Моя мать Анастасия Сергеевна Арсентьева родилась в деревне Щитниково Старицкого уезда Тверской губернии в 1907 году.
Недавно моя двоюродная сестра Таня вспомнила о том, почему бабушке Устинье и деду Сергею пришлось бежать из деревни в Москву. Ей моя тётя Маня рассказывала, что одному проезжающему по деревне купцу приглянулась бабушка Устинья, которая мыла в это время крыльцо. Воспылав страстью, купец разговорился с её отцом Дмитрием. Они сговорились и решили устроить свадьбу, перед которой дед Сергей Арсентьевич выкрал бабушку через окно.
В начале века семья Арсентьевых (Арсентьев Сергей Арсентьевич, мой дед и моя бабушка Устинья Дмитриевна) перебралась в Москву и поселилась во втором Лазаревском переулке Марьиной рощи недалеко от церкви Святого Духа и Лазаревского кладбища, на котором были похоронены художник Васнецов и владелец Сандуновских бань, актер Сандунов, а также его жена знаменитая певица любимица Екатерины великой Елизавета Сандунова. Мама рассказывала о жуткой могиле Сандунова, на которой возвышался «сундук с окружающими его змеями».
Вероятнее всего, устроиться в Москве семье Арсентьевых помог муж сестры моей бабушки Устиньи, как его называла моя мама - «папанька Ефим» (с ударением на второй слог).
Он держал сапожную мастерскую в Марьиной роще. Дело было довольно прибыльное, поскольку обувь шить по заказу было принято даже для горожан средней руки тогдашней Москвы. Были и мастера сапожного ремесла в деревнях Московской губернии. Например, в Талдомском крае практически в каждом доме стояла «липка», верстак, на котором изготавливали мужские штиблеты, женские туфли и сапожки.
Как рассказывала мама, тогда существовал довольно интересный режим общения с наёмными рабочими в сапожной мастерской Марьиной рощи. Каждую пятницу хозяин мастерской производил полный расчёт с мастерами.
Получив деньги, первым делом мастер покупал себе новый наряд, как будто он собирается ехать домой в деревню. Однако за субботу и воскресенье он спускал всё в близлежащих трактирах. Наутро в понедельник мастер шёл туда, где покупал новую одежду, возвращал свою старую и шёл к хозяину мастерской. Собрав весь коллектив, мастерская продолжала свою работу. Мама рассказывала, что «папанька Ефим» очень дорожил хорошими мастерами и просил присматривать за ними: где и в каком виде они обретаются по выходным. В случае необходимости он всегда выручал их из беды.
Мама рассказывала, что вернуться из Москвы в родную деревню было не так-то просто, считалось, что нужно было вернуться обязательно с «помпой». Мама вспоминала детские впечатления от возвращения бурлака в деревню. Вдоль деревни бежали ребятишки с возгласами «бурлак едет!». И действительно ехали сани, из которых прямо на снег летели пряники и конфеты.
В Марьиной роще бабушка Устинья работала на патронном заводе немецкого коммерсанта Густава Листа (бабушка называла «Густа Листа»), имеющего постоянный государственный военный подряд. Эту фабрику не тронули даже когда началась война с немцами в 1914 году и по Москве прокатилась волна немецких погромов.
Рассерженная толпа разоряла кондитерские, аптеки, магазины одежды и даже фабрики, принадлежавшие немцам. Конечно, дед Сергей, который имел крупное телосложение и в то время вёл более независимый образ жизни, пробавляясь разными заработками, принял участие в этих погромах. Бабушка рассказывала, что даже казаки усмиряли разбушевавшуюся толпу и гнала её нагайками чуть ли не до Твери.
В объявленную мобилизацию 1914 года попал и мой дед. На фотографии дед Сергей с бабушкой Устиньей вместе с детьми: Анастасией (в центре моя мама – она здесь старшая), Марией (слева с муфточкой) и Петром (справа). Не знаю точно, когда была сделана эта фотография, перед отправкой на фронт в 1914 году или после возвращения с фронта в 1916 (это вероятнее всего, поскольку маленькой маме около 10 лет) - ясно одно, что фото связано с Первой мировой войной.
