Как быстро течёт река Времени! Память хранит многие события, случившиеся давно, но живущие в сердце. И встреча с Евгением Зубовым, которого теперь величают «Мисайловским Есениным» и проводят в честь поэта всевозможные литературные фестивали, вечера и конкурсы на его родине в Подмосковье, заняла прочное место в шкатулке памяти.
Всего одна встреча с поэтом связала меня с множеством почитателей его творчества. Мы никогда не видели друг друга и, возможно, не увидим в этом мире, но у нас есть общая сфера обитания души - русская поэзия.
Моим кумиром, как это ни странно, наряду с Пушкиным и Есениным, был в молодости Владимир Маяковский. Я и сейчас его очень люблю – этого «Архангела Тяжелоступа», как нарекла поэта Марина Цветаева.
Я мечтала поступить на филфак МГУ и работать в музее Маяковского. Всё сбылось. В музее Маяковского работали вместе со мной разные люди. Каждый был ярок и интересен, начиная с вахтёрш Ирины Константиновны, глубоко верующей женщины, и Анны Васильевны, в восемьдесят лет вышедшей замуж во второй раз, до директора Владимира Васильевича Макарова – друга Станислава Куняева, Егора Исаева, Ларисы Васильевой, человека экстравагантного, пытавшегося сочинять вирши, имевшего в молодости отношение к лётному делу.
Владимира Васильевича уже нет. Именно ему я обязана тем, что он принял меня на работу в музей. И, хотя я служила зав. канцелярией, или, как говорил Маяковский, «начканцем», выполняя при этом обязанности табельщицы, инспектора отделов кадров, машинистки, иногда курьера, я всё же не чувствовала себя отделённой от общей творческой жизни этого необыкновенного дома на Лубянке, тогда Дзержинке.
Во-первых, мне приходилось печатать тематико-экспозиционные планы многочисленных выставок, которые делал теперь уже корифей музейного дела Тарас Поляков, и, таким образом, учиться у него мастерству экспозиционера, во-вторых, в музее тогда отдел научной пропаганды проводил потрясающие литературные вечера с участием Евтушенко, Вознесенского, Ахмадуллиной, Новеллы Матвеевой, Давида Самойлова, Вероники Долиной… На эти вечера ломилась вся Москва, включая дипкорпус. В-третьих, я могла пользоваться уникальной музейной библиотекой, в-четвёртых, мне довелось видеть двух любимых женщин Маяковского – Веронику Полонскую и Наталию Брюхоненко, в-пятых, я держала в руках бесценные раритеты, например, фото Маяковского, его записные книжки…Надо мной плыла «комнатёнка-лодочка». Во дворе дома на крыльце чёрного хода лежали цветные стёклышки мозаики, которые помнили поступь поэта.
Приходилось и за могилой Маяковского ухаживать: выпалывать траву. Один раз поехали на Ново-Девичье кладбище с Надей Портных – Главным хранителем. Я дёргаю траву, а она мне говорит: «Ты вся зелёная. Не бойся! Там ведь только урна».
В связи с Маяковским всегда вспоминаю фразу разочаровавшегося в нигилизме Евгения Базарова, ставшего антигероем, про то, как из него «будет лопух расти», а мужик заживёт, наконец, в хорошей избе.
Смысл этой фразы в том, что мне проку в «благосостоянии» мужика, если сам я помру, безвременно, борясь за светлое будущее для бедных.
А сколько Базаровых, включая Владим Владимыча, пало в борьбе роковой! Как заметил русский поэт Валентин Сорокин, в одной своей статье, посвящённой Николаю Рубцову, сколько Анок-пулемётчиц бездетными осталось! Пусть их жертва будет не напрасной.
Анку я припомнила в связи с художницей – авангардисткой Еленой Степановой. Была такая девушка в окружении Маяковского. Встречались в компаниях, спорили об искусстве, говорили о будущем. Один раз он перенёс её на руках через большую лужу. Об этом она сама мне рассказывала в больнице, где я её навещала по просьбе дирекции. Родных у неё не было.
Елена Степанова – маленькая, сухонькая дама лежала в общей палате городской больницы. Посылали нас, сотрудниц музея, выносить из-под старушки судно. Медперсонал этим не занимался.
