"ОТЛИЧНИЦА". Год 1950, Останкино.Школа № 271
Год 2017.Дом журналистов. "Золотое перо России"
Диплом им. С. Есенина. Д.Кравчук + И.Ракша
ПОМИРАЙ, А ХЛЕБ СЕЙ
(Кое-что из записных книжек)
1. Сколько, сколько раз я заставляла себя как-то систематизировать свои записи. А то порой на клочках пишу, что под руки попались. На полях газет, на обёртках, на оборотах почтовых конвертов. Плохо. Ужасная неорганизованность. Сколько таких клочков потеряно, сколько находок утрачено, мыслей, деталей, слов, эпизодов, выражений, образов. Вот уж нет у меня в этом немецкой педантичности и порядка, как, например, у дедушки моего профессора МАИ и МАТИ - Аркадия Ивановича Трошева. Вот чудо-то был человек. Третий муж (первые умерли до революции) моей незабвенной бабушки Зинаиды Ивановны урожденной Никольской - Зиночки, или «Зизи» как её по французски называла в детстве княгиня Волконская, в имении которой под Нижним Новгородом она часто месяцами гостила, воспитывалась, возрастая вместе с княжескими детьми. Она восьмая дочь врача, вернее фельдшера и хирурга Никольского Ивана Никаноровича — сына священника Никанора, протоиерея и Марии Яковлевой тоже дочки (А далее будет длинный абзац моей родословной. Но мне надо, надо про дедов и прадедов написать хоть немного , хотя бы имена их записать, для внуков-правнуков. Они ведь корни мои, и достойны большего, даже многого. И внучка моя Мария уже должна всех их знать).
Как её прапрабабушка, молоденькая проворная просвирня Машенька - (Мария (Алексеевна Яковлева) пекла на противнях у жаркой печи сотнями святые просвирки для нужд храма, и всего своего прихода. Никанор же Никольский родился, когда ещё Пушкин был жив, где—то там же, неподалеку, в селе Сохтонка. Отцы эти - и Никанор и Алексей Яковлев хорошо знали друг друга, дружиди семьями и полюбовно сговорились породниться, подросших детей Марию и Ивана - поженить, чтоб их православному роду из духовного звания не выпадать. (Тем более, у каждого ещё и меньших детей было множество. Понятия абортов, детоубийства у православных тогда не было). Вот и поженили они своих красивых и здоровых, душою и телом, детей Ивана и Марию (моих прадедов), А юная просвирня Мария Яковлева, как и полагается на Руси, стала по мужу Никольской. Только вот юный Иван-то Никанорыч, возрастая и трудясь при храме, не захотел стать как его отец священником. Его с малолетства влекла к себе медицина, он с малолетсва все занимался врачеванием. Лечил и собак и кошек, и скотину домашнюю, да и близких селян не оставлял без внимания. На чердаке, под крышей всегда веники разных лечебных трав сушились, и он все составлял их, все комбинировал, лекарства заваривал, и семья жила здоровой, ядреною, без болезней. Так вот, спустя время, отправился Иван в Казань, в казанский университет на медицинский факультет. Отправился без отцова благословения. И потому очень страдал и духовно и от безденежья. Первый год денег отец почти не посылал. И Иван жил при университете, в подвале у сторожа, за что выполнял всю черную работу, убирал за того дворы, подметал газоны, а зимою колол дрова для печей, возил воду. Однако медицинский факультет он всё же окончил. Но жить в родное село Сохтонка не вернулся, а забрав жену Машу отправился работать, практиковать в его величество богатый и широкий город - Нижний Новгород. Там и пошли у молодых рождаться детушки. Один за другим. Николай и Дуся (Евдокия), Вера и Александра (Шурочка), Зинаида (бабушка моя любимая, родная) и еще Михаил (рано умерший) и улыбчивая красавица Сонечка, младшенькая. (Её я будучи в конце 40-х ребёнком хорошо запомнила, впрочем, как и тетю Веру, и тетю Дусю-учительницу,награждённую орденом Ленина жившую в Удельной с матерью и прабабушкой моей Марией Алексеевной, и дядю Колю помню, тоже бабушкин брат)
Но я-то во многом именно благодаря третьему мужу моей бабушки Зинаиды Ивановны - Аркадию Ивановичу Трошеву (родом он был из Перми, помню бабушка изредка шутила над ним; «Пермяк — солены уши»), я и состоялась. (Впрочем, состоялась ли?) Хотя он курильщик умер от рака легких в 1953-м, я еще была школьницей и отличницей. (Одного месяца он не дожил до смерти Сталина, который его, авиатора, конструктора авиамоторов, блестящего выпускника академии им.Жуковского, второй выпуск, 1927 год, так мучил. В конце тридцатых сажал, потом выпускал, и на фронт не пустил, дал белый билет - заставил преподавать в войну в МАИ и МАТИ моторостроение самолётов. И в 30-40 годы дед, доцент, потом профессор, два учебника написал по моторостроению. Вон они стоят у меня на книжной полке, 30-х, 40-х годов).
2. Вот и начинаю писать свой новый роман. 2004 год. «Письма чужой жене». Вот сказала так, словно их у меня уйма. (Но слава Богу, я не Донцова, не строчу по 15 детективов в год. И вообще «не строчу». И «негры» на меня не работают) Вот и форму придумала необычную. Но может получиться интересно. Что-то ждет впереди? Пока еще плохо справляюсь с компьютером. Да и времени жизни остается все меньше. Глаза подводят, болят, ломят, привыкнуть надо и к новой клавиатуре. А так… что ж не писать? Не голодаю, не холодаю. Пережила страшные поистине лихие девяностые. Когда приходилось «бомбить» на своём Жигулёнке , чтобы не голодать и кооператив выплачивать). Вчера получила из Шанхая журнал «Иностранная литература» на китайском с моими переведенными рассказами. Приятно, хоть и безгонорарно. Но надо им отвечать милым благодарственным письмом (они тоже письма мне шлют), а это для меня нож острый — писать письма не люблю. Уж давно отписала, ещё в молодости. Еще Юрочке. Тому уж как он умер более 20 лет минуло. Юрочкина выставка картин не состоялась в декабре, в Союзе художников. А не не удалось ее сделать потому, что Третьяковка не дала Юриных картин без страховки в залы Союза Художников. Правда, председатель СХ и любящиё Юру, Таир Салахов предоставлял три великолепных зала в СХ на Гоголевском бульваре. Но там нет спецохраны, и пр. И Третьяковка туда не дает Юрины вещи. А без них выставка — не выставка. Жаль. Будем биться дальше и искать подходящие залы. Собственно, за две тысячи долларов можно было бы любой зал взять. Плати и выставляй. Да где же я возьму эти две тысячи?
3. Надо добавить в статью мою «Проза Юрия Казакова», в 60-е годы: С годами я всегда хотела преодолеть в себе женщину… И это трио, которое во мне сидит, и которое и есть я: человек — писатель — женщина — все время меняет и размеры, и очертания. Человеческое, как Божье творение, то есть Богом данное — во мне категория постоянная. А вот две другие на протяжении жизни все теснили и теснят друг друга, порой с силой, порой бережно, исподволь, а порой даже толкались и толкаются. В молодости преобладала, конечно, женщина, писатель с трудом с ней справлялся, однако с годами все легче и быстрей побеждал. И сейчас почти вытеснил. Человек и писатель — слились воедино, заполнив все мое существо. И это закономерно. Поскольку писатель — существо не мужского и не женского, а среднего рода. В наивысшем понимании этого слова. Миссия его божественна. ( Ниже я скажу об этом более ясно.)
4. У нас с Юрой в доме, в нашей семье по молодости (да и потом) всегда существовал некий треугольник (а то и многоугольник). Один — Юра, второй угол — я, это величины постоянные, спаянные. А третий — кто-нибудь из друзей, роковО, смертельно в меня влюбленных, в этом углу мог находиться и не один герой, порой даже несколько. И этот угол мог менять формы и очертания. Всю жизнь у меня уйма поклонников была. Я привыкла к этому, воспринимала всех по-приятельски.
