То ли спьяну, то ли шутки ради, Зинаида назвала своего сына Аристотелем. Дав название сыну, Зинаида оперативно сбежала в мир иной, словно чуя, что её сын не совсем обычным человеком вырастет.
Спустя пятьдесят лет Аристотель Петрович так и не вырос: он обычно неуверенно ходил по дороге и уверенно ходил под себя. Аристотель Петрович ничего не умел делать, а потому стал писателем. Писал он довольно отвратительно, а, следовательно, стал довольно популярным.
Будучи принципиальным человеком, он никогда не платил за квартиру, вследствие чего к 1998 году сменил тесную «трёшку» с унылым видом на Неву на шикарную избу с потрясающим видом на скотомогильник с одной стороны и на лес, который явно что-то замышлял, с другой стороны.
На писательском воодушевлении новая обстановка сказалась весьма позитивно, а потому издатель, самолично его посещавший раз в месяц, вывозил кипы исписанных и – самое главное – востребованных читателем листов.
Оставляя довольному писателю огромную канистру спирта и малую корзину с провизией, издатель активно превращал рукописи в валюту. Писатель же перерабатывал спирт в новые шедевры. Тандем был, как видите, довольно устойчивым и продуктивным.
Однако же, чем больше издатель получал денег, тем меньше становилась продуктовая корзина Аристотеля Петровича, при этом качество спирта постоянно падало, дойдя в итоге до химического состава, близкого к авиационному керосину с легкой примесью промышленных лаков.
Выпиваемая в определённом объёме эта сложная химическая смесь вдруг начинала обладать малоизученными физико-физиологическими свойствами, наделяя силу мысли Аристотеля Петровича способностью открывать щёлочки в иные измерения, создавать миниатюрные чёрные дыры и общаться с душами усопших.
Данные обстоятельства позволяли писателю черпать новую информацию, доселе неизвестные факты бытия, а также заставляли чаще бывать на воздухе: территория скотомогильника наполнилась метафизическими коровами, которых уже полуметафизический Аристотель Петрович вынужден был пасти и доить.
Декабрь и январь выдались продуктивными: Аристотель Петрович создал эпистолярный продукт, к которому пристрастились десятки и сотни тысяч читателей. Каждая книга заканчивалась на самом интересном месте, и читатель, словно наркозависимый, метался в поисках следующей книги автора. А в феврале уже на новом шикарном джипе к нему снова приехал издатель. Машина увязла за два километра до избушки, а потому издатель брёл почти по пояс в снегу через территорию скотомогильника. И все его усилия оказались тщетными: изба оказалась как будто нежилой. Быть может, Аристотель Петрович просто куда-то недалеко ушёл? Дверь была нараспашку, на полу лежал снег, стояла канистра с остатками даров издателя. Смеркалось.
Издатель начал нервничать: поднялась метель, и разобрать, где находится автомобиль уже было невозможно. Издатель плотно закрыл грязные окна, отчего сделалось мрачно и страшно, а теплее не стало. Тогда он выбежал в метель и отправился к остаткам какой-то деревянной ограды, которую и начал ломать на дрова.
Через час в буржуйке пылало пламя. Метель усилилась, сотовой связи не было никакой, снег на полу таять отказался. Издатель удалил с пола снег лопатой и начал пританцовывать, в ожидании тепла от печки. Метель всё усиливалась.
Через 2 дня в пределах пятидесяти шагов от избы ничего годного для топки больше не осталось, а дальше издатель отходить просто боялся – метель не собиралась расслабляться. Запасы того, что издатель принёс в спортивной сумке писателю стремительно таяли: издатель жадно жрал гниловатые овощи и макароны с плесенью, купленные им же самим в подозрительно дешёвом ларьке. Озноб его мучал всё сильнее, и он всё чаще косился на пойло, которым снабжал Аристотеля Петровича, но высшее образование подсказывало ему, что нужно терпеть до последнего.
