10 июля заканчивался для Лермонтова и Столыпина срок лечения на водах. Комендант вызвал к себе Монго, велев ему вместе с Лермонтовым отправляться в отряд. Столыпин стал уверять, что они и сами того желают, но по совету врачей купили билеты на пользование железными ваннами, сняли квартиру в Железноводске и уже перевезли часть своих вещей. Разрешение остаться было получено.
В тот день приехал в Пятигорск московский врач Иустин Евдокимович Дядьковский, который вопреки тогдашней медицине считал, что мозг является средоточием всех жизненных функций организма. С материалистических позиций он рассматривал и вопросы наследственности, подчёркивая влияние внешней среды. Клиническая система И.Е. Дядьковского была событием большого значения. «Это учение должно быть отнесено к числу таких явлений в исторической науке, которые невольно возбуждают удивление».
Выходец из простого народа, Иустин Евдокимович силой незаурядного дарования и непреклонной воли сумел пробиться к вершинам науки. На его лекциях в медико-хирургической академии и университете студенты получали такие глубокие знания, каких и помину не было на лекциях других профессоров. Завистники выжили Дядьковского из обоих храмов науки, и последние годы он занимался только частной практикой.
Иустин Евдокимович привез Лермонтову гостинцы от московских родственников. Перед тем Михаил Юрьевич получил сразу три письма от бабушки. Ответил, что всё ещё находится в Пятигорске, попросил купить и прислать полное собрание сочинений Шекспира, и выразил надежду на возможность отставки: «То, что вы мне пишите о словах господина Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам; он только просто не советует; а чего мне здесь еще ждать?»
«Иустин Евдокимович, –– вспоминал Николай Молчанов, –– сам пошел к Лермонтову и, не застав его дома, передал слуге его о себе и чтоб Михаил Юрьевич пришел к нему в дом. В тот вечер мы видели Лермонтова. Он пришел к нам и все просил прощения, что не брит. Человек молодой, бойкий, умом остер. Беседа его с Иустином Евдокимовичем зашла далеко за полночь. Долго беседовали они о Байроне, Англии, о Беконе. Лермонтов с жадностью расспрашивал о московских знакомых. По уходу его Иустин Евдокимович много раз повторял: “Что за умница!”
На другой день поутру Лермонтов пришел звать на вечер Иустина Евдокимовича в дом Верзилиных: жена генерала Петра Семеновича Верзилина велела звать его к себе на чай. Иустин Евдокимович отговаривался болезнью, но вечером Лермонтов его увез и поздно вечером привез обратно. Опять он восторгался Лермонтовым: “Что за человек! Экий умница, а стихи его –– музыка, но тоскующая”».
(Дуэль и смерть поэта так потрясли И. Е. Дядьковского, что он прожил только восемь дней; похоронен был рядом с Лермонтовым).
По воскресеньям в Пятигорске бывали собрания в ресторане гостиницы Найтаки, где молодежь танцевала и оживленно проводила время. 13 июля компания Лермонтова решила не ходить в ресторан, а провести вечер у Верзилиных. Мартынов уже оставил юную Наденьку, переключившись на Эмилию, и она отдавала ему предпочтение перед другими. «Он хоть и глуп, но красавец, –– говорила она. –– Хоть он и фат, и льстив в разговоре, но очень красив».
Лермонтов не понимал, какой красотой мог привлекать ее Мартынов, дразнил Эмилию и называл Мартынова горцем с большим кинжалом.
Некоторые лермонтоведы утверждают, что Михаил Юрьевич ревновал Эмилию, но, судя по тому, что приехала Ида Мусина-Пушкина, равнодушие Эмилии не могло его задевать. Жениться на ней он не собирался, да и вообще не думал жениться, так как не знал, дадут ли отставку или придется несколько лет служить на Кавказе. Уверения, что он из мести написал:
За девицей Emilie
Молодежь как кобели.
У девицы же Nadine
Был их тоже не один; –– совершенно напрасны, поскольку девице Надин только-только исполнилось пятнадцать лет, а сочинять клевету Лермонтов не был способен. Но то, что подтрунивал над Эмилией за ее благосклонность к Мартынову, это так.