Дело это малоприятное, тем более для меня – девицы избалованной родителями. Но главным для нас со «Старухой Семёновой», как по аналогии со «Старухой Изергиль», называла её Галина Юрьевна Шульга, на языке музея Маяковского, просто «Шуля», было не вынос судна и мойка его, а бесконечные разговоры, во время которых Степанова меня лично держала за обе руки.
И так я простаивала над её кроватью иногда по три часа. Детально я не помню, о чём она мне говорила. Но, таким образом, она передавала мне пафос того времени, когда в мире строилось первое государство социализма.
Являясь по убеждениям христианкой и монархисткой, я никогда не отрекусь от своего комсомольского прошлого, тем более, от моей социалистической Родины – СССР.
В тот период пришлось мне стать членом одного из самых знаменитых ЛИТО в Подмосковье – имени поэта Шкулёва – автора знаменитой советской песни «Мы кузнецы, и дух наш молод…» Руководил объединением Алексей Павлович Зименков – заведующий экспозиционным отделом музея Маяковского, исследователь советской литературы, выпускник кафедры истории советской литературы МГУ им. М.В. Ломоносова. Я также являюсь выпускницей этой кафедры. Обучалась у заслуженного профессора МГУ Альберта Петровича Авраменко, моего любимого Учителя.
Зименков сразу почувствовал во мне человека пишущего и свёл с редакцией газеты «Ленинец».
Одно время я мечтала стать журналисткой. В газете я проработала года два нештатником. Очень полюбила Ленинский район Подмосковья. Счастливейшее время! Была корреспондентом газеты, трудилась в музее Маяковского и училась на вечернем отделении филфака МГУ.
Летом 1982 года я получила задание от редакции «Ленинца» написать статью о поэте из деревни Мисайлово Евгении Зубове. Поэта этого я не знала. Но согласилась с удовольствием. Мне было интересно выполнять все редакционные задания: я делала репортаж о киоскёрше «Союзпечати», написала огромную статью о Видновской ЦБС, рассказывала о работе Клуба избирателей в совхозе им. В.И. Ленина…
Почему же не поехать в Мисайлово! Да ещё вместе с Алексеем Павловичем, который должен был меня встретить в Видном, где Зименков проживал и проживает. Мы встретились с ним в городе Видное и отправились на автобусе в Мисайлово. Был чудесный день. (Как всё-таки прекрасен этот литературный штамп!) Природа буйствовала: ветки ломились от цветов сирени, яблок и вишен. Светило солнце на небе, свободном от туч.
Скорее всего, поездка моя в Мисайлово состоялась в конце июня. И сирень уже отцвела, и яблони с вишнями. Но в душе моей они цвели тогда и теперь тоже.
Встреча с Зубовым подробно описана в статье о нём, которую можно извлечь из архива газеты «Ленинец».
К сожалению, я не могу её найти в моём собственном архиве, но она неоднократно цитировалась Алексеем Зименковым в изданиях стихов Евгения Зубова.
Для Зубова моя статья стала в какой-то степени судьбоносной, как и для меня. После публикации мне много добрых слов сказала Анна – редактор «Ленинца». По её мнению, после моей статьи в деревне по-другому будут относиться к семье Зубовых. А то живёт мужик в деревне, вроде не инвалид, а нигде не работает. Впрочем, такое мнение о поэтах широко распространено и сегодня.
Скажу честно, в Зубова я не влюбилась, но отдала ему должное. Когда я готовилась поступать в университет, брала уроки у Нины Геннадьевны – замечательного педагога, фамилии которой не знаю. Это была рафинированная дама, преподаватель философского факультета МГУ. Я ей очень обязана. Она мне поведала много разных литературных историй. В том числе, историю жизни критика Марка Щеглова, который был невероятно популярен в шестидесятые годы.
Жизнь его была недолгой и полной невзгод. Марк Щеглов был инвалидом. Особенно он прославился как автор дневников. Информации о Щеглове не так много можно было отыскать в советские годы, да и теперь не густо. Интересно рассказывает о нём замечательный литературовед Владимир Турбин.
Зубов явно пересекался с Щегловым трудностями судьбы. Через несколько лет после нашей встречи Евгений не мог уже передвигаться, и остался навеки прикованным к углу деревенского дома с окном в сад. Правда, Щеглов был дипломированным филологом, а Зубом – типографским рабочим, как и его отец.
Кстати, учился Евгений в столице, в моём родном районе, тогда он назывался Первомайским, ещё раньше Сталинским, издавна – Соколиная гора, как он и теперь зовётся.
