День первый.
Это случилось утром. Крис привычно подошел к зеркалу в ванной. Слепо протянул руку к дверце шкафчика, чтобы достать бритву. И вот тогда, приблизительно на семисотой секунде новой жизни, прежняя оборвалась – внезапно и беспощадно. Так соскальзывает на вершине скалы нога незадачливого туриста, пренебрегшего предостережениями.
Как водится, он ничего не успел понять. Попросту слетел в пропасть, не удосужившись стереть с лица глупую растерянную улыбку.
Встал, отряхнув с коленей гранитную пыль, и задрал голову, пытаясь разобраться в произошедшем.
То есть, насторожился и внимательнее посмотрел на свое отражение.
"К-когда это я успел?" – подумал он, удивившись заикнувшейся мысли. За ночь он будто прибавил с десяток фунтов. И столько же лет. Лицо распухло, обнаружив мясистые щеки, прорезанные руслами брылей. Глаза, напротив – уменьшились. Да и поблекли немного, словно прошедшая ночь еще не сняла с них свое серое покрывало.
"Что за ерунда? Похмелья не чувствую. Аллергия?" – он торопливо крутанул винт смесителя и брызнул в лицо холодной водой. Душ, принятый пять минут назад, оказался недостаточным. Что ж, и сейчас преображения ждать рано. Понадеявшись, что свежий воздух и предстоящая работа приободрят молодильными яблоками, Крис взялся за бритву.
Она шла незнакомо. Атлас сменился замшей. Приходилось оттягивать кожу, чтобы избежать порезов, но ближе к скулам этого все-таки сделать не удалось. Украшенный крошечными шрамами, приобретенными в невидимой войне, он вошел в новый день, и вскоре позабыл о странной тени неузнавания, мелькнувшей в утренней глубине овального зеркала.
К вечеру ничто не казалось странным. Лицо чуялось, как родное. Или он пригляделся к нему, или впрямь ушли недовольные отеки, оставленные вчерашним ужином в любимом баре. Вернувшись домой, он на минуту застыл перед большим зеркалом в спальне, пытаясь вспомнить и повторить утренние ощущения. Понять их вкус. Но мимолетный шок, с которого начался день, теперь виделся как охвостье ночного кошмара, бесконтрольно съехавшая точка сборки. Фотокадр мира из мышиной норы под плинтусом.
"И чего я накрутил? – с досадой подумал он. – Проснуться, что ли, не успел? Застрял в болоте собственных мыслей и видений. Правду говорят: надо меньше сидеть взаперти".
Тут же в дверь позвонили. Удивленно радуясь синтонии мироздания, мгновенно отвечающей на малейший запрос, Крис бодро вышел навстречу гостям – а это были действительно они.
– Клаус, Белла! – радостно приветствовал он друзей, ввалившихся в распахнутую дверь.
И тут же осекся.
Широкий торс Клауса качнулся в сторону, рыжее пламя на голове Беллы – в другую. Словно Сцилла и Харибда расступились, открывая дорогу в новый мир. И на пороге его дома обнаружилась – она.
Имени он не помнил, и потому смущенно замешкался, поспешно восстанавливая в памяти вчерашний вечер – а именно в нем они и повстречались. Имя требовалось срочно, потому что девушка, стоявшая перед ним, этого заслуживала.
Своей очевидной земной красотой она напоминала ему первую любовь. Про таких обычно говорят: "кровь с молоком". Их бы ставить в первые ряды национальных парадов, со снопами пшеницы в руках. Яркое золото волос, синие капли глаз, смеющийся красный рот – без самого ничтожного намека на пресыщенность и запредельность. В ней нет ничего, что ему так нравилось еще недавно. И что заставило его скатиться в пропасть собственной тьмы. Все эти вереницы длинноногих, бледных кукол с розовыми губами, усталых, изможденных, прячущих наперстки с ядом под шелком театрального смирения. О, нет, довольно! Эта милая девушка с сияющими глазами, невысокая и ладная, каких обычно берут в верные жены до скончания жизни – вот что ему сейчас нужно. Как глоток родниковой воды.
"Эльза, проходи", – вовремя подсказал Клаус. И карусель радости завертелась.
Спустя полчаса они уже стояли вдвоем на кухне, и Крис протягивал Эльзе бокал вина. Она улыбалась ему, теплая и свежая в своем платье песочного цвета. Хотелось лета, проселочной дороги, шуршания велосипедных шин и звенящих стрекоз.
– Я должен тебе кое-что сказать, – замялся он, – такой чудесный вечер, понимаешь… Я не хочу, чтобы в нем оставалась хоть капля неправды.
– Что случилось?
И даже в этом вопросе нет ни намека на напряжение и страх. Она словно соткана из солнечного света. Плетет свою судьбу из грез и свершений, не ведая отказов и потерь.
– Это не я вчера заказал тебе песню – там, в ресторане. Я и не знал о ней. Белла и Клаус постарались от моего имени. Увидели, что я разглядывал тебя, и все придумали.
Но это ничего не значит! – спохватился он, – Это к лучшему…
– Да, не правда ли? – ответила она и отставила бокал в сторону. Направилась к двери, и внутри у него все оборвалось: сделай что-нибудь, идиот! Это глупое правдолюбие сейчас растопчет едва распустившийся новый мир, в который его пригласили. На каких тонких нитях висят неуклюжие туши человеческих судеб!
Но она остановилась на пороге, обернулась и сказала: "Пойдем потанцуем. Клаус опять поставил мою любимую песню".
И Крис, до той секунды не слышавший ничего, кроме своего испуганного сердца, понял: уже несколько минут дом плавает в чарующих звуках модной баллады.