«Он находил особенное удовольствие дразнить меня. Я отделывалась, как могла, то шуткою, то молчанием, ему же крепко хотелось меня рассердить; я долго не поддавалась, наконец мне это надоело, и я однажды сказала Лермонтову, что не буду с ним говорить и прошу его оставить меня в покое» (Э. А. Верзилина).
Надо сказать, что впервые Лермонтов повстречался с ней еще в детстве, когда бабушка привезла его на воды. «Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом… Белокурые волосы, голубые глаза… нет; с тех пор я ничего подобного не видел или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз… И так рано! В десять лет!» Это была Эмилия, но Лермонтов так и не узнал об этом. Да и она бы не вспомнила, если бы через несколько лет не прочитала его дневниковые записи: муж ее, Аким Шан-Гирей, бережно хранил литературное наследство Лермонтова. Уже в XX веке дочь Эмилии, Евгения Акимовна, призналась лермонтоведам: «Эта девочка была моя мать, она помнит, как бабушка ходила в дом Хастатовых и водила ее играть с девочками, и мальчик-брюнет вбегал в комнату, конфузился и опять убегал, и девочки называли его Мишель».
13 июля, как намечалось, молодежь собралась в доме Верзилиных. «Я не говорила и не танцевала с Лермонтовым, потому что в этот вечер он продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал мне: “ Мадемуазель Эмилия, прошу вас на один только тур вальса, в последний раз”. “Ну уж так и быть, в последний раз пойдемте”. Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин, который тоже отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык наперебой. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Сергей Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его “горец с большим кинжалом”. Надо же было так случиться, что когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово “кинжал” раздалось по всей зале.
Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: “Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах!” –– и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: “Язык мой –– враг мой”, Михаил Юрьевич отвечал спокойно: “Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями”. Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой день Лермонтов и Столыпин должны были ехать в Железноводск. После уж рассказывали мне, что когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: “Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?” Мартынов ответил решительно: “Да”, –– и тут же назначил день».
После ссоры в верзилинском доме, Михаил Глебов и Николай Раевский задумались, как бы собраться всем вместе и помирить недавних друзей. «Но ни тогда, ни после, до самой той минуты, когда мы узнали, что все уже кончено, нам и в голову не приходили какие бы то ни было серьезные опасения. Думали, так себе, повздорили приятели, а после и помирятся. Только хотелось бы, чтоб поскорее все это кончилось, потому что мешала их ссора нашим увеселениям» (Н. П. Раевский).
Раевскому было 22 года, Глебову –– 21; можно понять их расстройство от лишения удовольствий.
«На другое утро собрались мы с Глебовым, пришел и поручик Руфин Иванович Дорохов, знаменитый тем, что в 14-ти дуэлях участие принимал. Как человек опытный, он дал совет: «В таких случаях принято противников разлучать на некоторое время. Раздражение пройдет, а там, бог даст, и сами помирятся». Мы согласились, да еще решили попросить кого-нибудь из старших переговорить с нашими спорщиками. Кого же было просить? Петр Семенович Верзилин, может, еще за месяц перед тем уехал в Варшаву хлопотать о какой-нибудь должности для себя. Думали полковника Зельмица, что вместе с нами жил, попросить, да решили, что он промолчать не сумеет.
Оставался нам, значит, один только полковник Манзей. Позвали его, рассказали ему всю историю. Он поговорить со спорщиками не отказался, но совершенно основательно заметил, что с Лермонтовым ему не совладать, а что лучше было бы, кабы Столыпин с ним сперва поговорил.
Столыпин сейчас же пошел в рабочую комнату, где Михаил Юрьевич чем-то был занят.
Говорили они довольно долго, а мы сидели и ждали. Столыпин нам после рассказывал, как было дело. Он, как только вошел к нему, стал его уговаривать и сказал, что мы бы все рады были, кабы он уехал.
–– Мало тебе и без того неприятностей? Только что эта история с Барантом, а тут опять. Уезжай ты, сделай милость!
