала. Слушай, эт ты, или не ты? Вася ты видел?
– Ану быстро уполз в окоп картошку чистить! – Вася сердился уже не понарошку и совсем не обратил внимания на слова Ильи.
– Значит не видел... – Не то с сожалением, не то с одобрением констатировал Илья . – Сонь, а ты к нам работать?
– Нет, она к нам трюфеля кушать! – Вконец взъерепенился Вася. – Буфетчицей она к нам, понял?
По всему было видно, что Вася не в настроении. Его всё бесило и раздражало. Ларисе чуть поварёжкой не заехал за кусочек мяса. На подчинённого орёт за здорово живёшь. Может не выспался, может прихворнул, а может просто–напросто его раздражал молодой красивый парень, на фоне которого сам великовозрастной Вася смотрелся не очень импозантно. Особенно в глазах у двух таких красивых молодых девах.
 Но Соне было не до васиного „прихворнул–не выспался“. Она в своей собственной душе ощущала глухой дискомфорт. И поскольку свое собственное „эго“ и поближе и почувствительнее, то васин ор её не впечатлил никак.
– Ох, то ты в седле, то на тебе седло. – Закряхтела Соня и поднялась. – Только что–то в последнее время чаще седло на мне ездит, чем я на нём. Пойду–ка я работать, граждане моряки и морячки. Скоро обед, а у меня в кают–компании ещё конь не валялся.
– Я тоже пойду, хоть полы помою в столовой.
– С богом девки! – С облегчением напутствует Вася сотрудниц. – Я рад, что вы здесь.
– Мы тоже рады, что все мы здесь. – Соня абстрактно улыбается, выходя в коридор. – Ну вот видишь, Лариск, уже двое своих людей нашли в экипаже.
– И ещё каких! – Радуется и себе Лариса, затворяя камбузную дверь. – Соньк, а как тебе Илья? Ты обратила внимание...
Лариса заговорщески хихикает, а Соня, в сердцах, хватает подругу в охапку и яростно трясёт тощенькое, тщедушное тельце.
– Лариска-а-а, зараза! Я тебя урою! Перекури малость, давно ль оклемалась? Подними голову, оглянись вокруг! Здесь будут десятки мужиков и все они за редким исключением – твои! Не бросайся опрометью на первого встречного. Поостерегись, пожалей себя. Ну дура-баба...
– Да чё ты, гля, во дурная, даже спросить нельзя... – Бормочет Лариса и, поджав губы, семенит к портомойке. Соня идёт в другую сторону. Вход в буфетную – справа от камбуза.
„ - Фу, что-то я, и впрямь, разошлась не на шутку. - Подумалость Соне мимоходом. - Лариску обругала ни за что. Нервы. Ничуть я не отдохнула после предыдущего рейса“.

Глава 26.


Кое–как распихав по углам нищету в буфетной, Соня стряхнула крошки с кресел в кают компании, влажной тряпкой собрала мусор на полу. Бардак полнейший. Эх, надо было не отпускать буфетчицу с подменки, заставить, чтобы хоть приблизительный порядок навела в заведовании. Купилась на легенду о больном сынишке. Эх, лапша на мои развесистые уши. А она, чума эдакая, небойсь уже тщательно шастает по магазинам в поисках несуществующего. Хоть бы с посудой было тип–топ. Ведь подмахнула акт, не считая.
Святая простота ты, София. От дурной головы теперь страдают ноги и спина. Ну ничего, переживём.
Поиски прачки результата не дали. Значит, комсостав будет обедать на грязных скатертях.
Едва Соня успела поставить на стол приборы и супницы с борщом, как судовая трансляция голосом старпома позвала экипаж на обед. И сражу же повалил народ на кормёжку – будто плотину прорвало.
И тут Соня во второй раз пожалела, что отпустила буфетчицу так рано. Народу было – не сосчитать. Незря нервничал Вася. Оба экипажа, сдающий и принимающий, стеной встали у „амбразуры“ в ожидании пайки. Значит и обслуживать надо бы было вдвоём.
– Соня, дашь мне тарелки под второе по счёту.  Ну для начала, например штук двадцать. А там посмотрим. Когда эти кончатся, дашь ещё с десяток. Попробую проконтролировать количество едоков. – Нервничал Вася.
По традиции первое блюдо командиры наливали себе сами. Второе заносила Соня. Следила, чтобы не кончились хлеб на тарелках и компот в чайниках. Все четырнадцать мест в каюткомпании были заняты до единого. Как только освобождалось какое–то кресло, его сразу же занимал другой жаждущий.
Соне надо было бегать на камбуз за вторым, подавать его на стол, дорезать хлеб, уносить грязную посуду и заодно шустренько её мыть, так как посуды было в разы меньше, чем людей. И всё это в темпе вальса, чтобы уложиться в один час.   
Ей некогда было обращать внимание на людей, не все лица попадали в её поле зрения. Особенно лица тех, кто сидел к ней спиной. Перед её глазами мелькали тарелки, тарелки, тарелки... То грязные, то чистые. Она не замечала, с каким интересом смотрели на неё парни, подмигивая друг дружке, показывая друг дружке кулаки с поднятым вверх большим пальцем.
Ей приходилось наклоняться между плечами сидевших, протягивая тарелки со вторым  кому–нибудь, сидевшим лицом к ней с другой стороны стола.
Уже все знали, как её завут. Пообедав, охотно благодарили: „Спасибо, Соня“, и Соня на автомате отвечала „На здоровье!“. Всё как всегда. Как во всех рейсах. В какой–то момент ей даже показалось, что она в рейсе уже по крайней мере пару месяцев.
Время обеда близилось к завершению, но толпа не редела. Закрадывалось впечатление, что половина населения Петропавловска сегодня решила отобедать именно на „Союз–4“.
Ещё кто–то один доел свой суп и выжидающе смотрит на Соню. Соня протягивает ему тарелочку со вторым. Азу по–татарски аппетитно исходит паром на тарелке. Стол широкий, Соня тянется. Контакт с сидящим к ней спиной очень тесный. Она даже опирается левой рукой на его плечо.
Но, о боги! В нос шибанул духан очень ухоженного мужчины. К тому же очень знакомый  духан. И что за знакомая рука с очень знакомым кольцом-печаткой на среднем пальце? А костюм?!! Соня ошеломлённо смотрит на медленно поворачивающуюся к ней знакомую голову с жёсткими, до неприличия красиво лежащими волосами.
– Юра? – Соня чувствует, что у неё вот–вот отвалится челюсть и выпадут из орбит глаза. – Ты что? Ты как здесь? Ты ко мне?
Юра молча поднимается с места и, взяв Соню за плечи, выводит её из каюткомпании. Проходит с ней в буфетную, закрывает дверь и впивается в её губы.
У Сони дрожат коленки и млеет душа. С трудом высвободившось и переводя дух, она устремляет недоуменный взгляд в глубину юриных зрачков.
Юра смотрит, слегка улыбаясь. Смотрит хорошо, с нежностью, с обожанием. Глаза лучатся радостью с небольшим намёком на доброжелательную загадку.
– Так ты ко мне? – Допытывалась Соня.
– А то к кому же? – Улыбается Юра встречным вопросом.
– Ну ты нашёл время! Видишь, какая запарка?
– Ничего, я подожду. Закончишь работу, заходи в каюту завпроизводством. Я буду там. Угу? – Юра опять норовит зацеловать Соню.
– Ну всё, Юр, всё. Работать надо... Ты же видишь, что творится в каюткомпании. Ещё минут пятнадцать. Иначе они меня порвут. И кэп, зараза, ещё не трескал.
– Хорошо. Жду. Как только – так сразу.
Юра всё же умудряется ещё раз обнять Соню и чмокнуть в губы. Она тонет в его аромате.
– Всё, побежала.
Остаток обеда прошёл, как в тумане. Соня дополнительно заносила на камбуз тарелки, и не два десятка, как говорил Вася, а гораздо больше. Азу по–татарски давно кончилось. Илья сбегал к ревизору за тушёнкой. Её срочно открывали, разогревали на сковороде и поливали нею срочно сваренные макароны. Уже не осталось компота, давали разведённый томатный сок. Вахтенного матроса заслали на соседнее судно на предмет хлеба. Принес. Две булки. Чёрствого и невкусного.
Не хватало также тарелок. Так как моряки через одного норовили забрать тарелку со вторым в каюту на закусь. На судне развернулась грандиозная и всеобьемлющая пьянка. Подменный экипаж сдавал дела, а какое подписание актов без выпивки? Поэтому все сдающие  материально ответственные лица проставлялись.
Принимающая сторона не отставала. Так как принимала денежный пароход. Кому не надо было сдавать–принимать материальные ценности, пили тоже, причём ещё больше, чем ответственные товарищи. Пили просто так, потому что скоро в рейс, а там, в рейсе, работы будет много, а водки мало. Да и вообще, на флоте всегда, ещё с древних времён пили много и с удовольствием. И ели, как в судный день, как в последний раз в жизни.
Вася уже перестал психовать. Философски метерился, деля макароны.
– Вася, где ты научился такой фене? – Добродушно удивлялся Илья, замывая под краном только что освободившийся сотейник.
– Поплаваешь с моё, и у тебя появится желание говорить афоризмами. – Изрёк Вася, не отрываясь от дела.
– Да отходил уже достаточно в моря, но квалификацию так и не повысил. В таком деле, скорей всего, как и во всём, талант нужен... 
Илья зубоскалит, а Вася только устало машет рукой.
– Ану–ка встань у „амбразуры“, я пойду курну хоть малость. С утра сигарету во рту не держал. Ещё пару таких дней и курить прийдётся бросать... Да поэкономнее с макаронами...
Из–за отсутствия мелких тарелок, Соне приходилось накладывать второе в супные. Но вскоре не хватило и этих.
Моряки продолжали тащить тарелки со вторым в каюты, а возвращать забывали. В каютах стояли батареи недопитых бутылок, а закусывать, по традиции, было нечем.
Вовремя подвернувшийся боцман снизошёл к проблеме, занёс упаковку новой посуды из кладовки.
Мало–помалу хадж едоков в каюткомпанию иссяк. Посуда перемыта, „буфетная на лопате“. Соня переводит дух перед дверью с табличкой „Зав. производством“. Вежливо стучит.
Дверь тотчас же открывается. Улыбчивое лицо Юры кажется загадочным. Соня бросает взгляд мимо него в каюту, где же там зав? Но там пусто. В каюте Юра один. Пропускает Соню, закрывает дверь и поворачивает ключ. И сам поворачивается к Соне и сгребает её в себя.
– Ой, соскучился...
У него море чувств, искренности, страсть кипит и задевает Соню.
– Юр, да ты что? Прям здесь? А если зав захочет войти?
– Не–а, не захочет... Он уже вошёл.
Соня не понимает. Юра дурачится.
– А где он? Ты его прячешь в рундуке? Ау, зав, ты где? Выползай, негодник... – Соня тоже дурачится. Ещё там, в каюткомпании на неё снизошла благодать хорошего настроения.
– Да вот он, перед тобой! – Юра уже вовсю хохочет. Он тычет в себя пальцем. – Вот он, поганец–зав!
– Да ты что??? – Соня таращится на Юру, не успев ещё постичь ошеломляющую новость. – Ты наш заведующий производством и ты идёшь в рейс???
