Пробуждение.
Машины Войны
I
Обратная дорога всегда быстрее.
Хотя, если считать строго, можно убедиться, что это только так кажется. Отчего-то ей показалось странным сознавать кажимость, что обратная дорога быстрее. Быть может потому, что рефлексия поедает остатки лиризма… Ведь это так прозаично укладывать в чемодан вещи, убирать с полочек ванные принадлежности, вдыхая «Запах Бустыни» – ароматического масла, купленного у торговца Али, маленького лукавого человечка. Это так невыносимо думать о ещё одной зиме, подкарауливающей по возвращению. Но возвращаться приходилось, и от мыслей этих некуда было деться.
Димасик совсем не помогал: он так и не научился быть добрым и послушным. Ничто не могло объяснить его внезапного охлаждения. Димасик отстранился и снова, как тогда ещё в универе, стал сам по себе. Или просто стал самим собой? Едва ли. Она знала его другим, когда он атомным ледоколом водил её Белым морем. А теперь Деникин грубо пресекал любые попытки растопить не пойми чьими усилиями, на беду выкристаллизованный лёд. Что же он такое? Какая воля в нём действовала, и чью судьбу он исполнял? Что за снежная королева отняла Кая у ещё одной Герды? Сказка приближалась к концу, увы, совсем не по Андерсену.
– Глупая ты женщина, Оленька, – огорошил он её в лоб. – Тебе за мужа держаться и меньше приключений искать.
Что хотел этим сказать? К чему это?
Она не нашлась, что ответить.
В аэропорту он убежал от неё, чтобы запастись в Duty Free корзинкой шампанского, а перед этим ехидничал, пока она выискивала в глубинах своего багажа аккуратно упрятанные в салфеточки ракушки. «Пятьсот долларов штрафа», – на прощание пообещал смешливый отельный гид: правительство Египта ревностно оберегает сокровища Красного моря. Разочарованные, гости пригоршнями выбрасывали награбленные богатства прямо на проезжую часть, где под колёсами всё прибывающих транспортных экипажей роскошная симметрия морских животных безжалостно превращалась в мелкую труху.
– А мне ничего такого не подсунула? – съязвил. – Ненароком. Будет, как в «Бангкок Хилтон» с Николь Кидман.
– Тебе – ничего. Это ведь твои вещи.
– Мои, – и, закрепив чемоданную ручку, присовокупил: – за наркотрафик в кино её приговорили к расстрелу.
– Это не наркота!
– Ага, подумаешь – ракушки! А то, что при въезде предупреждали, забыла?
– Там столько всего было… И вообще я их на берегу нашла.
– Женская логика. Таможне до лампочки, где ты их нашла.
Таможне действительно было до лампочки содержимое их багажа, но от этого было не легче – сотни добрых людей выстроились в длинную очередь на рентген. Среди такого числа соотечественников, где были и охотники за длинным рублём и учредители малых однодневных предприятий, в обществе, где умственная грубость и художественная тупость, наверное, до скончания веков господствующий факт, она растерянно озиралась, боясь, как бы кто из этих «страшных русских» её или его не узнал. Общие знакомые – самое неприятное, что сейчас можно было придумать; впрочем, и в племени людоедов главное качество человека – умение себя подать, а женщины всегда составляли одну из главных статей роскоши. Это вам не инвестиции в экономику, в какую инвестируют, когда уже более некуда инвестировать.
На руке болтался браслет из гостиницы – по возвращению никчемная, разоблачающая вещь. Она попыталась его снять – не тут-то было, и как не дёргала, не могла, хоть бы хны! Попросить Димасика? Увы, на Деникина положиться было нельзя. В каждом он опознавал дурака от сохи или дурака от гламура и в этой своей неизвестно у кого приобретённой насмешливой манере комментировал российскую прессу, припасённую на борту.