Михаил Юрьевич не рассердился.
–– Изволь, –– говорит, –– уеду, и все сделаю, как вы хотите.
И сказал он тут же, что в случае дуэли, Мартынов пускай делает, как знает, а сам он целить не станет. “Рука, –– сказал, –– на этого дурака не поднимется”.
Как Столыпин рассказал нам все это, мы обрадовались. Велели лошадь седлать, и уехал наш Михаил Юрьевич в Железноводск. Устроили мы это дело, да и подумали, что конец, –– и с Мартыновым всякие предосторожности оставили. Ан и вышло, что маху дали. Пошли к нему, стали его убеждать, а он сидит угрюмый. «Нет, –– говорит, –– господа, я не шучу. Я много раз его просил прежде, как друга; а теперь уж от дуэли не откажусь». Мы, как ни старались, ничего не помогло. Так и разошлись. Предали все в руки времени. Авось-де он это так сгоряча, а после, может, и обойдется» (Н. П. Раевский).
Уезжая в Железноводск, Лермонтов увидел Арнольди, что-то рисующего перед открытым окном. Остановился на минуту. Арнольди сказал, что его мачеха и сестра перебрались в Железноводск, и завтра он собирается их навестить. Лермонтов завернул к Екатерине Быховец, приглашая поехать с ним, но она обещалась прибыть на другой день.
В отсутствие Михаила Юрьевича друзья, по словам Раевского, старались склонить Мартынова к мировой. Однако Мартынов уже знал, что Лермонтов не будет в него стрелять. Знал и то, что если убьет поэта, наказание будет не строгим: государь давно недоволен Лермонтовым.
«Мартынов развеселился, о прошлом ни слова не поминает; стали подумывать о том, как бы изгнанника нашего из Железноводска вернуть: скучно ему там одному. Собрались мы опять. И Манзей тут был, и Руфин Дорохов, и князь Васильчиков. А тут и Мартынов жалует. Без всяких предисловий нас так и огорошил: “Что ж, господа, скоро ли ожидается благополучное возвращение из путешествия? Я уж давно дожидаюсь. Можно бы понять, что я не шучу!”
Тут кто-то из нас и спросил: “Кто же у вас секундантом будет?” “ Да вот, –– отвечает, –– я был бы очень благодарен князю Васильчикову, если б он согласился сделать мне эту честь!”
Князь Васильчиков сказал Мартынову, что будет его секундантом с условием, чтобы никаких возражений ни со стороны его самого, ни со стороны его противника не было.
Посланные так и сказали Михаилу Юрьевичу. Он ответил, что согласен, повторил только, что целить не будет, и тут же попросил Глебова быть у него секундантом» (Н. П. Раевский).
Условия были жестокие. Стреляться с пяти шагов; противники могут стрелять, когда вздумается, стоя на месте или подходя к барьеру; в случае промаха, могут стрелять еще дважды. Васильчиков был уверен, что гордость не позволит Лермонтову их отклонить.
«Мы сейчас же отправились на Машук, и место там выбрали за кладбищем» (Н. П. Раевский).
Рано утром 15 июля Екатерина Быховец, как и обещала Лермонтову, в компании Льва Пушкина, Дмитревского и еще нескольких человек отправилась в Железноводск. «На половине дороги, в колонии, мы пили кофе и завтракали. Как приехали на Железные, Лермонтов сейчас прибежал; мы пошли в рощу и все там гуляли. Я всё с ним ходила под руку. На мне было бандо. Уж не знаю, какими судьбами коса моя распустилась, и бандо свалилось; он взял и спрятал в карман.
Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил, говорил мне так, что сейчас можно догадаться, но мне в голову не приходила дуэль. Я знала причину его грусти и думала, что все та же, –– он был страстно влюблен в Варвару Александровну Бахметеву; она ему была кузина; он и меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был. Я уговаривала его, утешала, как могла, и с полными глазами слез он меня благодарил, что я приехала. В колонии обедали. Уезжавши, он целует несколько раз мою руку и говорит: “Cousine, душенька, счастливее этого часа не будет больше в моей жизни”. Я еще над ним смеялась; так мы и отправились. Это было в пять часов».