– А что, ты против? Ты меня не берёшь? А я так надеялся,  я так старался... Я так спешил всё обустроить!
– Юрка...
У Сони постепенно проясняется в голове. Она наконец-то сводит воедино юрино внезапное появление на ЕЁ судне и сам предстоящий рейс. Она-то думала, что он просто пришёл её навестить. Ничего особенного, немножко внезапно, но вполне нормально. И то, что он уселся в каюткомпании за стол – тоже вполне обыденная практика.  Тоже очень приемлемо.
Но боже мой! Это ж получается, что он отставил свою затею с работой на берегу? Из–за неё? Неужели? Вот именно! А вот это уже шаг... А вот это уже поступок!
Сменить перспективу спокойной и безбедной жизни на берегу на морские лишения только из–за того, чтобы быть возле неё? Это дорогого стоит и это о многом говорит. Ох, как о многом...
Соня смотрит на Юру. Её лицо отражает весь калейдоскоп её мыслей. Нахлынуло многое. Ах, каков! Она сражена наповал. Этого нельзя не оценить. Это был последний аргумент, после которого крепость просто не в востоянии устоять. Ей оставалось только пасть.
– А как это ты так быстро превратился из сменного рыбмастера в запроизводством? - Продолжает не сдаваться Соня.
– Всякий рыбмастер неизбежно становится завом. Рано или поздно. Если, конечно, захочет. Вот и я сдал аттестацию, уже давненько. Так, на всякий случай. Если, например ты не захочешь остаться со мной на берегу. Значит мне надо идти с тобой в рейс. И уж если и идти в рейс, то так, чтобы быть поближе к тебе. Будешь теперь меня кормить в каюткомпании... Иди сюда...
Юре поскорее хочется близости, разговоры – потом.
– Какой предусмотрительный... - Недоверчиво косится на Юру Соня. - Так это что, теперь твоя каюта? – Она оглядывается вокруг себя.
– Теперь это наша с тобой каюта. Можешь перебираться сюда на весь рейс. – Юра опять пытается сграбастать Соню.
-  Юрк, прекрати! - Отбивалась Соня. -  Я не могу вот так на ходу. В любую минуту могут позвать или меня или тебя. Ты как в первый раз...
– Да пошли они все! Нету нас.
– Это тебя может вот так вот просто взять и не быть. А у меня аврал. С борта сходить запрещено. К тому же кэп сказал, чтобы я его каюту сегодян же отпи... отмыла.
– Чего–чего? Я его самого так от... мою, что он сам будет свою каюту мыть весь рейс с утра до вечера с оптимистической улыбкой на лице. Что, уже приставал? – Юра посмотрел на Соню строго-вопросительно.
– Да пока нет. Но стращал - многообещающе.
– Выпендрёж... Старого хрыча перед молодой красивой девушкой. Чем ему ещё себя позиционировать перед тобой? Только должностью. Ладно, насчёт этого будь спокойна, я с ним поговорю. Я его хорошо знаю. Ох, как я его знаю! А как он меня знает....
– Да ладно, пока не надо. Посмотрим, как будут созревать события, может обойдётся?
– Болезнь лучше предупреждать. Слышала о профилактике? А то лечить окажется накладнее. Ты хочешь, чтобы тебя на самом отходе заменили?
– Да ты что? Я думала, что если по блату направили, то уж сто процентов уйдёшь.
– Против лома нет приёма, если нет другого лома... Ну иди сюда...
Юре уже невмоготу.
– Так, прекрати сейчас же! – Соня начинает сердиться и принимает позицию борца сумо. – Ты меня знаешь, я не могу где попало и как попало. Нашёл время... Все, как ужаленные бегают, суматоха, а ты...
– А что суматошиться? Работа налажена. Погрузка идёт. Нужно правильно озадачить людей...
– Буфетчице, в каюту капитана! – Вдруг вероломно и грубо проехался по ушам динамик трансляции, прервав Юру на полуслове.
– Во, истину глаголешь! – Сказала Соня, поднимаясь. – Сейчас и меня озадачат очень правильно, а самое главное вовремя.
– Так, сиди. Я сам к нему сейчас неспеша зайду. – Юрино лицо подёрнулось нехорошими намерениями.
– Юр, да не надо! – Соня на ходу пригребает перед зеркалом подрастрепавшиеся волосы.– Пойду я, послушаю, что скажет. Может как раз никакого криминала. Может хочет, чтобы я ему обед в каюту занесла. Лентяй хренов.
– Да нет, всё же сначала пойду я. – Тон Юры пахнул твёрдостью.
Юра ушёл, на ходу натягивая пиджак парадного костюма. А Соня от нечего делать осмотрела каюту. Почти везде было ещё пусто. Только в одёжном рундучке сиротливо висела Юрина куртка, да стоял на полке знакомый чемоданчик-"дипломат". На окнах ещё не было шторочек, на койке на голом матрасе лежало только покрывало, белья ещё не было. Дермантиновый диванчик томился в ожидании статусного чехла.
Скоро всё наладится. Сюда прийдёт уборщица, вымоет переборки, подволок, отдраит умывальник, повесит и застелет всё положенное. Должность запроизводством на судне – важная должность. От зава зависит, как будут пахать обработчики, как сорганизуется работа подвахт, насколько регулярными и своевременными будут перегрузы, будет ли продукция экипажа котироваться как качественная и так далее.
Из Юрки должен получиться приличный зав. Он по характеру лидер, к тому же у него весь Петропавловск в корешах.
А связи с нужными людьми – это поди, наиглавнейшее качество, которым должен обладать руководитель. И не только. Всякий знающий жизнь и претендующий на роль в ней человек.
Блюсти эти всевозможные связи – дело энергозатратное и не каждому по плечу. С друзьями нужно регулярно встречаться, ходить в баню, ездить на рыбалку, пить водку, проводить вместе досуг и, в случае надобности, приходить друзьям на помощь.  Должен быть перманентный эффект присутствия. Тоесть надо уметь быть нужным людям. Особенно, если кто–то вдруг оказывается в заднице. Этот кто-то начинает вовсю шарудить в мозгах в поисках надёжного плеча. И очень часто такое плечо находит у Юры.
„Да уж, и правда, возле Юры лучше находиться в качестве друга, а не любимой женщины. – Соня легонько улыбается своим мыслям. – Друга он не пробросит никогда, чего не скажешь о подружках...“
Дверь открывается рывком, в неё просовывается мордашка Юры.
– Сонечка, лапушка, занеси, пожалуйста, в каюту кэпа чего–нибудь из съестного. – Юра загадочно улыбается.
– Ага, всё понятно. Пить собрались? – Соня улыбается в ответ.
– И жрать тоже! – Юре совсем весело. – Ты же меня в каюткомпании так и не покормила...
– Сам виноват. Нечего было уходить, не пообедав. – Соня опять смотрится в зеркало над умывальником и переступает комингс. – Ну если Васька меня сейчас не пошлёт куда-нибудь в конец географии, то может чего–то и урву...
Вася утерпел, не послал. Но и ничего толкового не дал, так как не было ничего. Он разделывал как–раз тушку барана на ужин. Указал Соне на холодильник и разрешил брать оттуда что угодно и ни в чём себе не отказывать.
„Чего угодно“ было не так уж много. Традиционный набор: колбаса, сыр, консервированные болгарские огурцы–помидоры. В алюминиевой миске напрочь застыло что–то, отдалённо напоминающее гуляш.
– Поставь на плиту, разогрей, там в духовке на противнюшке осталось малёхо макарон. Забирай. Себе оставлял, но уже аппетит пропал. – Вася аппатично махнул рукой с ножом.
Соня всё разогрела, всё нарезала, всё поставила на поднос, добавила горчичку, перец.
– Ой, ну ладно, с богом. Лиха беда - начало. – Подняла поднос и засеменила под его тяжестью в сторону капитанского трапа.
Постучала в каюту и не услышав отклика, нажала на ручку двери. Кэповское жилище встретило её дымом, запахом алкоголя и громким разговором. За небольшим придиванным столиком сидело человек пять. Юра был среди них. Уже без пиджака, активный, и вполне вписывающийся в атмосферу.
– Во, а вот и моя буфетчица! – Произнёс кэп, завидев Соню. – Вот мужики, знакомьтесь, моя буфетчица.
Кэп объявил Соню „своей“ буфетчицей с таким чванливым выражениям лица, как будто Соня была, по крайней мере, его жена.
– Не ваша буфетчица, а буфетчица экипажа „Союз–4“. – Поправила его Соня довольно мирным, но настойчивим тоном.
Мужики, скорей всего люди из службы, заинтересобванно повернули к Соне свои уже разгорячённые выпивкой физиономии.
– Ого, какая красотка! Садись с нами. – Оживлённо засуетились „паханы“, раздвигая зады на диванчике, тем самым готовя для неё посадочное место. Кто–то подскочил, уступая Соне кресло.
– Садись, садись. – Милостиво и себе приглашал кэп.
Как-будто и не было у него утреннего разговора с Соней, высокомерного, надменного и по-матросски грубого.
– Так, господа-с офицера-с, мечтать не вредно. Губозакаточный станок на верхнем мостике, если кто не знает. – Юра многозначительно обвёл публику острым, всезапрещающим взглядом, с нажимом посмотрел на кэпа. Потом  поднялся, взял поднос из рук Сони. – Спасибо, родная, можешь идти, если присесть не хочешь. А сам повернулся к собранию. – Ану–ка биндюжники, образовали плацдарм на столе! Закусь идёт!
Лицо кэпа стало похоже на дохлую утку. А представители управы, „закатав губы“ по совету Юры в отношении буфетчицы, засуетились при виде реальной еды. Так как пить, занюхивая рукавом, было, без сомнения, доблестно, но некомфортно.
А Соня под шумок тихонько выскользнула из каюты кэпа, успокоенная и воспрянувшая. Ох, если бы не Юра, сейчас бы её захомутали не на один час. Сидеть с командирами там, дышать табачным дымом, и ещё каким дымом: пачка папирос „Беломор-канал“ лежала на столе , как единственная на данный момент закусь, слюнявить стаканы, слушать их дурацкую болтовню, кожей ощущать на себе липкие взгляды, и дипломатически отражать недвусмысленные намерения.
Эти на вид респектабельные мужи, попади им рюмка в рот, начинали воображать себя неотразимыми мачо, особенно если в поле зрения попадалась молодая и красивая девчонка. Но спасибо Юрке.
Соня с ликованием реализовала для себя очень отрадную перспективу: она будет весь рейс свободна от любых поползновений с любой стороны, от каких либо приставаний и нытья как от комсостава, так и от рядового. Никто не смеет её тронуть только лишь из-за того, что у кого-то из ушей потечёт тестостерон.
Так, наверное, себя чувствует, блохастый котёнок, которого из сострадания намазали керосином, а потом вымыли шампунем. Высушили на солнышке и дали рыбёшку. Невиданное ощущение внутренней свободы и радужности перспектив - кто бы мог подумать, что это так вдохновит!
Ей вдруг страшно захотелось работать. Навести порядок в своём заведовании, чтобы всё блестело, сверкало чистотой и свежестью. Работы она не боится. Она работу любит и воспринимает её всерьёз.