На Щербаковской улице в здании довоенной постройки действовало Полиграфическое училище, или техникум, уже не помню. Здание это сохранилось, училища в нём давно нет, но почти напротив стоит отстроенная заново во всей красе в девяностые годы двадцатого века после уничтожения врагами России Церковь Дмитрия Солунского в Благуше.
Так что ареал обитания, кроме русской словесности, у нас с Зубовым был общий: Измайловский парк, кинотеатр «Родина», книжный магазин «Букинист», много лет работавший на Щербаковке и недавно закрытый.
Там я в разные годы покупала книги: первое издание стихов Ивана Приблудного, последний сборник Валерия Брюсова «МЕА», справочник о жителях Москвы с телефоном Маяковского и Бриков в Гендриковом переулке на Таганке, изумительной красоты издание «Всемирная история» Штерна, кажется, марксовское. С книгами, бывшими украшением моей библиотеки, пришлось расстаться в трудные и полные задора девяностые годы.
Что у нас ещё было интересного на Семёновской? Конечно, «Сотый» магазин, на первом этаже которого продавали продукты и кофе с молоком в гранёных стаканах, а на втором - промтовары, бараночный завод № 1 и деревянный зелёный павильон «Цветы» рядом с ним. При бараночном заводе работала палатка. Но работать она начала, кажется, уже после распада СССР. Завод, конечно, давно закрыт. Здание скрыто фальшфасадом.
В начале Измайловского шоссе стояло переделанное под механические мастерские здание Воскресенской церкви при Семёновском кладбище. За ним огромная роща, таинственная и мистическая. Даже теперь она мне кажется такой. Храм давно возрождён, а кладбище уничтожено после войны. В мои детские годы я боялась гулять в этой роще. Потому что кое-где ещё выглядывали из земли острые края надгробных плит.
Одно время, в нулевые годы, рощу звали Полежаевской, потому что на Семёновском кладбище был похоронен поэт Александр Полежаев, которого привезли к месту последнего упокоения из Лефортовского госпиталя.
В наших краях впервые юный Сергей Есенин читал стихи профессиональному литератору Ивану Белоусову. Было это на Соколиной улице, сейчас Семёновский переулок. Там Белоусов жил в собственном двухэтажном деревянном доме. Такими домами ещё в пятидесятые годы двадцатого века была застроена вся Семёновская площадь. В шестидесятые их сломали.
Про этот факт, конечно, Зубов не нал. Безусловно, для него Семёновский переулок стал бы местом особого почитания.
Зубов, как и Есенин – плоть от плоти крестьянской Руси и русской избы. Избу зубовскую я век помнить буду. К счастью, на ней теперь висит мемориальная доска. Любовь к избе у меня в крови, как и у всех нас – выходцев из деревни, которую в шестидесятые годы оболгали, назвав «некультурной», а потом стали у нас отнимать, придумав программу ликвидации «неперспективных деревень». Враги России сначала рушили наши храмы, а потом стали выкорчёвывать крестьянские корни.
По красоте с храмами нашими может сравниться только бревенчатая изба. Сидели мы с Алексеем Павловичем у Зубовых в гостях в избе тёсаной, построенной в начале двадцатого века, пили чай. Помню, сестра поэта Зоя, которая потом за ним ухаживала, посвятив жизнь брату, принесла на белых блюдечках варенье из клубники. В Подмосковье видновская клубника, наверное, самая вкусная и крупная.
Конечно, кроме клубники, было и другое угощенье: хлеб белый, масло – это традиция. Что-то ещё. Я рассказывала Зубову историю из жизни какого-то, как теперь говорят человека с ограниченными возможностями. Наверное, это был творческий человек. Иначе, зачем бы я завела разговор на эту тему? Зубов тут же отреагировал: «А у него семья есть?»
Евгений не был человеком монашеского склада. Чувствовалось, что тема семьи (любви) для поэта – это больное место. Тогда он ещё мог самостоятельно передвигаться и, наверное, надеялся…
На Новый год от него пришла поздравительная открытка на мой московский адрес, на проспект Будённого с обратным адресом: Москва, 109378, ул. Ф. Полетаева, д. 15, корпус 1, кв. 109. Зубов Евг.