– Вот дожили до полного бреда, – саркастически улыбался он, переворачивая страницы. – Некий Петрик по новой науку о природе изобретает; ему под это миллиарды дают. Замечтательный порядок: за Петрика петрит главный законодатель страны, председатель Госдумы! И это на фоне сокращения бюджетных мест в аспирантурах и вузах. Ну и кто здесь, спрашивается, инквизитор?! Кто физику в школе плохо учил? Или дуракам закон неписан, тем паче законы природы? А тут ещё оказывается, с природой этой надо считаться, и никто и ничто не помогает – просто мир так устроен, господь Бог у нас не спросил. Дважды два всегда четыре, а вечный двигатель невозможен, даже если это кому-то не нравится. Но нам на эти законы положить с прибором… Плюнуть и растереть. А всяческих там учёных – за пояс заткнуть. Мда, земля покоится на трёх козлах, а три козла на медведе. Страна в шпагате – сидеть больно и встать нет сил. Рыхлый этнос! Вот ещё погляди, какая дурацкая карикатура: «Куплю большой адронный коллайдер, можно б/у».
Обратная дорога всегда быстрее. Несколько минут отдыха после взлёта – и её разбудили обедать.
– Рыба, мясо? – наклонился стюард.
– Рыба, – безразлично выбрала она.
– В Москве опять холод, антициклон, – прочитал он. – Блокирующий гребень откуда-то со Скандинавии врезался до Урала.
Ей было всё равно. Она и так перенервничала по причине часовой задержки рейса и очередные порции негатива пропускала мимо ушей. В такие минуты Деникин был что бабушкин гороскоп: всегда советовал, что делать, и даже не догадывался, насколько ошибочна любая из его реляций.
– Что если Жора дожидается в Домодедово? – вот что терзало её с самой посадки.
– Э-э, тогда тебя отправят в монастырь…
– А тебя? Что он с тобой сделает, представляешь?
– Меня он убьёт.
– Плохо его знаешь. Сначала тебя смешают с грязью.
– Прекрасно! Уйду из жизни, как и пришёл: грязный, кричащий и оторванный от любимой женщины.
– А потом, знаешь, что будет? Тебя продадут на Кавказ. В рабство.
– Ну уж это совсем что-то из Лермонтова.
– Из Толстого. Будешь в яме сидеть в горном ауле и воду хозяйке таскать.
– А в пятки мне набьют щетины, чтобы не убежал? Вы, Ольга Николаевна, злоупотребляете русской классикой. У них там в аулах насосы Bosh воду качают.
– Вот и ты будешь насосом Bosh.
– Насосом? – Деникин округлил щёки и резко дунул. – Вы это с каким-то удовольствием предрекаете.
– Предрекаю это с удовольствием пострига.
– Что, всё так плохо?
– Возможно. Наверняка не скажешь. А сейчас слушай внимательно, хабиби: разойдёмся на погранконтроле, – не видели друг друга, не знаем, – да мало ли что.
По первому размышлению Деникину стало не по себе. Душа его – мятежная, ищущая, странническая, взыскующая нового Иерусалима – никогда не удовлетворялась ничем средним и относительным. И он уже видел себя кавказским пленником в яме, с колодками на ногах. Сразу пришла мысль о побеге. Только от кого и куда? Да ото всех – от Недоступко и его соратников-бандюганов, от ДСК с Михосенко и его неврастенией, от квартиры с эркером в Филях и надоедливыми электричками под окном. Куда? На юг, в Крым.
– Ты не находишь, – мрачно произнёс он, – что весь русский юг производит впечатление какой-то вторичности? Всё, что выстроено, и даже названия. Взять хотя бы «Завод шампанских вин», «сосна Станкевича», «Генуэзская крепость»… Всё это где-то уже и с кем-то было.
– Ты в своём уме? Я серьёзно говорю, как поступать надо, а ты о заводе шампанских вин думаешь.
– Я думаю о развязке, – ещё мрачней произнёс Деникин. – Искусство эндшпиля – самое изящное из искусств. Если им не владеть, всё пойдёт прахом. Злой рок: у одного автора, за что он ни брался, всё кончалось анальным сексом. У других – благородно: подвигом, гибелью, вечной памятью или тишиной… Свадьбой в конце концов. У этого же – исключительно анальным сексом. Герой либо мастурбировал и отдавался, либо его насиловали.
– Гонишь?
