М. Ю. Лермонтов. Глава 11, 12

 
1 октября 1831 года умер Юрий Петрович, двух дней не дожив до семнадцатилетия сына. Было ему 44 года. О плохом состоянии отца Мишу известила Авдотья Петровна. Вместе поехали в Кропотово. И вот ––  дом, где Лермонтов жил полузатворником. Гнусные сплетни о том, что продал сына за 25 тысяч рублей своей теще, что бил молодую жену, гулял и картежничал, согнули его, довели до чахотки. Довершило болезнь хроническое безденежье.

Но как жили его крестьяне! Каждая  семья держала от двух до шести лошадей, выполняя на них сельскохозяйственные работы на своей и господской земле и, кроме того, занимаясь извозом. Было много овец: с молодняком от семи до сорока голов на каждый крестьянский двор. Полученной шерсти и шкур хватало на полушубки, кафтаны, шали и прочее. Уровень жизни крестьян был выше, чем у Арсеньевой,  оттого крепостные и говорили о Юрии Петровиче: «Добрый, даже очень добрый барин».

Всего в Кропотове было 1150 десятин земли, из них пашенной 822. Остальная земля находилась под селением, огородами, гуменником, лесами и лугами. Юрий Петрович не жал из крестьян соки, чтобы оставить сыну хотя бы сто тысяч рублей, но первый заметил его дарование и правильно оценил.

Священник Никита Соболев исповедал и соборовал Юрия Петровича, который в метрической книге был записан Евтихием (церковное имя Юрия). Хоронили его в селе Шипово, где была церковь, в приходе  которой значилось Кропотово. В телегу впрягли, как положено, двух лошадей, застелили ковром и поставили гроб. Сопровождали траурную процессию священник Никита Соболев, дьякон Дмитрий Неаронов, дьячок Егор Савельев и пономарь Егор Троицкий.

Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Но ты свершил свой подвиг, мой отец,
Постигнут ты желанною кончиной;
Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!
Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный Творцом?
Однако ж тщетны были их желанья:
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!

Навеки запомнилась сыну эта дорога! «...Гроб, поставленный  на  телеге,  качался при каждом толчке;  он  с образом шел впереди...  дьячок и священник сзади; они пели дрожащим голосом... и прохожие снимали шляпы... вот стали опускать в могилу, канат заскрипел...» –– напишет он через два года в романе «Вадим».  До Шипова было четыре версты, шли поначалу пешком, потом  уже  сели  в повозки.  Отпевание в церкви длилось недолго. Могила готова была в церковной ограде –– близко к церковной стене. Михаил стоял у свеженасыпанного холмика,  убитый горем.   

Прости! Увидимся ль мы снова?
И смерть захочет ли свести
Две жертвы жребия земного,
Как знать! Итак прости, прости!..
Ты дал мне жизнь, но счастья не дал;
Ты сам на свете был гоним,
Ты в людях только зло изведал...
Но понимаем был одним.
И тот один, когда, рыдая,
Толпа склонялась над тобой,
Стоял, очей не обтирая,
Недвижный, хладный и немой.

Дома Лермонтов встал у портрета отца, тетки неслышно ходили мимо. Надо было знакомить их с завещанием ––  последняя воля Юрия Петровича.

XII

Нравственно-политический факультет перестал удовлетворять Лермонтова. Он перешел на словесный. Но уже не было в живых  Мерзлякова, а другие профессора читали лекции так, что «выносить студенту с них было нечего». На лекциях Победоносцева студенты развлекались, кто как умел. Константин Аксаков вспоминал, что один из студентов принес воробья, выпустил его, а остальные, «искренне негодуя» и громко крича, ловили несчастную птицу. В другой раз, во время вечерней лекции, перед приходом Победоносцева закутались в шинели, забились по углам слабо освещенной аудитории, и, как только профессор вошел, затянули как в церкви: «Се жених грядет во полунощи...»

