VI
Прораб договорился с начальством: больничный оплачиваться будет. Без работы скучно. Только в пятницу нашлось небольшое дельце: Надя позвала помочь перенести из склада в магазин коробки с мылом и кремами (одной моей рабочей руки было достаточно). Заплатили двести пятьдесят рублей. А в субботу – делать было нечего
– я думал целый день о том, как устать и отдохнуть. В тот же день Алексей отнес две картины в галерею. Его работы похвалили и сказали, что на выставке ими народ полюбуется.
Воскресение. В воскресение разбудил Алексея и позвонил Наденьке. Она не брала трубку. До С – ного кладбища нам пришлось идти вдвоем.
Миновав с опаской свирепого подъездного кота, оказались мы на улице. На улице теплело. Солнце золотило облака. Я вам как раз о золотых не рассказывал. Так вот, такие облака вес человеческий способны удержать, но ярко там, что ослепнуть можно. Ослепнешь не сразу, поначалу походишь по облаку, полюбуешься пейзажем, разочек на землю без интереса посмотришь. И приляжешь ты и забудешь потом вообще о людях, очень комфортно на золотистых небесных телах. А зрение ухудшается, что не заметишь, как стал слепым. Далее позолоченное облако обязательно превратится в непросветно-черное. И загрохочет оно, загромыхает, сведя тебя слепого с ума. Опасней их не видел, потому вас и оберегаю.
Алексей мало разговаривал и всю дорогу дымил, не замечая детей. Заговорил он со мной, когда и я закурил. Порок сближает людей.
– Хорошая погода для похорон. Обычно дождь идет.
– Долго еще идти? – не обратил я внимания на циничную фразу Алексея.
– А? не, не долго.
Мы прошли улицу –нского и завернули на неизвестную. На этой улице: недостроенные белокаменные квартирные дома; заброшенная часовня, которую оплело худое красное дерево.
– Заморозили стройку, видать, – сказал я.
– Не знаю, – ответил Леша, – никто не знает.
– И никто не поинтересуются.
– А некому... Никто, кроме пустых трамваев, не заворачивает на эту улицу.
В одном из недостроенных домов отдыхала стайка из пяти дворняг. Шавка, выкатанная в смоле, выбежала из здания и залаяла. Я уж подумал было, что сейчас спохватится вся шайка; но вожак лениво на нас посмотрел и, поняв, что мы не опасны, закрыл глаза. В скором времени мелкая собачонка оставила меня и Алексея, который все хотел огреть ее чем-нибудь тяжелым. Нервный и сонный он был, свежий воздух его не бодрил.
– Брысь, убью, дьявольское отродье! – кричал Алексей.
Следующая улица, изрезанная трамвайными путями, походила на деревню, непонятно каким образом оказавшуюся в городе. Глиняные двухэтажные; наполовину деревянные, наполовину кирпичные домики со ставнями; битумные дома с одним окном – отправили меня в начало XIX века. Алексей тоже посматривал на эти дома. Один ему особенно приметился.
– Посмотри на этот зеленый, с закрытыми ставнями и ввалившейся крышей, – сказал он вдруг, кивнув в сторону раздутой избы.
– Смотрю, и что?
– Ставни закрыты знаешь почему?
– У каждого на все свои догадки.
– Без сомнений скажу, что в доме этом старуха детей держит,– да,– говорил мой спутник. – И не выпускает их, а ставни открывает в обед один раз на десять минут, чтобы детишки знали, что и на улице разруха.
– Ага, а вечером им свет в доме не включает!
– Весьма возможно.
– Образами и я могу рассуждать. Нет в тебе конкретики.
– Так почему же мы тогда не видим детей на улице? Заперли их.
– Сейчас детей можно увидеть (если ты их вообще хочешь видеть) только в том месте, где строится что-то новое. Постоянно я слышал звонкий смех детворы на работе.
