Т. А. Бакунина, из письма к Н. А. Бакунину. 25 сентября 1841г.
«Об Лермонтове скоро позабудут в России — он еще так немного сделал, — но не все же забудут, и по себе чувствую, что скорбь об нем не может пройти, он будет жить, правда не для многих, но когда же толпа хранила святое или понимала его. Мне кажется, я слышу, как все эти умные люди рассуждают, толкуют об Лермонтове: одни обвиняют, другие с важностью извиняют его; просто противно. Мне кажется, «Московский вестник» –– очень верное выражение этого общества, его ничтожества и чванно-натянутой важности».
Москва, любимая Лермонтовым Москва, ни словом не откликнулась на его смерть. «Московские ведомости», которые Бакунина назвала «Московским вестником», хранили гробовое молчание. Но ведь и смерть Пушкина печать обошла молчанием, и только Андрей Краевский поместил в «Литературных прибавлениях» к газете «Русский инвалид» некролог, написанный Владимиром Одоевским: «Солнце русской поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!» Краевский был вызван в цензурный комитет, где ему объявили о недовольстве министра просвещения: «К чему эта публикация о Пушкине?.. Ну что за выражения! «Солнце поэзии!» Помилуйте, за что такая честь?»
Священник Василий Эрастов через месяц после похорон Лермонтова затеял тяжбу с настоятелем Павлом Александровским за то, что «он, погребши в июле месяце тело убитого на дуэли Лермонтова, в статью метрических за 1841 год книг его не вписал, и данные 200 рублей ассигнациями в доходную книжку причта не внес». Отец Павел предоставил ему показание коллежского регистратора Дмитрия Рощановского, который свидетельствовал, что обряда отпевания в храме не было, гроб с телом Лермонтова внести в церковь не удалось, поскольку Эрастов закрыл храм и унес ключи. В свою очередь Эрастов потребовал письменного показания того же Рощановского, в том, что отец Павел получил 200 рублей.
«Вы желаете знать, –– писал Рощановский –– дано ли что-нибудь причту за погребение Лермонтова дуэлиста? На предмет этот честь имею уведомить вас: Нижегородского драгунского полка капитан Столыпин, распоряжавшийся погребением Лермонтова, бывши в доме у коменданта, говорил всем бывшим тогда там, в том числе и мне, что достаточно он в пользу причта пожертвовал, что до погребения 150 р. и после оного 50 рублей, всего двести рублей».
Эрастов этим не ограничился, двести рублей не давали ему покоя, и через несколько месяцев начал тяжбу против Александровского. В результате, 15 декабря 1841 года было начато «Дело по рапорту Пятигорской Скорбященской церкви Василия Эрастова о погребении в той же церкви протоиереем Павлом Александровским тела наповал убитого на дуэли поручика Лермонтова».
Следственная комиссия Кавказской духовной консистории посчитала Александровского виновным в том, что отпевал «добровольного самоубийцу в церковном облачении с подобающею честию», и наложила на него штраф «в пользу бедных духовного звания в размере 25 руб. ассигнациями». Предписывалось взыскать штраф и с остальных духовных лиц, участвовавших в похоронах поэта «не просто в качестве зрителей, а непосредственных исполнителей требы по церковным канонам».
Закончилось это дело только через 13 лет.
XXXV
Пока священник Эрастов сносился с консисторией, озабоченный двумястами рублями, уплывшими от него, Арсеньева добилась перезахоронения тела любимого Мишеньки. 1 января 1842 года министр внутренних дел Перовский уведомлял пензенского гражданского губернатора: «Государь император, снисходя на просьбу помещицы Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной, изъявил высочайшее соизволение на перевоз из Пятигорска тела умершего там в июле месяце прошедшего года внука ее Михаила Лермонтова, Пензенской губернии, Чембарского уезда в принадлежащее ей село Тарханы, для погребения на фамильном кладбище, с тем чтобы помянутое тело закупорено было в свинцовом и засмоленном гробе и с соблюдением всех предосторожностей, употребляемых на сей предмет».
