Шёл март 1982 года. Снега в городе уже практически не осталось. С Волги дул стылый пронизывающий ветер. Но тысячи людей без шапок стояли по обе стороны улицы. Они пришли сюда отдать дань уважения легендарному командующему 62-й армии Василию Ивановичу Чуйкову. Лафет с гробом Маршала Советского Союза медленно двигался к последнему своему пристанищу – Мамаеву Кургану. Было торжественно и необычайно тихо. Казалось, что даже вечно трезвонящие трамваи и те молчаливо проскальзывали мимо остановок, бесшумно стуча на рельсовых стыках.
Мы с другом Пашей – студенты второго курса Волгоградского политехнического института – тоже пришли проститься с прославленным защитником Сталинграда и вместе со всеми в полшага шли за печальным кортежем. Многие плакали.
Не дойдя чуть-чуть до Мамаева Кургана, процессия остановилась. Нас оттеснила конная милиция. Скорбящих, да и просто зевак оказалось несравненно больше, чем планировалось. Организаторы похорон побоялись, как бы траурное шествие не превратилось в неуправляемую толпу, ничего не понимающую и калечащую саму себя. К сожалению, таких примеров в нашей истории, хоть отбавляй.
К могиле Чуйкова, похороненного на Площади Скорби, мы попали спустя несколько часов. Небольшой холмик рыжеватой земли, вокруг множество венков и цветов – вот он причал ещё одного солдата, сделавшего всё возможное и невозможное для того, что бы здесь, у реки, остановить, а затем погнать пинками прочь фашистскую нечисть, возомнившую себя повелителями мира.
Мы постояли немного над могилой, потом решили пройти в Зал Воинской Славы, посмотреть на развод караула. В центре пантеона высилась мраморная рука с зажженным факелом – рука помощи тех, кто погиб ради светлого будущего своего Отечества. На стенах Зала раскиданы 34 алых плиты, окаймленных черными лентами. На них – имена тех, кто погиб в боях под Сталинградом: всего около 7500 фамилий и имен. Звучала музыка примирения немецкого композитора Роберта Шумана «Грезы». Не шелохнувшись, стоял Почётный караул. В Зале был только один человек. Седина обильно проросла в его ещё густой шевелюре, но смуглое восточное лицо ещё не выглядело старым, и только красный шрам возле левого виска немного портил всё дело. Человек плакал.
– Может быть, Вам чем-нибудь помочь? – поинтересовался Павел у старика.
– Да нет, ребята. Рахмат1! – ответил он с лёгким акцентом.
Постояв немного около Вечного Огня, мы собрались было уже уходить, но человек со шрамом вдруг кивнул на одну из надписей:
– А вы знаете, я ведь в этих списках тоже есть.
– Как же так получилось? Ведь Вы вроде бы живы и здоровы! – удивился я.
– Да меня три раза за войну хоронили. Расскажу, если не торопитесь.
Старику явно хотелось с кем-нибудь поговорить. Мы вышли из пантеона, постояли ещё немного над могилой маршала и начали медленно спускаться к Волге. Человек со шрамом, как бы прощаясь, оглянулся назад на Зал Воинской Славы:
– Наверное, это моя последняя поездка к товарищам, – грустно произнёс он. – Сам я родом из Башкирии, а вот Родину защищать мне пришлось здесь. Тут, ребята, осенью 42-ого такая мясорубка была. Земля плавилась. Сколь солдатиков погибло – не сосчитать. Аж высота от крови порыжела. Тут меня впервые и ранило. Да так шандарахнуло, что очнулся я лишь на четвёртые сутки уже на берегу Волги. Раненых грузили на катер для переправки на другой берег. Как его не набивали, места хватило не всем. Меня и ещё несколько раненых оставили вместе с медсестричкой ждать возвращения катера. А когда он вернётся?
Лежу я под обрывом – сопливый девятнадцатилетний мальчишка, комсомолец, активист, гляжу в небо и плачу – прощаюсь, значит, с жизнью. Ну, кто за мной вернётся?! Кому я нужен?! И пожить толком не довелось, и подвига никакого совершить не успел, чтобы свой след, значит, на земле оставить. Обидно. А вокруг бомбы так и сыпятся. Опять немцы авианалёт затеяли.
Но ночью катер за нами всё-таки прибыл. Правда, другой. Тот разбомбили. Погибли все. А мать моя получила похоронку. Я-то числился в списках раненых именно на том катере.
Вторую похоронку на меня принесли на следующий год уже из-под Курска. Мол, Ваш сын красноармеец Рахимов в бою за Социалистическую Родину, верный военной присяге, проявив геройство и мужество, был убит в июле 1943 года. Место захоронения неизвестно.
А случилось это так. Наша дивизия тогда обороняла железнодорожную станцию Поныры. Это где-то между Курском и Орлом. Сидим мы, значит, с земляком Леонидом в окопе. Фашисты жмут – жуть. Слышу, наш пулемёт что-то подозрительно долго молчит. Решил я сходить, значит, проверить. А в это время моё место занял другой боец. Не успел он, как следует, оглядеться, (на тебе!) немецкая мина будто его и поджидала. От того бойца – мокрое место, меня слегка контузило, а земляка тяжело ранило. Когда же составлялись списки убитых, Леонид уверенно подтвердил мою смерть. Он, оказывается, не видел, как я уходил.
Третья похоронка «обрадовала» моих родителей в конце войны. В марте 45-ого при атаке на деревню Розен под Кенигсбергом я был ранен, значит, во второй раз. Ранение оказалось серьёзным. Почти месяц пролежал в госпитале. Затем меня комиссовали. Пока добирался, значит, до родного аула2, домой пришло извещение о моей гибели. Как потом выяснилось, умер однофамилец, и кто-то там из врачей перепутал документы. Выходит, я три раза сумел обмануть смерть,
Мы спустились к подножию мемориала. У вводной композиции «Память поколений» стоял сухощавый мужчина лет тридцати пяти. Наш собеседник что-то быстро сказал ему по-башкирски, тот широко улыбнулся и, протянув руку, представился:
– Леонид.
– Сын мой. В честь погибшего друга назвал. У самого-то пожить не получилось, так пусть хоть имя его живёт.
1Рахмат – спасибо.
2Аул – деревня.
г. Белорецк 17.08.2018г.