Мне мама рассказывала о жизни в Марьиной роще. О том, что большую роль в жизни играл, как ни странно, трактир. Мать ходила туда на кухню за кипятком или за кой-какой едой - видно, это было не так дорого. В трактире был и заработок для ребят (матери было меньше 10 лет, она с 1907 года). Она рассказывала, как они на трактирной кухне чистили селёдку, иногда им даже доверяли чистить воблу и горох которые подавались к пиву (головы воблы и рёбрышки доставались, тем, кто чистил). Моя мама подрабатывала ещё и тем, что отводила слепую нищенку на её постоянное место сбора подаяния и приводила её обратно. Ребятишки помогали чем-то и в сапожной мастерской, выполняя мелкую работу.
Когда дед Сергей вернулся с войны, подоспел 1917 год. Работу найти было трудно, и дед, пользуясь своей недюжинной силой, устроился надзирателем в Бутырскую тюрьму, которая в то время перешла в ведение Главного управления милиции НКВД РСФСР. Ему предложили комнату на Новослободской улице (даже полторы: комната 16 метров и ещё половину такой же комнаты).
Матери было 10 лет и дед взял её с собой, чтобы познакомиться с новой квартирой. Новая жилплощадь располагалась по адресу Новослободская 31. Всегда говорили «дом 31», хотя сейчас и в то время это был не отдельный дом, а два трёхэтажных дома (позже, уже при мне, метростроевцам разрешили надстроить ещё по одному этажу) и один длинный трёхэтажный дом, выходивший торцом на Новослободскую улицу. У дома была владелица (мама говорила «домовладелка»), которой принадлежал и соседний семиэтажный дом по Новослободской 33 (его всегда называли «тридцать третий»). Судя по всему, это был не самый заурядный московский доходный дом, квартиры которого сдавались в наём. Во-первых, семиэтажный дом «тридцать третий» был с лифтом, причём лифт выходил на крышу дома, где стояли пальмы в кадках, цветущие кусты, уютные беседки и скамейки, позволяющие хорошо отдыхать семейным высокооплачиваем служащим, чиновникам и учителям, которые снимали в этом доме квартиры. По заявлениям моей мамы с оборудованной таким образом крыши можно было видеть Храм Христа Спасителя (ещё старый).
Кроме того, в нашем дворе был сад (который частично сохранился и по сей день), в котором тоже были пальмы, беседки и скамейки. Сзади нашего дома вдоль стены Тормозного завода располагалась оранжерея, куда на зиму убирались все эти цветущие прелести. Поскольку квартиры сдавались в наём вместе с мебелью, существовал специальный сарай, в котором можно было, при необходимости, выбрать нужную мебель или заменить изношенную. Были и чугунные ворота с калиткой, отделяющие наш двор от Новослободской улицы.
Когда дед Сергей вместе с мамой пришли с мандатом на получение жилплощади на Новослободскую 31 в 1918 году, больше половины квартир пустовало. Многие уехали от революции, некоторые надеялись ужиться с новой властью. Факт остаётся фактом, до моих дней в нашем доме жил Александр Георгиевич Лорх, профессор Московского сельскохозяйственного института (знаменитой «тимирязевки»), занимавшийся селекцией картофеля, добрейший человек, которого я знал лично (он жил над нами на третьем этаже). В 1917 году в доме оставались врачи, адвокаты и учителя и все, кто ожидал обновления страны от новой власти. Я помню несколько табличек, сохранившихся до наших дней на дверях некоторых квартир с именами врачей или адвокатов. В нашем доме была сквозная нумерация квартир, однако квартиры с номером 13 не было. Мой друг детства жил в квартире 12, а следующая квартира была 14.
По свидетельству моей мамы, дед Сергей выбрал специально первый этаж, говоря: «В Марьиной роще я жил на втором этаже, но лестницы были деревянными. Здесь же лестницы каменные и, если напьёшься, голову можно расшибить». На следующий день, забрав со старой квартиры кровать и сундук, всё семейство переселилось на Новослободскую. Как вспоминает мама, как раз к Новому 1918 году.
Всю мебель из квартиры дед вынес со словами: «Не нужно нам ничего буржуйского. Если что, быстро соберём «манатки» и в деревню». Мама рассказывает, что ей очень понравился туалетный столик, судя по всему полированный. Она говорила, что своё отражение можно было на столе видеть, как в зеркале. Она затащила его обратно, за это дед её наказал и опять выкинул столик на улицу.
