Часть 2.
1
Я провёл беспокойную ночь. Мне чудилось, что Елизавета Михайловна находится рядом, я, как сумасшедший, как заклинание повторяю про себя её имя, не решаясь сказать что-нибудь существенное, сжимаю её руку. На память не жалуюсь, но иногда в ней возникают непонятные провалы: что-то снова и снова пытался бормотать Елизавете Михайловне, по-моему, она что-то отвечала. Два-три слова сулили мне безграничное счастье. Вспоминал черты её лица, когда она смотрела на меня, всплывал жест, каким она поправляла волосы.
Сон избавил от страха, страха перед…ну, я был ужасно рад, что произойдёт подвижка в жизни. Ведь никогда не знаешь наперёд, как всё на самом деле получится. Ночью мне почему-то думалось, что утром нам достаточно будет лишь взглянуть друг на друга, чтобы понять, что мысли наши, или скорее чувства, совершенно одинаковы.
Всё хорошо, вокруг было прекрасно. Одно было невозможно понять, почему только сегодня мир таким сделался? И в интонациях ничего неожиданного не было
Нет, что бы там ни говорили, а всё у меня в свой срок до некоего поворота происходило: родился, когда время подошло, в школу пошёл, когда стать грамотным приспичило, женился, правда, дальше как бы за поворот свернул, но ничего, жизнь не остановилась.
В умственных тонкостях проницателен, в резонах человеческого поведения — слаб, но это ничего. Многое я не чувствую, а знаю. Логикой и нормой не все загадки поведения объясняются.
С одной стороны, всё у меня своевременно. Редко куда опаздываю. Но всё же моя жизнь не очень соотносится с теперешними бурными годами. Я хоть и чувствую кожей перемены, но…слишком далёк от народа. Народу удовольствия подавай. А в смысле жизни,- удовольствия где-то на десятом плане у жизни.
Жил, жил, а теперь выходило, что собственная жизнь находится в едва установившемся состоянии, мир воспринимаю как некое подобие купола под которым можно тихо жить.
Помню, во сне, несколько раз спрашивал, когда, мне так казалось, Елизавета Михайловна надолго замолкала, уходя в себя.
- Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь?
-Почему? Почему?
- Разве на всё нужно отвечать? Разве молчание не красноречивее слов? Разве бесконечно можно перебрасываться бессмысленными словами?
Меня от таких слов охватывало странное волнение, болезненная злость. Мне казалось, что Елизавета Михайловна улыбается, вернее, задним зрением, как бы оглянувшись, из пустоты, послеулыбку фиксировал, сотую долю секунды назад эта улыбка создавала лёгкое дрожание воздуха.
Почему ночью находятся самые немыслимые объяснения, почему любые мелочи, продиктованные самой простой причиной, вдруг обнаруживают более сложные мотивы?
Ощущению счастья, наверное, помогает то, что ночью не готовят пищу, нет дневной суеты, нет вины за невыполненные обязательства.
Ночь – нереальное состояние, пытаюсь вспомнить то, что помнил минуту назад. За всё не ухватиться, за всем не угонишься. Прислушиваешься к себе и доходит, нет понимания — радоваться или отчаиваться...Если и попытаться что-то сделать, получится только во вред себе. Хватающийся за всё человек тщеславен.
Секунды достаточно, чтобы понять человека, если в глазах напротив есть смиренная готовность. Пускай ворошится внутри заморышем-птенцом сомнение, пускай оно отпихивает доводы, но радостно становится - обессилено отпускает напряг. Как бы очнулся, взгляд стал осмысленным. И ответ уже не нужен. И скрывать нечего.
Все хотят жить, все хотят кушать. Все лелеют надежду мир повидать.
Темнота позволяет не обращать внимания на то, что происходит по сторонам. Отпадают бездумные предположения. Нет никого: ни «остальных», ни меня самого. Я останавливался, испугавшись, что моя привычка бесконечно мусолить слова и факты может завести слишком далеко. В темноте я видел то, что видеть невозможно. Видел, как Елизавета Михайловна ни на секунду не сводила с меня глаз. Будто боялась посмотреть куда-нибудь ещё. Я ждал утро.
Нищему собраться, только подпоясаться. Беззаботное одиночество имеет полное право освободиться от…Тут сразу и не придумаешь, от чего надо освободиться. Я не прирождённый странник, не перекати-поле. Не держу узелок с необходимым барахлишком или дорожный чемоданчик, на все случаи жизни, наготове. Нараспашку не живу, но и не уподобляюсь крабику, свой домишко на горбу за собой не таскаю. Мне вполне хватает того, что никак не могу избавиться от своих мыслей.