В постоянном стремлении согреться, издатель бродил по дому, выискивая щели, коих было немало, и законопачивая их ветошью. Дом был переполнен рухлядью, всё в нём дышало пылью. Ночами дом наполнялся скрипами и вздохами, мешая спать нервному жильцу, одаряя его всё новыми и новыми поводами для страха, подпитывая его скупое воображение.
Днём при мрачном свете из окна он от скуки читал рукописи, брошенные писателем у печи. Человек с избыточным воображением мог бы там найти тайну исчезновения Аристотеля Петровича, но в голове издателя и мысли не было, что написанное – не плод больной фантазии.
«… А сегодня я снова пас коров. Обычно они пасутся сами, но то, что в последнее время часто выходило из леса, явно становилось всё наглее и наглее все эти дни, пока не охренело окончательно. Волк постучался в дверь позавчера ночью и тут же вошёл: я даже не успел встать с кровати. Он сел на краешек дивана: лежи, мол, лежи.
- Я, это… собственно…
- Жрать хочешь?
- Ага! Ты, эт самое… Какую, короче, можно?
Мы выпили немного топлива и пошли выбирать корову. Я бродил среди этих добрых созданий в поисках совсем старой, злобной или больной, но на меня смотрели одни только добрые, ясные и умные глаза. Я обернулся было к волку, чтобы предложить ему чего-нибудь из овощей, но волка уже не было».
Таковыми были записи писателя. Читать их быстро не получалось: издатель каждые 5-6 часов уходил поработать лопатой. Снег, заваливающий домик, утеплял его, конечно, но очень уж страшно было, что дверь однажды не откроется, а заваленные сугробом окна создавали пугающую тьму. Лес за метелью виден не был, но волчий вой оттуда доносился всё чаще.
Уставший издатель, намахавшись лопатой и топором, вползал в избушку и читал во мраке, быстро проваливаясь в сон.
«…леший, явившийся в мой дом, почти ничего не жрёт, что вызывает у меня лёгкое сочувственное беспокойство. Он думает, что я его не вижу, я продолжаю подыгрывать. То, что он бесшумно диктует мне – интересно до мурашек. Я всё чаще отвлекаюсь от своих собственных сочинений, за которыми постоянно приезжает мой жирный издатель, и пишу о волшебном лесе. Лес – полон чудес».
Изрядно похудевший за эти дни издатель не имел сил, чтобы разозлиться. Он потянулся за одним из двух подгнивших яблок, лежавших на столе, надкусил его и провалился в очередной тревожный сон под посвисты метели и бормотания из тёмного угла.
Утром мороз стал ещё крепче, а метель и не думала униматься. Решившись согреть себя суррогатом, издатель выпил почти целый стакан отвратительного пойла. Закусив яблоком, он привычно отправился на улицу разгребать снег.
Работая лопатой, издатель думал. Он старался выискивать положительные стороны в своей ситуации: вот уже более пятнадцати лет он не работал физически, а сейчас он явно похудел и окреп. Привычка интересоваться новостями из СМИ сделала его нервным, а сейчас он среди давно вымерших деревень вблизи от скотомогильника и подозрительного леса в узком проходе между двумя высокими стенами из снега перекидывает бесконечные килограммы снежинок, чтобы согреться и не быть погребённым заживо в этой хлипкой избушке и почти ни о чём не беспокоится. Вой из леса неприятно щекочет нервы, но даже это как-то не сильно пугает: метель время от времени завывает и то громче. Издатель говорил сам себе, что пройдёт немного времени, и он с удовольствием будет вспоминать эти события. Оказаться в такой глуши, где нет ни одного человека на много-много километров, без должного запаса продуктов – это то ещё…
Издатель не додумал свою мысль, вдруг отбросил лопату и кинулся в дом. Он оглядел комнату, потом встал на четвереньки и внимательно оглядел пол, а также пошарил под нарами, на которых он спал. Ничего. От этого «ничего» стало немного не по себе. Издатель достал зажигалку и осмотрел каждый угол дома. Подняв грязную тряпку, ранее бывшую ковриком, он обнаружил погреб. Кое-как осветив его, он опустил крышку – спускаться туда он не решился. Положив тряпку на место, он передвинул стол на крышку люка. На всякий случай.