Глава 27.


 Она отправилась в буфетную. Надо бы поменть столовое бельё, да и порядок навести поосновательнее, не так второпях, как утром. Она деловито зашарудела тряпкой по  горизонтальным поверхностям.
Святой Поликарп! До чего же неудобная буфетная, не повернешься, не дотянешься, не подлезешь, не достанешь. Когда–то этот проект судна, по сравнению с доисторическими дерявянными  галерами, небойсь, был успешным. Но сейчас... Когда уже вовсю в базу поступают новые БАТМы, с двухместными каютами, вместо четырёхместных. Женский „переулок“ на верхней палубе. Что и говорить, лепота! Но в Антарктиду посылали вот такую рухлядь, что без слёз не взглянешь. Пропади оно пропадом!
Но ничего. Всё можно пережить и ко всему привыкнуть. Впервой, что ли?
Не успела Соня  разобраться с выдвижными ящичками, как в буфетную заглянула Лариса.
– Что, возишься ещё? Пошли в каюту, отдохнём. Что–то я с непривычки устала...
– Да я как раз раздухарилась на трудовой подвиг... К тому же мне надо бы скатерти поменять, а то на них смотреть гадко, не то что на них пищу принимать. – Пожаловалась Соня.
– На сегодня забудь про это. Прачки бельё сдают–принимают, видела, по каютам внизу рыщут. Недостача, похоже немалая у них там образовалась. Ищут концы. Досада из них так и прёт.
– Ну ладно, тогда лучше их, конечно, на этом этапе не трогать, а то заговорят афоризмами – прийдётся ответить. Сочинится драчка, чего доброго.
– Вот именно. Да ещё на отходе в такой рейс. Появятся все законные предпосылки к списанию. К НАШЕМУ списанию. – Лариса говорила как–то тоскливо, что ей было абсолютно не свойственно.
– А что это ты, как-будто тебя валенком, с утюгом внутри, по голове огрели? Что–то за время обеда стряслось, чего я не знаю? Вася пообедать не дал? И правильно сделал, нечего было мясо со сковородки таскать...
– Да при чём там мясо... – Отмахнулась Лариса. – Пошли, в каюте расскажу. А то тут везде уши. 
– Комиссарова помнишь? – Закрыв за собой дверь каюты, Лариса уставилась на Соню мелодрамматическим взглядом. – Ну этого, козла, тузлука?
– Такое разве забудешь? Конечно, помню! – Соня смотрит озадачено. – А что?
– В рейс идёт на нашем судне! – Лариса в панике начинает всхлипывать.
 У Сони как-будто кто–то выдернул палубу из–под ног. Она бессловесно плюхнулась на рядом стоявший стул. Её лицо исказила гримаса ужаса.
За пару секунд перед её отрешённым взглядом пронеслась вся ларискина трагедия, начавшаяся за пару дней до предыдущего рейса и закончившаяся совсем недавно.
Это была не только ларискина беда. Спорный вопрос, кто в этой истории пострадал больше, Лариса или она, Соня. Сколько ночей, проведённых без сна, сколько дней, прожитых без радости, впустую! В тоске, в сожалениях, в угрызениях совести. Всё пережитое тогда и, казалось, ушедшее далеко и насовсем, на мгновение как-будто вернулось к ней в полном объёме и обдало таким разящим неблагополучием, что ей не хватило воздуха.
Появилась новая зона уязвимости. Не успела она нарадоваться за себя, что её статус на судне, похоже, утвердился наилучшим образом, проблема с кэпом успешно утряслась, на тебе, на Ларискиной судьбе соскочил очередной гнойный прыщ.
Но затхлые мысли пришли всего лишь на мгновение. В следующее она уже знала, что всё обустроится. Всё встанет на свои места. У неё есть такой человек, который не позволит страдать ни ей, ни её подруге. Эдакий маг и волшебник, защитник от всех напастей. Юрка–поганец, как он сам себя сегодня обозвал. О пришествии которого на судно Лариска ещё, стопудово, не знает.
Сонино лицо сбросило тревожное выражение и стало улыбчивым и загадочным.
– Да ты что! – Изображает она удивление. – Радость–то какая! – Произносит Соня страшную крамолу, без нотки сострадания в голосе.
Лариса смотрит ошеломлённо, даже прекращает хлюпать носом.
– Ты чё, малохольная? – Всё её существо выражает негодование и она принимает позу хилого, но воинственного курёнка. – Ты понимаешь, что это значит?
– Ларка, успокойся. Это не значит ни–че–го. Вернее, это значит, что будет как в прошлый раз: мы идём в рейс, а он переезжает на берег...
Соня тянет паузу, предвкушает сенсацию, которая, без сомнения, обрадует Ларису. Высушит её слёзы.
– Да что ты мелешь? – Лариса задыхается от возмущения. – Это тебе не какое–нибудь Беринг–си, это Сингапур! Если уж он сюда пришёл, то на рейс, насовсем. Ты думаешь, опять финт с санкнижкой провернуть удастся? Очень сомневаюсь...
Ей так плохо, ей так страшно, так неуютно в этом непонятном мире, где её то и дело подкарауливает не одна напасть, так другая. Господи, не успеешь немножко отойти душой от невзгод, забыть чуть–чуть беду, свалившуюся, как всегда, внезапно, непонятно откуда, как тут же, за следующим углом тебя караулит другая... Или та же самая, старая, наболевшая, только в ещё более изощрённом и беспощадном виде. А ей, Соньке, видите ли весело! Подруга называется...
– Да ну тебя! – Лариса в сердцах отмахивается и сворачивается в баранку на диванчике: плакать.
Ей на миг вспомнилась очень похожая картина чуть ли не годичной давности: она на таком же диванчике в каюте, с разбитой вдребезги физиономией... Возле неё Сонька. Дежа вю... Как давно это было! И в то же время, как-будто бы вчера. Поистине, жизнь идёт по спирали и никак не по прямой.
Не дожидаясь, пока Лариса заведётся по-серьёзному, Соня решает раскрыть карты.
– Ану-ка вытирай сопли, всё будет у нас очень даже хорошо. Ты же ещё главного не знаешь! Юрка идёт в рейс!
– Чего-о-о? – Лариса наставляет на подругу мокрый, вспухший, покрасневший "пятак". – Как это, идёт в рейс??? Ты же говорила, что он с морями завязал?
– Как завязал, так и развязал! – Потешается Соня. – Притом завом идёт! А это тебе не хухры-мухры.
– Ой, Сонька, зашибись – новость! Хорошо тебе! А вот мне... – Лариса опять моментально пригорюнивается.
– Вот дурная! Да речь сейчас как раз о тебе и идёт! Вот закончится пьянка у кэпа, Юрка освободится и всё решим.
Соня с улыбкой смотрит на метаморфозу Ларисы. Она растеряно улыбается, тыльной стороной ладошки елозит под носом, а потом неистово скребёт голову.
– Надо же, аж волосы дыбом встали от такой новости. А ты уверена, что Юрка из–за меня начнёт эту волокиту с Комиссаровым? Я ведь ему никто, в родственниках не числюсь...
– Ларис, ты числишься у него в корефаншах, а это почище всякого родства. Мне иногда самой хочется поступить к нему в друзья, так как для них он делает всё.
– А для тебя, можно подумать, он может чего-то и не сделать... – Лариса скептически смотрит на Соню. – Да ради тебя он всех своих друзей соберёт в трал, завяжет на морской узел, выкинет гамузом в бухту и даже не чихнёт!
– Да ладно тебе, как насочиняешь.... – Смеётся Соня ларискиным метафорам. – Слава богу, что этого на момент не требуется. Но ты же знаешь, что было и по–другому.
– Всё, вяжи на бантик, не распечатывай свою коробочку сомнений и обид. А то начнёшь сейчас мыкать свои страдания, кои не имеют ни каких-то веских оснований, ни реальной надобности.
От внезпного стресса девчонки очень быстро перешли к весёлой перебранке. Пока в коридоре не послышались женские голоса. Это были прачки, которые преуспели-таки найти недостачу белья и сейчас довольные–умиротворённые шагали в свою каюту подбивать бабки. Соня с Ларисой упали им на хвост и выклянчили–таки поменать для пищеблока скатерти с полотенцами.
– Слышь, Соньк, времени у нас с тобой ещё предостаточно. Но вместо того, чтобы идти драить свои заведования – пропади они пропадом! – давай–ка наведём порядок в каюте! Мы же теперь здесь надолго! – Лариса обрела своё обычное настроение. – А что, мы здесь мухой рай организуем!
– А давай! – Соглашается Соня. – А то кэп, видите ли: бросай всё и срочно драй его каюту. Вот сволочь! Щас! Всё возьму и брошу.
Девчонки не на шутку увлеклись приборкой. С таким рвением, с таким жаром и с таким тщанием Соня убиралась разве что у себя дома, когда ей посчастливилось прикупить свой первый в жизни собственный домишко на берегу моря.
На пластиковые переборки сизоватого цвета не жалели чистящей пасты, ибо просто порошочком оттереть давние–предавние пятна, не представлялось возможным. Создавалось впечатление, что каюту по–настоящему не отмывали с самого новья. Поэтому девчёнки прошлись по всем закуткам. Оттёрли подволок, вытряхнули светильник от сухих тараканов, надраили умывальник и особенно зеркало над ним. Прошманали и вычистили все рундучки, вплоть до ящичков стола. И каюта преобразилась. Не было ни занавесочек, ни постельных принадлежностей, ни чехла на кресле, но вид совершено изменился. И даже воздух стал каким–то другим. Свежее, что ли.
– Вот дуры, чё бельишко у прачки не взяли, если уж удалось раскрутить её на скатерти. – Недоумевала Лариска, стеля на палубу возле порога отжатую половую тряпку. – Щас бы койки постелили бы, занавески повесили бы.
– Да, зачем? Ночевать всё равно пока здесь не будем. К тому же, подменка пока ещё полностью не убралась отсюда восвояси.  А ты же знаешь подменный экипаж: тащат домой всё, что под руки попадёт. Открыть каюту, как два пальца об асфальт! Потырят всё за здорово живёшь!
– Ой, Сонька, до ужина осталось всего ничего! - Взвигнула Лариса, посмотрев на часы. - Погнали на столы накрывать! Вот это да! Доработались!
Лариса стащила с головы какой-то сомнительный лоскут, послуживший ей косынкой во время приборки, срочно расчёсывалась перед зеркалом. Соня перескакивала из рабочего трико в джинсы, а по динамику уже кто–то из штурманов объявлял ужин. Девчонки, как на ракете пронеслись по коридору. Но в каюткомпании было ещё спокойно. В то время, как в столовой уже сидело в ожидании ужина несколько человек.
Лариса выставила на „амбразуру“ тарелки с ложками, потом подхватила несколько булок хлеба на камбузе и понеслась в столовую его резать на стационарном ноже. Соня застилала скатерти и раскидывала по столу приборы.
– Там я тебе булочку хлеба раскромсала, забери, если надо! – Проскакивая мимо каюткомпании, сказала Лариса.
– Ой, спасибочки, конечно, заберу...
Шефповара Васи на камбузе уже не было. Вместо него, как и полагалось, стоял второй повар Илья.
На сковороде высилась гора макаронов по–флотски. А в пятиведёрной кастрюле дымился какой-то суп. Какой – непонятно. По верху плавало достаточно много сухих приправ и трудно было определить, что находится под ними.
– А я думал, ты уже ушла... – Обратил к Соне улыбающееся лицо Илья.
– А тебе-то какая разница, ушла я или нет? – Сонин тон был иронично–панибратский. Она переходила на такой тон, если не хотела обижать человека, и в то же время предпочитала установить дистанцию в отношениях.
Так уж повелось на флоте: стоит женщине хоть чуть–чуть сбиться на доверительный галс, перемолвиться с моряком парой дружественных фраз – и всё, он уже с разгону начинает считать, что женщина к нему неровно дышит.
Поэтому, если каких то особенностей в отношениях не предполагалось, то и разговоры велись в шутливо–ироничном тоне. Дистанция, дистанция и ещё раз дистанция! И Соня предпочитала очертить кордон чем раньше, тем лучше.
– Как это какая разница? Такая девушка и не моя...
– А ты и правда, считаешь, что все „такие“ девушки должны быть твоими? – Соня добавила металла в свою грубоватую–панибратскую интонацию.
– Ну, в большинстве случаев... – Начал Илья набивать себе цену.
– Ну так вот, сексуальный гегемон, это, как раз, не тот случай. Усвой это на весь рейс.
– Сонюшка, мы уже здесь... В смысле в каюткомпании. – В кадре открытой камбузной двери стоит Юра. В светло–бежевой рубашечке сиял дьявольски красивой улыбкой. – Покормишь нас?
– Обязательно! – Улыбнулась в ответ Соня. – Только для этого и живу, и дышу...
Сонина интонация почти не изменилась. Она была такой же ироничной. Но капелька едва уловимой благосклонности, опрометчиво зароненная в тембр голоса, предательски выказала сонины чувства.
– Ну, тут всё понятно... – Тихо пробормотал Илья, увидев Юру. – И тут Кореец преуспел.
В кают-компании сидели всего ничего: вахтенный механик, вахтенный штурман, рефмеханик и Юра. Соня ещё толком не знала, кто есть кто, но по тем местам, где сидели парни и по количеству полосок на погонах, она безошибочно определила их должности.
Парни все были навеселе. Шутили, травили анекдоты, охотно зубоскалили, и нахраписто друг перед дружкой заигрывали с Соней.
Поужинав, Юра подошёл к буфетной, сказать Соне спасибо, заодно узнать план на вечер.
– Юрк, тут такое дело! Ужас! Ну об этом не сейчас, потом, после ужина.
– О, уже что–то стряслось! Ну ни на минуту нельзя тебя оставить одну! Ты там никого, надеюсъ, не зарезала? – Улыбнулся Юра. – Хорошо, жду у себя в каюте.
– Договорились!

Глава 28.


В отличие от обеда, ужин закончился едва начавшись. Ужинали только вахтенные, все остальные умчались по домам. Как–никак по телеку вечером хоккейный матч СССР–Канада. Любой ужин блекнет на фоне удовольствия понаблюдать, как наши хоккеисты разделают под орех противников из страны кленового листа.
Закрыв заведования и наскоро переодевшось, девчонки побежали наверх, к Юре подавать челобитную на туковара.
Выслушав суть проблемы, он задумался.
– Ларис, а что ты его боишься? Да я его прижму так, что он не то, что осмелится к тебе приставать, он смотреть в твою сторону будет бояться. Это же мой вассал...
– Юр, ты не понимаешь. – Нетерпеливо возразила Соня. – Представь себе, сколько нам всем пришлось пережить из–за этого козла. Тебе кстати тоже... Ну не выдержит Лариса каждодневные встречи с этим пугалом! По сто раз на дню сталкиваться с ним – это же пытка!
– Ладно. Я постараюсь. – Согласился Юра, озадачено теребя виски. – А, кстати, что я за это буду иметь? –  Вдруг вскинулся Юра, припомнив самый тривиальный моряцкий вопрос.
Девчонки, как по команде прыснули от смеха.
Этот вопрос в рейсе моряки задавали женщинам повсеместно и ежечасно, за каждую малейшую услугу, которую женщины просили им оказать. И он, этот вопрос, им, женщинам, настолько приедался, что очередной вопрошавший реально рисковал получить по физиономии. Но это в рейсе. А здесь пока совсем иной случай.
– Я тебя убью, и меня любой суд оправдает! – Хохотала Соня.
– Ну тогда я добровольно отказываюсь от „премии“ в пользу бедных. - Юра поспешил откреститься от причитавшейся ему „награды“.
Между Соней и Юрой образовалась небольшая потасовка, итогом которой был выразительный "чмок" в сонину щеку.
Лариса почувствовала себя лишней и под благовидным предлогом умчалась домой, пообещав завтра утром отставить чай за двоих, за себя и за Соню.
– Комиссаров, конечно, козёл, но я бы ему медаль дал. - Задумчиво произнёс Юра, собирая бумаги на столе и складывая их в кейс.
- Да что ты такое говоришь? Ты хоть сам понимаешь?.. - Возмутилась Соня не на шутку.
- А что такого? С его такого подлого поступка, начался мой трудный и очень  тернистый путь к твоему сердцу... – Задумчиво и серьёзно произнёс Юра.
– Да как ты можешь, варвар? – Соня готова была принять юрины слова, как личную обиду. – Как только у тебя язык повернулся? Ты что, серьёзно?
– А что я такого сказал? Ничего обидного. Как не поверни, а совокупность факторов, которые сложились в настоящую трагедию, сработали на меня, на мою реабилитацию в твоих глазах, или, я бы даже сказал, на мою реинкарнацию. Что, разве не так? Ох, легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем грешному Юрику заслужить прощение Сони...
– Ты, самое главное, не спеши с выводами. – Соне сегодня определённо не хотелось сердиться. – Ладно, пошли отсюда. В рейсе ещё насидимся на этой железке.
– Куда? – Юра насторожился.
С одной стороны ему хотелось пойти с Соней куда–нибудь в люди, а с другой – ещё больше хотелось остаться с ней наедине. Забиться в уютный уголочек и не выходить оттуда сутками.
Он знает один такой уголочек. Там он пережил недавно самые яркие ощущения всей своей жизни. Там на каждом квадратном сантиметре сидит по целому счастью, и он, Юра, теперь туда вхож. И ему сейчас больше всего хотелось именно туда.
Он сделает всё возможное и невозможное, всё от него зависящее, чтобы на будущее получить в тот благословенный рай постоянный допуск. Нужно устранить Комиссарова – он его выкинет на берег завтра же, и неважно, кто его трудоустраивал на этот рейс. Поднимет перья кэп – Юра его разделает, как дохлую треску, на его же собственном письменном столе. Что бы не случилось в жизни его Сонюшки, он станет тем бульдозером, который будет неустанно разгребать завалы на её жизненном пути. Может так он искупит свою вину и завоюет её снова, как когда–то, её любовь, её верность.
– Домой, куда же ещё? – Буднично произнесла Соня, как–будто с незапамятный времён они с Юрой только то и делали, что вот так запросто после работы возвращались рука об руку домой.
– Да с удовольствием! Я как раз хотел тебе это предложить!
Юра ликовал. От вдруг свалившегося на него счастья он почувствовал себя мальчишкой. Ему захотелось попрыгать на одной ноге, походить на руках, по-разбойничьи свистнуть, вобщим, сделать какую–нибудь детскую шалость, взлохматить обстановку, взбудоражить мир.
– Давай только зайдём в одно местечко, хорошего винца прихватим на вечер. Да и поесть надо бы что–нибудь поромантичней прикупить. Душа праздника жаждет!!!