Евгений писал:
«Здравствуйте, Лена! Поздравляя Вас с Новым 1983 годом и желая Вам здоровья, счастья, успехов в учёбе и творчестве, мне хочется, правда с большим запозданием поблагодарить Вас и за статью, опубликованную в «Ленинце» за 9 сентября. Мне, моим знакомым и многочисленным родственникам она очень понравилась, а некоторых даже тронула до слёз. Всё это говорит о том, что Вы на правильном пути. Желаю Вам в Новом году новых встреч с интересными людьми, - будущими героями Ваших публикаций. С уважением Евг. Зубов. Привет А. Зименкову» (орфография автора сохранена).
Открытка эта синего цвета с еловой веткой, на которой висит елочная игрушка-шишка, белой снежинкой и надписью «С Новым годом!»
Как я люблю советские открытки! Все храню. Свои, родителей. Перечитываю, перебираю.
Знал бы Зубов, что творилось тогда в моей душе… Я была влюблена в латиниста. На первом курсе нам преподавал латынь Вадим Леонидович Цымбурский. В него многие были влюблены. Гениальный филолог и демонический мужчина, чем-то внешне и внутренне похожий на отца поэта Александра Блока Александра Львовича.
Сейчас его объявили великим геополитиком. Какая глупость! Повторюсь, он всего лишь гениальный филолог. Своей любовью я измучила домашних и насельников музея Маковского. Стихи ему посвящала, писала письма, которые не отправляла. Но как только он делал шаг в мою сторону, я кидалась прочь.
Стихи не сохранились. Помню только строчки:
Я стою у метро.
На холодном ветру трепещу я.
Я, как флаг, в честь тебя вознесённый
В надзвёздную грешную высь.
Вадим Цымбурский умер в 2009 году. Отпевали его в Воскресенском храме в Сокольниках, где я в период моей исступлённой страсти к «Вадику» впервые осознанно начала зажигать свечи и молиться. Там его и провожали в мир иной под сенью Иверской Чудотворной – древней нашей московской святыни с рукой Богородицы, зацелованной до того, что на ней впадинка.
Посмотрела фотографии панихиды в Интернете, повыла.
И всем встречным тогда читала стихотворение Цымбурского «Вариации к «Авторской исповеди Гоголя». Я долго хранила четыре его стихотворения, которые мне подарили люди из его окружения – женского. Их мне передарила одна из его дам через мою приятельницу. В свою очередь, из моих рук их получил политолог Андрей Окара…
Открытку зубовскую я тогда положила в короб с другими посланьями, ответила ему вежливо. Не более. Но, конечно, послание Зубова укрепило мои силы. Кроме любви, которая не состоялась, или состоялась в какой-то нереальной перспективе, была филология, которую я смогла полюбить не менее страстно, чем Цымбурского.
Не скрою, мне было приятно, что мисайловский поэт запомнил девушку в розово-белом платье в клеточку с кружевами.
Как я потом прочитала в воспоминаниях о Зубове видновской поэтессы Мельниковой, которая его неустанно опекала, она хотела тоже написать статью о нём, но Зубов отказался, сказав, что о нём уже писали в газете «Ленинец».
На 8 марта снова пришла весточка от Евгения, уже из деревни, с обратным адресом:
«Моск. обл. Ленинский р-он,
Мисайловское п/о, д. Мисайлово
Зубов Евг.» (орфография сохранена)
«Здравствуйте, Лена!
Поздравляю Вас с Днём 8 марта!
Счастья Вам, светлого настроения, верных друзей, новых интересных книг.
Спасибо за новогоднюю открытку.
Я получил её в Мисайлове, эту
зиму я находился в деревне.
Будете в наших краях, заходите
С уважением Евгений» (орфография сохранена)
Но я так больше и не зашла в избу Зубовых. Меня охватила на многие годы новая любовь. И занятия в университете занимали всё свободное время. И работать приходилось. Из музея я к тому времени ушла.
Но долгие годы мы, все, кто работал в те годы в музее Маяковского, помним об этом, поддерживаем дружеские отношения, изредка встречаемся и остаёмся родными по душе людьми, потому что литературу русскую, советскую, в том числе, мы любили искренне и непритворно, со всей страстью души.
Кстати, открытка зубовская весенняя выглядит так: зелёного цвета, с двумя розовыми гвоздичками большими и одной маленькой. Они перевязаны розовой ленточкой. На открытке надпись «8 Марта».