Поднявшись на совершенно не годный для жизни чердак, он наскоро оглядел его. Чердак был мрачен, но определенно необитаем.
Спустившись вниз, издатель тщательно обыскал кровать. Ничего. С этого момента удалённость от цивилизации начала его пугать, и этот страх нарастал, как нарастают объемы снега за стенами дома. И мелочь ведь вроде бы – недоеденное яблоко, но как же жутко, боже – как же жутко! Он чётко помнил, как положил надкушенный плод обратно на стол, прежде чем уснул. А сейчас его нигде не было.
Издатель взял топор и удалился в белый плен метели, чтобы вернуться через час с охапкой дров. Сейчас он понимал, что совершил огромную ошибку, начав рубить ограду загона с того места, что было ближе к дому. Надо было начинать с дальней части, чтобы вдоль уцелевших остатков загона двигаться к дому. Теперь же двигаться приходилось совершенно вслепую: избушку на расстоянии в 20 метров уже не было видно.
Издатель брёл в снежной завесе, как ему казалось, дольше, чем нужно. Забора не было. Решив, что нужно взять чуть правее, он сделал ещё несколько десятков шагов. Забора всё не было. Смысла рисковать он не видел – побрёл обратно по своим же следам, но держась от них чуть левее. В какой-то момент слева проступил неясный силуэт дерева. Издатель побрёл к нему, благо идти метров 10.
Дерево было мертво уже давно, что не могло не радовать, т.к. дровосек из немолодого любителя сидеть целый день на заднице был так себе. Рубить в метель, да и вообще находиться вне дома в такую непогоду – занятие, далёкое от приятного. Топор несколько раз вылетал из озябших рук, облачённых в скользкие кожаные перчатки. Минут через 40 дерево было всё же повалено. Оно оказалось высотой метра в четыре, но довольно лёгким. Однако часть многочисленных веток всё равно пришлось отрубить. Ствол дерева удалось закинуть на плечо – он явно был почти пустотелым.
Идти было невыносимо тяжело – порывами ветра ствол мотало, а вместе с ним и издателя. Возвращаясь к избе след в след, издатель смотрел только под ноги – поднять лицо было крайне неприятно, хоть и укутано оно было шарфом по самые глаза. Однако это не помешало заметить движение краем глаза.
Желая все эти дни встретить тут хоть одну живую душу, а лучше – самого писателя, издатель незаметно для себя как-то пережил это самое желание, и теперь, заметив движение слева, он в страхе остановился и покрепче взял топор. Закричав «А-а-а-а-а-а!», но, не надеясь на результат из-за того, что метель завывала пуще прежнего, издатель двинулся далее по своим следам. Спустя несколько шагов он снова увидел движение с той же стороны. «Как бы ни было страшно, но надо идти в ту сторону» – решил для себя издатель, ведь если это Аристотель Петрович мечется в поисках своего дома, то будет крайне глупо допустить его гибель в нескольких десятках метров от родного очага».
Издатель свернул. Сворачивать со своих следов было неохота – обувь явно не годилась для походов по сугробам. Проваливаясь почти по пояс, он загребал в ботинки снег, уплотняя его там с каждым шагом. Впереди всё ещё смутно виднелось какое-то движение, но как бы ни старался издатель, сократить расстояние никак не удавалось. Шагов через сорок издатель сдался: он совершенно выбился из сил, особенно мешали дерево на плече и топор в руке, которые он боялся выпустить. Тяжело развернувшись, издатель пошёл обратно. Ступая след в след, он думал уже только об одном: дойти бы! Сильнейшее сопротивление ветра, снег, хлеставший по лицу, дерево, топор, снег в ботинках, недоедание и нехватка сна измотали ленивый офисный организм. Он начал утверждаться в мысли, что ничего он видеть просто не мог, что это усталость, что это рвущиеся наружу надежды и игра метели с воображением.