Думая так, покивал головой. Хорошо, парень, устроился. Как бы боком не вышла командировка и эта передышка от работы.
Глянул в окно – дождём не пахнет.
Из давешнего разговора понял, что меня как бы пристяжкой в поездку берут. Что-то тяжёлое обратным рейсом забрать надо. Так что, лечу навроде грузчика, а грузчику не нужны мысли о духовном единении, об общности. Грузчику — глухой лес рассуждения о жизни, он от такого проваливается в бездонное отчаяние.
Мысли плавно перешли в чутьё, появилось чутьё раненого животного, которое знает, какую травку съесть для спасения.
Меня Елизавета Михайловна держала на расстоянии. Не только меня. Вблизи и в то же время далеко от себя. Я же – подчинённый. Я без её желания приблизиться не могу. До вчерашнего я был неинтересен. А вчера, откуда интерес появился?
Когда как бы и всё равно, кто, что подумает, в себя больше всматриваешься и вслушиваешься, и хочется, чтобы кто-то окликнул, позвал. Это становится настолько нужным, что во всём остальном теряется смысл. Получается, что оболочка сдулась, лишился смысла жить.
Не дрейфь. Поглядим-посмотрим. В жизни и не то бывает — и плохо, и очень плохо. Прямая не вывезет — кривая поможет.
Разговор ночью – это одно, утром, при свете, тот разговор воспринимается так, будто всё невзначай происходило.
Мне всё равно. Ноги ходят, руки не отнялись, чего не постранствовать. Есть у меня одна странность: за час или два часа перед поездкой всегда спотыкаюсь, накатит щемящая истома, предчувствие или маета какая-то. Перебор происходит, как бы ловчее распорядиться возможностями. С духом мне собраться надо.
В этот раз покидал в сумку кое-какое тряпьё, зубную пасту да щетку и, как тот пионер, который всегда готов к свершениям, почухал на автобусную остановку. Елизавета Михайловна должна была заехать в контору, забрать билеты на самолёт и какие-то бумаги. Мы договорились, ждать мне надо на автобусной остановке возле «татарского» магазина. Магазин «татарским» прозвали из-за того, что работала в нём продавцом татарочка.
Надо сказать, приоделся я. Галстук, конечно, не надел. С галстуками – беда, не перевариваю их. Рубашку голубую надел. Глядя на себя в зеркало, сморщил нос: с моей-то мнительностью, с извечным сомнением, в костюм вырядился. В таком виде только соловьём заливаться, и в ресторан не грех закатить.
Возбуждение и оживление вот-вот окончательно проклюнутся. Чем чёрт не шутит, может, дело и до ресторана дойдёт! Без толку проводить время не привык. На большие деяния не готов, но маленькие желания вполне осуществимы. От отложенных на отпуск денег, отстегнул энную сумму.
Я уже и забыл про свои сухие ночные расчёты, про свои безжалостные выводы. Странные чувства одолевали — то закутывал зыбкий покой, то начинало колотить от тревоги. То обида и тоска накрывали. Искал свою вину. И лицо Елизаветы Михайловны возникало передо мной, только взгляд её, говоривший о чём-то, не осознавался.
Уазик к остановке подкатил без задержки.
Елизавета Михайловна как-то мельком оглядела меня, тоже что-то отметила для себя.
- А я бы вас и не узнала. Костюмом можно было и раньше похвастать. Красавец мужчина.
- Некуда надевать, не перед кем хвастать.
- Хвастать - не врать. Тот, кто хвастает, он как на ладони. Не люблю скрытных и скромных людей, боюсь таких. Проще с теми, кто посмеивается, подкусит.
Чтобы не молчать, выговорил первое пришедшее в голову...
- Человек врёт, чтобы умнее казаться, чтобы не обидно было.
- Обидно или не обидно…
Елизавета Михайловна не докончила фразу.
- А вы мне сегодня приснились. Только не досмотрела я сон…
Ёкнуло сердце. Надо же, приснился женщине. И понял, точнее — почувствовал, что оттолкнуть женщину сейчас никак нельзя. Шуткой надо ответить на шутку. Какое там «приснился», для «приснился» доказательства необходимы.