«Каченовский читал соединенную историю и статистику Российского государства, и на его лекциях порой вся аудитория  в сто человек поднимала шум по самому пустяковому поводу. Странное дело, –– говорил Аксаков, –– профессора преподавали  плохо, студенты не учились, мало почерпали из университетских лекций, но души их, не подавленные форменностью, были раскрыты, и все-таки много вынесли они из университета».

Иван Гончаров, став студентом чуть позже, вспоминал: «Мы, юноши, смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены со страхом и трепетом. Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть, громких, блестящих деятелей общества».

Гордилась Москва еще тем, что университет восстанавливали всей Россией; восстанавливали архив, библиотеку, лаборатории после варварского сожжения этого храма науки Наполеоном. Научные институты, ученые, частные лица передавали университету деньги, книги, старинные документы, приборы и естественнонаучные коллекции.

Святое место! помню я, как сон,
Твои кафедры, залы, коридоры,
Твоих сынов заносчивые споры
О боге, о вселенной и о том,
Как пить: ром с чаем или голый ром;

В  то  время  полный университетский курс был трехлетний. Первый курс считался приготовительным и был отделен от двух последних. Университет разделялся на четыре факультета: врачебный, нравственно-политический, физико-математический, словесный.

 «Однообразно тянулась жизнь наша в стенах университета. К девяти часам утра мы собирались в нашу аудиторию слушать монотонные, бессодержательные лекции бесцветных профессоров наших: Победоносцева, Гастева, Оболенского, Геринга, Кубарева, Василевского, протоиерея Терновского. В два часа пополудни расходились по домам. Перед рождественскими праздниками профессора делали репетиции, то есть проверяли знания своих слушателей за пройденное полугодие и, согласно ответам, ставили баллы, которые брались в соображение потом на публичном экзамене. Профессор Победоносцев, читавший изящную словесность, задал Лермонтову какой-то вопрос, Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать, профессор сначала слушал его, потом остановил замечанием:
— Я вам этого не читал. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?
— Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали. Я пользуюсь собственной библиотекой, снабженной всем современным.
Мы все переглянулись.
Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику» (П. Ф. Вистенгоф).

Надо сказать, что и Белинский не признавал лекций Победоносцева, и однажды профессор не выдержал:
–– Что ты сидишь, как на шиле, ничего не слушаешь? ... Повтори мне последние слова, на чем я остановился?»
–– Вы остановились на словах, что я сижу на шиле, –– ответил Белинский.

И все-таки студенты были признательны Петру Васильевичу Победоносцеву: из лекции в лекцию он вдалбливал им, что нельзя вносить в русские тексты иностранные слова. Это был глубоко русский человек, хотел, чтобы молодые люди  знали не только современные требования литературы, но и те, какими они были при ее начале, при Ломоносове.  У него было 11 детей,  младший сын  через несколько лет будет воспитателем  цесаревича Александра –– в будущем императора Александра III. Вместе с Федором Михайловичем Достоевским он попытается разъяснить цесаревичу, что «русские, стыдясь перед Европой своей якобы отсталости,  нахватываются чужого, и забывают  о своих способностях, которые могут принести новый свет миру, как это было со всеми великими нациями, которые неуклонно оставались самостоятельными, и только тем  пригодились миру, внеся в него, каждая, по своему лучу света».

Цесаревич Александр не забывал этого наставления. «Россия  –– для русских и по-русски», –– объявил он, придя во власть. 
Следствием проверки знаний студентов первого курса, стало  то, что весь курс был оставлен  на  второй год: сказались пропущенные «холерные месяцы», слабая посещаемость профессоров и студентов при затухании эпидемии, а также учеба многих студентов спустя рукава. По признанию Павла Вистенгофа,  «процветали всевозможные удовольствия: балы,  собранья,  маскарады, театры, цирки, званые обеды и радушный прием во всякое время в каждом доме. Многие из нас усердно посещали все эти одуряющие собрания и различные кружки общества, забывая и лекции, и премудрых профессоров наших».