И они зашли не в одно, а в несколько местечек и прихватили с лихвой всего, чего может запросить душа для своего праздника. И праздновали весело, наотвяз, забыв все предрассудки и потайные зароки, даные однажды себе самому и до сих пор худо-бедно выполнявшиеся.
Соня решила все свои сомнения оставить по боку хотя бы на сегодняшний вечер. Дальше будет видно, обстоятельства подскажут, как действовать дальше. А сегодня она хочет всё забыть и жить в эту минуту, сейчас, без боязни за то, что будет потом. Она уже достаточно за последнее врема набоялась, насражалась за себя, выгребая в шторм на волну. Нужен покой, нужна безмятежность, счастье без ограничений, хоть на какое-то время.
Соня и Юра все дни до отхода прожили вдвоём в домике на склоне Мишенной сопки у самого синего моря. По утрам они ходили на судно на работу. Вдвоём, никого не страшась. Чересчур была тонка кишка у любого из начальников пришить им двоим аморалку.
Да, собственно, и начальников над Юрой было всего ничего. Один только кэп. А кэпа, похоже, Юра держал в кулаке. А с другой стороны, какая ещё аморалка? Это же ведь если с женатым или сегодня с одним, а завтра с другим. А если незамужняя да с холостым, да по большой любви...
В экипаже уже все знали, ху из ху. Нашлось немало моряков, которые видели, как Соня танцевала в ресторане. Всем без исключения она нравилась, многие взирали на неё, как на розовую мечту. Но все знали, что никакой флирт здесь не пройдёт, и никакое давление не даст результата: возле Сони неистовый цербер, причём не на цепи. Порвёт – фамилию не спросит.
А с другой стороны, всем было также известно, что Соня человек требовательный и с характером. На какие-то куцые интрижки не падкая.
А над Соней впервые было ясное небо. Без единой тучки. Наладилась личная жизнь, а с ней и общественно–трудовая. Её ожидал интереснейший во всех отношениях рейс. А самое главное она ощущала себя защищённой со всех сторон. Ей не страшно начальство, и уж тем более экипаж. Даже бабы и те, поостерегутся что–то лишнее сказать в её адрес. Кому хочется иметь приключения на свою задницу. Все знали Юру, по прозвищу Кореец, а кто не знал, тому рассказали. Связываться с ним никто не хотел. Себе дороже.
Времени до отхода оставалось не так много, в отличие от работы. Её, работы – казалось, не переделать. Так всё было запущено. Но Соня не унывала. С особой тщательностью она отдраила каюткомпанию, отскребла от краски иллюминаторы, оттёрла пластиковые переборки. Подняла диваны, под которыми валялись муммии давно усопших мышей и крыс. Истребовала и получила от боцмана всю нужную посуду в ассортименте и достаточном количестве. Вобщем, в каюткомпании был полнейший порядок и уют.
Соня не могла иначе. Работа для неё была работой. Если она и нуждалась в защите, то только от несправедливости и предвзятости, от бесцеремонности и свинства. А что касалось должностных обязанностей, она старалась работать добросовестно.
Поэтому и каюты кэпа, старпома, и помполита она тоже прибрала тщательно, на совесть. Но уже с меньшим рвением. Её бесило всегда вот это расписание по рангу, по которому каюты комсоставу должны были убирать женщины из обслуги. Ну и пусть бы сами надраивали свои „пенаты“. 
– Будешь в рейсе мне стирать и гладить рубашки по мере надобности. – Как–то брякнул помополит, даже не представляя себе, что Соня может отказаться.
– Свои рубашки, носки и трусы будешь стирать сам... по мере надобности. – Язвительно, с открытой неприязнью возразила ему Соня, брутально и на ты. Ибо помполит тоже к ней обратился на ты. И при этом вежливостью не отличился. – Стирка–глаженье в мои обязанности не входят.
Помполит вылупил на Соню глаза, обескураженный такой неслыханной дерзостью.
– Да я же тебя сгноить могу. – Неуверенно пригрозил он.
– Не думаю! - Сказала Соня, как отрубила. - Не один уже клыки обломал.
К помполитам у неё было отношение особенное. В своём большинстве они были лентяями, несостоявшимися специалистами, иногда просто пакостниками. И давно Соне хотелось плюнуть хоть в одну помполитовскую морду. Но этому желанию не суждено было  сбыться, скорей всего, никогда. А вот ответить наотмашку на борзоту, хлестануть словом – она себе позволила. И почувствовала невыразимый кайф.

глава 29.

Тем временем, прелюдия к рейсу постепенно завершалась. Сформирован экипаж, погружено снабжение для всех служб. Моряки мало-помалу завозят на борт свои чемоданы. Кроме носильных вещей, одежды и обуви, авоськами тащат сигареты, не особо надеясь на судовой магазин.
Тащат в основном „Приму“ - самую популярную и демократичную в Советском Союзе марку. Мыло, зубную пасту, лосьоны, одеколоны и шампуни. Рассовывают по щелям, прячут от таможни такую желанную в рейсе, и не только в рейсе, водку. Обживают каюты, максимально приспосабливая их к длительному и непрерывному пребыванию дополнительнительным „тюнингом“, в виде полочек, лампочек, крючёчков, держателей, стопоров и прочих важных приспособлений.
Судно уже давно покинуло причал, перебравшись на рейд. И морякам приходится адаптироваться  к расписанию рейдовых катеров.
Тем временем погода на полуострове давно стала зимней, несмотря на осеннее название текущего месяца.
Петропавловск, давно утратив своё зелёное обрамление, проступал на сером фоне голых деревьев унылыми серыми фасадами, слегка разбавленными частными домами выкрашенными в более веселый зелёный или синий цвет.
По улицам, натужно гудя, проплывали забитые под завязку, забрызганные грязью оранжевые автобусы. Пешеходы, основательно одетые на любую погоду, угрюмо перемещали свои тела по слякотным тротуарам, преследуя одно из двух направлений: или сюда, или туда.
Самое время было покинуть этот уныло дремлющий город до весны, до солнца, до тепла.
На экватор, на юг, в тропическую влажную жару. Даёшь моря, проливы, острова! Синие прозрачные волны, белоснежные чайки, солнце во всё небо, внезапно поднимающееся на небосвод утром и стремительно падающее за горизонт вечером. И берущаяся всегда из ниоткуда ночь, ароматно-душная и удивительно тёмная, несмотря на щедрую россыпь глазастых звёзд. И среди этого скопления небесных тел, символическим доминантом мерцает созвездие Южного Креста.
Моряки в предвкушении. Бывалые и знающие пользуются случаем показать своё превосходство, рассказывают об особенностях многосуточного перехода из зимы в лето, чтобы потом опять погрузиться в ядрённую зиму в антарктическое Море Содружества. Но это неважно, главное, что через полгода они вернутся опять в это благословенное лето, в этот нескончаемый рай, чтобы прикоснутсься к нему в реале.
Разговоры пестрят незнакомыми названиями: Тигропарк, Орчард-Роуд, Атаки, Сентоза, Китайский квартал... Фантастика!
Казалось, впервые Соне не жалко было оставлять берег, свой домишко, суетную городскую жизнь, такую надёжную земную твердь под ногами ради дальнего похода, ради качающйся палубы, ради трудной и каждодневной работы в государстве под названием „Союз - 4“.
Но это факт. Она радовалась скорому отходу, считала дни и часы до команды „Вира якорь!“ Её не тревожило будущее, наоборот, оно её вдохновляло. Это в кои-то века! И всё благодаря Юрке. Ну, конечно, не только ему.
Надюшка, ларискина соседка, лихо подсуетила им с Лариской этот рейс. Хотя сама в рейс так и не сподобилась. С другой стороны, как сказать, небось, нашлись бы люди и поблатнее на их места. И вот тут, как раз Юрка - гарант их непотопляемости.
Так не бывает! Чтобы всё было ТАК хорошо. В своей жизни Соня не могла припомнить ни одного сколько-нибудь продолжительного периода, чтобы всё складывалось так безмятежно и удачно. Ощущение „горы с плеч“ после сдачи очередной сессии в интитуте - в счёт не шло.
Поэтому навещала всё же время от времени неспокойная мысль: а вдруг всё это - кажущаяся идиллия? И вот-вот что-то такое случится, какое-то звено в судьбе даст сбой и распадётся карточный домик, построенный с таким тщанием. Даст трещину причинно-следственная связь. Но Соня гнала от себя такие опасения. И они послушно исчезали, чтобы со временем проклюнуться вновь, как старая забытая заноза в пятке, или как заскорузлая мозоль на пальце.

Юра занимался организацией работы своей службы. Для него было делом чести поставить работу так, чтобы не подвести экипаж, не наказать его рублём, ибо даже небольшой сбой любой судовой службы вёл к материальным потерям, порой очень значительным. Люди теряли в заработке. А это было недопустимо для Юры. Ведь моряки идут в моря отнюдь не за синим туманом, а за рыжим советским рублём, по сравнению с которым даже американский доллар нервно курит в стороне. 
Как бы он не храбрился на новой должности, но завом он шёл всё-таки впервые. Задач для решения было масса. Чтобы организовать технологическую сторону работы судна требовалось завязать в один узел немало направлений. И, так как он в некотором смысле был перфекционистом, то и не мог себе даже представить какую-то оплошность, какой-то недодел или недосмотр. Он был вездесущ, как ветер и неутомим, как арабский скакун.
У Юры хватало сил на всё, потому что такого количества положительных эмоций, какие он испытывал сейчас, у него не было ещё никогда. Его сердце было доверху залито счастьем, безоблачным, ярким, фонтанирующим, щемящим. Он жил на пике чувственности, и был уверен, что размолвки с Соней, недоразумения и старые обыды, наконец-то, канули в небытие. 
Он сам себя не узнавал, насколько он изменился, возмужал. Даже в своих глазах! Ушло желание покутить, погарцевать, покрасоваться.
Бегая по конторам и учреждениям, он ощущал в душе языческий восторг от перспективы вечером вместе с Соней вернуться „домой“ в избушку на Мишенной.
Юра поражался, как неинтересно он жил раньше, как прозаично было его времяпровождение. Хотя, с другой стороны, перечень мероприятий, предпринимаемых после работы сейчас не изменился. Изменился дух, изменился фон, изменилась смысловая окраска. Полупустой стакан превратился в почти полный.
Сошёл безвозвратно на берег туковар Комиссаров, ларискин палач. Ушёл, отягощённый сизой обидой и своими пожитками, которые он уже преуспел завезти на борт в полном комплекте. Особенно позабавила необъёмная авоська с яблоками, которую он бережно снес на рейдовий катер. Ишь какой предусмотрительный, заботливый о своём собственном здоровье!
Он ушёл, грозясь вернуться, зная, что это пустой блеф. И что не вернется сюда низачто, во всяком случае, в ближайшие полгода.
Так что, дорога к нормальной жизни для Лариски и Сони была свободна.
Странное ощущение переполняло Соню: ей хотелось поскорее в рейс. Конечно, и раньше ей тоже хотелось этого. Но это желание было всегда с привкусом горечи. Этот пресловутый Рубикон, рубеж, который надо было перейти. Тягостный момент расставания со своим домом. Это длилось недолго, но это имело место быть.
А сейчас ничего подобного. Означало ли это, что в рейсе её ждало намного большее счастье, чем удовольствие каждый вечер возвращаться домой, ощущать тепло родного крова... Трудно сказать. Но обычной предрейсовой истерики она не ощущала. И это было для неё ново и непривычно.
Тем временем, хоть и медленно, но всё же верно подкатил отход.
На борт зачастили контролирующие и проверяющие. Они дотошно и терпеливо излазили всё судно на предмет обнаружения недостатков в работе служб. Буквально рыли носом в каждом углу, пытаясь обнаружить хоть малейший недочёт, чтобы записать замечание.
Рейс был неближний - случись чего - у проверяющих у первых полетят головы за „халатность“. Поэтому желание подстраховаться было и ожидаемым и оправданным.
Пароход сдавали по полной программе. Особенно был сделан упор на отыгрывание тревог. Тренировались несколько дней, потом сдавали „на оценку“.
Как в судный день подавались сигналы тревог, грозно дублируемыми голосом по трансляции.
Особенное внимание отдавалось работе спасательных ботов, плотов. Они должны были спускаться, как часы. Ибо это единственная надежда для экипажа на случай бедствия.
Бежали КИПисты в кислородно изоляционных приборах тушить воображаемое возгорание. Аварийные команды заводили мягкие и жёсткие пластыри, заделывая большие и маленькие пробоины. 
А то звучит команда “Прорыв аммиака“ и весь экипаж облачается в противогазы и что есть силы бежит на наветренную сторону парохода. Потому что аммиак - это опасно, это даже смертельно. Если медлить.
„Тяжело в учении - легко в бою“ - говаривал великий Суворов и был прав.
А ещё поиграли в “Зарницу“.
„Вспышка справа“, „Вспышка слева“ - рокотали команды и бежали моряки по открытым и закрытим палубам, предпринимая всё предусмотренное для этого случая в расписаниях по тревогам“.
Боролись отчаянно за свою жизнь и живучесть судна. В конце сыграли шлюпочную тревогу. Экипаж собрался возле шлюпок, но опускать их на воду не стали. Только приспустили на пару метров.   
 А потом была возня с санвластями. Хоть и порядок был везде полнейший, но всё равно тётки из санитарной службы искали недостатки, как сыщики-криминалисты, и нашли-таки хотя бы по паре недочётов на каждое заведование. Они были обязаны это сделать. Ибо по идее всяких контролирующих служб никто не может работать безупречно.
„ Сдача“ властям производилась в понедельник. В первой половине дня утрясли почти все моменты, можно было сниматься с якоря. Но все знали, что до ноля часов пароход с места не сдвинется, даже если на акватории Авачинской бухты всплывёт подводная лодка и даст по кораблю торпедный залп.
Очень плохой приметой был отход в понедльник. Ни один уважающий себя капитан - а все капитаны себя ой! как уважали - не поднимет якорь в этой такой тяжёлый день.
Дело шло к полуночи, но шло так медленно, как могло только идти в аэропорту перед отложенным на неопределённое время твоим рейсом.
Команда давно уже отужинала, но не расслабилась. Все были начеку. Ждали таможню и погранвласти. Но службы медлили. И медлили, скорей всего, по просьбе капитана. Ибо, как только таможня даст добро, надо сниматься с якоря, а за иллюминатором всё ещё понедельник, хоть тресни!
Рация связи с берегом на мостике трещала непрерывно, очень часто изрыгая резким, трескучим голосом какие-то длинные тирады. Чтобы их понять, надо было иметь или абсолютный слух или изначально знать, о чём может идти речь. Третий штурман, похоже и имел и знал, так как был постоянно на связи. У капитана дверь в каюте была нарастопашку: кэп тоже был начеку.
Экипаж, в полной боевой готовности, барражировал по всем палубам. Всё как всегда. Только чуточку понапряжённее. Многие мандражили от возможности самой окончательной „подсидки“. Поэтому спать не ложился никто.
А что, привезут кому-нибудь замену на последнем, пограничном катере. И тут хоть изрыдайся, всё равно прийдётся собраться и с вещами сойти на катер. Потому что приехал тот, который в его разумении, лучше тебя, достойней тебя. Хотя на деле - может быть всего лишь наглее и бессовестней, чем ты. Напрочь лишённый стыда и угрызений совести. Плюс ко всему лапа у него во властных кругах имеется поволосатей, чем у тебя.
Хотя, если разобраться попристальнее, то окажется, что на этом корвете за очень небольшим исключением, никто не был перегружен моральными качествами строителя коммунизма. В том числе и Соня с Лариской.
Они получили направления на „Союз“ по сильной протекции. И если бы не ларискина соседка Надюшка, а потом Анна-Ванна, то бултыхаться бы им сейчас на каком-нибудь завалящем судёнышке в Беринговоморской экспедиции.
Но с другой стороны, они никого не подсиживали, просто вовремя подсуетились, чтобы прийти на пока ещё свободные места. И в этом они намного отличались от тех, кто вероломно вышибал ближнего, чтобы занять самому его место. Совсем другой моральный уровень.
И уж совсем с третьей стороны: если на этот пароход приходят только по блату, то почему не они? Они, может быть и не лучше других, но и не хуже!
Соню не ела её собственная совесть. Она сидела на диванчике в каюте у Юры. На столе стояла открытая бутылка шампанского, а в налитых фужерчиках снизу вверх весело бежали газовые пузырьки.
Сидели молча. Соня, улыбается и сосредоточенно смотрит внутрь себя. В последние времена ей многое в новинку. Ей хочется понять, что она сейчас чувствует.
Юра смотрит на Соню и тоже улыбается. По всему видно, что других мыслей, как о Соне, в его голове нет. 
Каждый думает о своём, но вобщем-то об одном и том же.
Ну что, выпьем? - Соня поднимает свой фужер. - За наш рейс: чтобы удался. Чтобы задуманное сбылось.
А куда он денется? Конечно удастся! - Юра берёт свой фужер и чокается с Соней. - За тебя, моя самая лучшая! Самая красивая, самая желанная...  Соня  улыбается, разглядывая в своей душе отражения юриных слов.
- Хорошо-то как... - Роняет Соня идущий из души вздох.
Золотая ты моя! Ты ещё понятия не имеешь, как хорошо могло бы всё быть, если...
Никаких „если“! - Соня довольно категорично прерывает юрины эссе на тему „если бы“. - Давай без фанатизма. Я знаю твою навязчивую идею, а ты мою. Вот с этим и будем пока жить. 
 На самом деле Соне настолько хорошо, что она действительно не представляет себе как может быть ещё лучше. Она щурится на стремительный бег пузырьков в стакане и сдерживается, чтобы не расплакаться от переполнявшего её счастья. Она тянется к Юре. Юра с готовностью её обнимает.
Как назло обьявляют о свежеприбывших на борт погранцах. Нужно идти в столовую команды, предъявлять свой фэйс на проверку.
- Если не хочешь - можешь не идти. - Юра стремится баловать Соню по каждому поводу. - Я скажу пацанам. Я всех из погранслужбы знаю. И из таможни тоже.
- Юр, ну о чём речь? Дело ведь даже не в судовой перекличке. Чиф сейчас позовёт готовить погранцам бутерброды. Это моя святая обязанность. Если не я, то кто? Может ты? - Соня хохочет, представляя Юру на своём месте. Она поднялась и пошла к зеркалу причесаться.- И вообще, Юр, давай не путать работу и личные отношения. Я не хочу, чтобы меня упрекали в том, что я из-за отношений с тобой по-свински отношусь к своим обязанностям. 
- Ну ладно, ладно. - Юра отступил. - Хотя я бы им такой какавы наварил, замучались бы пить! И вообще нечего дармоедов на судне прикармливать. Разбаловались совсем...
- Буфетчице - в каюткомпанию! - Почти нежно объявил старпом.
- Во видишь, не прошло и пару минут... - Соня как военнослужащий заученными движениями проверила свой прикид.
 - Я уже в пути. - Сказала Соня с иронией, как-будто старпом мог её слышать и повернулась к Юре. - Вот видишь? Во мне есть нужда. А ты: не иди...
Юра поцеловал Соню на прощание. Целовать и обнимать Соню Юре не надоедало никогда. Этим он был готов заниматься двадцать четыре часа в сутки. Он погрузился, утонул в своих чувствах, потеряв ощущение времени, места и жизненной реальности. И был этому несказанно рад.
Всё, что происходило вокруг, волновало его постольку-поскольку. Задевало его по касательной, и, если не требовалась именно его реакция, именно его решение, или именно его веское слово, он проходил мимо происходящего, ничего не видя и не слыша. Как тетерев во время свадебного тока.

