Лермонтов и в Пятигорске занимался литературным трудом. Он замыслил трилогию –– три романа из трех эпох жизни русского общества. Первый –– о Пугачеве и суворовских походах. Второй –– период Отечественной войны 1812 года: показать в нем «действие в сердце России и под Парижем» с развязкой в Вене. Третий мыслился как изображение эпохи после восстания декабристов. В нем Лермонтов хотел описать события из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его усмирение Кавказа, персидской войной, среди которой погиб в Тегеране Грибоедов. На осуществление такого грандиозного замысла необходима была отставка, сведения Государственного архива и многочисленные поездки.
Гуляя по городу, Михаил Юрьевич встретил полковника Морица Христиановича Шульца, с которым познакомился в первую ссылку. Вспомнили общих товарищей, и Шульц рассказал, как два года назад в сражении за Ахульго, указывая путь штурмовой колонне Апшеронского полка, был тяжело ранен пулей навылет. В горячке боя о нем не сразу вспомнили, и он долго лежал под палящим солнцем.
–– Скажите, что вы чувствовали, когда лежали среди убитых и раненых? — спросил Лермонтов.
–– Что я чувствовал? Я чувствовал, конечно, беспомощность, жажду; но в полузабытьи мысли мои часто неслись далеко от поля сражения, к той женщине, ради которой я очутился на Кавказе... Помнит ли она меня? Чувствовала ли, в каком жалком положении ее жених?
Лермонтов промолчал, но через несколько дней при встрече с Шульцем поблагодарил его за сюжет и прочел стихотворение. Правдивый воин, чуждый всякой хлестаковщины, Мориц Христианович Шульц всю жизнь гордился, что его рассказ стал темой лермонтовского стихотворения «Сон».
«Образ жизни Михаила Юрьевича в Пятигорске был самый обыкновенный и простой. На конюшне он держал двух собственных верховых лошадей. Штат прислуги его состоял из привезенных с собой из Петербурга четырех человек, из коих двое было крепостных: камердинер Иван Абрамович Соколов, конюх Иван Вертюков, и двое наемных –– помощник камердинера и повар. Дом его был открыт для друзей и знакомых, и если кто к нему обращался с просьбой о помощи или одолжении, никогда и никому не отказывал, стараясь сделать все, что только мог. Заведовал хозяйством, людьми и лошадьми Столыпин.
Чаще всего у Лермонтова и Монго бывали Мартынов, Глебов и князь Васильчиков. Остроты, шутки смех не прекращались. Вставал Лермонтов неодинаково, иногда рано, иногда спал часов до 9-ти и даже более. Но это случалось редко. В первом случае, тотчас, как встанет, уходил пить воды или брать ванны, и после пил чай; во втором же –– прямо с постели садился за чай, а потом уходил из дому. Около двух часов возвращался домой обедать, и почти всегда в обществе друзей-приятелей. Поесть любил хорошо, но стол был не роскошный, а русский, простой. На обед готовилось четыре-пять блюд по заказу Столыпина, мороженое же, до которого Лермонтов был большой охотник, ягоды или фрукты подавались каждодневно. Вин, водок и закусок всегда имелся хороший запас. Около шести часов подавался чай, и затем все уходили. Вечер, по обыкновению, посвящался прогулкам, танцам, любезничанью с дамами или игре в карты. (В. И. Чиляев).
Лермонтов называл Пятигорск кавказским Монако. Сам он тоже играл, но редко. Однажды игра шла во флигеле Чиляева, и Василий Иванович записал о том вечере:
«Я не играл, но следил за игрою. Метали банк по желанию. Если банк разбирали или срывали, банкомет оставлял свое место и садился другой. Игра шла оживленная, но не большая: ставились рубли и десятки, сотни редко. Лермонтов понтировал. Весьма хладнокровно ставил он понтерки, гнул и загибал «углы» и «транспорты», и примазывал «куши». При проигрыше бросал карты и отходил. Потом, по прошествии некоторого времени, опять подходил к столу и опять ставил.