День второй.
– Где эта чертова рубашка? – удивлялся он, с бодрой утренней злостью выбрасывая вещи из платяного шкафа. – И фисташковая где? А зеленый галстук с полосками? И новые туфли – потеплело, они мне нужны!
За спиной что-то зашуршало. Крис резко обернулся. Он еще не привык: Эльза третью ночь проводит у него. Скорость ее жизни превышает его собственные пределы. Всего неделя со дня знакомства – и у него уже есть девушка!
– У меня пропало не меньше десяти вещей, – пожаловался он, – и все по сезону. Нас посетил какой-то очень вдумчивый вор.
Эльза, драившая белоснежные зубы синей щеткой, стояла в одной из его рубашек.
– М-мм?.. – булькнула она, приподняв двумя пальцами угол воротничка.
– Нет, – отмахнулся Крис, – это не та. Тебе очень идет. Так и ходи.
Он раздвинул створки шкафа до упора и нырнул в царство шерсти, хлопка и льна, пронизанное цитрусовыми и кофейными бризами дорогих парфюмов.
– Это еще что?!
– Нашел?
– Нет, но…
Крис высвободился из стройной шеренги костюмов и перешагнул ряд обуви, отважными пешками заграждавший путь в Нарнию. В руках у него был неуклюжий чемодан, доставшийся в наследство от неугомонного отца, исколесившего всю Европу и Азию.
Опрокинул его, вспорол молниями сытое брюхо, распахнул. Обдало свежестью и летом: фисташковым, розовым, сиреневым и тем самым, искомым, чертовым, на поверку оказавшимся мягкой ванилью с простроченными терракотовыми швами.
– Вот же мои рубашки!
Тут же зеленью змеился потерянный галстук, а в ладном боковом кармане скрипели новенькие туфли, едва сдерживая весеннее настроение.
Эльза вопросительно глядела на него:
– Ты куда-то собрался?
– Нет… – он растерялся, затем смутился и предпочел скомкать объяснение, – я собрал чемодан накануне того четверга, когда мы познакомились в баре. Да, я хотел уехать, но… совсем забыл об этом. Ума не приложу, как такое возможно. Я напрочь забыл о своих планах, а ведь у меня куплены билеты!
– Билеты куда?
– В Нью-Йорк.
– … Ты на прошлой неделе собирался на другой континент и позабыл об этом?
– Да.
А что еще он мог ответить? Правда была необходима, чтобы не испортить рассвет новых отношений. Но она столь обескураживала своей невероятной очевидностью, что ничего другого он подобрать и не смог.
– Наверное, это хорошо? Как ты думаешь? – спросил он у девушки, рассчитывая на успокаивающий ответ, способный придать форму нормальности произошедшему.
Его не покидало чувство, что в самом незначительном событии этих дней он ищет оправдание бескомпромиссным переменам, затянувшим его судьбу в свои жернова.
Но к чему оправдываться? Неужели он чувствовал себя виноватым? Перед кем? Если только перед собой – недавним. Тем парнем, что пытался с корнем выдрать себя из родной почвы, вдруг превратившейся в отраву. Здесь, вблизи от дома, и прошлое, и будущее обернулись против него. Первое постоянно напоминало о себе, как вредоносный элемент, разлагающийся в земле. И вот его смертельная формула: воспоминания юности из сладости превратились в яд; успехи разжеваны до нестерпимой оскомины; неровные осколки неудач с внезапным коварством впиваются в ступни. Ходить по улицам было буквально невозможно: не только их рисунок, но и насмешливые взгляды прохожих напоминали о чудном саде, некогда принадлежавшем ему, а нынче спрятанном за глухими воротами.
Но и этого было недостаточно, чтобы сделать его существование невыносимым. Предполагаемое будущее витало в воздухе – нет, нависало над ним, будто радиоактивное облако, распыляя свои желто-зеленые дожди. Оно отбрасывало огромную тень на землю, ежеминутно напоминая: надо бежать. Он ведь сам выстроил его молекулярную структуру, насытил парами и кислотами – как сам обильно удобрил почву своим прошлым, переполненным впечатлениями.
Настоящего, таким образом, не было. Вот она, парадоксальная природа Времени: прошлое и будущее, две стрелы, разлетались друг от друга, но достигали одной и той же цели – его души. И впивались в нее наконечниками, раздирая его в разные стороны, и тем самым не позволяя сдвинуться с места. Был ли он одновременно в двух точках сразу, или это Время намагничивало свои полюса, неизбежно сворачивая их в круг?
Живи он проще, мечтай меньше – не располовинивало бы его по этим полушариям. Крепко стоял бы на своем незатейливом экваторе, не желая ничего, кроме пинты пива с друзьями после рабочего дня. Но если самая дерзкая мечта воплощается в жизнь – жди беды. В тот момент, когда она только начинает уплотняться, главное – не подпасть под ее чары. Не забывать закон-перевертыш, управляющий мирозданием: всё, о чем мечтается – реально и может сбыться, когда энергия мысли и желания достигнет определенной массы.
И всё, что становится реальностью – иллюзия, подлежащая разрушению в назначенное ей время. Об этом предпочитают не думать. И если хватило сил насытить свою безумную идею достаточным количеством электричества и обнаружить себя в эпицентре сказки, будь начеку: парабола начала свой путь вниз.
Но кто мог поведать эти секреты юному Крису, возжелавшему того же, что и все здоровые молодые самцы на планете: богатства и признания? Трафик удачи теперь прочерчен шрамами на сердце. Поднебесные дворцы остались в прошлом, нынче всё просто хорошо. Не лучше, чем у остальных.