5. Вчера было Епархиальное собрание, которое проводится в зале Патриархии ежегодно, в декабре. Проводит его Патриарх Алексий II, (чудо как нам повезло, что именно этот Человек наш патриарх, Впрочем, уж этот-то как раз наиболее промыслительно) в конференц-зале Храма Христа Спасителя. На собрание это приглашаются только настоятели и только председатели приходских советов (старосты, такие как я) всех московских храмов. А их сейчас чуть более пятисот. Блестящий мудрый доклад Патриарха, два перерыва с чаепитием и пирожками сладкими (пост ведь). В толчее черного монашеского и серого облачения и клобуков я встретила несколько знакомых батюшек — всё бывшие мои коллеги-писатели. Двух из них я когда-то, в шестидесятые годы, будучи членом бюро проза, потом членом Приёмной комиссии, принимала по первым их книжкам в Союз писателей СССР. Теперь — это уже седеющие умудренные, но улыбчивые, живые люди. Расцеловались. Вместе чай пили в трапезных палатах, стоя у накрытых постными пирожками столов, рядышком в «черном» многолюдстве священства, средь облачений, говора, жующих ртов и седых бород. Да и сама я в черном, длинном, лишь небольшой вязаный козий платок на плечах. (Мне его на Алтае в «Урожайном» в какой-то юбилейный год друзья-целинники некогда подарили). И слава Богу, что прихватила его. В огромности красно-бархатного зала сидеть в рядах довольно холодно, да еще кондиционеры откуда-то дуют по-злому. Я это запомнила ещё с прошлых лет, с прошлых собраний, вот и взяла любимый платок. А встреченным батюшкам подарила две свои новые книжки, что в сумку прихватила. Так что не зря тяжесть таскала. Отец Алексей сказал, что читал предыдущую мою книгу, и даже похвалил, мол, понравилась. Вот уж спасибо. И красавец отец Ярослав Шипов тоже. А я была со своим батюшкой протоиереем Алексеем Талызовым и нашей маленькой-разудаленькой казначейшей Галиной, бывшей бухгалтершей, опытной в бизнес-делах, в которых я просто «чайник», да и Храму изначально служу без зарплаты. Сама написала отказ, когда впервые вступила в его убожество и разруху на Бутырской улице…
Закончилось собрание поздно, уж затемно. И я, выйдя одна на морозец, прошла в задумчивости вдоль набережной Москва-реки в нижний храм Преображенья Господня. Очень захотелось поздороваться с моей любимой иконой Николая-чудотворца, которую ещё в 90-х мы первые паломники из СССР-России привезли на корабле из Итальянского городка Бари, где поклонялись святым мощам родного Николушки.. Тогда в 93-ем возвращаясь на кораблике "Одесса-сан", пока везли икону в Одесский порт и где ее передали местным священникам (она потом «шла пешком» по Украине несколько месяцев, из города в город, к Москве), провела возле этой чудо-иконы немало часов. И ночных тоже, покинув каюту и молясь перед ней в часовне, на время преображенной из карабельного музыкального салона… Вот и сейчас, когда она уже несколько лет пребывает в Москве, порой захожу к ней — покаяться, поплакаться, погоревать, поисповедаться. Вернулся-таки этот Наш образ святого Николая-угодника осевший в Бари, а увезенный из России (спасённый) казаками в гражданскую на Запад от издевательств и глумления красными. Икона необычная, Лик в натуральное лицо, он темный маленький, но вокруг оправлен в большой-большой бронзовый нимб в несколько кольцевых сфер заполненных ярко бирюзовыми камнями-вкладками и рубиновыми гранатами. Но глаза, глаза на лике Святого, такие живые и вопрошающие, что просто жгут душу. Смотришь и сердце трепещет.
Народу в нижнем храме было мало. Полутемно, благолепно. Ладаном пахнет. Иду в глубину, сразу в правый предел. «Ну, здравствуй, мой свет дорогой. Прими меня, рабу грешную и ничтожную» Стою перед ним одна-одинёшенька. Как на духу... Наконец нагоревалась, наговорилась, наплакалась всласть. В основном, конечно, о дочери, о горе с её ошибочным выбором, с её жутким замужеством. Положила денежку в кружку, записочки кое-как на весу написала «за упокой» душ милых моих родных. В первую очередь, как всегда, помянула бабушку по отцу - страстотерпицу Надежду (Плевицкую), затем ненаглядного мужа-художника Юрочку… А потом…Потом уже отойдя, там же в овальнои холле со вниманием осмотрела фотовыставку о жизни Патриарха нашего Алексия II. В который раз подумала, как же нам православным повезло с таким пастырем. Вот уж Божий-то Человек и великий труженик. А мне, рабе грешной Ирине, буквально ни за что подарок вышел. выпал - быть принятой Им в его кабинете (малой приемной, под его любимой иконой Спасителя) и даже около получаса один на один с Ним общаться. Он мне и иконку подарил Казанской Богоматери («Благословение Патриарха»). И говорил мне многое. И о Париже, и о кладбище белоэмигрантов, которое он посещал, и о моей Плевицкой. А я ему подарила недавно изданные мной, впервые в России. после написания их в Париже в 1925 году её мемуары. В 1993 году) Вот уж дар так дар - была эта несказанная встреча и Его благословение на мой труд! И даже сфотографироваться с ним он позволил на фоне иконы Спасителя (позвали из приемной фотографа, что там был). Вот такая была у меня в Рождество 1994 года — Нечаянная Радость. Я и сейчас не верю, что все это со мной произошло…Но осталась запись беседы на плёнке, фотографии, а главное светлая память. И память моей руки от прикосновения его длани, прохладной и мягкой…
Домой я приехала на метро, опустившись в духоту мирской суеты, в толчее вагона. Поздно, поздно. Но душа пела.
А вот сегодня хочу кое-что записать. Может, некогда пригодится. Если. конечно, как Лев Толстой подписывал письма - «Е Б Ж». «Если буду жив».
6. А сколько же за жизнь всего упущено. Не записано, утеряно безвозвратно. Все казалось — ладно, запомню, запомню… Нет, не запомнилось, многое, даже бОльшее в Лету кануло… И написано, наработано мало. А всё лень. Всё бес лени одолевает, будь он проклят. Вот, вот оно — мое слабое место. И хоть со стороны кому-то и кажется, что я многое в жизни успела, но я-то знаю, что могла многократно больше. Вот горе-то, что Юрочка меня рано оставил тут одну. Две телеги без него всю жизнь теперь тянуть приходится. И его, и свою. Тяжко. Ведь жизнь тех, кто ушел, зависит от тех, кто остался…Но не ропщу..Понимаю,. Бог Крест по силе дает. Тяну вот уже двадцать пять лет. Одна. Без помощи. Дочери, зятя считай, что нет. Кроме Божьей,помощи считай, НИКОГО. Дом построила. Даже два. Выкупила и Юрину мастерскую-кооператив.И эту квартиру. И дочь вырастила, выучила. Она живёт в моем доме с двумя детьми и зятем. Впрочем, зятя все равно что и нет. Для меня — просто почти пустое, злое,и даже враждебное, прости Господи, место. Почти — потому, что дочь его, хладносердого циника и саркастичного эгоиста, любит. Но ведь и Каина и Иуду кто-то, когда-то, наверно, любил.
7. Все, все на земле Божье творенье, всё прекрасно и нужно. Но, как считал мой Юра-тонкий художник, самым прекрасным на земле все-таки остаются — Дерево, Лошадь и Женщина. И все они почти на всех его полотнах. И в удивительных волшебных рассказах, в дивной прозе Бабеля тоже есть виденье такое и о том же — «по зеленому лугу ходили лошади и прекрасные женщины».
8. Клир, клирики, священники, дьяконы, духовенство, монашество… Люблю я их всех, православных, поскольку жизнь свою они Богу отдали, Небесам. И верю им давно, априоре. Порой жарко спорю о них с обывателем. Хотя знаю, что все клирики разные. И там тоже не без борьбы. Ведь они тоже в Храм из мира пришли. Но понимаю - надо верить. И свято. Каждый служит как может. Иначе сдадимся.
9. При конце света Христос «вышлет делателей на жатву свою»…
10. Сегодня сказала дочери, заскочившей ко мне на минутку- она не звонила мне три месяца, хотя в одном дворе живем, мол – ей некогда было. «Этот поступок твой скверный. Телефон же есть. А вдруг я умерла?.. Ведь это безбожно, неблагодатно»…Она не поняла. Или сделала вид, что не поняла. Не выходя из лифта, с улыбкой передала мне пакет с молоком и булочками. И поехала вниз. Что ж. За всё Богу спасибо.
11. Послушание, всякое деланье, даже труд — это совсем не выше поста и молитвы. Вспомни притчу о Марии и Марфе… А я все плохо, плохо это осуществляю… Нерадиво, мало молюсь. Только чин по утрам и вечерам. Хоть и понимаю, что грех это, что вся я в грехе.
12. Наше время захлёстывает р е л и г и о з н ы й м о д е р н и з м. Секты всякие, ереси, агрессивные отклонения. Либералы их поддерживют, возрождают блаватских, рерихов (хоть они и художники умелые), бандитов аум-сенрикё. Мол теперь с начала девяностых – свобода…(Но ведь не вседозволенность). А в общем-то это всё идёт от бесовства, Всё это вещи лукавые, соблазнительные. Жаль Достоевского на них нет. А впрочем, есть Это же он сказал «Без веры русский человек – дрянь». И учёная, лукавая дрянь множится.
А блавацкие и пр. и в начале ХХ века процветали. Это всегда бывает в периоды социальных смут, сумятиц и переломов. И весь «Серебряный век» был этим как плесенью заражен. Вся лукаво мудрствующая либеральная интеллигенция, Западники да порой и православные творцы тоже. Это ведь и они русский трон раскачали и повергли его. Не дай Бог нам жить в эпоху перемен.
13. Теплохладность и нравственное равнодушие — вот что в человеке хуже чумы и холеры. И этим нынче больны многие из моего окружения.. И циники, эгоцентрики - зять мой, и внук. Зато бизнес и прогматизм у них в чести. И дочь мою этим же заражают. Вот боль-то моя душевная, слёзы мои ночные, горючие.
14. Свобода… свобода… — сейчас, после переворота все вокруг об этом кричат. И воруют свободно, и лгут, и стреляют, и хулиганят. Ведь свобода пришла в девяностые… Но повторюсь. свобода — это не вседозволенность, а ответственность. То есть свобода Богоустроенная, в рамках великих десяти Заповедей, законов Божьих. А не в бесовских соблазнах. Бесовство, конечно, уже наступает, крепнет, приспособляется. Особенно с помощью Запада. Да и наших «дерьмократов» – Чубайсов с Гайдарами. Все неуклонно движется к приходу Антихриста, Всё идет по писанию. Творцом давно были даны человеку законы — десять заповедей. Уж куда как проще — не убий, не укради, не прелюбодействуй, люби отца и мать… — кажется для любого народа и любого социума подходит. И еще была подарена человеку СВОБОДА личная. В том числе свобода выбора жизненных идеалов, устоев. И... сразу же стали грешить, и позавидовав, Каин убил брата Авеля, и пошло, и пошло. И смерти пошли, и войны. И вот докатились-таки. И атом взорвали, и «бесы сАхаровы» и иже с ним, водородную бомбу соорудили, и уже человека клонируют… А Бог все пока терпит, терпит, все еще любит свое творенье, то есть нас - грешника человека, все надеется на ум его, на душу. Все приглядывается, кто есть кто.