В тот день, направляясь в Железноводск и проезжая Шотландку, Арнольди увидел перед одним из домов торопливые приготовления хозяев к какому-то пикнику, но не обратил на это внимания. Он торопился –– черная туча нагоняла его от Пятигорска, и крупные капли дождя падали на освещенную местность.
Пикник, вероятно, готовился по распоряжению Пушкина, Столыпина, Дмитревского, Трубецкого, полагавших, что дуэль не состоится, так как Лермонтов отказался стрелять, а Мартынов не решится на убийство; противники помирятся, и примирение будет отпраздновано в Шотландке.
Навстречу Александру Арнольди попались Столыпин и Глебов на беговых дрожках. «Глебов правил, а Столыпин с ягдташем и ружьем через плечо имел пред собою что-то покрытое платком. На вопрос мой, куда они едут, они отвечали мне, что на охоту, а я еще посоветовал им убить орла, которого неподалеку оттуда заметил на копне сена. Не подозревая того, что они едут на роковое свидание Лермонтова с Мартыновым, я приударил коня и пустился от них вскачь, так как дождь усилился.
Несколько далее я встретил извозчичьи дрожки с Дмитревским и Лермонтовым и на скаку поймал прощальный взгляд его... последний в жизни» (А. И. Арнольди).
«Что-то покрытое платком» был ящик с дуэльными пистолетами Кухенройтера, теми, из которых стрелялись Лермонтов с де Барантом и принадлежавшие Монго.
Через несколько лет Глебов расскажет Акиму Шан-Гирею: «Всю дорогу из Шотландки до места дуэли Лермонтов был в хорошем расположении духа. Никаких предсмертных распоряжений я от него не слыхал. Все, что он высказал за время переезда, это сожаление, что не мог получить увольнения от службы в Петербурге, и что ему в военной службе едва ли удастся осуществить задуманный труд. “Я выработал уже план двух романов”, –– говорил он».
Выходит, нагнав Столыпина с Глебовым, Лермонтов пересел к ним в дрожки, что и понятно: Глебов –– его секундант. Дмитревский поехал к месту дуэли один.
«Выехав из колонки, Лермонтов, Столыпин и прочие свернули с дороги в лес, недалеко от кладбища, и остановились на первой полянке. Первым стрелял Мартынов, а Лермонтов будто бы прежде сказал секунданту, что стрелять не будет, и был убит наповал, как рассказывал нам Глебов (Э. А. Верзилина).
Еще одно упоминание о том, что дуэль состоялась у кладбища, которое находилось не так далеко от усадеб Верзилиной, Чиляева, Усмана, расположенных по ул. Кладбищенской. (Ныне ул. Лермонтовская).
Справка:
«Ул. Кладбищенская была расположена в верхней части старейшего района
Пятигорска. Застроенная в 20-е годы XIX века лишь с одной стороны, долгое
время считалась границей города. На эту улицу выходил фасад усадьбы
Чилаева, включавшей и домик, где жил поэт летом 1841 года».
Об этом же говорит Н. П. Раевский:
«Дослужившись до чина полковника, Петр Семенович Верзилин был поставлен наказным атаманом над всем казачьим войском Кавказа и именно в это время поселился в Пятигорске, так как штаб его был там же. Тут он и построил себе большой дом на Кладбищенской улице, в котором жил сам со своею семьей, и маленький, для приезжих, ворота которого выходили прямо в поле, против кладбища».
Дуэль состоялась в седьмом часу вечера по левой стороне горы Машук. Врача не было. Секунданты отмерили барьер, противники встали на крайних точках. Кто были действительными секундантами, не выяснено. Глебов не мог бы кричать: «Стреляйте, или я вас разведу…» Мог кричать только Столыпин, ибо собиралась гроза. На дуэли Лермонтова с Барантом он так же, продрогнув, злился. Он, вероятно, надеялся, что Мартынов выстрелит в воздух.