Но и не хуже. А в человечьей стае это вполне сойдет за успех – как успевание в такт большинству. Вот и запах женщины облагородил его холостяцкую квартиру. За ним вереницей ароматов подтянутся и другие признаки благополучия: вкусный ужин, свежие цветы в китайской вазе, кофейный дурман, застрявший в волосах и принесенный из уютного ресторанчика, где они вдвоем пережидали дождь. Тоже, кстати, не лишенный своего запаха – что-то о блестящих мокрых спинках неспешных улиток. Вслед, уцепившись за острый крючок древней памяти, обрушится лавина лета: пряность свежескошенной травы, горькая пыльца одуванчиков, железистый солнечный жар золотого песка и собственного тела.
Пенистой волной Вселенная хлынет в его жизнь – и опять заполнит сердце до краев.
– А почему Нью-Йорк? – прервала Эльза водопад его мыслей.
И нога вновь соскользнула вниз. Как в то злосчастное утро, почему-то показавшееся ему странным. Слетела с крепкой травяной кочки в эпицентре июля – в болотную топь прошлого. Того самого, с ядовитыми испарениями. И почему он надеялся, что она не спросит?
Засаднило досадой – впервые с момента знакомства. Обычной досадой на женское любопытство, это их первородное (и навеки вечное) стремление разобрать игрушку на мелкие детали, отвинтить все, до чего способны дотянуться нетерпеливые розовые пальчики, разбросать на поверхности – и, капризно надув губки, заявить, что не знают, как вернуть все на свои места. Музыкальная шкатулка, забавный механический клоун, чье-то сердце, а то и само Мироздание – какая разница, если ей хочется посмотреть: выдержит ли оно пристрастный интерес к своим проводам и живительным токам? А спроси ее – зачем тебе это надо? – получишь самый жестокий ответ: "Узнать, настоящее ли оно".
Было настоящим. Вот только что, до той минуты, пока ты не взялась за пыточный гаечный ключ. Теперь отдает на вкус тем же, что и все остальное, встречавшееся на пути – тленом. Мужская досада на женщину. Увядшая королевская лилия в ее руке.
– Это неважно. Это из прошлого, – попытался обрубить он.
– Прошлое семидневной давности? – иронично не сдавалась она.
– Это прошлое, – упрямо повторил Крис..
– Ты собирался туда неделю назад, – Эльза перешла на чеканный ритм. – Неужели это такой большой секрет, что ты не можешь рассказать?
– Тебе недостаточно, что я напрочь забыл о нем, очарованный твоим присутствием? Хорошо. Я собирался переехать в Нью-Йорк и начать новую жизнь. Многие так делают. Что в этом необычного? Но моя новая жизнь нашла меня здесь, на пороге моего же дома, в твоем обличии. Этого мало для твоего спокойствия?
– Я спокойна, между прочим. И, кстати, не спрашивала, почему ты хотел уехать. Друзья рассказывали мне о твоем кризисе. Я спросила: почему именно Нью-Йорк? Ты ответил, что это связано с прошлым.
Ну, разумеется, она не спрашивала, почему он уезжал. Дьявол не так глуп, чтобы перепутать мотор с оболочкой – если уж речь зашла о живых игрушках. Ковырнула в самое сердце, в суть.
– Одна девушка из моего прошлого любила этот город. А еще в нем легко затеряться.
Крис так и не понял, что делает: капитулирует или вновь пытается замести следы?
– Ты же говорил, что свободен.
– Так и есть. Эта девушка – из прошлого. Мы расстались несколько лет назад.
– И ты хотел начать новую жизнь в месте, которое любит девушка из твоего прошлого? Предлагаешь мне поверить, что она ничего для тебя не значит?
– Это не чувства. Это всего лишь возможность, понимаешь? Я просто перебирал варианты и вспомнил то, что когда-то стало и моей мечтой. Почему это должно принадлежать только ей?
– Она там живет?
– Она там никогда не была! – заорал Крис.
… Они не разговаривали три часа. Эльза оделась и куда-то ушла. Вернулась, шурша переполненными бумажными пакетами. Выудила из них бутылку шампанского, несколько брикетов мороженого. Как фокусник, извлекла из рукава элегантный неброский букет. По заклинанию раскидала утварь по дубовому столу его кухонного Прованса. Зажгла свечи. Погасила солнце.
Крис выжидал на пороге, сухой веткой биссектрисы расчертив геометрию дверного проема. Преграждал вход, заграждал выход – какая разница, если все уже предрешено? Войдет или выйдет: быть ему сломанным хворостом в костре судьбы.
– Ты ведь здесь? – странно спросила она, завершая обряд приворота карильоном из его собственных серебряных ложек.
Он встрепенулся, выпрямился, вынул руки из карманов.
– Разумеется. Где мне быть еще?
– Нет. Я имею в виду, что ты здесь, а не в Нью-Йорке. Так ведь?
Он кивнул: королева Очевидность.
Она подошла, окольцевав теплым коконом своих рук, глаз, мыслей.
– Ты не в Нью-Йорке, Крис? Ты здесь?
– Здесь, – прошептал он. Иронизировать над очевидной логикой больше не хотелось. Было слишком ласково, чересчур нежно, шелково, горячо, скользко, томительно, уже почти забыто, а потому драгоценно.
– Это самое главное, – подытожила его новая жизнь и любовь. Его Судьба, обретшая мир и разноцветье.
День третий.
Ночью ему привиделся долгий, изводящий сон.