Дойдя до развилки следов, он повернул налево. Последний прямой отрезок до избы. Однако, спустя, как ему казалось, полчаса неуклюжей и жутко утомляющей ходьбы, дома по-прежнему не было видно. И снова движение слева. Издатель на него уже не реагировал. Он останавливался, присаживался и погружался в дремоту, которую тут же борол истерическими мыслями о смерти, и продолжал путь. И снова, и снова он видел какое-то движение в вихре, но в эти разы казалось, что это волк мечется. Топор в руке стал чудовищно тяжёл, смысл нести тяжесть дерева на плече куда-то исчезал. Он уже не помнил, что и для чего тащит с таким трудом, норовя выбросить груз, мечтая просто лечь.
Дорога стала вдруг легче, и у лица возникла дверь перед расчищенной площадкой. Но всё равно вход прилично уже занесло, пришлось вручную разгрести пушистый сугроб, прежде чем удалось войти в дом, где печка продолжала отдавать последнее тепло, обмененное на дрова.
Вытряхнув снег из ботинок, он упал на нары, вытянув ноги в сторону печки, быстро погрузившись в бредовое забытье. Мнилось ему, что лежит он под тёплым одеялом, в печи пылает пламя, а в дверь, как обычно, кто-то стучится… Все дни метели казалось, что в дверь ломятся, и издатель многократно зачем-то снова и снова бегал проверять, кто там пришёл. Пожалуй, ещё никогда в жизни он так не уставал. Спать…
- Эк его…
- Тебе спасибо…
- А я – что?
- За тобой пошёл он…
- А я знал? Сам чуть не потерялся. Да и на что он тебе?
- Пусть допишет.
- А тот где?
- Лес полон чудес. Он там.
- Сам бы дописал.
- Там почти готово. Главное – издать. Этот – сможет.
- А-а-а-а… Ладно, пойду.
- Давай.
Сон, наполненный какими-то нездешними полушёпотами, теплом избы, снами о молодой маме и живой бабушке, укутанный зимним сумраком и однообразной песнью метели, сдобренный воспоминаниями о полузабытых людях, которых приятно было бы увидеть, о коте, который любил засыпать на нём, о младшей сестре, всё время влюблённо смотревшей на него, но которую он беспричинно и часто обижал, отчего та, спустя годы, стала для него любимее из-за неувядающего чувства вины, о горячих сытных семейных ужинах и об отдыхе на Кубе закончился.
Издатель открыл глаза. Он был слаб, но относительно здоров. Ему казалось, что спал он сутки или больше, но в печи всё так же догорало пламя, всё так же белая пелена окутывала мир. Он откинул одеяло и, пошатываясь, подошёл к корзине с едой. Достав сомнительный помидор, он проткнул его прутиком, открыл заслонку печи и стал запекать нехитрое блюдо. Изба наполнилась ароматом, а вскоре и рот – вкусным теплом. Налив себе полный стакан сомнительного пойла и, вяло подумав о возможных негативных последствиях, издатель выпил до дна.
Принесённое дерево – сухое и ломкое, но всё же с большим трудом превращенное в компактное топливо, было закинуто в печь. Пламя зло разошлось, тяга проснулась, печь загудела. Едва соображая, издатель взял рукописи и стал их дочитывать.
«… и тысячи людей пропадают ежегодно без вести. Замкнутые, мечтательные индивидуумы зачастую никогда и никем так и не будут найдены. Уходя в свои грёзы, в тщательно распланированные сны, они всё более умело превращают их в реальность. Не найдя, не желая найти себя в этом мире, они уходят, переносятся в миры, которые им подходят более. Часть людей, уйдя умом, но оставшись телом здесь, ошибочно принимаются нами за душевно больных…»
Издатель, не имея сил воспринимать такую ахинею, снова погружался в сны. Измождённое тело тому было лишь радо, жаркое пламя в печи словно уговаривало – ложись, ложись, я посторожу тут, погрею. Уже практически падая без чувств на постель, издатель кратко задумывался о том, что в доме стало гораздо теплее, темнее, спокойнее…
В краткие минуты пробуждения он находил на столе полный стакан, уже запеченные помидоры. Порою он обнаруживал себя за правками рукописей, а то и за продолжением начатых мыслей Аристотеля Петровича. Но его ли это мысли?