Единственный, кто оставил воспоминания о дуэли –– это Васильчиков, но верить ему не приходится: «Мы отмерили с Глебовым 30 шагов; последний барьер поставили на 10-ти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на 10 шагов по команде: “Марш!” Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста».
Опытным дуэлянтом Лермонтов не был, так как стрелялся второй раз в жизни. Курок не взводил, поскольку уже объяснил, что не будет стрелять. Пистолет держал в опущенной руке, потому что поднимать пистолет было незачем.
«В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на Лермонтова и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру. Противники столь долго не стреляли, что кто-то из секундантов заметил: “Скоро ли это кончится?” Мартынов взглянул на Лермонтова –– на его лице играла насмешливая, полупрезрительная улыбка... Мартынов спустил курок. Раздался роковой выстрел. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненные или ушибленные. Мы подбежали» (А. И. Васильчиков).
Причиной заминки было, очевидно, то, что в Мартынове, как и в Грушницком, началась борьба: выстрелить или нет? «Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать» (М. Лермонтов, «Герой нашего времени»).
Для удовлетворения своего самолюбия Мартынов мог выстрелить в руку или ногу противника, но он убил в упор.
«Он едва дышал; пуля пробила руку и правый бок. По увещеванию секундантов, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал: “Прости, Лермонтов!” Последний хотел что-то сказать, повернулся и умер со своей ужасною погубившею его улыбкою» (А. И. Васильчиков).
Никто не увещевал Мартынова просить прощения у Лермонтова, он сам лицемерно подошёл к нему –– показать другим, как огорчён. Столыпин крикнул ему: «Убирайтесь, ваше дело сделано!»
Впоследствии в разговоре с Висковатовым Васильчиков дополнил свой рассказ: «Вероятно, вид торопливо шедшего и целившегося в него Мартынова, вызвал в поэте новое ощущение. Лицо приняло презрительное выражение, и он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета».
Не было на лице Лермонтова насмешливой, полупрезрительной улыбки, которая бы вызвала раздражение Мартынова. Лермонтов только пристально наблюдал: осталась ли в «друге» хоть капля человеческого чувства? Потому и случилась заминка: Мартынов не сразу решился на выстрел. И руку Лермонтов вверх не вытягивал, ибо сказал уже, что не будет стрелять. «Лермонтов упал, как будто его скосило на месте», «хотел что-то сказать, повернулся и умер со своей ужасною погубившею его улыбкою». Ложь! Пуля разворотила ему внутренности, и в таком состоянии уже невозможно движение, а тем более, какая-либо улыбка.
В это время Александр Арнольди возвращался из Железноводска. «Проведя день у мачехи моей, под вечер я стал собираться в Пятигорск и, несмотря на то, что меня удерживали под предлогом ненастья, все-таки поехал, так как не хотел пропустить очередной ванны. Смеркалось, когда я проехал Шотландку, и в темноте уже светились мне приветливые огоньки Пятигорска, как вдруг слева, на склоне Машука, я услыхал выстрел; полагая, что это шалят мирные горцы, так как не раз слышал об этом рассказы, я приударил коня нагайкой и вскоре благополучно добрался до дома, где застал Шведе, упражнявшегося на фортепьяно. Раздевая меня, крепостной человек мой Михаил Судаков доложил мне, что по соседству у нас несчастье и что Лермонтова привезли на дрожках раненого... Недоумевая, я поспешил к соседу, но, застав ставни и дверь его квартиры на запоре, вернулся к себе».
Честный, ответственный человек (в будущем военный губернатор Софии) Александр Арнольди не мог солгать или сочинить: выстрел был один и стреляли впереди –– ближе к городу. Так что когда он доехал до дома, дуэлянты уже вернулись, и слуги уже всё знали. Единственная неточность, но это, скорее всего, ошибка слуги, что поэта уже привезли.
Но вернёмся к Васильчикову.
«Хотя признаки жизни уже, видимо, исчезли, но мы решили позвать доктора. По предварительному нашему приглашению присутствовать при дуэли, доктора, к которым мы обращались, все наотрез отказались. Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум господам медикам, но получил такой же ответ, что на место поединка по случаю дурной погоды (шел проливной дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого. Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли».