Так что православным бороться все равно надо. Как та лягушка —надо бить лапками, утверждая своё. «Помирай, а хлеб сей.» Очень люблю я эту мудрую бабушкину поговорку. С детства ее помню…
Ой, как спина что-то болит, даже когда сижу за компьютером. (Соседка Лида-актриса постучала. Актёра Миши Ножкина невестка. В бассейн позвала. Поедем с ней завтра поплаваем. У неё есть льготные часы в Олимпийском для пенсионеров. По 50 руб. билет. До часу дня. (а так билеты дорогие, неподъёмные).. А то совсем радикулит меня съест. Ну, а на людях я, конечно, по русски, как-то держусь, креплюсь. Почти не хромаю, Хотя оба бедренных сустава из титана. Или когда — гости, или когда на Бюро прозы в свой Союз писателей еду «заседать», раз в месяц. Или, когда на сцене… А вот на днях, когда на телевидение, на «Столицу», на запись меня пригласили (на днях будет эфир), машину прислали, я живенько так прихорошилась, приоделась, приободрилась и распрямилась. И лет десять долой. Словно бы всё у меня о’кей. И коня на ходу остановлю, и загляну в горящую избу.. Видно, в крови моей немало здоровых родительских ген, ведь всё они долгожители, люди православные, трудовые, об абортах матери отродясь не слыхивали – по матери Никольские (люди Новгородские) да по отцу Плевицкие (Винниковы. куряне) — порода она и есть порода. Глядя в зеркало я порой даже сама удивляюсь своему преображению. И глаз живой, и головка – высоко сидит с причесочкой, и блузочка о-кей, красненькая, и белый жакетик… Они там в Останкино были в восторге, особенно после записи моего разговора с ведущей Танечкой Пушкиной… И не поверил мне там никто, сколько мне лет. А я порой ради кокетства еще и прибавить люблю, округлить в большую сторону, «А мне уже семьдесят», — у собеседника и брови кверху. А мне приятно.
15. Патриарх в 1994 хорошо мне сказал, что секты — это «религиозный суррогат», а по-моему (я же максималистка), так это просто бандиты и негодяи, и эти «свидетели Иеговы», и всякие прочие. Россию сейчас как раковой опухолью изнутри жгут и гложут… Воистину грядет время Антихриста, но будем держаться. Не забудем главное - «Помирай, а хлеб сей».
16. Корыстолюбие ведет к безбожию. Божком все больше становятся деньги. Это сейчас повально. (Вот уж чем-чем, а этим мы с моим Юрой не были заражены совершенно, хоть порой и жили впроголодь, но кусок хлеба Господь как-то всегда давал. По трудам). Сребролюбие, скаредность для человека особенно губительно, «Иудина страсть». Наблюдая за близкими вижу, как она, эта страсть бесовская, почти все души нынче заглатывает, пожирает. Уже поглотила. Даже семью моей дочери Анечки. Нельзя же так безбожно, на износ работать, делать порой нелюбимое дело, и все ради денег, денег, денег. Тем более детей уверять в первозначимости этих денег, достатка, зарплаты. «Да, папа ночью придет, он же работает, денежки нам зарабатывает, ведь без них никуда, вы же любите и подарки, и поесть повкуснее, и модными быть, и на море за границу слетать…» Хитрый мамонна все духовное убивает. Но нельзя художнику одновременно двум богам служить. И Господу и мамонне… Очень это меня печалит в моей семье, в новом поколении особенно. Ведь это я внуков крестила. Я их крёстная мать. А зять запретил мне возить их в воскресную школу при нашем храме,где и музыку преподают, и рисование, и танцы. Сказал. Будет сам по воскресеньям возить их на драки, на карате, чтобы черные пояса получили.. И дочь Аня его поддержала. Она любит его, как рабыня. А жрль до горечи. И тут уж я отступила. Ужас. Все кругом бездуховно, все прогматики, Все всё считают, жадничают. Все скупые… Очень печально все это… К примеру, уж года два, или три выпрашиваю у дочки подарочек к дню своего рождения – флакончик французских духов . Нет, никак не получается. Боится она его. Ну, да Бог с ними…
17. Радуйтесь с радующимися, плачьте с плачущими… (Ап. Павел) Помню как я была в самое сердце поражена, когда в девяностые что-то трепетное рассказала зятю. А в ответ впервые за целую жизнь в своей семье услышала (теперь-то при капитализме это уже норма). «Ну, знаете ли - это не мои, это ваши проблемы.» У меня так сердце и сжалось. А ведь сострадание - это и есть талант. Талант души.
18. Семья — это ведь малая церковь, и лишь на фундаменте любви может держаться. Иначе это не церковь, и не семья. Со смертью всех моих близких – Юрочки, мамы, бабушки, . С замужеством и уходом дочери (а красавчик муж её в последние годы всё-таки её бросил, ушел к другой, когда детям по 18 стукнуло, что б алиментов не платить, как я и предрекала.) я осталась одна, потеряла семью на многие годы. Пока дочь не опомнилась, не вернулась ко мне, матери, не покаялась, не поплакала у меня на груди. И я простила, конечно, и счастливо и облегчённо вздохнула. Неужто она, моё солнышко и кровинка, поняла мою правоту? Как же долго пришлось мне этого ждать!
19. Талант — это мера. А гениальность, это сверхмера, это безмерность. Бог одаряет порой кого-то дорогой золотой монетой — таланом, вот тебе и талант. Держи, отрабатывай. А порой так изобильно, так без счета, без меры может иному понасыпать полную пригоршню даров на голову, что только ахнешь. Вот тебе сразу и гений. Вот тебе и безмерность. Вот и Пушкин тебе, и Гоголь, и Тесла, и Набоков, и Эйнштейн... Только руками и разведешь.
20. Любовь зажигается от любви. Как свеча от свечи, как огонь от огня. Любовь — это когда «чтобы ТЕБЕ, милый, (милая), хорошо было». Пусть даже мне плохо. Пусть мне хуже, пусть мне вопреки, пусть мне во зло, - в боль и печаль. А чтоб тебе – хорошо было… Вот почему ревность чувство злое и низменное. Вот почему надо его в себе топтать, истреблять, подавлять. Как сказал Достоевский — «Нужно молитвенно желать быть лучше».
21. Бог дал, Бог и взял. А ты не гневайся, не плачь, не отверни лица твоего, не предавай благодать Божью. Не гневи этим Бога… Вспомни — смиренный и кроткий землю наследует… (Это можно, к примеру, — в рассказ об Останкинской барачной жизни, о героине моей дать, умной старухе Матрёне Тимофеевне или другой соседке — Ане Разумовой, которую арестовали и згноили в лагерях за иконку Богоматери в углу её комнатки, которую она шторкой задергивала от злых глаз. Да вот не уберегла - донесли.)
22. Как прекрасно патриарх недавно сказал в своем докладе на епархиальном собрании в актовом зале храма Христа Спасителя, (где я ежегодно бываю, как староста приходского совета): «Не угашай своей молитвы». «Не угашай». Великие слова. "Не угашай"
23. Духовное рождение человека, это восхождение, возрастание, оно всегда так медленно, так трудно, так мучительно…А какое собственно рождение не связано с муками?..
24. Только нечто чрезмерное может быть плодотворным и двигающим вперед. Как манок. Умеренность — никогда. Оно как застой, как болото. А Лествица – это всё выше и выше. И так – без предела. Как Небо, как Горизонт. Лучшее стихотворение у великого поэта, моего учителя Михаила Светлова – не «Гренада». не «Каховка». не «Итальянец», а одно из поздних «Горизонт». И он это знал, и мне говорил. И новую книгу "Горизонт" подарил и подписал, не без шутки конечно: "Ирине Ракше - гению от таланта"
25. «От ласки — другие глазки» — сказал мудрец Амвросий Оптинский. (Это можно в «Останкинские дубки» дать, чудная пословица.) А вспомни, давно ли ты кого-то по голове нежно гладил, по волосам? Или тебя?
26. Каждый должен быть воин Христов. Хоть самый рядовой. Пусть маленький-маленький.
27. «…И поглотит тебя тартар…» Тех, кто Бога не боится. У кого нет Божьего страха. То есть тех, кто не боится Его огорчить своим грехом, разгневать. Это то, что я называю
«страх Божий». А в семье дочки моей Анечки нет Божьего страха. Отмужа её - самоуверенность, цинизм и наглость. А жаль до слёз.
28. Священник Георгий Чистяков дал какое-то безбожное интервью какой-то желтой прессе. Не читала… Но словам патриарха верю… Сейчас часто в телепрограммы разные, которые все больше «под либералами», под олигархами, Гусинскими, Ходарковскими, Березорскими или вроде хитроумной программы Швыдкого «Культурная революция» — приглашают "Свободных" клириков,и католиков, и даже отщепенцев, и перерожденцев. То котокомбная церковь, то «церковь Христа», то «девы Марии», то адвентистов, то иеговистов, их более двухсот уже по бедной моей России расползлось. И все больше бесовских, предавших истинное православное ученье, вроде соседа моего по дому Михаила Ардова, которые «помои льют» и на православие наше, и на церковь, и на патриархию. Очевидно, платят им хорошо и обильно. К Ардову постоянно американцы ездят, толстосумы разные. И по ТВ все эти «батюшки-выкресты» порой с такой ненавистью говорят о России, о русских. Но почему-то уже не бегут на Запад, как в девяностые. Видно, теперь они тут кому-то нужнее. Изнутри разъедать страну, вместе с "либерастами" - это куда как легче. Не любят, не любят они нас. Никому не нужна на Западе сильная Русь. Вот на примере даже одного нашего «писательского» кооперативного дома все видно. Сегодня тут на 14 этажей едва три-четыре православных русских семьи найдутся. Или кавказцы, или иудеи, или торгаши-атеисты. И даже китайцы уже и вьетнамцы. А дом ведь писательский был, кооператив «Драматург». Я его изначально, будучи членом правления, и строила на месте старой баньки, практически на пустом месте, четверть века назад. На улице Черняховского. С документами Константин Симонов мне помогал, постоянно Сергей Михалков, и прозаик-романист, член ЦК КПСС Георгий Марков, тут дочь его актриса с мужем Тараторкиным живёт. Теперь все поумирали, поуехали, все населенье сменилось, за обозримо-короткое время. И вот уже нет русских людей — остались одни россияне.