Из документа, разрешающего провоз тела и выправленного в Чембаре 12 февраля 1842 года, Иван Вертюков был в числе тех, кого Арсеньева послала за останками Михаила Юрьевича. Кроме него значились Андрей Соколов и Иван Соколов. До Пятигорска смогли добраться только в середине марта. На оформление необходимых документов понадобилось еще четыре дня. 22 марта гроб с телом Лермонтова был вырыт из могилы. «Таковое тело сего числа по вырытии из могилы при бытности медика, засмолении деревянного гроба и запаянии в свинцовый, сдано мною присланным для сего помещицей Елизаветой Арсеньевой дворовым людям Андрею Соколову, Ивану Соколову и Ивану Вертюкову для доставления куда следует, и выпроводил таковое за окрестность города благополучно. О том частной управе честь имею донести. Квартальный надзиратель Мурашевский».
«Ранней весной 1842 г. офицер Куликовский посетил могилу Лермонтова. Камень с надписью, по вырытии праха поэта, лежал рядом с могилой, которая оставалась незакопанною. Вдруг пронесся слух, что кто-то хотел похитить этот камень, и благодетельное начальство приказало зарыть его в могилу.
–– Через несколько дней по увозе тела Лермонтова из Пятигорска, в одну из родительских суббот, я сам видел, — говорил упомянутый выше офицер, — камень был сброшен уже в могилу и стоял в ней торчком, где его после и зарыли. Теперь нет никакого следа могилы, немногие старожилы узнают это место, по углублению в земле, но я уже указать вам не могу» (П. К. Мартьянов. «Всемирный труд», 1870 г).
25 дней слуги везли тело Лермонтова. Задолго до Тархан крестьяне Арсеньевой сняли с телеги гроб, запаянный в тяжелый свинцовый ящик, накрытый черным бархатом, и понесли своего Михаила Юрьевича на руках. Когда дошли до Тархан, послышалось похоронное пение деревенского хора. Лицо бабушки было каменное, глаза от постоянных слез ничего не видели. Дотронулась рукой до холодного ящика, спросила: «Здесь ли мой Мишенька?..»
Состоялось отпевание. Присутствовали Мария Акимовна, Павел Петрович, Аким и Катя Шан-Гиреи, Евреиновы, множество соседей и все крестьяне Тархан. Из церкви к часовне Елизавета Алексеевна шла за гробом тихо, низко опустив голову. Аким Шан-Гирей и Павел Евреинов вели ее под руки. Михаил Юрьевич был погребен в фамильном склепе рядом с дедом и матерью, о чем урядник Москвин отрапортовал пензенскому губернатору. Время перезахоронения Михаила Юрьевича совпало с наступающими пасхальными праздниками, но Арсеньева объявила по селу траур, и, снисходя к ее горю, священники не стали проводить обязательной праздничной службы. За что получили выговор от епископа.
Вместе с прахом Лермонтова были доставлены из Пятигорска его вещи и рукописи, которые Монго оставил под ответственность Василия Ивановича Чиляева. Разбирая их, Аким Шан-Гирей обнаружил записную книжку В. Ф. Одоевского, подаренную поэту перед отъездом его из Петербурга, в ней были стихотворения Лермонтова. Последним стояло «Нет, не тебя так пылко я люблю» –– предсмертная память о Вареньке. Она пережила Михаила Юрьевича на десять лет и тихо угасла. Похоронили ее в Малом соборе Донского монастыря.
...для прекрасного могилы нет!
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймет их, удивленный свет
Благословит. И ты, мой ангел, ты
Cо мною не умрешь. Моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь,
С моим названьем станут повторять
Твое… На что им мертвых разлучать?
После перезахоронения Мишеньки, над тремя дорогими могилами Арсеньева выстроила часовню. Памятники мужа, дочери и внука велела обнести невысокой железной оградой, купол часовни украсить росписью с изображением Саваофа, окруженного херувимами, а у подножия изобразить архангела Михаила с пылающим мечом. В основании купола по ее просьбе сделали надпись: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав». Перед входом в часовню она распорядилась посадить дуб –– как хотел ее Мишенька:
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел.
По воспоминанию Андрея Соколова, крестьяне вырыли в лесу несколько молодых дубков, посадили вблизи часовни, но прижилось только одно деревце –– возле входа. (Через много лет этот дуб загорелся, но уцелел и дал крепкую молодую поросль.)