Лжет! О присутствии медика на дуэли сразу не было речи. Мартынов выстрелил, и Лермонтов упал, как подкошенный. С перепугу все бросились наутёк. Бежали на дрожках и верхом. Бросили Глебова с телом убитого, крикнув ему, очевидно, что едут за доктором, и умчались. Почему именно Глебова –– он был в компании самым безродным, и значит, незащищенным; один только Лермонтов относился к нему с любовью.
О том, что были повозки, запротоколировала на другой день следственная комиссия, выехавшая на место дуэли: на земле остались отпечатки колес. Об этом же свидетельствуют Раевский и Арнольди:
«После обеда, видим, что Мартынов с Васильчиковым выехали из ворот на дрожках».
«На полпути в Железноводск встретил Столыпина и Глебова на беговых дрожках; Глебов правил. Несколько далее я встретил извозчичьи дрожки с Дмитревским и Лермонтовым».
Три повозки стояли, и ни в одной не нашлось места поэту, чтобы в городе тотчас представить врачу!
«Видим, едут Мартынов и князь Васильчиков. Мы к ним навстречу бросились. Николай Соломонович никому ни слова не сказал и, темнее ночи, к себе в комнату прошел, а после прямо отправился к коменданту Ильяшенко и все рассказал ему. Мы с расспросами к князю, а он только и сказал: «Убит!» Мы чуть не рехнулись от неожиданности» (Н. П. Раевский).
Как же тогда уверения Васильчикова: «Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум господам медикам... около Лермонтова остались Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли».
Раевский говорит, что Мартынов из дома отправился к коменданту, но вот что ответил Мартынов на вопрос следственной комиссии, по чьему приказанию, и в какое время тело убитого перевезено было с места дуэли на его квартиру: «Мне неизвестно, в какое время взято тело убитого поручика Лермонтова. Простившись с ним, я тотчас же возвратился домой; послал человека за своей черкеской, которая осталась на месте происшествия, чтобы явиться в ней к коменданту. Об остальном же и до сих пор ничего не знаю».
Он бедный, когда убегал, даже черкеску свою позабыл. По городу ходил слух, что Мартынов хотел улизнуть к черкесам, но по дороге был схвачен. Кстати, черкеска была у него не одна, незачем в темень и дождь посылать «человека», но он, вероятно, боялся оставить свой след. И может быть, слух справедлив, что с перепугу Мартынов кинулся под защиту врагов.
Тут важно отметить то, что слуга, поскакав за черкесской, знал, где её искать. Перкальская караулка, вблизи которой стрелялись, находилась по дороге в Шотландку, слуга, очевидно, не раз ездил мимо.
Глебов сидел один под дождем, но все-таки взял на колени голову Лермонтова, и в этот момент Лермонтов вздохнул. Глебова охватил ужас! Может быть, жив? Покрыв тело поэта своей шинелью, Глебов побежал в город. Об этом он сам рассказал Акиму Шан-Гирею.
А вот показания следственной комиссии Ивана Козлова –– слуги Мартынова: «Мною привезено со степи в расстоянии от города в 4-х верстах тело убитого поручика Лермонтова с помощью кучера Ивана Вертюкова (слуга Лермонтова, Н. Б.) в десять или же в одиннадцатом часу ночи, по приказанию приехавшего оттоль корнета Глебова».
Кто дал подводу, откуда выехали, не сказано. От улицы Кладбищенской до Перскальской караулки не более трех километров (если глянуть на карту, то это как раз за некрополем). О перевозке тела волновался Глебов, сам не свой примчавшись с места дуэли. Ни лошади, ни повозки у него не было, иначе привёз бы и Лермонтова –– уложив, или перекинув через седло, как вывозили раненых с поля боя. Почему Козлов говорит «приехал», он, возможно, не видел, приехал Глебов или бегом прибежал.