29. «Не угашайте духа. Мир живет, пока есть молитва»… На кораблике, пока мы - первые паломники из вчерашнего СССР плыли на землю Святую,обетованную, а потом в Италию, в Бари, к Николушке—чудотворцу, ночь проводили в благоговейных молитвах, в своих крошечных каютах, или на палубе, или в часовне, бывшем музыкальном салоне, оборудованном на время паломничества в малую церковь, с высокими,бумажными большими иконами на картоне, поставленными прямо на пол, вдоль стен, меж круглых иллюминаторов. А ночью поочереди псалмы Давида читали Николушке. И благодать ощущали. Молили Николу о дожде (на Украине была засуха). И наутро дождь пошел-таки, как сообщил нам капитан.
30. Размышляя об авангарде в искусстве, так модном сейчас, о модернизме и всяческих «измах» в живописи, расчленяющих, разбивающих человеческий образ, реальный облик, то есть, образ Божий, Богом данный, мой Юрочка, дивный художник, говорил, да и писал в дневнике: «Дай Бог мне в жизни только сил и здоровья, чтоб с благодарностью поклониться, и воспеть, в силу своих способностей, красоту мира, красоту земную, созданную Творцом. Дай Бог хоть чуть-чуть к ней приблизиться, прикоснуться. К Человеку, к Природе, к каждой Твари живой». А все модернисты, и их «классики», в том числе, и «гениальный» Пикассо, и Малевич с Кандинский и прочие, ставят целью своей изначально разбить образ Божий, расчленить его любым способом, исковеркать. (Целков, к примеру, с его упырями и монстрами, живущими в нём самом, которого (Целкова) мы в молодости знали, еще на Преображенке в шестидесятые, или Брусиловский Толя, у которого мы с Юрой не раз бывали в мастерской в Замоскворечьи или тот же Шемякин — с его масками, черепами, тролями, изысканными уродами. И ведь какие авторы эти всё таланты! Какие всё мастера! Но воистину, чем враг талантливей, тем он опаснее.) Когда я прихожу на чью-нибудь новую выставку или на вернисаж вначале достаточно буквально одного взгляда, чтобы понять, чтобы определить, какому богу этот художник служит. А потом уже брожу, мастерству удивляюсь. Порою радуюсь даже.
31. Сегодня 15 декабря 2004 года. Все хорошо. Спасибо Богу за все. Врачиха районной поликлиники вдруг предложила мне дать инвалидность. По инсульту, два года назад случившемуся. А это — лекарства подешевле будут в аптеке. И прибавка к пенсии руб. на 200. Депутаты в парламенте все ратуют за прибавки нам, старым, к пенсии, рядятся по разнице в сто-двести рублей. И тут же, следом, в «последних известиях» по радио и ТВ сообщается народу о виллах и островах, купленных новыми олигархами себе, своим возлюбленным или детям. Или — какие миллиардные налоги с нефти нашей они — «Березовско-Гусинско-Ходорковские» — государству не хотят платить, не додают, или еще что-нибудь в «миллиардно-долларовом» исчислении. А тем временем, вот сейчас, сию минуту в глухой русской деревне, в глубинке старики с голоду-холоду буквально мрут. Каждый день помирают… Вот так… Да здравствует наше терпение православное!.. Дальше — без комментариев.
32. Сказала вчера внучке, которая раз в месяц ко мне забегает… Не раздеваясь, стоя в дверях, в коридоре гостинчик мне отдает: «Бабушка, спасибо что не обижаешься, мне совсем некогда, некогда, Столько дел. А это мама тебе прислала. Тут кефир, булочки… Ну, пока, не болей, я побегу…» И побежала…
Так вот, я в эти несколько минут ее «забегов» все стараюсь успеть что-то сказать, на мой взгляд полезное, доброе, нужное. Что-то в душонку ее хоть второпях впихнуть. (Они ведь тут же, в доме напротив живут, в моей, выкупленной мною за двадцать вдовьих лет, кооперативной квартире, названной некогда «мастерской», там, слава Богу, им просторно, они привыкли уже к такому благополучию, 120 квадратных метров, этаж семнадцатый, чудо — не помещение, два балкона, купайся над Москвой в солнце и воздухе…) Так вот сказала: «Запомни, Машенька, человек начинается с благодарности». Она- блондиночка голубоглазая. этак мне в шуточку отвечает: «А чем кончается?» И я, не сдержавшись: «Как видишь, свинством обычно кончается. Цинизмом». Но Маша это еще — свет в окошке, а вот Вовик, старший брат её, красавчик, в отца — фрукт ещё тот растет. Одна надежда на Бога, может выпровятся? Моя дочь такой не росла. Сколько вложено было в неё нами с Юрочкой. Юры не стало, когда ей было 15. И самые трудные годы её «химии», её возрастания, непослушания, лжи, стремленья к «свободе», пришлись на моё одиночество, легли на мои вдовьи плечи. И в 20 она сама себе красивого мужа-сокурсничка выбрала, лимитчика из Электростали, родом из под Самары. И выбрала, как жизнь показала, до слёз неудачно. А столько женихов, славных мальчиков было!
33. Я с юности хотела быть писателем. И чувствовала, знала что буду. Даже название первого своего романа придумала. «Дочь директора совхоза». Об одинокой брошенной девочке-школьнице (родители разошлись, мать родила ей брата от другого мужчины,) и она решила из дома. Из Москвы уехать на целину, куда уехал работать отец. Но там на Алтае отцу тоже было не до нее, сплошная работа, новый брак и новый ребенок и пр.), а девчонке и надо-то было всего — любви родителей, и теплой руки хоть иногда гладящей по голове …
Хорошо, что я так этот роман и не написала. В 16 лет ещё нельзя быть прозаиком. Писатель — это еще и опыт, и прожитые годы, и мастерство, и много-много ещё чего. Поэт — дело другое. Совсем другое. Поэт чем раньше начнёт, тем лучше.
Так вот о писательстве. О профессии писателя.
Писатель-женщина, я думаю, понятие более сложное, чем писатель-мужчина. Мужчине как бы свыше предначертано вести людей за собой. А женщине определено иное — род продолжать, очаг поддерживать. Однако «Дух дышит, где хочет». И вселяется Он тоже промыслительно. Так что писательство — это, во-первых, — дар, данный свыше, как бы авансом. Во-вторых — это служение, ведь дар отработать надо. Так что писательство — не профессия, а служение, причем Божественное, апостольское. И ещё Писатель — это схима. А в молодости, к тому же женщине, так трудно ее надеть. И трудно ность. Впрочем, с годами, с приходом мудрости это соотношение писатель и женщина в одном существе — очень меняется. Писатель вытесняет, поглощает, а порой даже стирает половые признаки. Так что если Писатель — с большой буквы, то это уже существо как бы среднего рода. В нем всегда оба начала — и мужское, и женское. Помню. в 70-х годах мой друг, прекрасный стилист, прозаик курянин Евгений Носов сказал: «Знаешь, Ириша, всему лучшему, что есть в моей прозе, я обязан женскому началу во мне. Материнскому, что ли. Только ему. Короче - матери». Очень точно и глубоко сказано.
(Сегодня Татьянин день. 2005. Весь январь — плюсовая температура. Слякоть. Скользко. Но сегодня чуть подморозило, слава Богу. Колено мое разбитое заживает с трудом. Позвонила двум знакомым Татьянам. Поздравила и Матушку Татьяну. Жену нашего отца Алексея Талызова. Настоятеля моего храма Рождества Богородицы в Бутырках. Скоро я вероятно сдам бразды старосты, передам их Игорю Коновалову – главному звонарю всех Московских храмов. Не знаю, будет ли он без зарплаты трудиться).
34. В человеческом восприятии картинка, визуальное изображение всегда преобладает над словом. Сперва видишь, потом слышишь. Поэтому я в своей прозе во-первых стараюсь всё изображать, рисовать. Быть художником. Писать картину, картинку. То есть стараюсь живописать. Чтобы видно было, во-первых, а слышно — во-вторых. Впрочем, что значит «стараюсь»? Оно у меня само так получается. Так уж я чувствую. Внутренним слухом, что ли, чутьем, интуицией.
35. «Рассусоливать»…Хорошее старинное, русское слово… «Нечего рассусоливать»… От слова «сусло». Это в пивоварении. Пивное хмельное сусло, которое медленно, и долго бродит. В общем, очень кропотливо готовится… «Делай это побыстрей, - порой говорила мне-школьнице мама.- Нечего рассусоливать».
36. Глот — старинное русское слово. Глот — самый большой крикун на деревне. Да и в городе. Часто правители, большевики, к примеру, в начале ХХ века только и опирались на этих глотов, на крикунов, на их крикливые выступления на городских или деревенских сходах, на их агитацию. Так приходили красные к власти. Так коллективизацию начинали и гибель деревни в 20-х, 30-х годах ХХ века. Глотам власти обычно хорошо платили. За их луженые глотки. Сейчас это слово утеряно. Но глоты (хоть бы и на Болотной и пр.) остались.
37. «Грешник безгрешный» таким может быть название моего рассказа — об утопившемся в останкинском пруду нашем соседе безногом герое войны дяде Васе…Надо подумать.
