В былые времена, еще до моего рождения, вблизи Преображенского рынка существовала лавочка с необычным названием «Магазин случайных вещей». Здесь можно было разжиться отрезом китайского шелка и подержанной мебелью, серебряной ложечкой и столярным инструментом, патефонной пластинкой и чугунным утюгом со съемной деревянной ручкой, аляповатой фарфоровой кошечкой и намалеванной доморощенным творцом пышнотелой русалкой… Сюда приходили «купить что-нибудь по случаю», а часто – просто поглазеть и пофилософствовать. Захаживал в эту лавку и мой дед. Человек он был сметливый и мастеровитый, приглядывал то, что могло пригодиться в хозяйстве и при этом не ударить по семейному карману. Когда мама вышла замуж, походы в «случайную лавку» дед стал совершать уже не один, а вдвоем с зятем. Женщин с собой не брали, ибо дело это рассматривалось как сугубо мужское. А еще дед был человеком с юмором и всё подбивал моего отца прикупить живописное полотно с пучеглазой русалкой: очень уж хотелось ему позабавиться реакцией супруги. Бабушка, прослышав о коварных планах мужа, решительно возражала. Дед периодически подковыривал бабушку – та стояла непреклонно. А мы с братом спустя много лет пеняли отцу за отвергнутую русалку. «Она не ужасная, - громко защищали мы живописную красавицу. – Она клёвая!»
Однако «живопись» из магазина случайных вещей все же попала в наш дом. Багетом одной из картин служили крашеные темной морилкой рейки. Картину я не любила: разбушевавшаяся водная стихия так и норовила окатить меня с головы до ног и утянуть в свои ледяные объятия, на дно морское. Я ничем не могла помочь потерпевшим кораблекрушение мореплавателям, они отчаянно взывали о спасении, но их нарисованная жизнь была не в моей власти. То была кустарно выполненная копия «Девятого вала» Айвазовского. Со временем дачные стены украсили солнечные пейзажи друга родителей, художника, что любил заезжать в наши места на этюды. Айвазовский был передислоцирован в сарай и размещен над папиным верстаком. Люди, плывущие на уцелевшем фрагменте мачты, теперь искали спасения среди рубанков, стамесок, банок с краской, садового инструмента и канистр с керосином.
Вторая картина относилась к жанровой живописи и была написана на металле. У нее была широкая, чем-то схожая с оконной, объемная рама, поэтому, глядя на картину казалось, будто подсматриваешь в чье-то окошко. За «окошком» разворачивался следующий сюжет: поздний вечер, сумерки, посреди горницы на лавке сидит хозяин, по всему виду человек торговый, купец, а рядом прижалась щекой к отцовскому плечу купеческая дочка, совсем юная девица. Взгляды их обращены к восточному человеку, расположившемуся перед ними на коврике. Одет он в атласный халат, на голове тюрбан, на ногах, сложенных по-турецки, туфли с длинными загнутыми носами. Неторопливо перебирает он струны домбры, сказывает, напевает, присматривается к хозяевам, кружит, кружит, завораживает. Глаз у него хитрый, нос крючковатый, усмешка льстивая, знает, чем зацепить, знает, где напугать, где удивить, а где и рассмешить; никуда не торопится, вечер долгий – сказка длинная, звонких монет у хозяина много, много… Видит сказочник, как девица увлечена его песнями, глазки распахнула удивленно, щеки алой зорюшкой горят, и страшно ей, аж дух захватывает, и хочется поскорей узнать, что же дальше. Ну, сказывай, сказывай, пой еще, старик, не томи. Спою, девица, спою, красавица, времени у старика - что злата-серебра у твоего отца, много, много, вечер долгий – сказка длинная. Еще видит сказочник, что хозяин-то не лыком шит. Тот, хоть и улыбается, но глаз у него недоверчивый, ври-ври, да не завирайся, читает старик по его глазам. Что ж, торговый человек, и на тебя хитрости хватит, ах, как ласкает слух звон твоего серебра, сказочка моя длинная, слушай, слушай, купец… А еще видит он, старуха в темном углу горницы глядит настороженно. Что тебе до моих сказок, карга старая? Принесло ж тебя… Кружу, кружу, заворожу… Внимай, девица-красавица, слушай, хозяин богатый, и ты, недобрая старуха, потешься заморской сказочкой, песнями нерусскими…
Внизу рамы была прикреплена металлическая табличка с выгравированным названием. Я залезала коленками на высокую кровать, над которой висела картина, упиралась ладошками в стену, вчитывалась в название и пыталась понять его смысл. Буквы читались хорошо, хоть и были немного стерты от времени. «Шуть»,- читала я. Что за шуть такая? Шутка? Или жуть? Или что-то среднее между ними? Разве есть что-то общее между смехом и страхом? Недоверие к крючконосому сказочнику росло. О чем его сказки? Почему становится не по себе при взгляде на искривившиеся в усмешке губы? Вопросов было много, и они не находили ответа. Как хотелось уберечь доверчивую девушку от ворожащей сказки, прогнать вон хитрого старика в атласном халате. Мне виделась беда, незримо нависшая над добрым семейством, но купец ничего этого не замечал…
Всё разъяснилось, когда я, благодаря найденной в книжном шкафу подшивке журнала «Нива», познакомилась с дореформенной орфографией. Оказалось, "ер" по незнанию я приняла за мягкий знак, и картина на самом деле носила название «Шут». Название стало понятным, но поселившееся в душе недоверие к льстивым заморским сказочникам никуда не делось. Вечер долгий, сказка длинная. Много, много серебра у купца русского тороватого. Шуть...
Давным-давно нет того «Магазина случайных вещей». Нет, увы, и большинства его посетителей. И теперь разве что московские долгожители припомнят это название. А вот венские стулья, которые дед приобрел тогда за бесценок в «случайной лавке» и привез на дачу, прекрасно сохранились и служат по сей день. Им, наверное, лет сто.