Поначалу в нем не было ничего особенного – обычный мучительный кошмар из прошлого. Ему снилась та девчонка, стоявшая над пропастью. Она постукивала стертым носком грубоватой туфли по хрустальному полу, сквозь который пробивались мириады огней: золотые и красные – снизу, серебряные – сверху.
Пропасть была огромным ночным городом, раскинувшимся под ними. Хрустальный пол – смотровой площадкой сказочного небоскреба. Неоновая пульсация Большого Яблока сводила с ума. Золото зажженных окон перемигивало в замкнутой системе, до краев насыщенной числами и душами. Кто-то рождался, кто-то умирал. Возвращался в свой дом, и покидал его. Желал больше света, и погружался во тьму.
И все было здесь – под ее ногами.
Она летела в свистящих потоках воздуха, смеясь в беспрестанном движении. Все изменялось, все двигалось, все переливалось наружу, друг в друга, внутрь. Ветер внахлест трепал длинные пряди ее волос, взметал волнистый подол крохотного балетного платья. Ключицы играли над гуттаперчевым вырезом его черного силуэта. Она постоянно пританцовывала, ладонями отбивая нераспознанный Крисом ритм по стальному ограждению. И эти тонкие, до его беспомощной одури, щиколотки дергались в такт таким же запястьям, а губы сталкивались со звуком взрывающегося пузыря розовой жвачки, отчаянно и небрежно напевая мелодию, недоступную его слуху за полосой препятствий из воздуха, света и мрака.
Иногда она с бестактной резкостью приседала на корточки, вцепившись в скользкие поручни вытянутыми руками и почти опрокидываясь назад. А потом так же неизящно подскакивала, пристукнув его оборвавшееся сердце широкими каблуками, и подтягивалась ввысь, поджав ноги и переломившись над пропастью, как акробат на трапеции.
Это было невыносимо. Глупый и терпкий танец юности, жестокое легкомыслие в упоении моментом – и полном пренебрежении вечностью.
Потому что вечность им не была суждена. Он знал это наверняка. Все было тщетным и бесполезным. Их история обречена на провал. Как сможет он вытащить на божий свет эту ломкую, пронизанную электричеством, куклу из своего потаенного кармана? Зачем он вообще ввязался в это? Как можно было позволить этому непредсказуемому существу завладеть его жизнью?
Даже если он научит ее размерять шаг, говорить впопад, смеяться к месту, двигать руками и ногами по его указке, подставит под беспощадные лучи софитов, представив своему миру – она и тогда сломается. Затараторит бредовую ерунду, затеет причудливый танец. Упадет на колени и зарыдает, в конце концов. Механизм обязательно даст сбой. В ней изначальный изъян, заводской брак.
Она слишком живая для куклы.
"Ты не хочешь быть моей куколкой, – злится он, делая шаг вперед, – моей любимой игрушкой, как мы договаривались. Ты неисправна, в тебе таится зло. Ты слишком часто плачешь. А если смеешься – так же глупо и зря, как сейчас. Твои шутки опасны, они не для таких, как я. Ты постоянно что-то ищешь – высоту, глубину, воздух, траву, дым, вино, грохот, невыносимую тишину, кладбищенские стихи, чужестранных богов…"
… Она крутится, не переставая. Оглядывается на него, сияет прищуренными от ветра глазами. "Смотри, Крис! Весь мир у наших ног!".
"Почему ты не можешь угомониться? – бормочет он, подбираясь все ближе. – Уймись, прошу тебя. Ты все разрушишь своими резкими движениями. Своим радостным голосом. Я хочу, чтобы ты замолчала!".
Он переходит на крик, почти прорывая им пелену сна.
Сознание дрожит на поверхности дремы, как поплавок в зеркале воды. Еще мгновение – и он камнем пойдет на дно реальности, проглоченный рыбой свершившейся судьбы. Очнется в своей шелковой постели, так и не успев договорить с темным призраком прошлого. И Крис напрягает те остатки воли, что пока не доедены пресыщенными монстрами, покалечившими его жизненный путь: удержаться на плаву, довести до конца то, что давно следовало сделать…
"Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!" – ревет зверь в огненном жерле его нутра, и внезапный всполох догадки (не иначе, как отблеск своего же адского пламени) определяет весь дальнейший путь в Вечности.
Столкнуть. Сбросить ее вниз, как ненужный балласт с души. Таким же резким движением, что и те, которыми она сейчас сводит его с ума. Вплести свой замысел в ее шаманский танец – никто и не заметит стороннего вторжения в его узор.
Скажут: допрыгалась.
Кто не досчитается этой оборванки? Кто поймет, куда она скоропостижно исчезла из своей пресной жизни, предначертанной от рождения, предписанной окружением? Кто сможет тягаться с его кошельком и друзьями в земном суде? Один неловкий рывок – и его проблему будут решать там, внизу, в совершенно другом мире, отделенном от его судьбы огромной толщей ночного воздуха.
Давай, детка, отмотай назад киноленту небесных мытарств. Изыди из вышнего царства в срединное. Успей помахать ручкой бриллиантовым платьям и золотым запонкам в ресторанах седьмого неба, да сверзнись в низший мир, откуда явилась.
А он, небожитель, в невесомом чуде полета спустится в сверкающей кабине лифта и запрется в своем номере, лишенный ночи любви, но освобожденный от мучений на долгие годы.
Но даже в никчемном сне, вобравшем в себя всю его кровь, испорченную прошлым, он не смог поднять руку. Она не потеряла равновесие. Он лишился его – отныне и навсегда.
