Шоколадное сердце сотвори во мне, Боже.
Не телесное. Не платяное. Не приторное.
Из чёрного горького шоколада.
Как настоящая жизнь: и сладостная, и горькая.
Тайно вложи в него наше с Тобой
любимое детское лакомство:
волшебное драже «морской камешек» с изюмом.
Ты будешь смеяться, глядя на сердце,
а оно ответно отзываться, тихонько постукивая,
и таять от тепла Твоей ладони.
Как тает любящая женщина
от ласковых долгожданных прикосновений.
Тонкие стенки соделай моему сердцу, Боже.
Чтобы мне помнить, что оно хрупкое,
и нуждается в бережном отношении.
Изнутри заполни его чистым дыханием Твоим.
Пусть любой, при общении со мной,
изумлённо воскликнет:
«В этой женщине сокрыта тайна.
Эта женщина – непостижимая загадка.
В ней есть изюминка!»
И только мы с Тобой будем теми,
которые знают истину.
Разделительная полоса
Сомкнутые веки, как театральные портьеры, отделяют зримое от незримого. Как роллеты, ограждающие явное от неявного. Взмывает душа вослед за мириадами разноцветных брызг, как за воздушными шарами, которые складываются в «лечу-у-у!». И солнце смеётся навстречу нам. А мы – ему, и наши тонкие верёвочки становятся всё тоньше. Связь с действительностью слабеет.
Небоооо. Раствори меня.
Поднимаю занавес, – впереди лента дороги с разделительной полосой «из дома-домой». Края асфальтового покрытия просторны и широки, только, когда рядом. Стремясь обогнать одна другую, врезаются друг в друга на горизонте под острым, как пика, углом.
И только разделительная полоса, рассекающая полотно дороги надвое, ни с кем не соперничает, не попирает небо, вонзаясь в него, а возносится в него. Обращается в невидимую верёвочку, желая поймать само светило, обвиться вкруг лучей бантиком и раствориться вместе с разноцветными шариками души. Лечу-у-у-у!
Певчий
Я скучала. И он здесь, мой маленький. Наслаждаюсь пением, задрав голову, пытаясь рассмотреть своего бесстрашного высотника.
– Кици-кици, куви-тииди. –
Вот уже, которое утро подряд он заливается, сидя на коньке кровли, а я радуюсь и беспокоюсь о нём.
– Тик-тик-тик, пьить-пьить. –
Как он умудряется столь самоотверженно петь, удерживаясь, и не соскальзывая? Ловлю себя на мысли, сколь мелка и малозначительна тревога человека, стоящего на земле, по сравнению с пернатым Божьим созданием, для которого солнце восходит из-за гор.
– Пьеду-пьеду, куви-ди-ди-ди. –
Певец залит его светом. А мне здесь, внизу, его не видно. И оперения я не в силах разглядеть. Крошечная серо-чёрная точка на фоне небесного купола на острие двускатной кровли.
– Пррр-прр, иии-ди-ди. –
Столько силы менестрель вкладывает в величание, что видно, как вытягивается его шея, как часто раскрывается и закрывается клюв, как вздрагивает тело. Далеко слышна песнь восхваления. Он возносит утренний гимн, заглядывая небу в глаза, не отвлекаясь на суету мира сего. И до меня доносятся слова его молитвы.
– Ить-ить-ить! –
Я знаю, – он и завтра будет самозабвенно петь и находить всё новые и новые слова благодарения, не обращая внимания на людской муравейник далеко внизу, суетливый и безразличный.
Он Мой певчий дрозд.