В одно из пробуждений издатель без эмоций осознал, что брошенная лопата для снега так и осталась на улице, потому и темно так в доме – дом завален почти под крышу. И по той же причине стало так тепло. Выйти из дома, видимо, было невозможно. Но вялый ум, гонимый писательским зудом, не беспокоился на эту тему. Издатель снова и снова садился за рукописи и писал под шёпот огня. Огня ли?
Вой метели утих – то ли кончилась она, то ли снег, заваливший дом, глушил звуки; перед издателем росла стопка исписанных бумаг, пустела канистра, истощалась корзина. Всё сложнее было отличить сны от яви, всё далее становилось понятие «время». Мрак избы уже давно не мешал наносить слова на бумагу, питание огню подавалось всё скуднее, но было по-прежнему тепло. Покрытые плесенью макароны и крупы всё реже интересовали издателя, полностью погружённого в свой труд, один помидор он разделил с нездешним стариком, сидящем в углу. Они задумчиво жевали, глядя на игру густых теней.
Дважды приходил волк, шептался со стариком. Издатель сквозь дрёму слышал их полушёпот и не помнил, не хотел помнить их диалог. Он думал о том, что дверь, стало быть, теперь уже открывается.
Книга была готова. Рождённая во тьме, в бреду, вне времени, она была лишь младенцем, лишь хрупким созданием, созданным из нескольких сотен лепестков бумаги. Она лежала на столе, придавленная корзиной, а на кровати лежал издатель, придавленный усталостью и покоем. Волк сел в ногах, покряхтел нерешительно.
- А меня? Меня ты когда-нибудь издашь? Я тоже могу! И стихами! Вот, слушай:
Приходи ко мне по чаще
Моя мягкая зайчище,
Чай с тобою будет слаще,
Дом с тобою будет чище…
Волк продолжал читать, а издатель ощущал босой ногой тепло его тела, густую шерсть. От этого становилось спокойно и снова тянуло в сон. Он понимал, что стихи – полнейшая глупость, но не хотел останавливать этот голос.
Время спустя в дом пришли люди. Они оставили дверь открытой, но холода не было. Исхудавшего и заросшего издателя под руки вели в машину. Лес, притворившись обыкновенным, просто стоял поодаль и пропускал через свои покрытые листвой ветви ноты птичьих произведений.
Люди о чём-то спрашивали, протягивали бутерброды.
- Лес полон чудес, - отвечал издатель невпопад и размеренно жевал предложенные хлеб и колбасу, думая о том, что где-то там бродит задумчивый старик, оставивший свой угол за печкой.
На работу он вернулся задумчивым и молчаливым. Отправив рукопись в печать, он совершенно перестал интересоваться происходящим вокруг. Издатель сидел часами напролёт в своём кабинете, запершись, занавесив окна и не включая свет. Изредка он начинал по привычке ломать мебель на дрова, тогда приезжала его сестра, успокаивала и увозила.
Когда издателю совали под нос рукописи, его зрачки начинали бегать, однако, дойдя до конца первого же листа, они останавливались и замирали. Издательство начинало жить своею, странной жизнью, поэтому сестру упросили взять на себя всё управление, а издатель остался шефом лишь на бумаге. Бумажные рукописи ему продолжали приносить лишь для своеобразного ритуала, пока однажды зрачки дойдя до конца листа вдруг не метнулись обратно к началу. Дойдя вновь до конца листа, зрачки расширились, а рука перевернула лист. Потом второй. Потом глаза поднялись на принесшего рукопись человека. Гладкое бритое лицо молодого мужчины улыбнулось издателю. Это был Аристотель Петрович. В странной одежде, с придурковатым лицом, но совершенно молодой.
- У нас там издательств нет, поэтому я…
Но это уже совершенно другая история, о которой я расскажу в другой раз.