Глава 30.


В каюте Юре было абсолютно нечего одному делать, поэтому он вышел следом за Соней и направился вместе с ней в каюткомпанию. Где же ему быть, как не там? Ведь он - начальник службы, к тому же, особа, приближённая чуть ли не ко всем службам в городе, имеющим прямое или косвенное влияние на его, юрину, жизнь и работу.
Соня готовила кофе, сооружала бутерброды, нагружала на столы. Пограничники-таможенники натягивали поверх обычной формы спецкомбинезоны, готовились к заключительному шмону. Они пройдут по всем производственным помещениям, по каютам, по кладовкам и кандейкам. Если будет нужно, поднимут пластиковую обшивку переборок, размотают троса и канаты на турачках: а вдруг там, под толстым канатом, кто-то заныкал кубышку с советской валютой или что-нибудь ещё, что экспортировать запрещено было строго-настрого. Работа предстояла, что называется, в поте лица.
Но пока к этой работе только готовятся. Все, за редким исключением были знакомы Юре. Со всеми здоровался за руку, весело перебраниваясь и подначивая друг дружку.
С откровенным любопытством, оценивающе парни поглядывали на Соню. Знали, что ради подруги Юра отказался от тёплого местечка в контролирующей и разрешающей государственной службе. А это неслыханно.
- Ну, ради такой и я бы взбрыкнул со своей должности... - Мечтательно протянул член команды контролеров по имени Сева, в момент, когда Соня умчалась в буфетную.
- Слышь, Юран, а может возьмёшь меня  с собой? На замену? Вдруг тебе недосуг будет?
- Вот это видел? - Юра подсунул Севе под нос крепко стиснитый кулак. - Чтобы я этого больше не слышал.
- Всеволод, это уже типичный случай неоправданного риска. - Спокойно, как старый удав, вклинился в разговор главный пограничник. - Согласится ли такая девушка на подобную замену - это раз, а два - поскольку я Юрку знаю больше, чем хорошо, то могу себе вообразить, как далеко откатится твоя черепушка от твоего же торса. Будешь пешком догонять...
- Вот, он прав. Запоминай, Сивуч. - Подтвердил Юра слова начальника пограннаряда. - И закончим на этом, пока я не осерчал.
Юра отвёл начальника в сторонку на тетатетный разговор. А ребятишки, не переставая пялиться на Соню, потянулись к бутербродам и чашкам с горячим варевом. Пользуясь лёгким юриным отсутствием, они опять начали приставать к Соне. Правда, приставали дружелюбно, без пошлости и без крайностей.
Соня осаживала их пыл, но тоже не строго, без фанатизма. Шла весёлая перебранка, обыкновенный молодёжный трёп, заключённый в рамки приличия, соответствующие месту и событию.
Попировав маленько, таможенники поднялись и, вооружившись фонариками и зеркалами на длинных штырях, пошли искать контрабанду. В каюткомпании стало поспокойнее. Остались командиры со стороны экипажа и от проверяющей братии. Старшая по таможне, женщина лет сорока, упрекнула Юру, что тот не захотел пополнить их ряды, и неодобрительно покосилась на Соню, виновницу этого отказа.
Как выяснилось, женщину было звать Наталья Леонидовна. Она была тяжеловата по комплекции, хотя не лишённая привлекательности. Во взгляде, в осанке, в малейших движениях просматривалась большая заявка на доминирование. Когда-то в бытность, возможно и вертела мужиками с жонглёрской ловкостью. Но, к сожалению, грянул возраст, а с ним пришёл излишний вес. Пришёл вес, а сексуальность ретировалась. Верней, красота ещё наличествовала, но это была не та красота, которая нравится молодым парням.
Дама, скорей всего, ещё толком и не поняла, почему так поредели ряды в её кильваттере. Во всяком случае воздыхателей такой категории, к которой относились молодые, крепкие, симпатичние парни, там сильно поубавилось.
Ей бы спуститься на ступеньку ниже, в ряды 40-50-летних. Там бы при её виде мужики ещё подтягивали бы животы и випрямляли спины. Но над контингентом „до тридцати“ она уже не властна. Но она ещё в это не въехала и по-прежнему хочет поставить „к ноге“ молодую вольницу.
На её закидон Юра ответил что-то дипломатично-нейтральное. Ответ даму явно не устроил.
Тем временем всё шло своим чередом. Вернулись сыскари таможни, ничего особенного, подлежащего строгим санкциям, не найдя. Наверняка, было в экипаже всего понемногу: и водки сверх нормы, и сигарет, и цветных металлов для продажи в Сингапуре, и советские рубли, которые пользовались на острове спросом. Но всё было припрятано так основательно, что даже бывалые таможенники не могли унюхать потайные заначки.
Всего-то из конфиската на столе сиротливо жались две бутылки водки и блок сигарет „Опал“. Увидев это, Юра предал своих друзей-таможенников анафеме.
- Позорники, ну вот зачем забрали? Сказано пару ящиков нашли, а то две сранные бутылки! Пусть бы разговелся бедолага лишний раз на промысле. Кому от этого хуже будет? 
Он вопросительно посмотрел на начальницу.
- Всё законно, Юра! - Воскликнула недовольно патронесса. - Норму все знают. И ты тоже в курсе. Нечего нарываться.
- Буквоеды, блин. - Похоже было, что Юра рассердился всерьёз. - Бюрократы хреновы. У кого хоть забрали?
Солдатик назвал фамилию.
- Ну вот! У него жена на сносях, скоро родит. Хоть бы было чем ребёнка обмыть! Тем более мужик положительный, из моей службы, бугром у меня идёт.
- Ладно, не скандаль, заберёшь всё, отдашь натихаря, когда съедем на берег. - Вздохнула женщина, с укором взглянув на Юру.
И непонятно было, в чём она его упрекала, в сиюминутной размолвке, или в чём-то давнем, прошедшем, незажившим.
- Ну вот, это разговор! - Юра смягчился. - По-хорошему с людьми надо. Хотя бы в тех случаях, когда это не противоречит твоим собственным интересам.
Соня начала собирать посуду. Все уже напузырились на халяву, пора и честь знать. Она с интересом наблюдала за каким-то неуловимым немым диалогом между Юрой и старшей таможенной группы. Спинным мозгом чувствовала, что что-то между ними было. Но вот как далеко простиралось это интригующее „что-то“?..
- Девушка, а налейте-ка мне ещё чашечку кофейку! - Вдруг ни из сего, ни из того потребовала Наталья, остановив на Соне испытывающий взгляд.
Она восседала в каюткомпании за обеденным столом, строго по центру, являя собой образец плебейского высокомерия, и сверлила Соню колючим, неприязненным взглядом.
Вся посуда уже была убрана в буфетную. К тому же был выключен бойлер, а значит уже не было кипятка. А тот, что оставался в чайнике был уже холодным.
Шестым чувством Соня ощутила, что уязвлённая самим сониным существованием Наталья решила на прощание выкинуть фортель, чтобы ну хоть как-то реваншировать за какие-то юркины прегрешения перед ней, возможно с давно истекшим сроком давности. Но виду Соня не подала.
- Прийдётся подождать. Кипяток кончился. Сейчас включу бойлер. - Ровным голосом произнесла Соня на одной ноте и направилась к двери.
- А я тебе ещё не разрешала сворачиваться! Бойлер она, видите ли, уже выключила! Я ещё не закончила работу. Мало ли чего мне ещё понадобится... - Таможенница с грохотом растопырила настежь свой норов.
У Сони имелся свой, нехилый, притом. Ей бы промолчать, но характер - есть характер и самые острые его углы прорезываются как раз в форс-мажоре, как сейчас.
Она медленно повернулась, и прямиком Наталье в кадык направила свой особенный взгляд.
- Да кто ты такая, чтобы позволять или не позволять мне, вообще, хоть что-то?.
Наталья с готовностью открывает рот, чтобы выдать дозу яда, но тут вмешивается Юра.
- Наталья!.. - Он произнёс это таким тоном, что Наталье сразу как-то перехотелось и кофе, и чаю и даже „скандала“.
Она срочно свернула свой железобетонный взгляд и, сокрушённо вздохнув, смиренно принялась собирать на столе бумаги, и складывать их в кокетливый кожанный портфельчик, явно импортного происхождения. Она была единственная, кто ещё околачивался в каюткомпании.
Все остальные проверяющие уже давно сидели на своём катере, болтавшемся у борта парохода. Им не терпелось в порт. Других пароходов на шмон сегодня не предусматривалось. Так что с работой на сегодня покончено. Их ожидала спокойная, праздная ночь.
Парни коротали время, перетирая косточки всех примечательных персонажей, встреченних сегодня на „Союзе“, особенно юрины косточки. Досталось, конечно, за компанию и начальнице. Но так, мимоходом. Надоела она уже всем своим неуёмным либидо.
В основном обсуждалось юрино решение уйти в рейс, в то время, как его уже считали старшим одной из таможенных групп.
- Ради какой-то бабёнки терять такую тёплую и хлебную должность... - Усомнился один из рядовых таможенников.
- Эх, олени, разве же это „бабёнка“? Если бы вы видели, как эта девочка Соня танцует восточние танцы! Вы бы поняли Юрика и его такой непонятный и несвоевременный демарш. - С мечтательным вздохом произнёс Сева.
Чего-чего? - Не понял белобрысенький Вася. - Какие-такие танцы?
- Танец живота! - Расшифровал Сева товарищу незнакомое для него понятие. - Слышал о таком?
- Это то, что жёны турецкого султана в гареме скуки ради танцевали? - Дотошно выяснял Вася.
Что-то вроде этого, только султаншам далеко до этой девушки...
- Севк, а ты случайно не влюбился?
- Влюбился... - С грустью в голосе произнёс Сева. - И действительно случайно. Затащили меня как-то корефаны-мореманы в кабак. Вот там-то я ЭТО и увидел...