38. Какое же это утешение, какой праздник души — приехать в Палестину, в землю, где наш Господь жил и страдал за нас… Где свят каждый камень и каждый метр земли. Любой православный должен постараться там побывать. Станешь другим человеком. Это словно шажок к бессмертию.
39. Перечитываю Набокова «Другие берега», от восхищенья его образным, гениальным языком то немею, то изумляюсь… Он мой невольный учитель. Только гениев надо читать.
40. Дом наш с Юрочкой (а их было четыре, четыре места жизни в Москве мы сменили) всегда был очень веселым, светлым, благодатным. И душой дома, как я теперь понимаю, всегда во-первых был Юра, озорной и мудрый, светлый и сердечный. А я была — телом дома. И сейчас лицо Юры с его белозубой улыбкой всегда встает передо мной. И еще — Юра был очень соучастливым, органичным, естественным, но и недоступным в своей непостижимой сложности и глубине. Он был – чудо. Человек - праздник. Мне так повезло встретить его, верного однолюба в жизни (во ВГИКе)! Это был бесценный подарок на всю жизнь. Не знаю за что Бог послал мне, грешной такое богатство.
41. Эта изумительная конструкция — человеческий организм — даже еще не человек. А чтобы назваться Человеком, конструкция должна быть одухотворена. Должна заиметь душу, которую вдыхает Господь. Учёные говорят - даже ещё в утробе матери. На четвёртой что ли неделе?
42. Более ярко сверкающих в ночном небе звезд, чем тогда, в моей юности, в Переделкино, на которые я любила смотреть заснеженными ночами 58-го года у дачи Сельвинского, я никогда уж не видела. Даже на Алтае, возле Катуни, в целинной степи, которую я так полюбила. Надо будет поподробнее написать об этом в рассказе «Мое Переделкино».
43. Вставку надо сделать в «Екатерину II», в рассказ «На престоле». Сама Екатерина писала так: «Он (Потемкин) завоевал для меня крылья. Он соединил для меня Черное море с Балтийским. Я стала — «Екатерин Великий». так в мужском роде теперь называют меня в Европе. Я ввела Россию в число великих европейских держав…» Она, и правда, Потемкина очень любила. И убивалась, когда он в южном походе умер, вдали от неё. При дороге. На подстилке, в пыли.
44. Если уж хоть кто-то мою книгу прочел — то это мне уже в радость, во благо. Сейчас дефицит внимания друг к другу. К тому же, вниманием руководят сейчас СМИ, реклама. Которые в свою очередь в чьих-то частных порой дремучих руках. Так что вниманием людским руководят непосредственно кукловоды, те, кто сильны и богаты, кто «над». Но истина-то не у них. Есть еще Господь Бог. Я на него и надеюсь. И уповаю. У меня литагентов нет, пиарить меня некому. Мой пиар – моя проза. (А ведь какое хорошее слово — «уповать». У—по—вать. Не от "выи" ли? Выя — шея.?).
45. Я не люблю людских скопищ, толпы, собраний, вообще — не люблю большинства. Оно почти всегда неправо. Оно зависит от глотов, криков, оно мрачно, темно и серо. Только элита движет умами, продвиженьем общества вперед. Элита мала, слой ее в обществе тонок, как сливки на молоке…Ее уничтожить очень легко. И она также может быть гнилая. А гибель элиты, хорошей интеллигенции — это гибель нации, погруженье во тьму. Так случилось в 17-м году, когда 3 миллиона интеллигенции эмигрировало, схлынуло на Запад. Обогатило там собой чужие, европейские культуры. А Россию, где нарушен был, скорее даже убит элитный генофонд, отбросило, заболотило, помрачило. И до сих пор мы не наладили, не воссоздали прежней ценности, прежнего качества общества. Свято место, как говорится, пусто не бывает. И бреши, пустоты заполнила серость. Сам генетический код нации был изменен. И скорее всего уже навсегда. Остаётся уповать лишь на Бога. Поэт Кодя Рыжов , согласный со мной, написал:
"Толпа!", как много в этом звуке. / Визжат, кричат, ломают руки./И не назад обычно прёт,/ А всё куда-нибудь вперёд".
46.
Услышала как-то, одна тётенька в очереди про породиста Сашу Иванова (моего знакомого, даже соседа по дому) сказала: "Очень уж хорошо Иванов этот всех ИСКАЖАЕТ".
47. Этот обличающий вопрос в анкетах появился в 90-е годы, Выскочил как черт из табакерки: «Что вы делали 21 августа 1991 года?» То есть – что делали в Ельцинский переворот?.. Где, на чьих баррикадах были?.. За что ратовали? За отжившее, якобы подлое, большевистское прошлое? Или за «новую демократию» и, стало быть, за «светлое будущее»?.. Тогда вопрос этот казался таким демократичным, таким радостно—ясным, как свежий воздух… Стыдно было не ответить — ну, конечно же, я за демократию, зп свободу! А той дождливой ночью я был (или хотел быть) там, у Белого дома, хотел держаться за руки в «кольце солидарности»… Ах, как наивны все были! Однако мало-помалу вопрос этот сдох, все обнажилось, все поняли, что задохнулись этой «гайдаровской свободой», задушены «чубайсовской» ложью и дерьмократией. Поняли, что обмануты и что обманулись…
48. Не стоит верить некоторым слезам… Это всё — быстро высыхающие слезы…
49. Что раздражает вас в людях?
Цинизм, наглость, скупость. Особенно в мужчинах. Бабушка когда-то мне, юной девушке сказала, «Никогда не трать время на мужчин, у которых два роковых, неисправимых недостатка — скупость и глупость». И правда. Все остальное излечимо. Кроме скупости и глупости. С годами скупость крепнет, а глупость тупа уже от рожденья.
А в женщинах — кроме вышесказанного, терпеть не могу казалось бы мелочи - неумеренной жестикуляции. Ну, просто бесит, когда вижу эти манерно мелькающие руки. Тем более в кольцах и маникюре. Эти выламывающиеся, машущие как мельница руки. Все та же бабушка моя говорила — жестикуляция сразу выдает среду, социальный уровень, статус говорящего. А сегодня без слез нельзя смотреть на экран ТВ. На этих «великих актрис», машущих руками, как кухарки на рынке. Ну, а взглянув. например, на актрису Гурченко, бабушке сразу становилось ясно, что она — родом из шпаны, из подворотни вышла. Да ещё из-под харьковской. Каких бы аристократок она не играла. Жест выдавал её. Плебейская жестикуляция выдавала. «Не звезда, а шпана.- говорила моя дворянка.- И главное ведь подсказать им там некому. Они уже законодатели моды и поведения. Шпана заняла кресло цариц, дворянства. Есть такая пословица "Живем в хлеву, а кашляем по-горничномУ". В кулачёк то есть. Стыд и срам. Впрочем, давно уже — и стыд, и срам».
50. Нашла запись мою на форзаце книжки «Лекарственные растения». Запись рассказа моей бабушки по материнской линии — Зинаиды Ивановны Никольской, она умерла в 94 года (родилась в 1892-м). Мои чудовищные каракули — поскольку спешила записать со слов бабушки. И схватила, что под руки попалось, а попались «Лекарственные растения», которые обожаю. А сведения бесценные.
«Моя мама Мария Алексеевна Яковлева родилась в деревне Сиуха Горбатовского уезда Нижегородской области. Ее отец был на приходе дьяконом. Когда дьякон Алексей Яковлев умер, юной маме пришлось работать при храме просвирней. Печь просфоры. Очень почетная работа. А вообще все у нас были в основном из духовного звания. Священники, дьяконы, псаломщики, регенты. И женились обычно на своих. Мама вышла замуж за Никольского Ивана Никаноровича. Он родом был из села Сохтонка Нижегородского уезда Нижегородской губернии. Его отец был священником, настоятелем храма. Как видишь, тоже из духовного звания. И Ивана в общем—то ожидала та же судьба, та же духовная служба. Однако он смертельно увлекся медициной, всякую живность в округе лечил и людей тоже. И вот из Сохтонки из приходского дома, из многодетной семьи отправился он в Казань, против воли родителя, учиться на врача. Потом уж вымолил прощения, когда уж поступил в Казанский университет. На медицинский факультет. А денег было конечно мало. Его университетский сторож за гроши устроил жить в подвале при университете. Снимал папа в полуподвальной квартирке сторожа угол. Подвал был высокий, окна в рост, хоть и выходили на тротуар. Я видела потом это здание. Учился отец отлично. Но до диплома не дошел. Не защитился — денег на последний курс не хватило. Потом они с мамой моей встретились и поженились, пошли дети. Много детей у нас было в семье. Папа сперва работал фельдшером. Потом доктором, после возвращения с Балкан, с войны 1877 года, где он был на Шипке, под Плевной, в боях и походах против Сулейман-паши. Работал в госпиталях, в лазаретах, оперирующим хирургом. До отправки на войну у мамы с папой было трое детей, потом еще восемь. В том числе и я (но не все, правда, выжили). Папу в Нижнем Новгороде очень уважали, ценили, порой даже больше, чем богатых дипломированных врачей. Лечил он и купцов, и помещиков, и чиновников. За ним обычно присылали пару лошадей, и он ехал к пациенту хоть в день, хоть в ночь. Безотказный был врач. Часто брал меня с собой. Я была у папы любимицей. А родилась я двойней. Но вторая девочка, Ниночка, вскоре умерла. (В честь нее я и маму твою так назвала Ниночкой.) Я до сих пор вспоминаю об этой сестричке. Как бы вину чувствую, я вот выжила, а она умерла. Может, ей молока грудного не хватало, которое я выпивала с жадностью, более сильная?..
