Надену короткое тайское платье в черно-белую полоску. Кстати, у азиатов это самое нарядное сочетание, без лагерных ассоциаций. Сверху белый пиджак, на ноги черные туфли - и не стыдно знакомых встретить.
Я теперь снова худая, к тому же как следует зажарена тайским солнцем. Когда женщине под полтинник, а она может позволить себе носить короткое, это круто.
Вот что значит жить в Таиланде, а в Сибирь приезжать на месяц в отпуск. Лучше летом. (А еще лучше Вы к нам).
Мы с Соней и Сашей, моим мужем, собираемся на открытие выставки сибирских художников. На улице дождь, несмотря на август, и сразу так промозгло, что хочется натянуть штаны с начесом, а я с голыми ногами.
- Да ладно, мы же на машине, - успокаивает меня Соня.
На выставке оживленно и многолюдно, мелькают бородатые постаревшие лица знакомых художников, потрепанные физиономии журналистов, моих бывших коллег.
Начинается официальная часть открытия выставки.
- Слово предоставляется министру культуры… - и к микрофону выходит худощавый, рослый, прекрасно сохранившийся мужчина с милицейскими усами и плутоватой улыбкой.
Не может быть!.. Это же Вася! Я прыскаю в кулак.
- Он тебе зачет поставил? - шепчет мне улыбающийся Саша.
- Вы чего? - удивляется Соня. - Вы что, его знаете?
...Я была на первом курсе, а он на пятом.
Вася Пузин учился на фортепианном факультете, и хотя висел на Доске Почета, я никогда не слышала, чтобы он играл на рояле. В основном он объявлял на концертах, а в промежутках вел комсомольскую работу. Дресс-код он соблюдал соответствующий - светлый костюм, галстук, правда, почему-то при этом кроссовки.
Вообще, парень он был видный, и даже прохиндейское выражение лица не слишком его портило.
После окончания консерватории Вася женился на талантливой скрипачке по имени Мира Гольдберг, лучшей ученице маститого Захара Брона, и поступил в аспирантуру. Конечно, не при кафедре фортепиано, а при кафедре марксизма.
Вскоре он стал ассистентом некоего Гильбурда и даже читал под его присмотром диалектический материализм.
Все, кто учился в то время, никогда не забудут ощущения бессилия и гнетущей зависимости от всемогущих "преподов" этой кафедры. Чтобы сдать предмет марксистского цикла, требовалось удовлетворить прихоть очередного доцента. На этот счет по консерваторско-общежитскому пространству гуляли инструкции в устной форме, кому чего надо.
Так, про Гелия Исааковича Гильбурда на капустниках девушки пели: Гелий, тебе не хочется покоя! Этот старый козел был еще тем ходоком.
Он был маленький, толстый, кривоногий, как Крошка Цахес, и с большой ехидной башкой, которая, как чертополох к солнышку, обращалась в сторону соблазнительных блондинок-студенток.
Он обожал, когда студентки на экзамен приходили в мини и при декольте. Только это он и оценивал, не обращая внимания на ответ по билету.
В общем, у меня не было ни одного шанса прорваться через чертов зачет по диамату: внешне я выглядела, как мальчишка, цвет волос был вовсе даже темным, а от необходимости обольщать мерзкого Гильбурда меня заранее тошнило.
“Может, попробовать сдать Василию Иванычу?” - подумала я.
Выслушав мою просьбу в коридоре, Пузин поинтересовался, почему я не хочу идти к Гелию Исааковичу. В ответ я так скривилась, что он, сочувственно вздохнув, нехотя согласился.
Василий Иваныч принимал зачет у народников. Вел себя просто, деловито, без чванства. Вытянув билет, я села за парту и, потихоньку достав “шпору”, списала ответ.
Василий Иваныч невозмутимо выслушал мою сбивчивую речь, заполняя какие-то свои бумажки, затем произнес:
- Ну, не стану комментировать, как Ваша обезьяна, проголодавшись, взяла палку, сбила фрукт с пальмы, - и вдруг стала человеком... Ладно, давайте зачетку.
...Увы, до летней сессии Василий Иваныч не продержался. Не помог никакой марксизм.
Мы с ним столкнулись в дверях общежития. Вместо комсомольского костюма он был в солдатском обмундировании. Новенькая фуражка нелепо сидела на бритой голове, и Василий Иваныч выглядел несолидно и даже жалко.
- Что, в армию забирают, Василий Иваныч? - ошеломленно спросила я.
Он лишь смущенно развел руками, невесело улыбнувшись.
Ему пришлось служить в Сибирском музыкальном взводе, вместе со своими же студентами.
Собственно, с тех пор я его не видела. После армии он продолжил учебу в аспирантуре и работу над диссертацией, но мы с Сашей к тому времени уже закончили консерваторию.
...Пузин таки всплыл, когда я уже работала в газете “Семь дней в Новосибирске”.
Я там подвизалась в качестве музыкального эксперта, снискав весьма скандальную репутацию.
После моей заметки про маститого столичного пианиста, которая начиналась словами “Давненько не брал я в руки шашек”, в консерватории заволновались: до чего мы докатимся, для нее же ничего святого!
Если что, в консерватории преподаватели - это священные коровы, и их исполнение не подлежит критике. Но я-то уже не в консерватории, а в независимой газете.
А что еще я могла написать про этого Мэтра, когда он исполняет тот же концерт Гайдна ре-мажор, что и моя маленькая дочка, только в два раза медленнее, чем она? Коню понятно, что он просто читает ноты с листа прямо на сцене. За кого он держит своих слушателей - за провинциальных сибирских лохов?