Тем временем, Соня раскладывала в буфетной всё по местам уже в расчёте на морскую качку, и размышляла об инцинденте. Странно как-то получилось. Хотя что странного, обычная размолвка бабы-сорокотки с молодой девчонкой.
Но вот Юра... Она у него ничего спрашивать не будет. Захочет - сам скажет, а не захочет - баба с возу, кобыла - в курсе дела.
- Ладно, Ким. - Долетел до Сони натальин голос. - Желаю тебе семь футов под килем и девятсот шестьдесят рублей на пай.
- Послушай, Наталья, вот нахрена тебе это было надо? - Голос Юры звучал раздражённо.
- Что „надо“?
- Не придуривайся. - Юра уже кипел.
- Ах, э-э-это! А что я такого сказала? Подумаешь, попросила чашку кофе.
- ТАК - не просят! Стерва ты была, ней ты и осталась. Жизнь тебя не учит и не меняет.
- Не проводишь до трапа? - Женский голос отдавал неуверенным кокетством.
- Не маленькая и не впервые, сама найдёшь дорогу. - Резко ответил Юра.
- Фу, какой бяка... - Наталья игралась в капризную девочку. - Ладно, семь футов под килём и...
- Да пошла ты со своим килём! - Юра оборвал её на полуслове.
- Как с женщиной разговариваешь, шалунишка... - Наталья была неистощимой оптимисткой. Она всё ещё надеялась всё обернуть в шутку.
- Так, вон трап - и впэрэд!!! - У Юры кончалось всякое терпение. Наталья, видать, всё же врубилась, что он не шутит. На трапе послышались звуки каблуков-шпилек.
 В буфетную влетел Юра.
- Ты уже закругляешься? 
- Да, пожалуй, уже. - Доброжелательно-спокойно ответила Соня.
Но Юра этого тона не заметил. Над ним уже довлела установка, что Соня его должна обязательно сейчас убить, порезать на куски и сварить из него гадючий супчик. Ему, похоже очень хотелось этого избежать. Поэтому он начал говорить с большим потенциалом убедительности.
- Сонь, ты только выслушай, пожалуйста. У меня с ней ничего не было... Абсолютно ни-че-го! Это, если хочешь, её вечные претензии... Одного меня она не смогла затащить в койку...
Юра так боялся, так трясся, что с таким трудом восстановленные отношения сейчас могут сойти на нет. Худшего он себе и представить не мог. Наверное, харакири он бы перенёс с большей стойкостью, чем разрыв с Соней.
- Ой, да расслабься! - Соня была сама невозмутимость. - Почему у тебя должно что-то быть со всеми женщинами Петропавловска? Просто обыкновенная стервозная бабёнка, которой плохо, если кому-то возле неё хорошо. Насмотрелась я уже на таких.
- Ой, правда? Ты, и вправду не обиделась?
- На кого? На неё? Да на таких разве обижаются?
- Не на неё. На меня...
- Юрк...
У Юры отлегло от сердца.
- Ну пошли ко мне! Сейчас будут сниматься с якоря.
Соне надо бы сходить в каюту, прикинуться потеплее. Подъём якоря - дело святое.
- Ну давай, только быстренько. Я тебя жду.
Юра, похоже было, боялся даже на минуту выпустить из поля зрения свою Соню.
Лариски в каюте не было. Соня оделась и вернулась к Юре. Он её ждал в своей каюте с распахнутой дверью. Соню то и дело посещало дежа-вю. Ей со странной настойчивостью казалось, что когда-то такое она уже переживала. Во сне или наяву, но такое уже было, или она - не Соня.
Может это её мечты? Давние, в какой-то мере ещё детские. Не буквальные, не конкретные, а какие-то расплывчатые мечты о счастье, о защищённости, даже не физической, а моральной. О безмятежности. Ей так давно этого хотелось, но не случалось, не получалось. И вот сейчас... Интересно, это надолго? Да не всё ли равно? Будем жить и будь что будет!
Она знала на все сто пудов, что для Юры она сейчас самое главное лицо. Ему не хочется ни к корефанам, ни к другим девушкам, ни просто полежать на диванчике, блаженно смежив глаза. Если бы было возможно, он бы сидел с ней в каюте все 24 часа в сутки. Вопрос только в том, как скоро ему это бы надоело. Отсюда практичный вывод: своим присутствием его надо нагружать как можно меньше... Голодный паёк - лучший способ возбуждения апетита.
Тем временем звучит команда палубным матросам выйти на бот-дэк.
Через некоторое время эти матросы переквалифицируются в матросов добычи. Будут ставить и поднимать тралы. Но пока что сегодня они будут вирать якорь, а второй штурман вместе с кэпом положат судно на нужный курс.
Всё как всегда, несмотря на холодину и дым из выхлопной трубы. Значительная часть экипажа тусуется на бот-дэках , пытаясь увернуться от вездесущей дымовой завесы. Ну ничего, пароход начнёт двигаться и дым встречным ветром будет относить назад, на промысловую палубу.
Моряки из-под полы, не афишируя, потягивают водочку. Бережённого - бог бережёт. Все радостные, хух, пронесло. После „Прощания Славянки“ все пойдут по каютам, залягут по „протвеням“, останутся только вахтенные. Одни будут рулить по курсу. А другие давать обороты на винт.
За воротами, как водится, закачает. А может и нет. Пурги в последние дни над Камчаткой не было. Так что есть надежда на штилевой выход из бухты.
Завтра, в семь часов утра экипажу объявят подъём. А в полвосьмого пригласят на чай.
И не останется даже следа от месяцев, прожитых на берегу. Сотрётся острота ощущений и переживаний, на которые была так богата береговая жизнь. Отодвинутся на космические расстояния и перестанут казаться реальными события, на которые было потрачено сколько нервов и жизненных сил.
Два рейса, предыдущий и нынешний склеются в один, вытеснив таким образом большую временную прореху, прожитую вне парохода.

Глава 31.

По мере продвижения на юг, воздух за бортом заметно теплел. Не так быстро, как бы хотелось. Но разница была очевидна. Поначалу на открытые палубы надо было выходить чуть ли не в метеокуртке, а поближе к Японии уже хватало и куртки на поролоне. А ещё через пару дней можно было выходить особенно и не одеваясь, если не надолго. А надольше хватало ветровки.
Сонино утро начиналось всегда одинаково. Она открывала буфетную, ставила на стол всё, что было предусмотрено на чай, и выходила на воздух на несколько минут. По пути заносила Юре в каюту чашечку кофе для пробуждениия - Соне тоже хотелось побаловать любимого, хоть чуточку и по мере возможности.
Это утро - не исключение. Она надела курточку-ветровку, застегнула на молнию. Сыпнула ложечку растворимого кофе в чашечку, залила кипятком, и с чашечкой в руках, прошла через столовую, перешагнула комингс и остановилась возле юриной двери.
От крутого кипятка чашка нагрелась очень быстро и немилосердно жгла в пальцы. Пытаясь не обжечься по-серьёзному или, ещё хуже, не уронить чашку, Соня осторожно нажала на дверную ручку. Дверь поддалась. С оглядкой на утренний визит Сони, Юра спал, не закрываясь на ключ. Готовясь переступить комингс каюты, и держа горячую чашку, Соня легонько другой рукой открывает дверь пошире. Переносит ногу через порог, ставит чашку на подставку возле раковины и только тогда поднимает галаза на койку.
И чуть не падает в обморок: на койке, в обнимку с Юрой ложно-стыдливо кутается в одеяло прачка Люда. Её глаза, воплощение лукавого торжества, щурятся, а рот кривится в злорадной улыбке. Юра лежит рядом, мирно посапывая. На его руке покоится голова начальницы банно-прачечного комбината.
Соня цепенеет на мгновение, её уши как-будто оказываются на дне чугунка,  залитого смолой. Она чувствует, как её душа проваливается через все палубы, имеющиеся на корабле и беззвучно летит прямёхонько в ад.
Ад далеко, но он отак ощутим страшной болью в сердце, разрывающим голову артериальным буханьем, всетелесной дрожью и вдруг откуда-то подкатившей тошнотой.
Её парализовало на секунды, но за это малое время Соня продумала и решила так много и так навсегда! Задыхаясь от бешенного сердцебиения, она осознала одну истину, что то, чего она так боялась все эти месяцы, когда Юра её обхаживал, стелился перед ней шёлковой скатертью, разливался соловьём в клятвах и обещаниях  всё было чудовищной ложью. Ведь она знала, она чувствовала, что так будет. Почему опять поверила? Хотя всё это время она так и не смогла поверить и расслабиться до конца. Интуиция - она не подводит! Эх, единожды солгав... Да как же она могла опять наступить на те же грабли?
Господи, на кого же променял? На это чмо? Хоть бы уж баба была стоящей....
А как же жить теперь дальше? Если никому верить нельзя? Хотя бы спрятался, закрылся, что ли. Зачем же так цинично, так вероломно? Да не всё ли равно, зачем и почему? Так есть  - и этого достаточно! Об этом не стоит долго размышлять. Да, собственно и жить-то не стоит!
Соня, со всей силы долбанув дверью юриной каюты, как торнадо, взлетает по трапу на бот-дэк возле лазарета.
Тяжёлая, металическая дверь открыта, держится на штормовке. В дверном прямоугольнике утреннее море сражается с небом по части голубизны и прозрачности.
Но Соня этого не видит. Она видит леерное заграждение за шлюпочной лебёдкой. Тонкий трос, отделяющий жизнь от смерти. Два шага - и она у края. Одна секунда - и она у черты. За которой кончится всё то, чего она не хочет. А она сейчас не хочет ничего. Она не хочет предательства, она не хочет обмана, глумления над собой, она не хочет любви, не хочет жизни.
Соня успевает всё это продумать так быстро, что для этого ей хватает этих двух финальных шагов.
И вот она уже летит в свободном падении туда, где ей будет спокойно, где её оставят все обиды за всю её жизнь.
Высота приличная, инерция большая. Соня погружается в воду довольно глубоко.
Вода  оказывается никакой: ни холодной, ни тёплой, ни пресной, ни солёной. И даже ни мокрой, ни сухой. Но на самом деле она и соленая и довольно холодная, поэтому, согласно законам физики, с силой выталкивает Соню на поверхность
Адреналин, произведённый сониным организмом сработал на аврал: отключил почти все органы чувств, чтобы не тратить энергию на ненужные в данный момент функции, чтобы облегчить её теперешнее состояние и сконцентрировать все силы на спасении. Соня не чувствовала холода, боли, смертельной опасности, у неё пропал страх и ощущение реальности. Мощный гормон стресса отключил даже слух и она не слышит как кто-то из экипажа орёт „Человек за бортом!“ и швыряет на воду первый спасательный круг. Буханье тяжелых сапог по палубе, а потом сигналы одноимённой тревоги. Сначала звонками, а потом голосом по трансляции."Трень-трень-трень!" - резко, громко, тревожно. И словами: "Общесудовая тревога: Человек за бортом!Спасательной команде срочно выйти на левый борт! Шлюпку к спуску!..." Повоторяется много раз. 
На какой-то момент Соня видит свой пароход, но очень издалека.
Судно приступило к выполнению полной циркуляции, пытаясь вернуться назад к ней, к утопленице. Но оно большое, судно, тяжёлое. А скорость приличная, а значит инерция неимоверная. На море тормозитъ намного сложнее, чем на суше.
На шлюпочной палубе, откуда она так самозабвенно спрыгнула минуту назад, воцарилась суматоха. Готовились спускать на воду спасательную шлюпку. На воде колыхались уже несколько спасательных кругов, брошенные кем-то согласно расписанию по тревогам, кто первый увидел, как Соня оказалась за бортом. Вокруг бота суетились обряженные в оранжевые спасательные жилеты моряки - спасательная команда.
Но тут у Сони возник вопрос: почему, если я решила утонуть, то почему не тону?
Курточка изначально застёгнутая на молнию, и с тугой резинкой на поясе, рукавах и на воротнике, держала воздух, образуя вокруг сониний головы что-то вроде спасательного круга или спасательного жилета.
Соня начала немного приходить в себя. Она вдруг кстати, или некстати, вспомнила Мартина Идена, главного героя одноимённого романа Джека Лондона.
Мартин тоже прыгнул за борт, вернее, выскользнул из иллюминатора пассажирского лайнера, когда убедился, что жить ему не за чем и не для кого.
Мартину не просто было утонуть, так как он был моряком и хорошо плавал. Да и вообще, был сильным парнем. И инстинкт самосохранение держал его на плаву. Соня тоже плавает неплохо, к тому же куртка держит, не хуже спасательного круга.
Так как там поступил Мартин? Он, убедившись, что инстинкт самосохранения не позволит ему вот так просто сложить руки и утонуть, нырнул и стал загребать на глубину. Но там, на глубине, ему вдруг по-сумасшедшему захотелось жить. За какие-то секунды он в мыслях перелопатил всю свою жизнь и понял, что никакие невзгоды не стоят того, чтобы сводить счёты с жизнью. Что не стоит бессмысленно умирать. Что надо по-любому жить! 
Повернув на 180 градусов, он стал выгребать наверх. Но уж сильно он увлёкся, гребя на глубину. Ему не хватило воздуха и сил, вернуться назад, на поверхность к жизни.
Деревянными пальцами Соня пытается расстегнуть куртку, чтобы выпустить воздух, державший её на плаву.
„Я не Мартин Иден. Это он добился в жизни всего, чего хотел, добился даже любви женщины, которую сам беззаветно любил и которая его раньше отвергала. Это ему могло перехотеться умирать. А я? Чего добилась я? Ничего! И не добьюсь никогда и ничего. Везде ложь, везде предательство. И жить мне, даже на глубине  - не захочется“.
Застёжка  поддаётся с трудом. Перед самым лицом Сони выскакивают крупные пузыри, удерживаемого курткой воздуха. Теперь всё. Она стала сразу тяжелее. На глубину ей даже не надо грести, её туда затягивает свой собственный вес. 
Так вот как это бывает! Совсем не больно, даже как-то скучно и буднично. Вода жёлтовато-зелёная, прозрачная. Чудовищная тишина. Воздуха начинает не хватать. Она даже знает, что будет дальше.
Но вдруг какая-то волшебная сила выхватывает её из её последнего пристанища и с силой толкает наверх.
„Галлюцинации... - думается Соне. - Всё это надо  пройти, пережить одно за другим. Даже интересно как-то. Надо открыть рот и пустить воду в лёгкие. Она, поперхнувшись, невольно делает пару глотков воды“.
Но нет, если это и глюки пошли, то очень вероломные. Её толкает что-то наверх очень энергично. Уф! Перед глазами снова небо, в лёгкие врывается свежий воздух. Соня сильно кашляет. А до ушей долетает разноцветный, до боли родной, отчаянный, трёхэтажный мат.
Перед самым сониним носом качается на волне оранжевый борт спасательной шлюпки, а боцман хватает её за шиворот и не на минуту не переставая материться, волокёт её на борт шлюпки. Ему тяжело, он пыхтит, но материться не перестаёт. Ему помогает кто-то из моряков.
Возле мотора спасательного средства, счастливо улыбаясь, сидит молоденький парнишка - четвёртый механик.
Родная, на кого же ты нас бросить надумала? - Журит он Соню и дёргает за шнур стартера.
Так, соберём спасательные круги, сначала. - Скомандовал боцман, видя, что пострадавшая не так уж чтобы сильно пострадала. Во всяком случае, вполне живая.
Соня сидит на одной из "банок", но сидит не сама. Её кто-то крепко держит. Впереди себя она может видеть только руки держащего. Как в замедленном кино, она с усилием понимает, что это Юрины руки. И тепло его, несмотря на холодину. Соня чувствует холод и тепло, она слышит речь, и даже боцманские матюки, так круто замешанные, что никто не в состоянии даже слово вставить.
Угораздило тебя, мля... Какого хрена вообще попёрлась с тем ведром, етить-перететить? А если бы никого не было на палубах? А если б не увидели? Погоди, старпом ещё не такой чоп тебе вставит...
„ Трах-та-ра-рах... Трах-та-ра-рахххх...“
Соня хоть и туго, но понимает, что её вылазку за борт экипаж квалифицирует как несчастный случай.
Ну всё - думает Соня, - раз не удалось утопиться, уеду с Камчатки. Таки уехать - мне на роду написано. Не жить мне со всем этим.
Она уже вполне пришла в себя и всё осознала, почему бросилась за борт. И вот тот, из-за которого она решила свести счёты с жизнью, сейчас крепко-накрепко, как в тисках держит её тело. Разрушив душу, пытается спасать тело. Соня едва заметно одними губами горько усмехнулась. Вместо улыбки на лице проступила болезненная гримаса.