Арсеньева навсегда осталась в Тарханах. Аким Шан-Гирей, ликвидируя по ее поручению вещи из петербургской квартиры, оставил себе на память кресло и письменный стол, за которым Лермонтов создал многие свои произведения, и с которым у Акима Павловича были связаны светлые воспоминания: за ним Михаил Юрьевич читал ему свои новые стихи, и однажды весь вечер они обсуждали законченного «Демона». После того как в 1844 году Аким Павлович переехал в усадьбу Ново-Столыпинское, он взял с собой кресло и стол. После смерти его эти вещи сберегли его дети, и в 1912 году, когда открылся музей Лермонтова в Пятигорске, передали их музею.
Елизавета Алексеевна умерла в 1845 году в возрасте 72 лет, и была похоронена в той же фамильной часовне*.
По ее духовному завещанию владельцем Тархан стал ее брат Афанасий Алексеевич Столыпин. Ему же она завещала раздать 300 тысяч рублей нескольким родственникам. «Другим наследникам и родственникам до вышеобъясненного имения и денежного капитала дела нет и ни почему не вступаться в сие мое приобретение».
Шан-Гиреи получили от нее 50 тысяч и все домашнее имущество.
За два года до смерти, Арсеньева дала вольную Андрею Соколову, но он не ушел, жил в маленьком флигеле на барской усадьбе, продолжая исполнять обязанности слуги.
«На дворе, в ста шагах от дома, построен маленький флигелек, где давно уже проводит свои грустные дни бывший слуга Лермонтова, дряхлый, слепой старик, когда-то всей душой преданный поэту, о котором одно воспоминание до сих пор приводит в волнение все его престарелое существо. Если вы спросите у него, помнит ли он своего барина? — Андрей Иванович привстанет со своего места и весь задрожит. Он хочет говорить, но слова мешаются, он не в силах выразить вам все, что в один раз желал бы передать вам.
–– Портрет, — усиливается он произнести, — портрет... –– И несет показать вам сделанный масляной краской снимок лица, чей образ ему так мил и дорог» («Пензенские губернские ведомости», 1867 г.)
Вероятно, портрет ему был подарен Акимом Шан-Гиреем, который будучи хорошим художником, поскольку обучался живописи вместе с Лермонтовым, сделал несколько копий с портрета кисти Заболотского. В 1870 году с этого же портрета по заказу Павла Михайловича Третьякова сделал копию прославленный портретист Василий Григорьевич Перов. Копия находится в Третьяковской галерее.
Андрей Иванович Соколов умер в 1875 году в возрасте 80 лет, был погребен в Тарханах. До конца своих дней он свято берег вещи М. Ю. Лермонтова: шкатулку орехового дерева с бронзовой отделкой, эполеты корнета с одной звездочкой, сафьяновые чувяки с серебряным позументом черкесской работы, купленные Лермонтовым на Кавказе.
«Случайно при разговоре один мой знакомый спросил меня, правда ли, что я занимаюсь собиранием материалов, сведений и рукописей и всего относящегося до Белинского и Лермонтова. Я отвечал в утвердительном смысле, и он мне посоветовал обратиться в одно место, где лет двадцать тому назад он видел у одного из бывших своих учителей, доводившегося крестником Михаила Юрьевича и Елизаветы Алексеевны, портрет Лермонтова, писанный им самим с себя масляными красками при помощи зеркала, штук тридцать разных рисунков, набросков и этюдов карандашом, тушью и акварелью, целую поэму «Мцыри» в подлиннике и много других стихотворений, писанных рукою поэта. Узнав об этом, я немедленно отправился в путь в указанное место и принялся за розыски, и что же оказалось: владелец этих сокровищ восемь лет тому назад уже умер, а имущество перешло к экономке, бывшей у него в услужении. Не зная ни ее имени, ни фамилии, ни адреса, я принялся за тщательные розыски, но все было без успеха. Обращался я почти ко всем товарищам и сослуживцам покойного крестника Лермонтова, прося их указать точный адрес или, по крайней мере, фамилию этой старушки; все только сообщали, что ее давно уже не видят, и я был готов прекратить свои безуспешные розыски, а между тем все удостоверяли то, что у нее действительно есть портрет Лермонтова и рукописи, писанные самим поэтом. Это только разожгло мое любопытство.