Но ему вообще в этот вечер не везло. Около полуночи банк метал подполковник Лев Сергеевич Пушкин, младший брат поэта А. С. Пушкина, бывший в то время на водах. Проиграв ему несколько ставок, Лермонтов вышел на веранду, где сидели в то время не игравшие в карты Голицын, Трубецкой, Безобразов и др., перекинулся с ними несколькими словами, закурил трубку и, подойдя к Столыпину, сказал ему:
–– Достань, пожалуйста, из шкатулки старый бумажник.
Столыпин подал. Лермонтов взял новую колоду карт, стасовал и, выброся одну, накрыл ее бумажником, с увлечением продекламировав:
В игре, как лев, силен
Наш Пушкин Лев,
Бьет короля бубен,
Бьет даму треф.
Но пусть всех королей
И дам он бьет:
«Ва-банк!» –– и туз червей
Мой –– банк сорвет!
Все маленькое общество, бывшее в тот вечер у Лермонтова, заинтересовалось ставкой и окружило стол. Возгласы умолкли, все с напряженным вниманием следили и ждали выхода туза. Банкомет медленно и неуверенно метал. Лермонтов курил трубку и пускал большие клубы дыма. Наконец возглас «бита!» разрешил состязание в пользу Пушкина. Лермонтов махнул рукой и, засмеявшись, сказал:
––Ну, так я, значит, в дуэли счастлив!
Несколько мгновений продолжалось молчание, никто не нашелся сказать двух слов по поводу коварности червонного туза, только Мартынов, обратившись к Пушкину и ударив его по плечу, воскликнул:
–– Счастливчик!
Игра еще некоторое время продолжалась, но как-то неохотно и вяло, и скоро прекратилась совсем. Стали накрывать стол. Лермонтов, как ни в чем не бывало, был весел, шутил, смеялся и острил».
«Иногда по утрам Лермонтов уезжал на своем лихом Черкесе за город, уезжал рано и большей частью вдруг, не предуведомив заблаговременно никого: встанет, велит оседлать лошадь и умчится один. Он любил бешеную скачку, но при этом им руководила не одна только любительская страсть к езде, он хотел выработать из себя лихого наездника, в чем неоспоримо и преуспел, так как все товарищи его, кавалеристы, знатоки верховой езды, признавали и высоко ценили в нем столь необходимые по тогдашнему времени качества. Знакомые дамы приходили в восторг от его удали и неустрашимости, когда он, сопровождая их на прогулках в кавалькадах, показывал им “высшую школу” наездничества, а верзилинские грации (дочери П. С. Верзилина, наказного атамана Кавказского линейного войска в Пятигорске) не раз даже рукоплескали, когда он, проезжая мимо перед их окнами, ставил на дыбы своего Черкеса и заставлял его чуть ли не плясать лезгинку» (П. К. Мартьянов).
«Характер Лермонтова, –– вспоминал Василий Иванович Чиляев, –– был характер джентльмена, сознающего свое умственное превосходство; он был эгоистичен, сух, гибок и блестящ, как полоса полированной стали, подчас весел, непринужден и остроумен, подчас антипатичен, холоден и едок. Но все эти достоинства, или, скорее, недостатки, облекались в национальную русскую форму и поражали своей блестящей своеобразностью».
«Любили мы его все. У многих сложился такой взгляд, что у Лермонтова был тяжелый, придирчивый характер. Ну, так это неправда; знать только нужно было, с какой стороны подойти. Особенным неженкой он не был, а пошлости, к которой он был необыкновенно чуток, в людях не терпел, но с людьми простыми и искренними и сам был прост и ласков. Он хотя нас и любил, но вполне близок был с одним Столыпиным» (Н. П. Раевский).
Порой армейская молодежь собиралась в доме Верзилиных, где устраивались танцы. Лермонтов пользовался успехом у дам, хоть и не был красавцем. «Но и не был так безобразен, каким рисуют его и каков он на памятнике, –– говорил Аким Шан-Гирей. –– Скулы там слишком уж велики, нос слишком неправилен; волосы он носил летом коротко остриженными, роста был среднего, говорил приятным грудным голосом, но самым привлекательным в нем были глаза — большие, прекрасные, выразительные».