Лучший друг Лермонтова, близкий родственник –– Монго, захватив свои пистолеты, сбежал в Железноводск, так как это была вторая дуэль с его участием, а ко всему, император его ненавидел. Куда убежал Трубецкой, неизвестно, может быть, вместе с Монго, поскольку тоже боялся: ему бы припомнили самовольный приезд в Пятигорск, мнимоумершего графа А. М. Борха, которого они хоронили всем полком под траурный марш полкового оркестра, и много чего бы припомнили!
Но князь Васильчиков врал, где только мог: «Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким оставили при убитом. Как теперь помню странный эпизод этого рокового вечера; наше сиденье в поле при трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому что извозчики, следуя примеру храбрости господ докторов, тоже отказались один за другим ехать для перевозки тела убитого. Наступила ночь, ливень не прекращался… Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по той же тропинке, где лежало тело, и, чтобы оттащить его в сторону, хотели его приподнять; от этого движения, как обыкновенно случается, спертый воздух выступил из груди, но с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезный вздох, и мы несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив. Наконец, часов в одиннадцать ночи, явились товарищи с извозчиком, наряженным, если не ошибаюсь, от полиции. Покойника уложили на дроги, и мы проводили его все вместе до общей нашей квартиры».
Какова же тогда вера Васильчикову в его воспоминаниях о Лермонтове: «Он был шалун... например, когда к обеду подавали блюдо, которое он любил, то он с громким криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку в лучшие куски, опустошал все кушанье и часто оставлял всех нас без обеда». Получается, что у Лермонтова был не желудок, а бурдюк. «Обедая каждый день в Пятигорской гостинице, он выдумал еще следующую проказу. Собирая столовые тарелки, он сухим ударом в голову слегка их надламывал, но так, что образовывалась только едва заметная трещина, а тарелка держалась крепко, покуда не попадала при мытье посуды в горячую воду; тут она разом расползалась, и несчастные служители вынимали из лохани вместо тарелок груды лома и черепков. Разумеется, что эта шутка не могла продолжаться долго, и Лермонтов поспешил сам заявить хозяину о своей виновности и невинности прислуги и расплатился щедро за свою забаву».
Что сказать о Васильчикове? Придумать, что Лермонтов собирал со стола грязные тарелки и бил их о свою голову, мог только дурак. Прозорливый Лермонтов не сразу понял Васильчикова в «кружке шестнадцати», а может быть, списывал кое-что на его юный возраст. Но когда понял, то «князю Ксандру» не поздоровилось:
Велик князь Ксандр, и тонок, гибок он,
Как колос молодой,
Луной сребристой ярко освещен,
Но без зерна — пустой.
В четырех строчках Лермонтов сказал всё. Этот, едва переступивший порог своего двадцатилетия кандидат прав, имея возможность, как сын председателя Государственного совета, сделать блестящую карьеру, «принял приглашение» ехать на Кавказ к барону Гану для введения там нового административного устройства. В действительности папаша выхлопотал ему это место. Миссия Гана не удалась, и Александр Васильчиков был отправлен в отпуск, оказавшись в Пятигорске.
Но послушаем дальше Николая Раевского.
«Полковник же Зельмиц, как услышал о смерти Лермонтова, –– бегом к Марии Ивановне Верзилиной и кричит:
–– Ваше превосходительство, наповал!
А та, ничего не зная, ничего и не поняла сразу, а когда уразумела, в чем дело, так, как сидела, на пол и свалилась. Барышни ее услыхали, –– и что тут поднялось, так и описать нельзя. Приехал Глебов, сказал, что покрыл тело шинелью своею, а сам под дождем больше ждать не мог».
Еще одно доказательство, что с Лермонтовым оставался только Глебов.
А вот что пишет Эмилия Верзилина (Клингенберг):
«Собираться в сад должны были в шесть часов; но вот с четырех начинает накрапывать мелкий дождь. Надеясь, что он пройдет, мы принарядились, а дождь все сильнее да сильнее и разразился ливнем с сильнейшей грозой. Приходит Дмитревский и, видя нас в вечерних туалетах, предлагает позвать этих господ всех сюда и устроить свой бал».
Лжет. Не до балов Дмитревскому было.