Глава 32.

На левом борту, на бот-дэке и на промысловой палубе сгрудился почитай весь экипаж.
Лариска ревела белугой, панически размазывая слёзы по щекам, суетилась возле трапа в передних рядах. Трап спустили до воды. Соня, цепляясь за поручни, поддерживаемая снизу Юрой карабкалась наверх.
 - Ой, ну слава Богу, Сонька, как ты меня напуга-а-ала... - Бросилась Лариса первой обнимать спасённую подругу, отчаянно шмыгая носом и вхлипывая.
Так, обнимания потом. - Вмешался доктор. - Срочно в лазарет! У неё переохлаждение. Чаю быстро! Лариса, вместо того, чтобы причитать вот здесь без толку, лучше бы чаю горячего приготовила!
Уже бегу! Щас принесу! - Лариса стремглав бросилась за чаем.
А что чай? - Участвовали сочувствующие. - Ей бы сейчас портвейна горячего. Эй, у кого есть портвейн?
А лучше всего - горячего мужика в койку! Заменит всё сразу: и чай, и коньяк, и портвейн! Грелку во весь рост! Вот то - было бы дело! - Кто-то из толпы не совсем осознал критичность ситуации.
Закрой корморезку! - Огрызнулася яростно Юра и „корморезка“ на полуслове поспешно захлопнулась.
Соню завели в лазарет, уложили на койку, накрыли одеялами в несколько накатов. Потом поили чаем, вином, растирали спиртом и обкладывали грелками. Люди суетились возле входа, пытались помочь, если не делом так хоть советом, пока док не разогнал всех, призвав экипаж оставить пострадавшую в покое.
У Сони было такое впечатление, что все это происходит не с ней. Что за всем она наблюдает со стороны, и это её никак не касается. Мысли в голове ворочались лениво и неповоротливо.
Так как там закончилось с Мартином Иденом? - Отрешённо пыталась вспомнить Соня. - Утонул... На глубине вдруг проснулась жажда жизни, но не успел всплыть. Ну и писатель этот Джек Лондон! Так по-варварски обойтись с героем романа. Такой парень был! Стоило книгу писать, чтобы вот так беспощадно замочить главного героя в самом конце интриги...
А меня вот спасли. Вернее, спасли моё тело. А душа моя погибла там, в море, на глубине. Или ещё раньше? На пороге Юриной каюты? Как же мне теперь жить без неё? Без души? Без-ду-хов-но... Это так негативно, ну просто невозможно. Ох, как-нибудь...
Док уколол Соне снотворное и оно начинало действовать. Мысли застревали в мозгу недодуманные, неоформившиеся. И их было мало, мыслей. Какие-то обрывки, как вырванные из контекста фразы. Ни о чём. Обо всём. Непотопляемом поплавком в куче высказываний качалось боцманское „как тебя угораздило?“
Ох, знал бы он, как... А ещё где-то на глубине сознания больно ковыряла маленькая точечка, болючая заноза: прачка в юриной койке.
Вот оклемаюсь, расскажу всем, как оказалась за бортом. У Сони проснулось чувство мазохизма. Во, будет потеха. Ведь не поверят. Спросят, почему? По приходу в порт упекут в дурку. Не-а, не скажу. В дурку не хочу. А куда хочу? Ни-ку-да... И здесь не хочу. Почему я ещё живу? Вот бы помереть...
Соня начинает проваливаться. Как там, в море. Погружаться куда-то, в не поддающуюся характеристике субстанцию, инертную  до тошноты. Она не сопротивлялась, в точности, как там, в океане. Пусть... А может её никто и не спасал? Может она всё ещё в воде? А почему тогда так долго жива, всё ещё не захлебнулась? Забавно...
- Юра, ну не трогай её. - Вдруг донесся до сониного угасшего слуха голос доктора за дверью. - Я её уколол, она спит уже...
 - Док, уйди, ради всего святого... - Юрин голос фонит напряжением. - Я на минуту.
Ну смотри, тебе видней... - С укором произнёс доктор. - Я предупредил.
Сильно звякает дверь в изолятор, рывком открывается и пропускает в помещение взъерошенного Юру, волокущего за руку прачку Люду.
У прачки - жалкий вид. Расхристанность в одежонке и ужас на лице свидетельствовали о том, что попала она сильно. И что ещё не конец, что всё только разворачивается. Вобщем вид у неё был конкретно растерзанный. Это увидела даже Соня, несмотря на действие снотворного.
Соня с трудом выныривает из пресного киселя небытия, куда она мгновение назад погрузилась, делает усилие, чтобы не закрыть глаза.
Юра швыряет шмыгающую носом прачку к сониной койке.
Так, кайся тварь, иначе полетишь сейчас за борт, как дохлая крыса. Мне терять нечего...
Соня видела Юру всякого, но такого взбешённого, такого неистового и озверевшего - впервые. Сонливость слегка отступила и она начала соображать чётче. 
- Соньк, ты извини. - Начала, заикаясь прачка. - Я всё это нарочно подстроила... Прости меня.
- Давай с самого начала, по порядку и в деталях всё, сволочь... - Юра едва сдерживался, его колотила крупная дрожь во всём теле. Казалось, ещё одно промедление с людкиной стороны - и он съедет с катушек и пойдёт месить и крошить всё вокруг в зоне досягаемости. И в первую очередь порвёт на бахрому прачку, которая так вероломно, так по-езуитски посягнула на его, Юрино счастье, на его Соню, на сонину жизнь. - Не молчи, говори, дрянь, не доводи до греха!
Последнее он произнёс с таким придыханием, что прачка толстой кишкой почувствовала, что пришёл её конец.
Это я всё придумала, я, я! - Зачастила она, понимая, что от скорости и чёткости обьяснения зависит напрямую её жизнь. -  Я пробралась к нему утром специально, перед тем, как тебе зайти... я знала, что ты заходишь к нему в полвосьмого... Я зашла так, ради шутки... ты не подумай чего... ничего не было... Он даже не проснулся! Я даже одетая в постели была, просто одеялом накрылась. Разыграть тебя хотела. Я просто тебе завидовала. Счастливая ты, везёт тебе...
Юра сопел, как кузнечный мех, руки сжатые в кулаки, побелели от напряжения. Он метался по лазарету, как загнанный зверь. Нечеловеческим усилием сдерживал себя, чтобы не сграбастать прачку в охапку и не отволочь её к фальшборту. 
Прачка это чувствовала и знала, что ей сейчас никто, никто в мире не помощник и что на даный момент защитников у неё нет. Понимая, что спасение утопающих - дело рук самих утопающих, она говорила, говорила, бессвязно, непоследовательно. Заикаясь и повторяясь. И косила перепуганным глазом на Юру, пытаясь понять, насколько ей удаётся или не удаётся оправдаться перед Соней, заслужить прощение и тем самым спасти свою жизнь.
Соня с трудом въезжала в ситуацию, ей постепенно становилось ясно, что оказывается, Юра-то ни в чём не виноват. А прачка Люда - обыкновенная человеческая дрянь, стервь, одним словом, судовая прошмандовка, какие были в наличии почти на всех судах, невзирая на очень небольшое количество женщин в экипаже.
Но сейчас Соню занимала другая мысль. Значит Юра понял, что падение Сони за борт - никакой не несчастный случай, как считали, скорей всего, все члены экипажа. Он один, повидимому, знал, что повело его любимую и единственную за борт и из жизни. А ещё, конечно, прачка...
- Уйдите... оба... - Едва шепчет Соня и закрывает глаза.
Ладно, пошла вон, скотина! - Юра прервал людкины откровения.
Прачка замолчала, но осталась на месте. Она не поверила своим ушам, что ей сказали уходить. Вот так взять выйти и пойти в каюту или ещё куда-нибудь? Значит можно считать, что она избежала смертной казни через утопление?
Людка переводила глаза с Юриного лица на Сонино, не веря, что всё обошлось.
Что, я могу таки идти? - Робким голосом она решила удостовериться, что она всё правильно поняла.
Вали отсюда, пока я не передумал... И не дай тебе бог попасться мне на глаза.
Прачка на полусогнутых шмыгнула в дверь, а Юра с усилием разжал кулаки. Он бросился к Соне.
- Ну как ты? - Он протянул руку к сониным волосам. На ладони, из ранок, продавленных вжатыми ногтями, сочилась кровь. Юра досадливо вытер её об коленку. Потом осторожно притронулся к сониным волосам, к щекам. Наклонился поцеловать. - Как ты?
Сквозь туман лекарственного сна Соня всё же ощутила в юрином голосе и участие, и тревогу, и надежду, но открыть глаза, что-то сказать у неё не получилось. Сознание, и так долго боровшееся со сном, сдало позиции. Соня уходила туда, где было спокойно и уютно.
- До-о-оккккк!!! - Заорал что есть мочи Юра. - Она умирает! Сюда-а-а, гаддд!
Доктор, на всякий случай околачивающийся неподалеку на бот-деке, заслышав крик, проворно заскочил в изолятор. Ухватил Соню за руку, сосредоточился.
Тьфу-ты! Перепугал! Ты что, больной??? Пульс нормальный. Спит она... - Укоризненно посмотрел на Юру.
Осторожно опустил сонину руку на койку и укрыл одеялом.
Получила дозу, теперь будет отсыпаться, как минимум часов двенадцать. А то и все двадцать четыре. Иди, Юра, иди, говорю. Сейчас ей никто не нужен. Показан только покой.
Голос дока был спокойно-рассудительным и внушал доверие.
Фу ты... - Смутился Юра. - Извини за резкость. Что-то мне совсем чердак снесло! Но я её здесь одну не оставлю. Ты же не будешь с ней постоянно сидеть? Значит с ней сидеть буду я! Давай её ко мне в каюту. 
Ну зачем с ней сидеть? Она что раненая? Она просто спит! Её просто не надо будить и всё.
Да ну тебя! - Отмахнулся Юра от докторских резонов. - А если вдруг что? - Юра говорил так требовательно и категично, что доктор махнул рукой.
Ну какое там „что“? Ладно, раз неймётся, давай отнесём к тебе... Раз навязался сиделкой.
Сам отнесу...
Юра подхватил Соню вместе с одеялом и пошёл вниз по трапу. Уложил в свою койку, задвинул шторки. Соня не почувствовала, не проснулась.
Отдыхай, моя хорошая.
В дверь постучали. Юра приоткрыл каюту. Там был маханик-наладчик. Возникли вопросы по установкам.
Сами, сами, дорогой! Сколько можно обсуждать одно и то же? - Сердито зашептал Юра. - Не маленькие. В первый раз замужем, что ли? Не до вас сейчас. Иди, родной, иди. Работай.
Он нетерпеливо оттеснил инженера от комингса и закрыл каюту. Какая к чёрту технология, если его сейчас интересовала только Соня.

Глава 33.