Глава семьи, генерал Верзилин, имел от первого брака дочь Аграфену; вторая его жена имела от первого брака c Клингенбергом дочь Эмилию –– бело-розовую куклу, как называли ее в Пятигорске. В 1841 году Эмили было 25 лет. Совместная дочь Верзилиных –– Надежда была еще юной. Хлебосольность, радушие и три красивые, веселые дочери привлекали в верзилинский дом молодых людей. Николай Мартынов ухаживал за пятнадцатилетней Надей, и Лермонтов, дурачась, дразнил юную Наденьку, приписывая ей кокетство с Глебовым, а Глебову якобы ревность к Мартынову:
Милый Глебов,
Сродник Фебов,
Улыбнись,
Но на Наде,
Христа ради,
Не женись!
Мартынов все так же носил свой бешмет и кинжал, а порой два кинжала, за что Лермонтов прозвал его «Два горца». Для альманаха «Наши: списанные с натуры русскими», Лермонтов отправил статью «Кавказец», в которой дал точное определение настоящему кавказцу, то есть человеку, прослужившему на Кавказе много лет. «Кавказец есть существо полурусское-полуазиатское; наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес, но он стыдится ее при посторонних, то есть при заезжих из России. Настоящих кавказцев вы находите на Линии; статские кавказцы редки; они большею частию неловкое подражание, и если вы между ними встретите настоящего, то разве только между полковых медиков».
Молодёжь свободно чувствовала себя в доме Верзилиных, наперебой ухаживая за Эмилией. Поклонниками Нади были Мартынов и Лисаневич, а Груша собиралась замуж за пристава Дикова. По этому поводу Лермонтов написал шуточное шестистишие:
Пред девицей Эмили
Молодежь лежит в пыли,
У девицы же Надин
Был поклонник не один;
А у Груши целый век
Был лишь дикий человек.
«Как сейчас вижу его, –– вспоминала Эмилия, — среднего роста, коротко остриженный, большие красивые глаза; любил повеселиться, посмеяться, поострить, затевал кавалькады, распоряжался на пикниках, дирижировал танцами и сам очень много танцевал. А бывало, сестра заиграет на пианино, он подсядет к ней, опустит голову и сидит неподвижно. Зато как разойдется да пустится бегать в кошки-мышки, так бывало нет удержу... Бегали в горелки, играли в серсо; потом все это им изображалось в карикатурах, что нас смешило. Поймает меня во дворе за кучей камней (они и сейчас лежат там) и ведет торжественно сюда. Характера он был неровного, капризного: то услужлив и любезен, то рассеян и невнимателен».
Василий Иванович Чиляев с большим интересом следивший за жизнью своих постояльцев, впоследствии на вопрос биографа Лермонтова, ухаживал ли Михаил Юрьевич за Эмилией, отвечал: «Серьёзно или так, от нечего делать, но ухаживал. В каком положении находились его сердечные дела — покрыто мраком неизвестности».
Кроме Верзилиных, еще один дом привлекал молодежь: дом генеральши Мерлини, защитницы Кисловодска от черкесского набега, случившегося в отсутствие ее мужа, коменданта кисловодской крепости. Ей пришлось самой распорядиться действиями артиллерии, и она повела дело так, что горцы рассеялись прежде, чем прибыла казачья помощь. За этот подвиг государь прислал ей бриллиантовый браслет и георгиевский крест. Когда молодежь устраивала кавалькады, Катерина Ивановна садилась на казацкую лошадь с мужским седлом и гарцевала, как подобает георгиевскому кавалеру.
Обыкновенно отправлялись в Шотландку, немецкую колонию в семи верстах от Пятигорска, где немка Анна Ивановна встречала гостей с распростертыми объятьями. У нее был небольшой ресторан и две симпатичные прислужницы –– Милле и Гретхен, составлявшие погибель для офицеров.
Своим похождениям Лермонтов, Трубецкой, Раевский, Лев Пушкин и другие вели отчет. Выдающиеся эпизоды вносились в «альбом приключений», где можно было увидеть всё: и кавалькады, и пикники, и всех действующих лиц. Об этом альбоме, находившемся потом в бумагах Глебова и пропавшем из поля зрения после его гибели, вспоминали многие.