- Так, не к добру женщине мужчину во сне видеть. Либо что-то потеряет она, либо любовь обойдёт её стороной.
- Чтобы что-то потерять, этим надо обладать. Любовь, - Елизавета Михайловна как бы споткнулась на этом слове,- настоящая любовь пролетает. Настоящую любовь только во сне и почувствуешь. Ну, ещё в кино. Так что, если продолжение сна последует, вы уж разрешите мне сон досмотреть?
- Разрешить или не разрешить – это не в моей компетенции. Товарный поезд любви бесконечен. Он утомительно долго с остановками и переездами скрипит. На остановках милостыню подают. Тот, кто подаёт милостыню, считается благородным…
Вовремя прикусил язык. Так как уловил удивлённый взгляд женщины. Мои слова её озадачили. Елизавета Михайловна пыталась ухватить смысл моих слов.
Вообще-то, чего там пытаться понять смыл брошенных слов, всякая женщина пропускает слова мимо ушей. Одурманенными словами, когда глаза начинают темнеть от боли или ярости, немногие бывают.
Хоть и мельком, но я сумел всмотреться в глаза женщины, пытаясь уловить какой-нибудь особый знак: подозрительный блеск или намётку на иронию. Ну, не ожидал я такого разговора. Всё, что угодно, только не гипноз слов.
Виноватая смущённая развязность почувствовалась. Как же, были произнесены слова о любви. Чего там, понятно, сбросила женщина груз обязанности, на минутку расслабилась, как тут же показала суть свою. И она, и я уезжали, спасались, свято верили, что так надо.
Елизавета Михайловна не понимала меня, я… В женском омуте дна не всякий разглядит. Да и мы летим не план выполнять.
Вот, поправила волосы, огладила лоб. И когда говорила, на меня не смотрела, и теперь застыла впереди вполоборота.
Шофёр, возивший начальника, а я понимал, что такая должность обязывает быть не болтуном, не сплетником, хочешь чистеньким быть – держи рот на замке, лишь покосился на Елизавету Михайловну. Тоже, наверное, не ожидал от неё слов о любви. Для него привычнее разговоры про бетон, про кирпичи, про производственные разные делишки.
Личному водителю характер определённый надо иметь, чтоб дожидаться хозяина у подъезда, когда хозяин у любовницы, и умением вовремя подсуетиться надо обладать, где-нибудь на пикничке уметь незаметно шашлычок приготовить, поручение выполнить. Преданность, подобострастие и угодничество в характере водилы начальника должны быть. Не всякий на эту должность подойдёт.
Мне, конечно, плевать, какие мысли в голове шофёра возникли. Не кум, брат или сват он мне. Я мог бы и на автобусе до аэропорта добраться.
До аэропорта ехать минут пятнадцать. Бетонка. На стыках плит только потряхивает.
Сидел я на заднем сиденье Уазика. Передо мной виднелось очертание скулы женщины, во впадинке загадочная тень поселилась. Смугло-желтоватые волосы прикрывали шею. Смущала ненатуральная белизна кожи после долгой зимы.
Чего там, белой вороной всякий себя чувствует, как только разоблачится из ста зимних одёжек. Не только из ста одёжек разоблачается человек после зимы, но и мыслями другими обзаводится, и лёгкостью, и желания появляются новые. Обновление, чего там, оно гонит за новыми ощущениями.
Пропускай мимо ушей и не связывайся. Не бери в голову.
Готов соглашаться и терпеть.
Какой-то ознобный жар прохватил. Я не могу вернуться в ночные видения, прежней жизни быть больше не может. Не отвлечься, не увернуться, не определить истока этого жара. Почему-то подумалось, что мысль о жаре не прогнать, мысль неотвязно будет преследовать. Какая-то доверительность возникла. Не как у хороших знакомых, а какая бывает между мужчиной и женщиной, когда они этого хотят.
Не знаю, почему в этот миг послышался звон серебряных колокольчиков. Именно серебряных, никаких других. Волнующий перелив как бы отмывал душу. Возникающие где-то далеко признания как бы испепеляли, делали вполне счастливым, наполняли душу блаженным покоем. А чего там, никто не смеет судить меня: ничего не скрываю, не юлю. Успокаиваю себя. Ноготком поскреби,- первозданная чистота откроется. Радостью переполнился, какую не передать, не пересказать. Хочется говорить, но я молчу.
Отпуск у меня скоро.