Другой эпизод вспоминает мама. В преддверии Нового года, к ней, младшей её сестре и брату обратилась семья преподавателей Мининых: «Дети рабочих! Приходите к нам встречать Новый год, будет ёлка и музыка, будем водить хоровод, будут подарки». Мама спросила об этом предложении деда Сергея, тот наотрез отказал. Через некоторое время он принёс две еловые ветки лапника, прибил их гвоздями к стенке и сказал: «Нечего к буржуям ходить! Вот вам ёлка».
По-моему, он долго в «бутырке» не проработал. Мама рассказывала: «Чем он только не занимался: и щенками торговал на Минаевском и Миусском рынках, и чернила разливал по маленьким бутылочкам, а иногда и делал чернила из кожуры грецких орехов». Больше всего дед работал на лесопилке в Марьиной роще. На большой фотографии он среди работников Лесопильного завода на Трифоновский улице».
Бабушка Устинья, напротив, до глубокой старости проработала санитаркой в тюремной больнице. Самым авторитетным лицом для неё там была «фельдшерица».
С десяти лет моя мама росла в этом доме. Она мне не говорила об учёбе в школе, однако рассказывала, о том, что, когда был голод, они с бабушкой поехали в родную для бабушки деревню Щитниково, а когда и там голод их достал, им пришлось, по её выражению, пойти с «сумой» по Волге.
На мой вопрос: «Как это по Волге?» она отвечала: «Очень просто - вдоль любой русской речки всегда есть тропинка, по которой можно пройти от одной деревни в другую, хотя все голодают, но всегда найдутся люди сердобольные, которые поделятся последним куском хлеба, для того, чтобы поддержать мою молодую бабушку с тремя детьми».
В связи с голодом мама рассказывала мне и про «американскую помощь». Рядом с Новослободской на улице Палиха в 1921 году был открыт пункт «Американская администрация помощи» для наиболее ослабленных детей. Десять дней их держали на специальном рационе, очень выверенном с точки зрения получаемых калорий при строжайшем учёте. Больше всего раздражала детей невозможность делиться - ни крошки нельзя было вынести из этого пункта.
Возвращаясь к нашему дому на Новослободской, хочу рассказать об одном эпизоде. Мама рассказывала, что как-то она в 1918 году ударила по водосточной трубе, а из неё выпал военный мундир офицера царской армии, включая саблю. Дед Сергей выбросил всё это на помойку.
Мама рассказывала, что мебель из большого сарая очень быстро стала использоваться не по назначению. Из кожаных диванов и кресел быстро приспособились вырезать кожу и подшивать запятники на валенки для того, чтобы валенки не стаптывались. Конечно, мебель использовалась как топливо для печек-буржуек, однако мама мне говорила о том, что из обивочной ткани очень хорошо было шить тапочки для танцев. Дело в том, что рядом с нашим домом был Парк имени Каляева («каляевка», названный в честь того самого террориста Каляева, который бомбой убил великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора). В парке по вечерам играла музыка, проходили танцы, там много времени проводили моя мама, её сестра Мария и младший брат Пётр. Позже здесь открылся Клуб имени Каляева, где была театральная студия, которой руководил народный артист РСФСР Александр Павлович Шатов. Какое-то время там занимался Михаил Пуговкин.
Преимущество первого этажа наша семья оценила позже. В полу был сделан лаз, люк. Непосредственно под ним в земле было выкопано углубление для хранения картофеля. Наша семья устраивалась на Новослободской по-хозяйски и надолго. Позже в этот подвал в пространство между полом и землёй складировалось всё, что было жалко выбросить, вплоть до камней, используемых как гнёт при солении капусты, всё складывалось там и отодвигалось по земле под полом всё дальше и дальше от люка. Подростком я приспособился печатать в подвале фотографии.
Когда в 1977 году мы уезжали вместе с мамой с Новослободской на новую квартиру в Лианозово, мне пришлось заколотить большими гвоздями люк подвала, поскольку взять что-то из этого подвала было немыслимо, также, как и разобраться в нём, чтобы отделить что-то стоящее от барахла.