На одном из рисунков Васильчиков был изображен тощим и длинным, Лермонтов –– маленьким и сутулым, как кошка вцепившимся в огромного коня Монго-Столыпина, а впереди всех красовался Мартынов в черкеске, с длинным кинжалом. Все это гарцевало перед открытым окном, вероятно дома Верзилиных, так как в окне были нарисованы три женские головки.
Мартынову в этом альбоме доставалось больше всех. На одном из рисунков изображалась стычка с горцами, где Мартынов, размахивая кинжалом, восседал на лошади, повернувшей вспять, поскольку лошадь Мартынова панически боялась выстрелов. На другом –– целая эпопея: Мартынов гордо въезжает в Пятигорск, а затем присев перед красавицей так, как садятся на очко, держась обеими руками за ручку кинжала, изъясняется ей в любви.
Лермонтов не раз по-приятельски советовал Мартынову снять свой шутовской наряд. В «Герое нашего времени» Печорин –– сильный, глубокий человек, не прощает Грушницкому несовершенства и слабости и даже стремится поставить его в такое положение, где бы эти качества выявились до конца, но... делает это с надеждой, что человек одумается, перестанет быть посмешищем, повернет в лучшую сторону.
Увы, Мартынов не понял Лермонтова, он гордился своим одеяниям, показывая тем самым, что он настоящий кавказец. Он словно не замечал насмешливых взглядов, какими окидывали его боевые офицеры, но замечал восхищенные взгляды дам –– им он казался красавцем: осиная талия, чекмень с побрякушками... Он заказал художнику князю Гагарину свой портрет, и Григорий Григорьевич изобразил его в лаковых штиблетах, безупречных брюках, в черкесском бешмете с газырями и украшениями, на поясе сабля, кинжал, на голове огромная баранья шапка.
С.Н. Филиппов в статье «Лермонтов на Кавказских водах» (журнал «Русская мысль», декабрь 1890 г.), так описывает Мартынова: «Тогда у нас на водах он был первым франтом. Каждый день носил переменные черкески из самого дорогого сукна и все разных цветов: белая, черная, серая и к ним шелковые архалуки такие же или еще синие. Папаха самого лучшего каракуля, черная или белая. И всегда все это было разное, –– сегодня не надевал того, что носил вчера. К такому костюму он привешивал на серебряном поясе длинный чеченский кинжал без всяких украшений, опускавшийся ниже колен, а рукава черкески засучивал выше локтя. Это настолько казалось оригинальным, что обращало на себя общее внимание: точно он готовился каждую минуту схватиться с кем-нибудь. Мартынов пользовался большим вниманием женского пола. Про Лермонтова я этого не скажу. Его скорее боялись, т.е. его острого языка, насмешек, каламбуров».
«Я часто забегал к соседу моему Лермонтову. Однажды, войдя неожиданно к нему в комнату, я застал его лежащим на постели и что-то рассматривающим в сообществе Сергея Трубецкого и что они хотели, видимо, от меня скрыть.
Поздно заметив, что я пришел не вовремя, я хотел было уйти, но так как Лермонтов тогда же сказал: “Ну, это ничего”, — то и остался. Шалуны товарищи показали мне целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые сообща начертали и раскрасили. Это была целая история в лицах, вроде французских карикатур, где красавец, бывший когда-то кавалергард, Мартынов был изображен в самом смешном виде» (А. И. Арнольди).
Трубецкой был по духу ближе всех к Лермонтову. Неугомонный проказа, он к 25 годам успел нажить себе множество неприятностей. Будучи крестником императрицы Марии Фёдоровны и великого князя Николая Павловича (впоследствии императора), с отрочества был записан в камер-пажи. На восемнадцатом году стал корнетом Кавалергардского полка, где с первых же дней подвергся взысканиям за курение трубки перед фронтом и отлучки с дежурства.
Одна из его проказ, совершённая вместе с ротмистром Кротовым, была очень серьёзной. Как записано в штрафном журнале полка от 14 августа 1834 года «…11 числа сего месяца, узнав, что графиня Бобринская с гостями должны были гулять на лодках по Большой Неве и Черной речке, вознамерились в шутку ехать им навстречу с зажженными факелами и пустым гробом...»