Злая правда была в том, что Крис любил ее. Той единственной и непостижимой любовью, какой другие женщины любили его. Так можно любить нечто, совершенно непохожее на тебя, и одновременно – свой же идеальный образ из лучшего мира. То, что является тобой – и то, чем ты никогда не станешь. Непознанный диковинный монстр из параллельной вселенной, от которого невозможно отвести глаз.
Она в очередной раз взмахнула руками в своем причудливом танце над ночной пропастью, пульсирующей огнями и едва различимым гулом – и он проснулся. И еще долго вглядывался в серую перину ночного сумрака, чьи согбенные тени на цыпочках шагали по потолку. Он понимал, что стряслось непоправимое: она была жива и здравствовала там, в ее собственном мире. Земные суды ему не угрожали. Оставалось ждать Страшного суда.
Об этом ему шептал склизкий бес, спрятанный за решеткой адамовых ребер: они никогда не были в Нью-Йорке. Не забирались на вершину мира, где она станцевала бы для него свою беспечную и жадную юность.
И лишь потому она осталась в живых.
День четвертый.
Полуденное солнце било в свой оглушительный гонг, сливаясь с какофонией городских пробок. Короткие нервные гудки одновременно срывались с клаксонов всей округи, подчиняясь заданному ритму деловой суеты. Крис был частью этого огромного оркестра, разминающего смычки и струны перед концертом.
На самом деле, он никуда не торопился. Пара подписей и несколько никчемных телефонных звонков – вот и вся разметка сегодняшнего дня. Но жал на кнопку гудка привычно и остервенело. Так же, как и все вокруг. Вот уже несколько дней, как он чувствовал непреходящую злую радость от собственного голоса, звучащего в унисон с миром. Временами его просто распирало от дикого счастья, от великого дара жизни, который вновь бурлил в его крови. Забавно, что это здоровое первобытное буйство было рождено новоприобретенным умением из повседневного меню всех религий: смирением.
Смирением с тем, что он – самый обычный человек, заслуживающий самого обычного счастья. Если только можно назвать обычным то удивительное чувство судьбоносности, охватившее его в тот же миг, как Эльза появилась на пороге его дома. Спокойная, ласкающая душу надежность. Какие бы ни велись разговоры о правилах общей жизни, сколько бы ни обсуждалась обоюдная обязанность сохранять искру романтики в мутном вареве быта – все было предрешено. Это его третья крупная ставка на сафьяновом поле любви, и само число обладает высшей магической силой, защищающей их сердца от самых искусных лазутчиков, от всех египетских казней.
Он знал это наверняка. Но Эльзе сообщать не торопился. Вместе с незнакомым доселе чувством смирения в нем поселилась – как прицепленный к программе вирус – изумительная житейская хитрость. Именно так, с этим гурманским эпитетом. Ибо раньше он и не подозревал о ее сочном вкусе и питательной ценности. Умение смолчать и правильно подобрать слова и маски всегда было наследием Трисмегиста, укрытым от него. И вот свершилось чудо, перетасовавшее антигены в его крови, перестроившее цепочки кодонов. Однажды он проснулся совсем другим человеком, и это не было преувеличением. Изменилось не "что-то", а все. Прежними остались лишь очертания и палитра вещей. Суть мутировала.
Так зачем соскакивать с освоенной ступени, разрушая обретенный покой неуклюжей искренностью – как делал он все предыдущие годы? Плодоносная человеческая любовь держится на строгом регламенте и хитроумных правилах дозировки и обмена. В ней нет места клятвам, жертвенности и всепоглощающей нежности. Такие вещи не оставляют после себя ничего, кроме шрамов и отвращения к собственной глупости.
А любовь, как известно, должна рождать детей, внуков и хорошую репутацию. И успокаивающее чувство того, что ты все сделал правильно. Камень, заложенный в основание дома по инструкции – гарант будущей крепости.
Потому не стоит Эльзе заранее знать, что он намерен остановить свой выбор на ней. Неуверенность превращает женщину в гибкую кошку, изыскивающую новые способы сладко обвиться вокруг своего хозяина.
Награду тоже не следует сыпать, как из рога изобилия. Чем дольше пауза – тем выше уровень мастера. Ежедневная охапка роз вызывает эмоциональный диатез. Важно дождаться, когда ее охватит всепоглощающее чувство голода. Обрадованная мужским вниманием, она предпочтет не заметить, что букет весьма скромен. Мудрые женщины всегда так поступают. На этом крепятся браки. На этом держится мир.
Крис даже оглянулся в поисках цветочного прилавка на тротуаре. И правда – пожилой южанин лихо разматывал рулон блестящей обертки для розовых хризантем. Фольговый всплеск на секунду ослепил его, заставив не только зажмурить глаза, но и выпасть из ровной обоймы мыслей.
И в этот миг произошло что-то чудовищное и неправильное.
Он не сразу понял, где оно началось – в его мозгу, отключенном от мира сжатыми веками, или перед глазами, когда они тут же распахнулись. Странное видение охватило все его существо, разрастаясь изнутри, вползая снаружи, настойчиво барабаня в сознание.
… Крис сидел не в машине среди безвыходной пробки. Он был в зале аэропорта, перед багажной лентой, еще неподвижной, чуть припыленной алмазными брызгами от ярких ламп, отраженных в сверкающем полу. Было прохладно и гулко, и это успокаивало, несмотря на бесчисленные ручейки и взрывы разнородной речи, несущейся со всех сторон. Внутри тоже царил покой. И точно также вопреки. На сей раз – неопределенности и пустоте, ждавшей его впереди.