– А! – громко произнес Алексей. – Пройдет время – пробежит! и в том новом районе появится точно такая же изба, в которой старуха будет давать уроки. Мнимо мудрая – она – состарилась и отупела от знаний, к которым самостоятельно не пришла, и детей тому учить собралась... Мало она изобрела, а взяла много, торопя события. Теперь за то – расплата молодостью. А ведь и ты недавно был молод...
– Недавно?! О чем это ты?
– Совсем недавно. Ко мне ты заселялся другим человеком – наполненным жизнью. Ты учился в университете. И хорошо учился, даже выучился. А потом, окончив университет, стал работать и задержался на стройке. Каждый день ты менялся, все старел и старел...
– Да тебе выспаться нужно! Такого быть не могло! – вскрикнул я на Алексея и остановился. Тогда я почему-то ощутил прилив необъяснимой злости; хотя я человек спокойный, и вывести меня из себя крайне сложно. В голову закралось несколько сомнений. Ведь он в чем-то прав... Я же ничего не помню из своей молодости: где учился, какие у меня были увлечения; а живы ли родители? их смерти я не помню. Знаю единственно о способности к любви, я могу любить. Любил, но кого? Сейчас не отвечу. Куда все это делось? Память не терял, предполагаю, я сам, заблокировал к ней доступ.
Алексей ответил:
– Ты не кричи, а лучше подумай, как успокоишься. В паспорт, к примеру, посмотри свой.
– Зачем?! Я и так все хорошо помню!
– Тогда назови мне дату своего рождения.
– Шестьдесят шестой, кажется... – я не был уверен в своих познаниях, и потому пыл мой – утих.
– Ты называешь год рождения поколения, что взяло передышку. Мой тебе совет – взгляни в паспорт.
Паспорт я, кажется, не утерял, обязательно нужно взглянуть.
Пройдя длинную улицу (или небольшую деревеньку) мы свернули налево. Кладбище я увидел издалека (не заметить его я не мог, так как находилось оно на холме). Сухие, черные деревья... Деревья, растущие на кладбищах – ужасны. Мертвая, мертвая почва... Идя параллельно побеленному кирпичному забору, мы, наконец, отыскали вход: ржавые, болотного цвета, ворота. Место захоронения нашли быстро. Кладбище пустовало, и мы направились к первым попавшимся людям,– незаметно мы подкрались. Десять их, пять из них строители, остальные, наверно, – родственники. (Лица присутствующих бледны и тянутся к земле, глаза их почти не моргают). Никаких священников не было. Похожий на шкаф гроб, с которого ползли четыре толстые цепи, молчаливо, роняя слезы, охраняла мать Якова. Не подойти и не взглянуть... Могила вырыта. Три лопаты встромлены в горку сырой земли.
Алексей не сопереживал и даже не грустил,– спокойно стоял рядышком и переминался с ноги на ногу. Строитель №6 оглянулся на нас. Он меня узнал и двинулся ко мне. Шевеля недоразвитыми тонкими ногами, он кое-как добрался до нас. (Впрочем, я-то и таким ногам позавидую, они хотя бы не болят).
– Привет, – сказал он негромко, боясь разбудить мертвецов, – как узнал о похоронах? Тебя, вроде как, не приглашали.
– Привет, я знаю, что здесь не желателен. Я по-товарищески Яшу пришел проводить. Должен понимать...
– Эта женщина думает, что ты виновник смерти... Она сейчас пальцем щелк – и мы тебе вторую руку покалечим!
Рабочий №2, услышав злую речь, приказал:
– Иди сюда. Не злословь, антихрист. Дай человеку попрощаться. – И №6 повиновался и ушел. От постоянных движений и разговоров очнулась мать покойного и, вытирая рукавом слезы, спросила:
– Кто-то пришел? Кто-то хочет попрощаться с Яшей?
Я промолчал. За меня, гнусавя, ответил рабочий №6:
– Пришел... строитель... который работал с Яшей...