Елизавета Михайловна села чуть прямее, чем прежде, но по-прежнему свободно, без скованности, и хотя плечи немного ссутулила, в них не чувствовалось напряжения.
На площади у аэровокзала с десяток машин.
Иду вслед за Елизаветой Михайловной. Иду молча и отстранённо. Мы вроде как семейная пара в отпуск собралась. Вещей, правда, маловато. Со стороны могло показаться, что поссорились перед поездкой. Сумка на плече, вторая, Елизаветы Михайловны, сумка в руке. Иду и думаю, как звать буду свою начальницу. Как она позволит звать. Конечно, звать на «вы» и по имени и отчеству придётся. Елизавета Михайловна! Она, конечно, не позволит назвать её очарованием или прелестью, или душкой, как в романах девятнадцатого века женщин звали. Не то время. Да у меня и язык не повернётся, обратиться с такими словами к ней. Посмотрел бы я, какими глазами Елизавета Михайловна на меня посмотрит, если назову её очарованием. И Лизочкой я её не назову. Лиза,- может быть. Интересно, а как во сне Лиза меня называла? Во сне – это одно, а наяву? Теперь женщины настолько коварны, что послать далеко могут, не задумываясь. Нет, не говорун я. Но всё-таки есть что-то царственное в женщине. Особенно сзади. Стать.
Вчерашнего у меня не было, и позавчерашнего. Всё забылось. Теперь было одно сегодняшнее.
И тут я понял, что страшно рад этой поездке. Рад, что не опаздываю, рад, что не в ссоре мы. Рад, что иду вслед за женщиной. Горд тем, что несу её сумку. Горд, что женщина этим утром прикоснулась к губам помадой, чтоб было и незаметно и чтоб подчеркнуть женственность. Не для меня она это сделала, не для меня распространяет чудесный аромат, не для меня на секунду мечтательно и таинственно блеснул ряд белых зубов, но всё же…
Ни к чему не обязывающие мысли. Просто так.
Всё просто. Всё просто так. Не хочу знать, что будет потом. Неинтересно знать.
Психую? Мысли рождаются бесстыдно откровенные, наглые своим бесстыдством. Нахлынуло какое-то бушующее, страстное, неудержимое негодование. Не хочется только таскать сумку. Санчо Панса при Дон Кихоте.
Я, что ли, Дон Кихот? Рыцарь печального образа. Одинокий, печальный, не представляющий, чем занять своё время. Да, нет, я тот, кто на осле ездил за Дон Кихотом.
Вчера ничего такого не было. Сегодня наступило «сегодня», в котором не было места воспоминаниям. «Сегодня» перерубило связь с той, прошлой жизнью, сожгло мост, если бы и захотел вернуться назад, возможность ушла. Но всё равно никак не отделаться от странного ощущения: то ли чувства боли, то ли чувства утраты. Ощущения были другими. Это другое нельзя было выразить словами, оно было пока неопределимо. Ощущение заглянуло в глаза.
Вдруг резко пришлось повернуть голову. Высокий, затихающий звук как бы вплыл в меня. Было невозможно понять, откуда он доносится. Он то нарастал, то затихал подобно писку надоедливо вьющегося комара.
Время комаров еще не подошло. Скорее всего, самолёт двигатель разогревает.
Интересно, плачет Елизавета Михайловна когда-нибудь? Как она плачет, сжимает мстительно кулаки, выпячивает нижнюю губу? Почему-то захотелось подсмотреть, как плачет Елизавета Михайловна. Окончательно запутался и не понимал своих мыслей.
Уловил удивлённый взгляд, как будто мои мысли Елизавету Михайловну озадачили. Хмурое беспокойство отразилось на лице. Но губы её не дрогнули.
Смириться надо. Что поделать — жизнь сложная штука, и не всегда её замысловатые зигзаги совпадают с моими желаниями.
Выругался про себя, освободился, таким образом, от чего-то тяжёлого, что заставляло тяжело дышать. В сущности, прожил четыре десятка лет, а совсем мало знаю самого себя. То меня мучает злость на непонимание, то одолевают приступы раскаяния, то добрый-добрый я, то жду разных бед, которые обязательно случатся, но они особо не пугают. Тем, кем был вчера, я уже больше никогда не буду. Меня затопило ощущение данной минуты.
Усмехнулся, мне показалось, что и минута, дёрнувшись, усмехнулась в ответ, и наступил кратчайший миг, когда последует ответ на все вопросы.