После невероятных усилий мне удалось ее найти, но оказалось, что рисунки и этюды Михаила Юрьевича частью изорваны и уничтожены ее сыном, когда он был еще ребенком, частью разобраны знакомыми, имена которых она припомнить не могла, так что от всей этой громадной коллекции у нее остался не изорванным один лишь портрет поэта, и то лишь благодаря тому обстоятельству, что он писан не на бумаге, а на полотне и притом масляными красками и, кроме того, заключен в багетную рамку за стеклом. У нее его просили многие знакомые, но она воздержалась подарить его, так как слышала от покойного владельца о большой его ценности, и, кроме того, ей самой приходилось слышать, как за него предлагали большие суммы, но обладатель ни за что не хотел расстаться с портретом своего крестного отца, да притом он в средствах и не нуждался. Бумаги же, которых у нее было много, она большую часть продала без разбора калачнику — три пуда весом по 40 коп за пуд — два года тому назад, и они употреблены им для завертывания калачей и кренделей.
А из оставшихся предложила разобрать и пересмотреть, указывая на русскую кухонную печь, где вместе с дровами, щепами и разным хламом действительно лежали кое-какие старые, пожелтевшие от времени бумаги. Я, несмотря на ужасную пыль и хаос, забрался на эту печь и принялся за пересмотр бумаг. Большинство из них были писаны рукою крестника поэта и относились к высшей математике и астрономии, а также философии, но одна тетрадь, листов в 50 в 1/4 долю листа писчей бумаги, в старинном переплете, совершенно пожелтевшая от времени, когда я ее взял в руки, оказалась наполненной стихотворениями Лермонтова, но только они были писаны не рукою поэта и не рукой крестника. Начало, листов пять, было вырвано. Затем целиком в ней сохранились поэма «Боярин Орша», «Демон», «Завещание», «Бородино», «Прости», «Раскаяние», «Пленный рыцарь», «Парус» с множеством поправок и вставок, с пометками. Внизу, почти под каждой пьесой, значился год их произведения. Я сверял даты с печатными и в некоторых местах нашел небольшие отступления. На портрете поэт изображен в красном лейб-гусарском мундире в возрасте, когда ему было не более двадцати лет, с едва пробивающимися усиками.
Я показывал портрет многим лицам, лично знавшим поэта, и они все говорили, что Михаил Юрьевич изображен на портрете, как живой, в то время когда он только что был произведен в офицеры. Вышина портрета семь вершков, ширина 5 1/2 вершка. Года с два тому назад в Пензе в губернском статистическом комитете я видел прекрасный рисунок акварелью Михаила Юрьевича «Маскарад», вышиною около шести-семи вершков и шириною около пяти, и в такой же точно рамке за стеклом, как и портрет. Тут же были две старинные прекрасные фарфоровые вазы, прежде принадлежавшие поэту. Эти вещи, как мне сообщили, принесены в дар будущему пензенскому музею П. Н. Журавлевым.
Кроме того, как мне передавала сестра Журавлева еще в 1884 году, ее братом подарены или проданы, с точностью не упомню, любителю редкостей В. С. Турнеру, живущему в настоящее время в Пензе, эполеты Михаила Юрьевича, которые были на нем во время несчастной дуэли с Мартыновым. Они у него, как у большого любителя редкостей, вероятно, целы и по сие время» (П. К. Шугаев, краевед Чембарского уезда).
В 1883 году внучка Авдотьи Петровны Пожогиной-Отрашкевич передала в Лермонтовский музей юнкерской школы, переименованной в Николаевское кавалерийское училище, портреты прадеда, деда, отца и матери поэта, а также два рисунка Лермонтова: «Младенец, тянущийся к матери» и «Мадонна с младенцем». Сын Алексея Лопухина передал портрет герцога Лермы. «Позвольте мне, бывшему воспитаннику Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, коего рождение воспето Лермонтовым (“Ребенка милого рожденье...”), принести свой вклад в устроенный Вашим превосходительством Лермонтовский музей. Этот портрет приснившегося Лермонтову человека постоянно висел в кабинете отца, от которого и перешел мне по наследству» (Из обращения А. А. Лопухина к А. А. Бильдерлингу.)
С картины Лермонтова «Крестовый перевал», подаренной поэтом В. Ф. Одоевскому, знаменитый пейзажист Архип Иванович Куинджи сделал копию.
*В 1974 году из Шипово в Тарханы был перевезен прах Юрия Петровича Лермонтова и перезахоронен рядом с часовней, где упокоились его жена и гениальный сын. Почти сразу после перезахоронения поднялась сильная буря, не утихая трое суток. Жители Тархан говорили: «Бабка бунтует!»