Рождественские каникулы были посвящены развлечениям, и  Лермонтов  готовился к новогоднему  маскараду в  Благородном собрании. Придумал явиться астрологом с «книгой судеб» под мышкой. Вместе с Акимом мастерски  сделали  книгу, Аким срисовал с чайного ящика иероглифы, из черной бумаги вырезал их и вклеил в листы –– что представляло собой  «кабалистику». Под  каждым иероглифом Лермонтов поместил шуточный мадригал. 

На маскараде, «астролог» в высоком колпаке, усеянном звездами, в длинной хламиде, под хохот друзей важно читал свои предсказания. Потом, как и все, «натирал подошвами паркет» и  вернулся домой поздно ночью. Уснуть еще долго не мог: перебирал впечатлительной памятью встречи.  Хоть и под  масками, но узнал Наташу Иванову и Евдокию Сушкову –– двоюродную сестру Кати Сушковой, начинающую поэтессу. А Вареньки Лопухиной на маскараде не было...

В последнее время он часто думал о ней. Взрослым умом стал понимать, что «гордая красота», «грудь волною», прельщавшие его в юных девушках, это всего лишь рисовка, стремление нравиться, иметь толпу вздыхателей и, наконец, выйти замуж. В Вареньке даже помину этого не было, она и прическу носила естественную: без накладных буклей над ушами. Но не была бесхарактерной. На своих именинах в начале декабря,  Варенька с упоением танцевала с кавалерами, увивавшимися за ней, и «не замечала» Мишу.

Он начал испытывать ревность... Стал чаще бывать у Лопухиных, подружился с Марией Александровной, чтобы знать от нее побольше о  Вареньке,  однако она не спешила с ним откровенничать. А на него то и дело сыпались слухи об увлечениях  Вари,  и  даже, что Варя выходит замуж. Последнее привело его к сильной депрессии. Потом оказалось, что Варенька вовсе не думала выходить замуж, и не думает ни о ком, кроме него...  А через несколько дней он видел ее, окруженной мужским вниманием. Он и представить не мог, что Варенька станет причиной его страданий, он привык к ее тихой и светлой душе, не замечая ее, как не замечают воздух.

Каникулы кончились. Лермонтов редко ходил на лекции, собираясь когда-нибудь сесть и за одну ночь наверстать упущенное, –– мечта всех студентов до наших дней. Он целиком погрузился в поэмы «Измаил-Бей» и «Демон». Начав «Демона» как разъяснение причины злых качеств в людях, он погружался в нее все глубже.

Когда подошли экзамены, Михаил понял, что подготовлен плохо. 1 июня он обратился с прошением об увольнении из университета: «Ныне же по домашним обстоятельствам более продолжать учения в здешнем Университете не могу и потому правление императорского Московского Университета покорнейше прошу, уволив меня из оного, снабдить надлежащим свидетельством для перевода в императорский Санкт-Петербургский Университет».
18 числа свидетельство ему было выдано, но почему-то не говорилось, на каком курсе он числился.

О переезде в Петербург  бабушка не возражала: там еще больше  родни, чем в Москве. А вот оставить здесь Вареньку Лермонтову было трудно. «Я любим –– любим –– любим –– теперь все бедствия земли осаждайте меня –– я презираю вас: она меня любит… она, такое существо, которым бы гордилось небо! Как я богат!.. О, если бы мой отец  видел это, как восхитился бы он  взаимным пламенем двух сердец» (М. Ю. Лермонтов, «Люди и страсти», 1830 г.). 

Вероятно, будущее рисовалось обоим так: он поступает на второй курс университета, учится два года, получает должность, и они женятся.
Пока что писать он Варе не сможет –– это ее скомпрометирует, но будет писать Марии Александровне –– старшей Варенькиной сестре, будет рассказывать ей о себе, а от нее получать  вести о Варе, –– пусть даже завуалированные, он все поймет! 
В конце июля Елизавета Алексеевна с внуком выехала в Петербург.