А эти поездки с папой к пациентам я очень любила. Пока папа занимался с больным, меня угощали в столовой или на кухне ватрушками, пирогами, сладостями, чаем поили, и с собой гостинцы давали. Иногда папа ездил без кучера. Сиденье в пролетке, помнится, было полумягкое. Папа ставил меня между ног (его борода щекотала мне щеку) и погонял лошадей, держа вожжи в вытянутых руках. И ехали мы быстро и очень легко и лихо. Любил папа лихую езду. Особенно если лошадки были хорошие… А детей нас в результате выжило семеро. Верочка, старшая сестра, моя покровительница, очень воцерковлённая, в Елоховском соборе служила. Дуся — круглая была отличница, замуж не вышла, револющию приняла и при советах стала учительницей, Они с моей мамой жили вдвоём под Москвой в Удельной, дети-школьники ее обожали, Её Орденом Ленина наградили. Сестра Шура — революционеркой стала, как говорили, «ушла в революцию», ее при царе арестовывали даже, я, уже будучи замужем за первым мужем Кирьяком Николаевичем Епифановым, главным бухгалтером Земской управы, у себя ее от полиции прятала, она у нас на кухне какие—то прокломации за печкой прятала, моя кухарка их обнаружила и мы их сожгли от греха подальше. Потом Шура умерла от чахотки. Затем дети — Коля, Миша, я и Сонечка, младшенькая. В те годы у всех было в семьях по многу детей. Абортов не делали, за страшный грех почитали ребенка убить таким страшным образом. У всех было по 7–10 детей. Очень редко когда у кого по 2–3 ребенка.
Я родилась в Богородске, папа там фельдшером работал. Мы дом снимали частный. Иногда этаж снимали в несколько комнат. Кухарка всегда была, няня, порой горничная. Но мама сама была великою труженицей. Потом мы в Павловск переехали. Я там в гимназию пошла. Оттуда и французский мой и латынь. А в 1899-м переехали уже в Нижний Новгород. Поскольку дети подросли и надо было продолжать образование старших. К тому же старшая Верочка там уже училась. Жила у дяди Коли, маминого брата. Помню, как Веру зимой туда отправляли после каникул. Везли на лошадях. Закутывали ее в тулуп, в шали. Чтоб не замерзла. Уйма корзин, http://www.proza.ru/ Брат мой Коля первым уехал в Москву учиться. Жил он в Сокольниках, как говорили тогда, «на хлебах». Платил хозяйке за постой со столом, то есть столовался там, питался — 13 рублей серебром. Учился он в мукомольно-техническом училище (реальном училище). 4 года. Папа деньги ему высылал. На каникулы Коля приезжал в Нижний. Вот радости-то было в семье, когда старший брат из Москвы возвращался, и обязательно с подарочками, с гостинцами. Так у нас было принято, да и во всех приличных семьях тоже. Семьи были крепкими. Все очень друг друга любили. И что-то друг другу дарили. Девочки платочки вышивали. Стихи писали в альбомы. Рисовали. Чаще цветы, букеты в корзинах. А мы, младшенькие, я и Сонечка, вообще баловнями в семье росли. Коля в Москве очень стесненно жил, бедно. Все экономил. Ходил из Сокольников в центр на занятия пешком. Экономил даже 3 копейки на извозчика. Но подошвы протирал до дыр…» (На этом моя запись бабушкиного рассказа на форзаце книги «Лекарственные растения» почему-то обрывается. Видно, что-то помешало, отвлекло, наверняка бытовое что-то и, разумеется, мелкое, незначительное, пустое… А жаль. Очень жаль. Знаю только, что умер Иван Никанорович Никольский, мой прадед, «на холере». Когда оперировал аппендицит у холерного больного. Заразился. Того стошнило на операционном столе, и брызги попали деду на бороду. «Сгорел мой папочка в три дня, — говорила мне бабушка. — Это было в 16-м году. Он был тогда заведующим хирургией. В госпитале. В Нижнем»… Еще замечу, что в жизни бабушка часто произносила слово «приличный». Приличный дом, приличное платье, неприличное поведение, приличные деньги, приличный мальчик…и пр. Это слово было важно, разнообразно, всегда наполнено емким смыслом).
Почему-то вот сейчас, вспомнив бабушку, вспомнила и ее всяческие наставления мне, еще юной хозяйке, только что вышедшей замуж за Юрочку: «А знаешь ли, Ирочка, с чего надо начинать, когда ждешь прихода гостей?.. Нет?.. Так вот. Начинать надо не с готовки, а с чистки столового серебра. Сервировку — ножи, вилки и ложки надо почистить. До сияния, до блеска. Серебро так манко блестит! Потом отутюжить скатерть, чтоб ни морщинки… А вообще, запомни, успех любого вечера, говорила мне уже студентке моя бабушка Зизи, зависит не от того, что на столе, а от того, кто как сидит за столом. "Главное, не что съели, а как сели". Правильно рассадить гостей — залог успеха». Слушая бабушку, мы с Юрочкой только лукаво переглядывались. У нас тогда не то что столового серебра, но и путных алюминиевых кастрюль еще не было. Юра, уфимец, только что перебрался ко мне москвичке из вгиковского общежития, в мой Останкинский закуток. И в приданое, как мы шутили потом, принес две ценные вещи — фибровый чемоданчикс металлическими уголками, в котором мы держали лет двадцать молотки и гвозди, и… бесценную сковородку - черную, чугунную с одной ручкой…Которая всех пережила!
А вот ещё из дореволюционной бабушкиной практики — советы нам с Юрочкой, еще голым тогда и босым студентам. «Никогда, дети, никогда, как бы трудно вам ни жилось, не продавайте трех вещей — мехов, золота и недвижимости». У нас с Юрой эта фраза навсегда стала нарицательно-юморной, вызывала лукавый смех. Денег от зарплаты до зарплаты или стипендии вечно не хватало. Занимали порой у Славки Рассохина — друга, художника. Большого, толстого, доброго и…верного. Ещё у кинооператора Вовы Шевцыка – худого и длинного, музыкального и тоже верного друга. И мы шутили порой над бабушкиным советом: «А не стоит ли нам, Ирок, продать немного золотишка или мехов?..» Я вторила: «Или хотя бы кусочек недвижимости?» (Из золота было тогда у меня обручальное колечко, из мехов — Юрина кроличья шапка болгарская, из недвижимости — посаженное Юрой деревцо под окном, клен, в честь рождения нашей дочки Анютки.)
А вообще моя замечательная бабушка Зинаида Ивановна Никольская была для меня, и остается, путеводной звездой. Не будь ее и деда — благословенного Аркадия Ивановича, меня бы, той, что есть сейчас, кем я стала, и в помине бы не было. Они меня, в общем-то, и воспитали. Ведь все мы родом из детства… Но об этом — надо отдельно. И серьзно. Сегодня 28 января 2005 года. Ночь. Наконец выпал снег, как и положено, тихий, волшебный, пушистый. А то все слякоть и дожди, и плюс пять. Это на Крещение-то! И сразу Пушкин вспоминается: «Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе…На третье в ночь…» В маленькой комнате сладко спит Саша Варакин. Товарищ мой, коллега. Приехал из Кинешмы. Помогает мне делать Юрин альбом «Ню», вернее, «Художник и Муза», который я недавно задумала. На типографию денег пока что нет. Но будут, надеюсь. Продам кое-что. Спонсоров-то искать не умею. Да и не дадут. Банкиры дают бешеные бабки на теле-попсу, на «фабрику звезд», на футбол. А на живопись или на прозу мою — не найти. И на дочь мою нет надежды. Гонорары мои ничтожны. Только пенсия и… если что-то сдать в комиссионку, в ламбард. Слава Богу, еще в СССР успела и за обе коопертивные квартиры расплатиться, и дачу построить на Истре, и машину купить. Сейчас бы — шиш с маслом. Эк, дожила Ирина Евгеньевна свет Ракша! Дотянула до ХХI века. Прежде и не подумала бы о таком!..
51. Последнее десятилетие мне живется куда труднее. Хоть я уже четверть века без Юры. И по здоровью, и социально-материально труднее. Приходится ежеутренне заводить себя, как часы, «на жизнь». Впрочем, нищета не властна над жизнью Духа, над его богатством, печалями или радостью. Повторюсь: «Дух дышит где хочет» И как хочет.