Новый город, новая страна, новый континент. Шансы продолжить старую жизнь сведены к нулю. Единственный чемодан, который он взял с собой, был наполнен одеждой на летние месяцы. В потайном кармане прятались флешки с оцифрованными картинками его судьбы. Оказалось, больше нечего брать. Не было даже книг, которые хотелось бы сохранить и перечитать. Картонный альбом с детскими фото родители присвоить не позволили. Не поверили его непривычному интересу к самому себе – как части чего-то большего, нежели счета в банке.
И, тем не менее, Крис был спокоен. Этот одинокий чемодан, еще не материализовавшийся в его руках после перелета – доказательство, что весь остальной груз остался в прошлом.
… Видение оборвалось. Крис сидел, вцепившись в руль, пытаясь справиться с потусторонним ужасом, объявшим его. Он не просто грезил, оглушенный силой полуденного солнца. Нет, это был не обморок, и не сон. Несколько секунд он необъяснимым образом прожил одновременно в двух телах – своем и… своем. Как бы дико это ни звучало, но две ветки реальности разворачивались одновременно. И в эти мгновения Крис не мог понять, где именно находится он – настоящий. И где ему следует оставаться до конца своей жизни.
Но ворота в другой мир захлопнулись также неожиданно, как и открылись. Чувство разделенности собственного сознания исчезло. Рана, образовавшаяся на месте золотого сечения, перестала пульсировать и кровоточить.
Но страх, что его вновь "заберут" в иную реальность – остался навсегда.
А этот мир по-прежнему был наполнен духотой и непереносимым гулом жизни. Теперь Крис (Новый? Настоящий? Располовиненный?) нервно шарил по карманам в поисках зажигалки. Пальцы зацепили сложенный всемеро лист глянцевой бумаги. Нетерпеливо поддевая свиток ногтем, он развернул его. Билет на самолет. Девять часов назад.
Именно сейчас он и должен стоять в аэропорту Кеннеди, гипнотизируя пустую багажную ленту.
"Да какая разница!" – с внезапной злостью подумал он и со всей силы нажал на газ. Уже десять секунд, как пробка стала ритмично распадаться на цветные пиксели, перестраивающиеся в разные полосы движения.
И эта невидимая никому, добродетельная злость на чудеса и загадки мироздания, отныне поселилась в его душе, как камень, упавший на дно колодца. Сверху не видно, воду не портит, ключ почти не забивает. Жизнь течет своим чередом.
… После работы он заехал в парикмахерскую и попросил "нормальную стрижку". Эльзе было немного жаль густой шапки волнистых волос, романтичным нимбом прикрывающих его шею и уши, но и она согласилась: так намного солиднее и моднее.
День пятый.
Внизу зазвонил телефон. Трель была настойчивой и долгой. Так пробиваются сквозь пространство только далекие города. Крис торопливо спустился по лестнице, предполагая включиться в обещанный разговор с Клаусом, отдыхавшим на яхте у побережья Франции. Они с Эльзой должны были вот-вот перенять эстафету и подняться на борт. И любая весточка от друзей подобна лазурному бризу – вдохновляет и поддерживает боевой летний настрой.
– Слушаю, – радостно сказал он, готовый тут же приветствовать друга смешным старинным прозвищем.
– Мистер Грэйзер? – вежливо поинтересовался приятный женский голос.
– Да, я.
– Это Джейн Рассел. Звоню, чтобы сообщить вам…
– Простите, кто? – прервал он ее, не выудив из памяти ничего похожего на услышанное имя.
– Джейн Рассел, ваш риелтор, – повторила женщина. – У вас плохая связь?
– Да, наверное, – соврал он. Уверенный тон собеседницы обескуражил его, и он решил, что лучше подыграть, чем пытаться разобраться.
– Так вот, мистер Грэйзер, у меня хорошие новости. Рабочие закончили ремонт в вашей квартире раньше срока. Мы оформим документы в течение пары дней, и вы можете въезжать.
Сквозь оцепенение, охватившее Криса, пробивались жалобные мысли. Мозг пытался выстроить наименее безопасную картину происходящего. И он же – этот всезнающий мозг – уже давно понял, что происходит на самом деле. Но сходить с ума надо постепенно. Медленными движениями, ползущими шажками вниз по лестнице. И первая ступенька, ждавшая его – самое разумное объяснение: Эльза, либо кто-то из родственников или близких друзей, решили сделать ему крупный подарок.
(Хотя бы несколько секунд жизни перед тем, как разум сорвется в пропасть!).
– Джейн, будьте так любезны, напомните адрес, – как можно спокойнее попросил он свою невидимую фата-моргану.
– Ох, Крис, видимо, вы совсем замотались с этим переездом, – перешла она на короткую дистанцию. – Я все-таки рекомендую вам воспользоваться услугами наших экспедиторов. Все проблемы с плеч долой. Ист-Виллидж, третья авеню. Та квартира, которую мы с вами смотрели в прошлый четверг, помните? Вы остановили свой выбор на ней.
Он очень хотел спросить: "Это розыгрыш?", но именно страх показаться ненормальным заставлял его играть в безумие. Никаких объяснений происходящему не находилось, но на другом конце провода был живой человек, ведущий с ним четкую, деловую беседу. Как мог он выдать себя перед посторонним? Оставался крохотный шанс, что он действительно сошел с ума и не помнит, что происходило неделю назад. И если это так – пусть никто не догадается о его болезни.
Поэтому Крис ответил:
– Да, конечно, я помню. Я позвоню вам сразу, как прилечу, и мы завершим сделку.
И правда: если бы он выбирал квартиру в Нью-Йорке, предпочел бы Ист-Виллидж, с его памятью о творческих бунтах и том времени, когда жить – означало чувствовать.