«Не успел он докончить, как вбегает в залу полковник Зельмиц (он жил в одном доме с Мартыновым и Глебовым) с растрепанными длинными седыми волосами, с испуганным лицом, размахивает руками и кричит: “Один наповал, другой под арестом!” Мы бросились к нему — что такое, кто наповал, где? “Лермонтов убит!” Такое известие, и столь внезапное, до того поразило матушку, что с ней сделалась истерика; едва могли ее успокоить. От Дмитревского узнали мы подробнее, что случилось».
Верзилина, таким образом, подтверждает, что Дмитревский был на дуэли.
«Когда мы несколько пришли в себя от такого треволнения, переоделись и, сидя у открытого окна, смотрели на проходящих, то видели, как проскакал Васильчиков к коменданту и за доктором; позднее провели Глебова под караул на гауптвахту. Мартынова же, как отставного, посадили в тюрьму, где он провел ужасных три ночи в сообществе двух арестантов, из которых один все читал псалтырь, а другой произносил страшные ругательства. Это говорил нам сам Мартынов впоследствии».
Лжет! Никуда Васильчиков не скакал, он затаился в своей квартире и пришел к коменданту на другой день, да и то уже вынужденно. Глебова не вели под караулом, он сам отдался в руки Ильяшенкову. Мартынов был арестован позднее.
«Комендант Ильяшенков, когда Глебов явился к нему после дуэли и, рассказав о печальном событии, просил арестовать, до такой степени растерялся, что не знал, что делать. Расспрашивая Глебова о происшествии, он суетился, бегал из одной комнаты в другую, делал совершенно неуместные замечания; наконец послал за плац-адъютантом и, переговорив с ним, приказал арестовать Мартынова» (Служащий Пятигорской военной комендатуры В. И. Чиляев).
Пятигорского Окружного НАЧАЛЬНИКА
№ 1351, 16 Июля 1841 г.
Пятигорскому плац-майору господину подполковнику Унтилову.
Лейб-гвардии Конного полка корнет Глебов вчерашнего числа в вечеру
пришед ко мне в квартиру, объявил, что отставной майор Мартынов убил на
дуэли Тенгинского пехотного полка Поручика Лермонтова, и что эта дуэль
происходила версты за четыре от города Пятигорска у подошвы горы Машухи.
Подлинное подписал: полковник Ильяшенков.
Тело Лермонтова привезли сначала к дому Чиляева, но Глебов уже доложил о дуэли коменданту, «и он приказал отвезти его на гауптвахту. Привезли на гауптвахту, возник вопрос: что с ним делать? Оказалось, что телу на гауптвахте не место, повезли его к церкви Всех Скорбящих (что на бульваре) и положили на паперти. Тут оно лежало несколько времени, и только ночью по чьему-то внушению тело было отвезено на квартиру» (В. И. Чиляев).
Когда тело Михаила Юрьевича привезли с церковной паперти, стали один за другим приходить знакомые. «На кровати в красной шелковой рубашке лежал бледный, истекший кровью Лермонтов. Грудь была прострелена навылет и лужа крови на простыне. С открытыми глазами он казался как бы живой, с выражением лица как бы разгадавши неведомую ему замогильную тайну…» (Н. Н. Голицын со слов очевидцев).
«Павел Гвоздев, услыхав о происшествии и не зная наверное, что случилось, отправился на квартиру Лермонтова и там увидел окровавленный труп поэта. Над ним рыдал его слуга. Все, там находившиеся, были в большом смущении. Грустно и больно было ему видеть бездыханным того, чья жизнь так много обещала! Невольно тогда приятелю моему пришли на память стихи убитого товарища: «Погиб поэт, невольник чести» (А. М. Меринский).
«Только утром я узнал, что Михаил Юрьевич привезен был уже мертвым, что он стрелялся с Мартыновым на десяти шагах и, подобно описанному им фаталисту, кажется, далек был от мысли быть убитым, так как, не подымая пистолета, медленно стал приближаться к барьеру, тогда как Мартынов пришел уже к роковой точке и целил в него; когда Лермонтов ступил на крайнюю точку, Мартынов спустил курок, и тот пал. (А. И. Арнольди).