 
А Соня проснулась только через сутки. Открыв глаза, повела взором по каюте. Сделала открытие, что она почему-то не у себя, а у Юры. Припомнить, как она здесь оказалась, пока не получилось. Юры не было. Она узнала свою курточку-ветровку, висевшую на стульчике. С расцветкой в стиле французского государственного флага: красно-бело-синий.
И тут она всё вспомнила! И Юру, и прачку Люду в его койке, и свой камикадзевский прыжок за борт, и свои страсти по Джеку Лондону, и спасательную операцию, и людкину покаянную речь... Ой, господи, как же всё глупо! Ну до чего по-идиотски всё произошло...
А можно было бы иначе. Без крайностей, с иронией, по-езуитски изощрённо. Но нервы не дали. Ни обдумать, ни обсудить с самой собой. Ни выработать стратегию. Вот! Ещё один важный жизненный урок: не надо спешить! Никогда не действовать с горячей головой. Надо отпрянуть от ситуации, отстраниться, остыть до нормальной температуры 36.6! И только потом действовать по обстановке.
Отрылась дверь и, скрипя навесами, впустила в каюту Юру. Он держал в одной руке заварничек, а в другой тарелку с бутербродами. Их количества хватило бы на целую бригаду обработчиков. Промежду банальных сырных и колбасных виднелись бутерброды с красной икрой.
Проснулась, родная? - Юра улыбался очень ласково. - Как самочувствие?
Он взгромоздил принесённое на стол и попытался соорудить на стульчике возле койки „чай в постель“.
Всё хорошо, слабость только... - Соня смущённо улыбнулась. - Юра, я встану, не надо такой огород городить. 
Ещё лучше! - Обрадовался Юра. - А то я не вполне опытная сиделка. Давай, выдвигайся сюда, на диванчик.
А что сейчас, вечер? - Соня, ощутив голодную атаку, потянулась к бутербродам. - Это что, я весь день проспала? А кто же за меня экипаж кормит?
Сейчас не совсем вечер. - Юра продолжал улыбаться. - Скорее утро следующего дня. А экипаж обслуживает прачка. Наворочала делов, пусть искупает вину. И пусть неистово радуется, что я её в лоскуты не порвал. Не дай бог, если бы тебя не спасли...
На Юрином лице отражаются все возможные последствия для прачки на случай, если бы Соня утонула.
А при чём здесь моё „утопление“ и прачка? - Вдруг задаёт Соня главный вопрос.
Как при чём? - Опешивает Юра. - Это же ты из-за неё? ... Это... За борт...? Это же... Или?
Юра, да ты что??? Ты думаешь, что я сиганула специально??? Слушай, а в экипаже тоже так же думают?
Соня удивляется очень натурально. Юра верит. И заметно грустнеет. Даже если для него это было страшным потрясением узнать, что Соня прыгнула за борт, задним числом ему где-то очень слегка, но всё-таки льстила мысль, что это из-за ревности. Из-за него, Юры. Потому что, вот так вот Соня его любит. Оказывается нет? Ох и дурак!
А как же это получилось? - Юра пытается снивелировать допущенную неловкость.
- Да как: занесла вам с прачкой кофе. - Соня лучезарно улыбается. - Заодно пошла ведро помойное за борт вывалить. И с ведром вывалилась сама. Собралось в кучу несколько факторов: ведро тяжёлое, тапки скользкие, к тому же качнуло в тот самый момент, как я наклонилась через борт.
Соня сейчас отчаянно врала. Она не любила говорить неправду. Её саму коробила эта неискренность, но она считала эту ложь в даный момент жизненно важной. Именно для поддержки её репутации в глазах Юры.
Ведь стоит мужику узнать, что женщина из-за него попыталась лишить себя жизни, как его самооценка зашкалит на такую высоту, откуда его не достать и не сковырнуть. С таким трудом завоёванные позиции - коту под хвост. Нет, она на такое не пойдёт! Никогда!
Мужик не должен знать, что он любим. Это правило отношений полов, первое и последнее из самых заповедных, Соня утвердила себе недавно, но навсегда. И она его никогда не переступит. Никогда ним не пренебрежёт. Ибо от этого зависит вся её дальнейшая жизнь.
Юрино замешательство не осталось незамеченным Соней, и лишний раз подтвердило, что поступила она, если и не совсем красиво по отношению к Юре, то по отношению к себе - предельно правильно. Конечно, она его любит, но ему не надо быть в этом уверенным. Слегка догадываться - можно. И сомневаться, сомневаться.... А знать наверняка - нет. Табу. Защитный слой. Полоса отчуждения.
Ну ладно, пойду посмотрю, что творится на моём рабочем месте. - Соня, съев бутерброд и выпив стакан чаю, решительно поднялась. - Юрк, спасибо, золотой, и за чай, и за то, что от смерти спас.
Соня наклонилась к Юриным губам.
Одним „спасибо“ не отделаешься...
А я и не собираюсь отделываться! - Парировала Соня юрины намёки. - Погоди, ты ещё узнаешь, какой может быть моя благодарность...
Сонюшка... это тебе спасибо. - Вдруг очень серьёзно произнес Юра и посмотрел на Соню долгим, проникновенным взглядом.

Соня ушла в буфетную. Там корячилась Людка, убирала посуду после утреннего чая. Завидев Соню, она смутилась, как-будто её застукали на неприличном. Она мяла в руках кухонную тряпку, и силилась, похоже, о чём-то спросить.
Ну как самочувствие? - Наконец нашлась и, коротко взглянув на буфетчицу, сразу же опустила глаза.
Не дождёшься! - Воскликнула Соня, придав голосу самоуверенности  и бесшабашности.
Да ладно, чё ты... - Примирительно пробормотала Людка. - Я вот чего спросить хотела: это правда, что ты из-за меня за борт сиганула?
Она спросила и даже зажмурулась, как-будто испугалась, что Соня ту же минуту её огреет по голове чем то большим и недружественным.
А Соня вдруг как-то весело и беззаботно расхохоталась, неожиданно даже для себя.
Красавица ты наша роковая! Как гляну, сколько человеческих черепов вокруг тебя валяется и думаю: а не добавить ли свой для коллекции?
Че? - Прачка не поняла иронии, да и вообще ничего не поняла. - Ты о чём?
Всё о том же! Интересуюсь, как много баб, да и мужиков тоже, свело счёты с жизнью из-за твоей роковой красоты? Утопилось, отравилось, повесилось?.. Раз такие вопросики задаёшь, то наверное были прецеденты?
Ой, да ну тебя! - Совсем растерялась прачка. - Ты уже работать пришла, или так, посмотреть?
Работать, работать, а как же! А ты свободна пока. Ключ оставь. И вот что: можешь спать спокойно. Не из-за тебя. Тапки скользкие попались. У тебя в магазине есть путные обутки для рейса? А то мои приказали долго жить.
- Есть! Приходи! - Радостно воскликнула прачка и очень шустренько убралась восвояси.
Соня, как голодный на еду, набросилась на работу. Она только сейчас поняла, что сотворила сутки назад. Господи! Думала, что это единственно верное решение. Какая глупость! Это же хорошо, что было светло уже, людишки на палубе сюда-туда сновали, увидели, подняли тревогу. И вода не очень холодная была, тяжёлого переохлаждения удалось миновать, пневмонии и всяких прочих простудных заболеваний.
А если бы её оттуда вообще не достали? Если бы, следуя методу Мартина Идена, она усердно погребла бы на глубину? Вариантов могло быть сколько хочешь. Но обстоятельства сложились именно так, как сложились. И она жива, даже вполне здорова, отоспавшись занимается своим делом.
В буфетную заглянул старпом, справился о самочувствии, пожурил, что встала рано к станку. Нужно было бы ещё полежать. Помполит тоже остановился, тоже пожурил. На вопрос старпома, как всё получилось, она объяснила в тех же словах, что и Юре.
А ну понятно: шла, споткнулась, упала, очнулась - гипс! Ну смотри, не падай больше! Особенно за борт. А то вдруг что-то не срастётся. Или шлюпочная лебёдка поломается, или боцман будет пьян... Так там и останешься, за бортом.
Есть сэр, больше не падать, ни за борт, ни в койку... - Соня, шутя, взяла под козырёк.
Старпом пошёл к себе, а  Соня вдруг задумалась на другую тему. Вот если бы она действительно преуспела утонуть, сколько проблем бы доставила её смерть всем этим людям, кэпу, старпому, помполиту. Да всей верхушке. И всему экипажу. Премии бы стопудово лишили весь экипаж. А без неё, родимой, получка получается очень тощенькой, кургузенькой и на вид, и на ощупь. Хотя, если по-серьёзному, при чём здесь люди, если случается несчастье? Но премии лишают всех.
А Юрка? Ладно, я бы утонула с мыслью, что он меня предал, опять и снова, как всегда брутально и цинично. Но ему-то каково было бы? Ведь всё-таки он меня любит. И даже не замышлал ничего предосудительного. А всё прачка! Прачку наверное угандошил бы.
А родители? О них надо было подумать, или нет? Мама родная! Юрка Юркой, а мама, а папа? Какая же я всё-таки свинья! Эгоистка чёртова. Из-за того, что мне вдруг на мгновение заплохело, я решила обездолить столько людей! Фу, нету мне прощения!
Да уж, если бы она сначала всё это так детально продумала, желание топиться исчезло бы не успев появиться.
Соня размышлала о случившемся, и чем дальше, тем больше ей было стыдно за себя.
Вечером, обслужив ужин, она взяла в каюте списанное одеяльце и пошла на верхний мостик. Там посредине небольшой палубы на широком „пьедестале“ был установлен главный компас судна. Сам компас много места не занимал, оставалось достаточно свободного пространства, чтобы устроиться на ночлег.
Естественно, ночевать Соня там не планировала. Было ещё прохладно. Ей просто захотелось побыть одной.
Юра, услышав, что Соня хочет уединиться на верхнем мостике, сразу же запросился в компанию. Но Соня отказала наотрез. Она понимала, что Юра где-то в душе сомневается, а не захочет ли его любимая Соня сигануть за борт повторно. Но про себя знала наверняка, что больше никогда она этого не повторит ни при каких обстоятельствах. Ей просто надо было обдумать всё, выработать какую-то установку в своём сознании, чтобы больше ни-ни. А ещё попросить у всех прощения. Мысленно, но от души.
Сонь, ну что я один в каюте буду делать? Я и так сутки прожил один, пока ты отсыпалась. Ну останься, ну пожалуйста.
Юр, давай так: я пойду погуляю малость, подышу, помыслю. Ну, нужно мне подумать. А ты кинишко посмотришь в каюткомпании. А потом на обратном пути я к тебе загляну. Хорошо?
Ну ладно. - Нехотя согласился Юра. - Вот только чтобы обязательно заглянула! А то я буду всю ночь беспокоиться.
Я тебе этого не позволю.
Соня улыбнулась и исчезла за дверью каюты.
Свернув одеяло вчетверо, она постелила его на „подиуме“ компаса и улеглась спиной на мягкую шерсть. Было свежо и очень тихо. Полнейший штиль. Небо было чёрным-причёрным, разукрашено миллионами звёзд: больших и маленьких, и совсем малюсеньких, как пыль.
Пароход переминался слегка с носа на корму. Качка даже не чувствовалась бы, если бы не небосвод, который покачивался в такт движения судна. Если неотрывно глядеть на звёзды, то очень скоро начинается казаться, что это не ты вместе с судном качаешься на волнах, а небо перемещается туда-сюда, подвержено каким-то своим законам и правилам.
В такой обстановке хорошо и приятно думается. Какая-то философская качка, под мистические движения звёздного неба.
Мысли Сони вернулись к болезненной теме. Ей было стыдно, за то, что натворила, перед людьми, перед самой собой. Что смалодушничала, что поддалась панике, что не сдержалась.
„- Господи, я знаю, что ты есть. - Чуть ли не впервые в жизни обратилась она к богу. - Потому что только ты мог распорядиться сегодня всем и всеми для моего спасения. Мне не дано тебя видеть, но я знаю, что ты великий и милосердный. Ты взираешь на нас с высоты твоего величия. А мы стоим перед тобой такие голенькие и жалкие. Голенькие не в смысле одежды, а в смысле обнажения наших язв, телесных и душевных. Тебя нельзя обмануть, тебе нет смысла врать.
Я совершила сегодня грех. Один из смертных грехов. И я боюсь твоего наказания. Но если ты меня спас, значит ли это, что ты меня простил? Уповаю на твоё милосердие, господи.
Хотя, с другой стороны, не по твоей ли воле святой прачка решила меня „разыграть“, залезши в койку к моему парню? По твоей... Ибо без твоей воли даже волос не упадёт с головы раба твоего. Значит испытание было тобой ниспослано, чтобы проверить меня на твёрдость духа? Похоже на то. А я не справилась...
Меня не научили молиться ни в школе, ни дома. Поэтому молюсь, как умею. Пожалей, меня, боже, не посылай мне испытаний больших, чем я могу вынести. Видишь с последним перебор вышел? А если всё же пошлёшь, то дай силы их преодолеть! А то я совсем не выживу в такой несчастной юдоли, в которой иногда оказываюсь.
Пошли мне, боже, благоденствия. Ты же видишь, я стараюсь. Я не краду и не убиваю. Сама, тяжёлым трудом зарабатываю свой хлеб. Я люблю своих родителей, я помогаю им, я их посещаю. Я их жалею. Я люблю своего Юру и никого мне больше не надо. Я люблю свою подругу Лариску.
Да вообще, я люблю весь мир. Но, похоже, мир не всегда готов любить меня. Сколько ещё злобы между людьми, сколько зависти, сколько вражды, сколько непонимания и неприятия. Научи нас господи жить в мире и в любви. Не завидовать, не жадничать, не убивать, не воевать... Столько пороков и все они нам присущи.
Но мы же дети твои, боже. Творение твоё. Смилуйся над нами, научи, наставь и направь нас на нашей жизненной стезе. Это в воле твоей. Об этом тебе молюсь и об этом тебя прошу“.
Соня вдруг ощутила, что её глазницы превратились в маленькие озерца. Слёзы выступив, не сразу нашли куда течь. Смахнув влагу ладошками, Соня поднялась.
„ - Господи, дай хоть какой-нибудь знак, покажи, что ты меня услышал“.
Она с надеждой всматривалась в небосклон и вдруг заметила большую, мерцающую точку. Она медленно плыла по небесной черноте. Была ли это просто звезда, или одна из планет, или двигающийся по орбите спутник, Соня не знала. Но восприняла как положительный результат своего разговора с богом по душам. Потому что в даный момент в этом знаке была острая нужда.
Сонечка, ты где? - Послышался со шлюпочной палубы Юрин голос.
„Юрка! - Обрадовалась Соня. - Может это как раз его появление и является ответом господа на мой вопрос? Это его символический и таинственный знак?
Здесь я, Юра, иди сюда. - Тихо отозвалась она. И сердце её переполнилось нежностью и благодарностью.
Было уже далеко за полночь, но Юра с Соней всё сидели на компасном "подиуме" на мягком одеяле. Крепко-накрепко обнявшись, молча наблюдали за волшебной ночью западного побережья Тихого океана. Две тысячи лошадок резво несли их на самый юг земного шара. Навстречу трудностям, риску, работе, навстречу самым разнообразным, большим и малым приключеням.
И остаётся только надеяться, что расстояние между килём БМРТ „Союз-4“ и морским дном будет составлять всегда не менее семи футов. Как минимум...