Отсидели за это на гауптвахте, но не успокоились. Наконец, находясь во дворце на дежурстве, Трубецкой соблазнил фрейлину Мусину-Пушкину, которая только того и ждала, так как была беременна от Николая Павловича. Император приказал Трубецкому обвенчаться с ней, тот вынужден был подчиниться, но после рождения дочери сразу расстался с женой.
Николай не простил ему: Трубецкой был переведен на Кавказ в Гребенский казачий полк. В 1840 году вместе с Лермонтовым участвовал в сражении на реке Валерик, где его ранило пулей в грудь. Получил отпуск для поездки в Петербург на операцию –– извлечь пулю; заболел по дороге, попросил о продлении отпуска, но, узнав, что отец его при смерти, поехал, не дождавшись ответа. Николай I счел это нарушением дисциплины. Имя Сергея Трубецкого было вычеркнуто из наградных списков, а сам он посажен под домашний арест, затем отправлен опять на Кавказ, несмотря на еще незажившую рану.
Очередным проступком Трубецкого стал самовольный приезд в Пятигорск, где состоялась радостная встреча с Лермонтовым. Михаил Юрьевич до слёз переживал за него, он искренне любил Сергея: храбр, весел, блистателен во всех отношениях, как по наружности, так и по уму, теплое, доброе сердце и полнейшее бескорыстие. Ко всему они с Лермонтовым были в родстве: на сестре Трубецкого был женат Алексей Григорьевич Столыпин.
Любуясь собой, Мартынов добился того, что над ним уже чуть не открыто стали смеяться: «Русская армия! Помесь чеченского с нижегородким!» Он что-то почуял, и, будучи мнительным как его мать, решил, что общество, вероятно, прознало о полковой неприятности, из-за которой он вышел в отставку. Еще год назад он заявлял, что дослужится до генерала, и вдруг такой поворот! А тут еще Лермонтов со своими шуточками.
В юнкерской школе Мартынов имел, кроме клички «Мартышка», прозвище «Свирепый человек». Не потому, что был свирепого нрава, а от стремления быть лучше всех, чего не скрывал и упорно добивался. Если верить А. Ф. Тирану, то было так:
«Явится кто из отпуска поздно ночью:
––Ух, как холодно!..
— Очень холодно?
— Ужасно.
Мартынов в одной рубашке идет на плац, потом, конечно, болен.
Или говорят:
––А здоров такой-то! Какая у него грудь славная.
— А разве у меня не хороша?
— Все ж не так.
–– Да ты попробуй, ты ударь меня по груди.
— Вот еще, полно.
— Нет, попробуй, я прошу тебя, ну ударь!..
Его и хватят так, что опять болен на целый месяц».
Высказать Лермонтову свое недовольство Мартынов, очевидно, боялся: с Лермонтовым что-то происходило, он иногда за весь день не говорил двух слов, взгляд его стал тяжелым, его присутствие на вечерах у Верзилиных сковывало людей, никто не смел смотреть ему в глаза, словно сквозь них, изнутри, смотрел не Лермонтов, а кто-то –– всевластный и страшный для человека.
Он стал по ночам гулять в одиночку, и однажды сказал присоединившемуся к нему Павлу Гвоздеву, который за ответ на стихотворение «Смерть поэта» был на Кавказе в солдатах, за особую храбрость получил офицерский чин, вышел в отставку, и теперь служил в канцелярии Морского ведомства:
–– Чувствую, что мне очень мало осталось жить…
Ночь была тихая, теплая. Они шли по бульвару, Лермонтов был грустен.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?
А в это время Василий Красов писал Андрею Краевскому: «Что наш Лермонтов? В последнем номере «Отечественных записок» не было его стихов. Печатайте их больше. Они так чудно-прекрасны! Не возвращен ли он? Вы бы засмеялись, если б узнали, отчего я особенно спрашиваю про его возвращение. Назад тому месяц с небольшим я две ночи сряду видел его во сне — в первый раз в жизни. В первый раз он отдал мне свой шлафрок какого-то огненного цвета, и я в нем целую ночь расхаживал по незнакомым огромным покоям; в другой раз я что-то болтал ему про свои любовные шашни, и он с грустной улыбкой и бледный как смерть, качал головой. Проснувшись, я был уверен, что он возвращен. И я почти был уверен, что он проехал уже мимо нас, потому что я живу на большой дороге от юга».