Ректор даже позвонил в нашу газету, чтобы сказать, что я никакой не профессионал, и что они зря меня печатают. На это редактор Валентина заявила ему:
- Как же это она не профессионал, когда Вы сами дали ей диплом?
Тогда в консерватории принялись действовать. Пока что они решили обеспечить отзывы с концертов собственными силами.
- Ха-ха-ха! Вы только послушайте! Вот так “рецензия”, - смеялась Лера, держа в руках бумажный лист, который с утра из консерватории занесли в газету. - “Мери Симховна Лебензон сыграла Пятый концерт Бетховена очень хорошо”.
- Ха-ха-ха! - заржала вся редакция как после неприличного анекдота. - Так прямо и написано - "очень хорошо"? Черным по белому?
Листок пошел гулять из рук в руки.
- Они думают, что газета существует для того, чтобы ставить всем оценки!
- В основном пятерки!
- Напечатать можно, но читать нельзя, - сказал Валентина, отложив бумагу.
- А кто это написал?
- Некий Василий Пузин.
- Кто такой?
Вот так Вася...
Пузин тем временем основательно продвинулся по карьерной консерваторской лестнице. Не знаю точно, кем он значился, но он теперь пинком открывал дверь в кабинет ректора и стучал на всех подряд.
Почему-то особенно он ополчился на нашу газету, которая претендовала на путеводитель по культурной жизни Новосибирска.
Вася подготовил подборку наиболее “желтых” статей Леры, которая отрабатывала сферу популярных эстрадных концертов, и положил на стол ректору примерно с таким комментарием:
- Вот, полюбуйтесь, чем за большие деньги занимаются наши дипломированные музыковеды! В настоящий момент автор, кстати, одновременно является нашим сотрудником в концертном отделе.
Через пять минут Леру с треском выперли из концертного отдела консерватории. Чтобы она не плакала, Валентина повысила ей зарплату настолько, насколько она потеряла после увольнения.
Зато теперь газета больше не зависела ни от консерватории, ни от филармонии, что было удобно для по-настоящему независимого СМИ.
...Об этом всем я вполголоса рассказываю Соне, пока наша троица ходит от картины к картине, - объясняя, почему я не хочу встречаться вон с тем усатым в светлом костюме.
- Он приближается, уходим огородами, - обернувшись, подсказывает Соня.
Мы поспешно заходим в боковой зал, противоположный тому, куда направился Вася-министр.
Нам пока удается успешно избегать столкновения.
...Однако Пузин продолжал действовать. Теперь он взялся за меня.
Какое-то время он скрупулезно собирал все мои концертные обозрения и статьи, анализировал, реферировал, выписывал цитаты. Наконец, подготовил большой разгромный материал.
Статья вышла в “Купеческой газете”, заняв весь разворот. Возможно, Пузин рассчитывал, что этот материал полностью и бесповоротно уничтожит мою репутацию. Проблема была в том, что тираж этой “Купеческой газеты” составлял всего 3 тысячи экземпляров, в отличие от газеты “Семь дней в Новосибирске”, которая выходила тиражом 40 тысяч.
С тем же успехом можно на заборе повесить.
Все-таки удивительно, насколько сплачивают людей и даже организации общие недруги!
Отношения между филармонией и консерваторией были более чем прохладные, особенно после того, как из консы “ушли” профессора Лужского, по совместительству худрука филармонии и в прошлом моего учителя.
Однако теперь филармония и консерватория дружили против меня, маленькой такой.
В филармонии, в людном месте, специально завели доску типа ”О нас пишут”, куда торжественно повесили Васину писанину, ну и рядом мои статьи.
Примерно неделю все это провисело в филармонии, пока сами музыканты не начали возмущаться:
- Да уберите это, не позорьтесь, много ей чести!
Однако когда сняли Васину простыню, остались только мои статьи. Пришлось совсем убрать эту доску, дабы не рекламировать наше СМИ.
Странно, но именно за эту неделю я ни разу не посетила филармонию, как-то само собой вышло. Будете смеяться, но я так ничего не узнала про эпопею с доской. Это потом мне кто-то рассказал. Это случайно или подстроено?
Так я и не прочитала, что там Вася написал про мою скромную персону. Может, и к лучшему.
...Прошло лет пятнадцать. Газеты уж нет, да и я далече.
Говорят, новый ректор консерватории Васю сразу же сократил. Однако Пузин и сам стал ректором театрального колледжа. Параллельно в Научной библиотеке он читал философские лекции типа “Что наша жизнь! - Игра!”
А вот теперь в министры культуры подался.
...Заметив, что фигура в белом направилась к выходу, я облегченно вздохнула. Мы что, бегать сюда пришли! Хоть спокойно по выставке побродить…
- Оля!..- предостерегающе сказала вдруг Соня.
Я обернулась и оказалась нос к носу с Васей, который в упор хитро смотрел на меня. Мне стало ужасно смешно. Два седеющих пожилых человека, один из которых министр, играют в кошки-мышки на серьезной выставке. Ладно, твоя взяла...
- Здравствуйте, Василий Иваныч! - сделала я “вай”, не в силах сдержать нервный смех.
- Здравствуйте, - иронично кивнул Вася и проскользнул мимо.
- Ну вы прямо как добрые друзья, - удивилась Соня.
Мы просто добрые враги. Что наша жизнь? Игра!