52. В условиях тотальной несвободы тех лет мы с Юрочкой обладали неистребимым радостно-оптимистичным ощущением — быть свободными. И были. И в жизни, и в творчестве. Даже цензора в себе не ощущали. Или очень, очень подспудно, смутно. Хотя в юности, уже в Литинституте, когда там Михаил Светлов преподавал, я была однажды напугана. В Переделкино, где на бывшей даче поэта Сельвинского было общежитие Литинститута, и где мы, непуганые студенты, вздумали однажды (поскольку витали в розовых облаках) издавать рукописный журнал «Нелыкомшиты» (это я такое название придумала, «Не лыком шиты»). Один номер собрали, там и стихи были, и проза, и иллюстрции, все как полагается. Один, первый номер— и, слава Богу, единственный – и остановились. Во время подсказал Светлов. (Я этот журнал по сей день сохраняю. Авторы там: Юра Смышляев, Гена Айги, Паруйр Севак, Эмка Мандель (в будущем Наум Коржавин) Чипайтис, Миша Рощин — он был тогда Гибельман, Симанёнок (над этим вечно потешались – мол, не Симонов), Рим Ахмедов, еще кто-то. Сейчас мне надо бы, сняв чемодан с архивом с антресолей – посмотреть кто там ещё — Ну и я сама, конечно, там грешная. А иллюстрациями были — абстрактные и очень красивые, и острые рисуночки «гениального», как он сам себя называл и чувствовал, чуваша Гены Айги, лиловыми чернилами, от руки, ну и мои, и Симанёнка и Яши Камочкина)… А год был еще напряженный, страшноватый и даже суровый — 1958-й…(Достаточно вспомнить расправу над Пастернаком, жившим тогда у себя на соседней с нами даче). И уголовная статья еще за этот самиздат могла быть нам приклеена уголовная, 58-я, «за антисоветскую агитацию и пропаганду»… В МГУ например, незадолго до этого за такой же рукописный журнал ребятам она была приклеена и они были арестованы…И какой—то молодежный кружок «Зеленую лампу» тоже «накрыли». И не так уж давно поэта Анатолия Жигулина из Воронежа выпустили… Но об этом надо писать отдельно и подробнее…(Кстати, я недавно в 2004 была в Воронеж приглашена на открытие мемореальной доски покойному моему товарищу и хорошему поэту Толе Жигулину. Хорошим литератором и художником по камню – автором доски Сашей Соломиным. Ездили мы туда поездом вместе с вдовой Ириной Жигулиной. В пути в купе много чего интересного она мне порассказала. Как Толю гнобили. Как в частности мерзавка Зоя Богусласчка, жена поэта Андрея Вознесенского (старше была на 15 лет) и сексот КГБ, к тому же сотрудница секретарь комитета по выдаче Госпремий, изощрилась не дать Жигулину премии за его «Черные камни». Вычеркнула из списков. Вобщем много чего гадкого эта З.Богуславская за свою жизнь понаделала при Союзе пиателей - писателям, много гадостей понатворила. И не смела высовываться пока вся четверка, знавшая правду, была жива. А вот когда Е.Е.-последний свидетель умер, она и "распусти хвост", лжет со всех экранов ТВ... Но главное - она сломала жизнь самому Андрею Вознесенсому, которого якобы так любила).
53. По Леонардо Да Винчи - не существует абсолютной тьмы, и не существует абсолютного света.
54. «Пройдет тяжелый этот век/ И на закате дня/ Умрет последний человек,/ Который знал меня…» Как хорошо сказано!.. Но только вот чье?..Чьё? Не могу вспомнить.
А век прошел. И мрут вокруг один за другим мои ровесники. Одних на Троекуровское везут, других на Ваганьковское, третьих на Хаванское. Я, благодаря Юрочке лягу рядом с ним на Ваганьково. Хотя семь могил моих родных – прабабушки, бабушки, деда, мамы…- на Немецком в Лефортово.
55. «Отвори мне калитку в былое/ И былым мое время продли…» Романс «Калитка». Вот и я, вспоминая былое, продлеваю свои дни. И что реальнее и ярче, там или тут – порой трудно сказать.
56. В Болгарии, под Плевной, так писал мой прадед-хирург в письме на родину жене своей Марии Алексеевне в Нижний, в 1877 году: «Третьи сутки, Маша, идут бои. Наших осталось около трех тысяч солдат…» Командовали ими тогда великие русские генералы Скобелев, Столетов. И Государь наш сказал тогда: «Именно на Шипке решилась свобода Болгарии…» И судьба этой страны.
57. Шекспировский Гамлет гениально сказал: «Распалась связь времен./ Зачем же я связать ее рожден?..» Вот и я порой в наши, последние времена, глядя на своих юных внуков, на дочь с зятем, (в общем-то далеких мне по духу людей), думаю, для чего это я все стараюсь восстановить, укрепить связь времен, вселить в их душонки память о православном прошлом нашего рода, и вообще нужно ли это делать? Ведь все к распаду движется, и неуклонно. Все, все. И у меня одной сил не хватает…И все-таки, всё-таки, как моя бабушка говорила: «Помирай, а хлеб сей». Или ещё лучше на эту же тему сказано: «Делай, что должен, и будь что будет».
58. Воображением писателя, силой мысли его, связываются два мира, земной и небесный. Это он — писатель, мыслитель — находится, как атлант, между миром материальным, земным, и миром Божественным… «Атланты держат небо на каменных плечах». (Кстати, надо мне повспоминать письменно о мудром барде нашем Саше Городницком. Как он у нас с Юрой, еще не очень известный, в гостях бывал. И даже с гитаристом своим. (На гитаре он не играл) На Ленинградке, т.е. на Чепняховке, т.е. на Аэропорте. Особенно об одном случае. С женой его Аней и критикессой с соседней улицы Инной Громовой, безумно в него влюбленной. Как Саша однажды у нас от неё прятался).
59. И ещё моя бабушка Зина говорила: «Дите надо воспитывать не тогда, когда оно повдоль койки лежит, а когда еще поперек». И ещё она же говорила уже в глубокой старости: «Вот заболею, кто по мне заусердится?» «Заусердится». Как же пркрасен наш русский язык! Не зря Пушкин-гений сказал: «Как материал словесности, язык словяно-русский имеет н6еоспоримое превосходство перед всеми европейскими»…И я, зная немецкий, смею подтвердить это.
60. А как прекрасно это слово «СО-ЧИНЕНИЕ». «Я со-чиняю.» Есть чин, есть данный Богом образ, а я, пишущий здесь человек, дерзаю действовать, сочинять вместе с Творцом, заодно, может даже под его диктовку. Быть «со», то есть — вместе с Чином, в созидании образа. Но ведь сочинять Он Сам дал мне право, одарив способностью писательства, то есть владения Словом, которое, как известно, было вначале... И как же это ответственно!..Вот бы и сейчас, как встарь, на камнях выбивали тексты, на стенах – щелкоперов и графоманов бы поубавилось.
61. Иногда читатели спрашивают: «Как вы пишете? С чего начинаете?» Честно говоря — сразу ответить не могу. Не знаю. Всегда по-разному. Образы копятся с течением времени. Вообще-то первично чувство, потом оно соединяется с образом, в итоге - его чувствование, его ощущение. И именно чувственный образ, чувство дает толчок к желанию записать, запечатлеть его, то есть - рождённое в твоей голове. Мысль следом приходит, осмысление — вторично. Но когда уже готов этот сплав чувства и мысли, я могу сесть и начать писать. Порой даже с жадностью. Наверное, это потому, что «образная», правая часть моего мозга, правое полушарие, образное - устроено Богом, как доминирующее. А левая часть — рациональная, аналитическая (главная для шахматистов, учёных, математиков, жуликов, политиков) она у меня слабее, на втором, что ли, плане… Сроду не могла ничего схитрить, продать, посщитать, рассчитать и пр., — есть ведь гении, у которых обе половинки одинаково хорошо варят. Мой Юрочка, например, мой дед, да мало ли кто…
62. Люблю ли я спорт, спросили как-то меня.
В юности спорт любила, любила эту энергию движения тела — молодого, здорового. Но азарта мне не хватало. Любила плавать, и вообще люблю воду, ее тугую стихию, ее упруго-нежную материальность. Вкупе с красивым пейзажем, с деревьями. Люблю, но не море. Не его гладь. Я все же житель средне-русских равнин. И генетически тоже… В студенчестве с удовольствием играла в волейбол — и просто на школьной площадке, и на целине, и в ТСХА, и во ВГИКе. И даже выступала в сборной юношеской за общество «Локомотив». Имела разряд. Помню, на тренировки ездила куда-то на Каланчевку, к трем вокзалам. На трусики себе с увлечением нашивала какие-то белые ленточки —полоски-лампасики. Никакой формы тогда не выдавали, сами спортивную форму себе шили. И купить негде было. Нищета же была. Почему, спросите вы, за «Локомотив»? У меня с железной дорогой особые отношения, нежные, с ней вообще у меня много чего связано. И написано немало рассказов. Я очень любила это движение по ж/д. Этот перестук колес, это поглощение пространства. Этот свист ветра за оконным стеклом, или у дверей открытого тамбура, или на открытой «хвостовой» площадке. Работала я и на Красноярской ж/д. На хоппер-дазаторе. На укладке шпал, подсыпке, ремонте… А вообще-то ж/д это сосуды, это российские пространства, просторы земли и неба, это и преодоление их, и единение, и объятие с ними. Я много в молодости ездила и в командировки по ж/д от разных газет и журналов. Летать было дорого). Как бы целовала страну. Всю Россию. И всё это железная, бессмертная наша железная дорога. Тут невольно и Некрасова вспомнишь «А по бокам-то всё косточки русские./ Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?»
А еще из спорта, я очень любила коньки. Еще в школе, когда училась в Останкино, каждое воскресенье ходили в Останкинский парк на пруд, на каток. Это было морозным, ветренным глотком свободы, это было счастьем, захватывающим дух. Самым большим наказаньем за что-то мог быть мамин запрет «В воскресенье на каток не пойдешь». Тут и слезы были, и мольбы, и обещанье исправиться, и учиться только на пять. Кстати, я почти так всегда и училась. Даже дневники сохранились. Одни пятерки, пятерки, прямо до неприличия. А в шестом классе в нижней части страницы дневника вдруг появилась запись учительницы-классной руководительницы: «Приносила в класс майских жуков. Родителей прошу зайти в школу». И правда, был такой грех. Принесла в спичечном коробке двух майских царапающихся жуков, и когла на уроке не стерпела, и показывая соседке по парте, открыла, они вылетели. Ну и был мне, пионерке-отличнице нагоняй от мамы.