Товарищ Лермонтова Александр Чарыков, встретившись с ним по пути в Железноводск, заметил, что с ним что-то неладно: «Я шел в гору по улице совсем еще тогда глухой, которая вела к Железноводску, а он в то же время спускался по противоположной стороне с толстой суковатой палкой... Лицо его показалось мне чрезвычайно мрачным; быть может, он предчувствовал тогда свой близкий жребий».
Приступы мрачности Лермонтов все же преодолел: из Тифлиса приехал Михаил Дмитревский, знакомый с семьей Чавчавадзе. Слушая его, Лермонтов как бы заново переживал встречи с дорогими ему людьми. Дмитревский воспевал какие-то карие глаза, и Лермонтов говорил: «После твоих стихов разлюбишь поневоле черные и голубые очи, и полюбишь карие глаза».
К тому же на воды приехала Ида Мусина-Пушкина. «Съезд нынешнего курса невелик и очень незамечателен. Дам мало, да и те... Только в последний месяц явление хорошенькой генеральши Орловой с хорошенькими сестрами Мусиными-Пушкиными наделало шуму; в честь их кавалеры дали роскошный сельский бал в боковой аллее бульвара» (Н. Ф. Туровский).
Праздник состоялся 8 июля на площадке у грота (ныне грот Дианы*). Стены его обтянули персидскими коврами, свод –– разноцветными шалями, соединив их в центральный узел, прикрытый зеркалом, повесили импровизированные люстры из обручей; на деревьях развесили свыше двух тысяч фонариков со свечами; музыканты разместились над гротом на специальной площадке. К восьми часам приглашенные собрались, и танцы быстро следовали один за другим.
После бешеного тура вальса Михаил Юрьевич, запыхавшись, подошел к декабристу Николаю Лореру:
–– Видите даму Дмитревского?.. Это его «карие глаза»...
Погода стояла чудесная, тихая, с темно-синего неба светили звезды. Александр Арнольди пришел вместе с мачехой и сестрой, был очень доволен, что он и друзья так замечательно все устроили. «Наш бал сошел великолепно, все веселились от чистого сердца, и Лермонтов много ухаживал за Идой Мусиной-Пушкиной». В феврале, в последний приезд поэта в Петербург, у него с Идой завязался роман, и, как писал он Бибикову: завязка замечательная, но развязки, вероятно, не будет, ибо скоро придется ехать на Кавказ.
Бал продолжался до утра. В какой-то момент над Идой от свечки вспыхнул фонарик, и Лермонтов, ловко подпрыгнув, сорвал его.
По домам расходились уже при утреннем свете. Поэт провожал Екатерину Быховец, им было по пути. Екатерина приходилась ему дальней родственницей, и он называл ее прекрасной кузиной. Она только на днях приехала в Пятигорск вместе с матерью, и через Лермонтова познакомилась с его компанией. Он и Мартынова ей представил, как друга. (После дуэли она горько воскликнет: «Давно ли он мне этого изверга, его убийцу, рекомендовал как товарища, друга!») Екатерина имела внешнюю схожесть с Варенькой Лопухиной, поэтому Михаил Юрьевич не скрыл от нее:
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье.
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором:
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие...
Михаил Юрьевич был рад, что пикник удался, ведь это он был инициатором и руководителем затеи. Во флигеле Лермонтова молодежь клеила фонарики, Лермонтов придумал для грота трехярусную люстру из обручей, увитых цветами и виноградной лозой. Договорились с армянскими лавками, чтобы доставили шали и ковры. Казенный сад предоставил цветы и лозы винограда, которые Глебов с Арнольди нещадно рубили; полк в Пятигорске снабдил красным сукном и музыкантами, Найтаки позаботился о десерте, винах и ужине. Ни с одним из балов нельзя было это сравнить, ни с одним маскарадом. Живая природа, южное небо со звездным богатством, тысячи разноцветных огней и море цветов.
*«За Елизаветинской галереей был грот с боковыми удобными выходами, да не тот грот на Машуке, что теперь называется Лермонтовским. Лермонтов, может, там и бывал, да не так часто, как в том, о котором я говорю, что на бульваре около Сабанеевских ванн (Н. П. Раевский).