– Договорились, Крис, буду ждать вашего звонка, – он словно услышал ее улыбку, мягко скользнувшую по губам. Думает, он попался в ловушку. Еще не догадывается, какую стену он сумеет выстроить между мирами. Вскоре Крис Грэйзер будет числиться в ее органайзере пропавшим без вести.
Он положил трубку. Где-то наверху шуршала Эльза.
– Дорогая! – крикнул он, зная, что она услышит даже шепот (это и называется любовью). – Где мы были в прошлый четверг? Ездили к твоим родителям, не так ли?
– Да, милый. Хороший был день. Помнишь маленькую Джинни? У нее скоро крестины. Мы приглашены.
Разумеется, Крис помнил. И его галстук, изжеванный ненасытной малышкой, тоже хорошо помнил тот день.
И это значит, что с ним все в полном порядке. А что случилось с миром – его не касается. Пусть Джейн Рассел сама разбирается со своим Крисом Грэйзером и его новой квартирой.
День шестой.
Все происходило очень быстро. Но Крис еще больше торопил события. Сил терпеть прежнюю жизнь больше не было.
– Мы переезжаем, – сообщил он Эльзе, за два дня успев найти новый дом и договориться о продаже квартиры.
– Куда? В Нью-Йорк?
– Нет, что ты, – засмеялся он, – в другой район, поближе к реке.
Его возлюбленная удивленно подняла брови. Но в глазах светилось счастье. Не та пьянящая эйфория, что захватывает в плен и отравляет воздух. Настоящее, спокойное счастье. Женская уверенность в завтрашнем дне: они вместе переезжают в новый дом.
Он и сам был так воодушевлен, что проделал за грузчиков половину работы, ловко закидывая вещи в большой белый фургон, подмявший под себя покрывало недавнего листопада. Хотелось бежать вприпрыжку, обгоняя время. Хотелось не встречаться с соседями, уехав тайно и поспешно. Все чувства стали задиристыми и задорными, словно в окно постучала не отяжелевшая гроздь рябины, а цветущая яблоневая ветка.
Кто бы мог подумать – еще месяц назад! – что он порвет с прошлым так решительно, так радостно. И вот они уже мчат по центральной кольцевой, обгоняя свою жизнь, плотно сложенную в грузовые прицепы – чтобы на новом месте, едва переступив порог, открыть шампанское раньше, чем будет выбрана комната для спальни.
Теперь все точно свершено и замкнуто. А если в прежнем доме, за плотной шторой, мелькнет чья-то тень – то издержки законов мироздания. Оно ведь подобно мастерской художника: сотни набросков, и лишь десятки завершенных картин. И кто знает – что случается с этими оборванными на середине жизни эскизами? Не уходят ли они вглубь двухмерного пространства белой бумаги, проступив с изнаночной стороны реальности – подобно тому, как холст, обласканный вниманием творца, растекается красками по поверхности, занимая весь видимый мир до линии горизонта?
Что, кстати, так же не прибавляет ни глубины, ни высоты его очевиднейшей плоскости.
И главное – никаких межконтинентальных трелей на журнальном столике под лестницей.
День седьмой.
Мужчина и женщина стояли в прохладной тьме над огромным городом. Впрочем, было не так уж холодно. Но ощущение высоты заставляло фантазировать, превращая каждый вдох в глоток заледеневших кристаллов.
Крис уже не помнил, чья это была идея – забраться сюда. Да что там сегодняшний вечер! Он не помнил всю ленту судьбы, приведшую к нему. Он мог нарисовать, проложить путь в своем сознании, используя слова и отдельные факты, человеческую логику и примеры божественного провидения. Но не чувствовал эту последовательность, как биение собственной жизни. Клетки тела молчали, кровь не начинала гудеть, как старые телефонные провода из его детства. Не дозвониться, не достучаться.
"Недаром говорят, что в предсмертное мгновение вся жизнь проносится перед глазами, как кинолента, – подумал он. – Наверное, чтобы собрать воедино разрозненные куски нас самих".
Нью Йорк, Эмпайер Стейт Билдинг. Смутно знакомый мелодический переход из тех времен, когда это считалось модным. Как музыкальный слоган в конце назойливой рекламы – Эмпай-ер Стейт Бил-динг. Голос скачет по секундам и терциям, неожиданно подпрыгивая до квинты. А что теперь? Пресыщенная жизнью пара пенсионеров, чьи легкие не способны вместить перспективу, открывающуюся отсюда.
Эльза поежилась, плотнее укутывая располневшие плечи в тонкую шаль.
– Ну что? Насмотрелся? Пойдем ужинать?
– Да я, вообще-то, тебе хотел показать, – промямлил Крис, заранее комкая предложение.
– Неужели? – усмехнулась жена. – Будь по-твоему. Так спускаемся?
Лифт скользил, как беззаботная юность по шелковому покрывалу. И это сравнение, вылетевшее шальной пулей из подсознания, пробило сердце навылет. Очередной сквозняк из прошлого. Из той комнаты, в которой никто так и не удосужился закрыть окно. И все эти годы оттуда доносятся приглушенные звуки музыки, смеха, разговоров ни о чем – если под Ничто понимать абсолютно Всё. Как и полагается юным, не потерявшим телесной связи с вечностью.
И та девчонка, разделившая с ним всего один год счастья. Ее кожа была такой глянцевой, казалось – все случайные блики на стенах и потолке рождены ею. В ней было столько неубиваемой чистоты, что его глаза вмиг растеряли густую муть молодого цинизма – стоило только ему взглянуть на нее. Мать так и сказала тогда: "У тебя изменились глаза, Крис. Они стали прозрачнее. И мое сердце теперь спокойно".