А ухо моё до сих пор помнит на вечернем останкинском круглом катке в Шереметьевском морозном парке музыку из репродуктора и волшебный, режущий звон коньков по льду, «норвежек» или хоккейных «гаг», смех и выкрики мальчишек и девочек, белый пар у губ от дыхания. И голос Утёлова поющего под черным звездным небом, над белым катком, под электрическими гирляндами этого светлого пятачка среди ночной темноты Шереметьевского парка. И, конечно, помню последнюю перед закрытием, прощальную утесовскую песню с пластинки: «Засыпает Москва. Стали синими дали. Ярче светят крмлевских рубинов лучи. …. скоро ночь, мы уйдём. Вы, конечно, устали, дорогие мои москвичи. - И тут в унисон вступал женский голос его дочери Эдиты - Ну, что сказать вам, москвичи, на прощанье? Чем наградить вас за ваше вниманье?.. До свиданья, москвичи, до счвиданья. Доброй вам ночи, вспоминайте нас…» А далее – на нас падала оглушающая тишина парка. И моргание электричества. И отчётливый режущий звон коньков. И неизменное, до слез щемящее детскую душу чувство горького расставанья с глотком этой морозной зимней свободы… Собственно, и по сей день, когда слышу эту песенку, этот дуэт Леонида Утесова и его Эдиты, встаёт картинка ночного катка в темном
парке, и маленькие, черные людские, фигурки как-то безысходно скользящие по белому кругу. Как на картинах великого Питера Брейгеля…
Вот вспомнила. Среди вузовских команд Москвы по конькам я даже выступала за ВГИК. Помню, что мы тогда какое-то почти последнее место заняли. Но было почему-то совсем не обидно. Всё было светло и радостно. Всё было ещё впереди!
Конечно, всё это был не спорт, но все-таки, все-таки…
Ну, а позже я любила «гоняться» на своих Жигулях, которые вожу с 1969 года. Особенно на трассе Горьковского шоссе, по пути в Чкаловское,в городок к космонавтам, где я в доме культуры организовывала и проводила Юрины выставки, на которых выступали и первые космонавты Николаев, Леонов. И машину там же обслуживала на их станции. Летала туда как сумасшедшая. Теперь уж глупостей таких не делаю.
А если по существу говорить, то профессиональный спорт, да и любой, я не люблю. Мне жаль людей, тратящих на достижения мышц, на телесные победы свои бесценные годы жизни. Это ведь все от гордыни. А она — смертный грех, причем первый и смертный. Ну, не гордыня ли, — прыгнуть на сантиметр выше или чуть дальше, на килограмм поднять больше, пробежать на секунду быстрее. Несчастье — тратить на это всю жизнь. А порой ещё и инвалидом становиться. Грех, в самом высшем понимании слова. Толпе молодых, и вообще толпе. конечно, он, спорт нужен. Отвлекает от наркотиков, пьянки, от безобразий разных. Античные верно считали — «Толпе дайте — хлеба и зрелищ». И всё в стране будет в порядке. Но ведь это — толпе… Так что не стоит мышцам, телу, которое лишь носитель, лишь вместилище Духа, целиком посвящать жизнь. Дух, душа — первичны. Вот что надо лелеять, что надо растить и воспитывать. По Достоевскому вообще — «Нужно молитвенно стараться быть лучше». А попросту — значит, жить по Заповедям Божьим. И подавлять в себе гордыню. А спорт её провоцирует.
63. Господи, спасибо тебе, что Ты подарил мне душу, способную к любви, к состраданию, к жажде добра…Ну, а грешную, так это уж от себя самой…Так уж прости.
64. Однажды читатели спросили — перед чем вы преклоняетесь?
Говорю однозначно, перед Господом. И еще перед его великим даром — Словом. В частности, перед языком нашим русским. Русский язык для меня - это тоже мой Бог.
Как-то услышала от старушки-соседки по дому «Какая у вас чудная кошечка, подкупная». Переспросила – какая, какая??. «Да уж очень она ласковая, прямо душу подкупает, подкупная». Ну, разве это слово не прелесть Разве не чуден этот народный, изобретательно-бесценный русский язык? Так и расцеловала бы каждое слово.
65. Господи, как давно не писала. Делаю Юрочкин новый альбом. «Художник и Муза», посвященный только двоим. Мне и Ему, моему Юрочке… Люди подводят, верстальщик оказался пьяницей, запойным. Некто Варакин. Он откуда-то в Москву прибыл за счастьем из Кинешмы. Порой поступает со мной по свински. Запивая, пропадает надолго. Торчу летом в Москве из—за него, жду его у своего компьютера, на котором он работает. Пока я рядом, кормлю, пою, не отпускаю, порой остаётся спать у меня, деньги плачу вперёд — тогда он что—то делает. Потом опять пропадает. Опять запивает. Приходит синий.… Мучаюсь с ним. А уже июль. Лето пропало. Так хочется на дачу, в лес. На Истру мою. Там рядом активно восстанавливаю монастырь. Радуюсь... Все чаще приходят мысли о моей кончине. О старости. «Мементо мори» («Думай о смерти» учили древние).Но до завершения альбома «Художник и муза» вроде уже недалеко. Надо успеть. Тут и дизайн мой и всё, всё содержание, и даже 70 наших с Юрой фото на форзацах и пр. Деньги кое—какие подсобрала для типографии. Попродавала кой что. Ложки серебряные старинные, вазу, браслет — Юрин подарок. Думаю, он ТАМ не обидится. Ради него же. Дочь не дала ни копейки. Муж её скупец. Издаёт Пугачихин как гл.художник, её журнал «Алла» и ещё какой-то глянцевый «Орлекино». Недавно уехали отдыхать за границу на море. В Испанию кажется. Ну да Бог с ними. Потом Анечка сама ТАМ отцу за всё ответит.
66. Из—за свиньи верстальщика Варакина не выйдет моя полоса «Судьба» в Российском писателе. Запорото и в «Молодой гвардии» и пр. Поставленная Варакиным в мой комп. новая какая—то программа, куда я статью написала — нигде, ни в каких редакциях «не открывается». Что-то там одно к другому не подходит. Ужас. А сам он уехал, отдав мне эти диски, и пьет, пропивает деньги мои где-то в Ногинске у друга. А у меня из—за него слетели публикации в пяти местах. Безбожно так со мной - «техническим чайником» поступать. Вот жду от этого негодяя звонка. Обещал появиться и все доделать через три дня. А уже две недели прошло. От пьянок, видать, в себя приходит. А этот альбом Юрочкиной графики обещает быть волшебным. Я туда поместила более 300 работ его графики, массу статей и стихов о нём, обо мне. и о нас обоих, кучу автографов 70 лучших литераторов второй половины ХХ века. Чудо будет альбом… Я наняла бы на альбом другого верстальщика (сижу рядом, командую, куда. что и как поставить, переставить, скомпановать) но этот уже все знает. Все в курсе. И денег уже отдала ему вперёд 12 тысяч. С другим надо все по—новой. всё объяснять. Господи! Что за муки такие! Что ж все спиваются-то вокруг?. Даже умные и талантливые. И особенно умные и талантливые. И опять мне на старости лет достаётся — борьба, борьбою, о борьбе. А так хочется своё писать, целый цикл рассказов ждёт про моё Останкино! Но не ропщу, Юрочкино - это святое. Уже третий альбом его делаю, издаю. Помоги, Господи!..
67. Надо кое-какие подробности о Гене Шпаликове написать. О его трагичном уходе в доме творчества в Переделкино. О рассказе об этом событии мне Гришей Гориным - непосредственным участником события.
68. Моё детство прошло на глухой Московской окраине, в Останкино. Недалеко от ВСХВ и Шереметьевского пруда, что в парке, и забитого досками графского дворца. Окна нашего барака и нашей крохотной квартирки(3-я Останкинская ул. дом 2 корпус 6, кв.39 ) смотрели в поле, мимо дворца и такой же мёртвой церкви. А поле это на взгорке было разделено на лоскутки картофельных огородов, которые спасали после войны нас с мамой, да и прочую барачную голытьбу от голода. Могла ли я тогда, послушная малышка-школьница, вообразить, что наш огород, эти шесть соток земли превратятся когда-нибудь в прочное основание, буквально в фундамент, куда упрутся железобетонные лапы поднебесной Останкинской башни, уткнувшейся шпилем в самое небо. А наше захолустье, куда ходил тогда с Мещанской улицы и от Вендавского вокзала (переименнованного позже в Ржевский, а затем в Рижский), только один вечно пустой гремящий трамвай, с номером - 39. А в конце 50х ещё и № 17. И почти деревенское захолустье с нашими огородами станет известно благодаря этой башне и телевидению не только в СССР, не только в России, но и во всём мире.
А картошечка наша с того огорода была всем на зависть самая лучшая, самая вкусная, крепкая и крупная. Хотя мы с мамой, в две лопаты вскопав весной огород, сажали её не "посадочным материалом", то есть мелкотой, а сажали просто очистками. Но только...с глазками. Это моя чудо-мамочка, профессорская дочка с Таганки - стала агрономом, с дипломом агрофака ТСХА (поскольку почему-то окончила Тимирязевку, и знала особые агро-секреты. Например, заранее пересыпала, картофельные очистки собранные в карзины, мелкой как пыль серой золой из печки. Мы зимой не выбрасывали золу как соседи, а из печки собирали в ведра. И наша картошка летом уже кустилась всех ярче и выше, как заросли в джунглях...А ещё мама научила меня на всю жизнь важному искусству - правильно чистить картофель. И я делаю это уже десятилетиями машинально.
В маленьких пальчиках я уже тогда ловко держала старинный бабушкин нож с серебряной ручкой (ещё дореволюционный, фамильный, подаренный маме с папой (деревенский мой папа тоже до войны был студентом ТСХА, - на свадьбу вместе с прочей посудой) и очень ловко чистила им картофелины. Сидя на табуретке над ведром и миской с водой.. Но чистила я их так, что очистка кудрявой спиралью, вилась как локоном из под лезвия, чуть не до самого пола, а в ладошке моей оставалась белая как яблоко картофелина. И я с радостью хвасталась маме таким достижением - экономно тонкими, длинными очистками.
Это было моё ежедневное дело, с его крохотно- странными радостями. Впрочем, в детстве таких "картофельных" дел у меня было по горло.