– Он? Пускай подходит... пускай посмотрит, что натворил. Иди! Иди сюда! Не прячься за спинами мужчин!
Я предстал пред ней.
– Посмотри на него!.. смотри на моего сына...
И я посмотрел в гроб. Одет Яков в старинный и пыльный костюм, – в квадратном пиджаке и широких брюках он тонул, голова прикрыта тканью. Вдруг страшное представилось мне: когда Якова вынимали из развалин, все уже подумали – мертв, но вдруг он открыл глаза и захрипел, носом выдувая кровавые пузыри и выпучивая красные глаза. Выговорить Яков ничего не мог, нижняя его челюсть висела на одной щеке... Десять минут он находился в сознании; а я все метался, курил... Я не проводил его. Яков ушел в одиночестве. Ушел. А с кем я прощаюсь? Я просто соблюдаю приличие.
– Увидел? Увидел!? Ты не все видел, не все! – Мать Якова ухватилась за мою куртку. Она пробовала поймать своими бесцветными глазами мой взгляд, но мой взор метался. Мать покойного подошла и сняла платок с лица Якова. Я тут же отвернулся. Швы, страшные нити... – Попрощайся с моим сыном, так он тебя услышит лучше!.. Прощайся с ним, чтобы все тебя слышали!..
Я молчу и осматриваюсь с дрожащими ногами.
– Я ничего не буду говорить, – ответил я после недолгого молчания. – Я... я уже попрощался с ним.
– Так не прощаются! Надо вслух!
– Вы устраиваете представление... представление устроили. Священника не пригласили, так, думаете, я вам тут буду выступать? Не можете вы без праздника проводить сына? А потом – помины... где каждый думает о животе.
– Такое только убийца скажет! Убийца, убийца!.. – заплакала она и прильнула к гробу.
Я посмотрел на строителей и родственников Якова. И все они разозлены, с ненавистью смотрят на меня. Я еще раз взглянул на Яшу и собрался идти. Проходя мимо скорбящих, я почувствовал, что меня кто-то ущипнул. Это был рабочий №6, который с лукавым взглядом сказал на ухо: «А все-таки выступление ты устроил, спасибо тебе». Я, ничего не ответив, покинул место захоронения быстрым шагом. Алексей меня нагнал.
– Не прощаться пришел, а поучать, – сказал с укором Алексей. – В твои настоящие годы поучениями не занимаются.
– Я об этом еще разузнаю.
– Узнай. У Нади спроси. Матери позвони... ты ей уже, поди, третью неделю не звонил...
– Как матери? Родители мои мертвы. Давно. Я это тебе говорил.
– Не говорил, ты это выдумываешь. И о ногах больных Наде ты тоже наврал... и сейчас врешь.
– Это скорее ты врешь! – вспылил я. – Снова с ума меня сводишь, чтобы я в психлечебницу слег и место в квартире освободил. Да! Ты с дядей сговорился, который терпеть меня не может! А я тебя чуть ли за друга не считал!
– Маразм. Мне все равно, с кем жить.
– А ты и жить не умеешь. Погряз в этом своем искусстве... Ты и мир искаженно видишь.
– Благодаря этим искажениям я еще не состарился, как ты.
Я и Алексей разошлись в противоположные стороны. Пол часа я бродил, пока не нашел остановку. Автобус довез меня до центрального рынка. От рынка я направился пешком к Надежде. Она жила рядом с хлебозаводом, который еще не перестал выпускать из труб облака. Один поэт жаловался в газете на то, что большинство заводов, по его наблюдениям, закрываются. Некоторые свято верят в то, что смогут спасти экономику и пр. лишь одними усилиями в творчестве, но неприметный и дисгармоничный стих того поэта в моей памяти почему-то сохранился:
Завод не пускает облака;
Не греет своим дымом наши легкие,
– холодно;
отцы детям говорят: «Пока!»,
когда в доме – голодно.
Между тем, я подошел к дому Наденьки и позвонил по домофону.