Она все делала прозрачным. Его самого, мир вокруг, чужие души, поступки, тайны, мотивы. И это было невыносимо. Все проступало сквозь рассеявшийся туман с бескомпромиссной очевидностью. Предметы обретали очертания и резкость. От нее невозможно было спрятаться. И однажды он ушел, попросив ее прийти чуть позже, когда его жизнь перестанет быть такой чудовищно неподходящей для нее.
"Я буду ждать тебя. Каждый день, сколько потребуется", – сказал он, обернувшись напоследок. И это было самое лживое, самое жестокое прощание, которое только можно представить. И не потому, что уходил именно он, оставив ее в руинах на пороге судьбы. Но по той причине, что в ее глазах уже был ответ: ждать бесполезно. Прошлое невозможно вернуть.
Ему просто нужна была мечта. Надежда, помогавшая идти обычной человеческой тропой в ожидании небывалого звездопада.
Всего лишь.
Крис зябко передернул плечами. Холод высоты все еще сковывал его кровь. Эльза уверенно вела его за собой, лавируя меж изящно сервированных столов. Наконец они причалили к своему, уютно усевшись у большого окна, двоившего в своем стекле мерцание Большого Яблока.
"Два города в одной паре глаз, – подумал он, – как я могу точно знать, который из них настоящий?".
– Я не стала заказывать праздничный торт, – сказала Эльза. – Глупо же. Мы только вдвоем.
Он рассеянно кивнул. Пересечь океан, чтобы встретить 60-летие на Манхэттене. Странная идея. Но она была спонтанной – а любая внезапность уже давно на вес золота в его жизни. Золотом не разбрасываются.
Жена внимательно изучала меню. По губам скользила снисходительная полуулыбка, пальцы с тяжелыми перстнями отбивали по кожаной обложке такт неведомой мелодии. Густой запах ее пудры перебивал тонкий аромат орхидей в черной вазе, червоточиной засевшей в сердцевине стола. За окном начался дождь. Его капли вторили легкому ритму столовых приборов и хрусталя. Где-то очень далеко рваными скачками джаза взмывал вверх саксофон. И эти звуки непроницаемым куполом обняли его сиюминутную реальность. Время остановилось, воздух уплотнился. Крис повернул голову влево.
Праздничный торт все же испекли. Он украшал соседний стол, окруженный разномастной компанией молодых и старых друзей. Нетронутые огнем свечи поднимались красными столбами из мраморной глади крема. Торжественная надпись среди них была почти не видна, но он смог разглядеть округлые цифры собственного юбилея.
Странно, но удивления не было. Равно как и догадки о простом совпадении. Пауза, оцепенение владели миром. И в этом царстве не было места именам, определявшим суть вещей.
– Да где же это чудовище? – со смехом спросила импозантная женщина, его ровесница, выразительно постукивая по циферблату часов.
– Отзвонился. Задерживается после открытия выставки, – парировал молодой мужчина, небрежно листавший винную карту.
– Помню, как встретил его впервые, – начал пожилой в пижонском костюме, – я тогда работал в Метрополитен-музее. Он стоял перед автопортретом Ван Гога. Я уже три группы провел по своим залам, а он с места не двинулся. Я подошел: "Желаете соломенную шляпу, молодой человек?". Он улыбнулся: "Всю жизнь мечтал быть искусствоведом". "Так что мешает?" – спрашиваю. И знаете, что он мне ответил? "Безнадежно. Я художник".
Взрыв смеха. Как нарастающий грохот снаряда в ушах оглохшего от контузии – и вновь тишина и оцепенение.
Крис повернулся к жене. Ничего не изменилось: все та же скользящая улыбка, прежняя песня в кончиках пальцев. Он глядел на нее неотрывно, словно боялся потерять нить, связующую его существо воедино. Будто и нить эта была током крови в его венах – отпусти кончик, и завиляет, завертится от силы инерции, спутается, разорвется.
Эльза подняла глаза и вновь улыбнулась – теперь уже ему.
– Что? – спросила она его легким кивком, не размыкая губ.
– Ничего, – ответил он взглядом, а вслух пропел:
"Не могу отвести глаз от тебя…"
– Крис! Крис! Мы здесь! – вновь взорвался мир грохотом канонады чужой жизни.
Он боковым зрением – наследием травоядных – видел, как кто-то легкий, стройный, в светлом кашемировом свитере, двигался, разрезая на две половины сумрачное пространство зала, как лунный луч, настойчиво проникший в спальню. И этот кто-то подходил все ближе, и все отчетливее звучали его шаги, и громче плескался цитрусовый аромат, давно забытый им вместе с ненужным хламом отвергнутой судьбы в старой квартире. Звенели бокалы, расступались люди, шелестели объятия, и наконец он ловко уселся на стул, обдав спину Криса вызывающим теплом своего тела. Скомандовал: "Зажигайте!" – и мрак рассыпался хороводом крохотных огоньков.
Эльза опять разглядывала меню, не замечая светопреставления вокруг. Официант безнадежно опаздывал. Оцепенение было сломлено, и в раздавленной всмятку тишине нарастал шипящий гул его сердца. Сначала оно привычно билось, затем застучало, и вот уже рвалось наружу сквозь тонкую кожу висков и ключиц.
Он уже ни о чем не мог думать. Одна-единственная мысль пронзала вселенную и его самого. И на ней, как на остром крючке багра, шарившего по дну омута, висела вся его жизнь:
"Не оборачивайся, Крис. Только не оборачивайся, Крис. Не смотри назад. Не оборачивайся, Крис".