– Чего только не предпринимал автор: переиначивал фабулу, изменял композицию, коверкал фигуры речи, – всё бесполезно. Он почти помешался. А потом до него дошло, что искусство эндшпиля лишь только копия развязки его реальных жизненных отношений. Все они кончались ужасающе одинаково! И ему стало смешно.
Фантазии Деникина немногим уступали сюжетам Уильяма Берроуза, дедушки киберпанка и крестного отца битников с бейджиком «Шестьдесят лет на героине», хотя Деникин вряд ли когда-нибудь смог бы фигурировать в них действующим лицом. Дмитрий был правильный офисный менеджер с незаурядным равнодушием к карьерному росту и утрированной диспозицией личной свободы. Творческая независимость была для него дороже бонуса и гонорара, а креативные возможности превыше необходимости жить по средствам. Поэтому когда в ответ на стандартный вопрос «Как дела?» он услышал: «Тебя увольняют», – «В самом деле, что ли?», – «Да, ищут специалиста на твоё место», решил, что если Безменова и пошутила, то не далека от истины. Его всё равно должны были уволить не в худшие, так в лучшие времена. Поэтому какая, в сущности, разница, когда это произойдёт – завтра или сегодня? В чём-то он даже был рад, что освободился из колеи утомительного руководства клиентским сервисом, хотя опыт накопления «богатств чужих бесценных крупиц» мог усовершенствовать бесконечно.
Гомер воплотил всех доисторических поэтов, Бах – музыкальные достижения эпохи барокко, а значит, и средневековья, Шекспир – культуру Возрождения. Оттуда, из всего совокупного наследия прошлого, явились на свет Илиада и Одиссея, прелюдии и фуги, Гамлет и король Лир. Не будучи Марком Аврелием – римским императором, известным стремлением к общественному благу, а не к рукоплесканиям, Деникин, по крайней мере, в любом из своих близких находил достаточно одарённости, чтобы быть греческим поэтом, немецким композитором или английским драматургом. Так великую музу Марины Цветаевой он однажды открыл в Ольге. И пусть его подруге не доставало волевого порыва, чтобы взойти по облачным ступеням и прикоснуться к музыке миров, как это делали великие, он знал, что в ней это есть. И этого было довольно, чтобы, как гений, она значила для него не менее Баха или Шекспира. И когда она хватала блокнот и, отрешённая, принималась что-то записывать, запальчиво чиркая и выправляя, он почитал не от мира сего эти её деяния актом свободы. Он никогда не посмел бы ни словом, ни жестом воспрепятствовать или помешать ей в минуты священнодействия. Вдохновенной, ей распахнуто было окно на границе миллиона реальностей, и валькирией она летела над полем боя, где мечом служил карандаш, а души, чтоб только ощутить экстаз, чья боль желанна, как любовь, гибли и возрождались по одному мановению.
Человек свободный, творческий, кочевой – любовник необыкновенный. «Люби… Люби, как душе угодно… – желал он со всем пылом. – Через это мы сопричастны Богу, а без Бога все мы небытие…» В такие минуты души, и правда, любили друг друга, и он опекал это её волшебство стиля. Никакой задира-пузан, косая сажень в плечах, не спросил бы: «Ты зачем, дурик, усы сбрил?». Пожелания «Будете у нас на Колыме…» и отнекивания «Нет уж, лучше вы к нам» с запозданием повторяли обанкроченный столетием ранее западный гуманизм. На историю Деникин смотрел с тем же скепсисом, что и на столичную интеллигенцию, и, оберегая поцелованных Богом людей, предпочитал держаться поодаль от незамысловатой широты народного обожания. Нужно было набраться мужественности не на войне только, но и в жизни мирной, чтобы стать хозяином на родимой земле, а именно этого не хватало этносу Лескова и Куприна.
По приземлению лайнер долго плутал по взлётному полю.
– Что случилось? Почему не выходим?
– Опоздали на час с вылетом из Хургады, – объяснил стюард, – и наше место у телетрапа занял другой самолёт.
– Как такое может быть? – недоумевала она. – Место у телетрапа занял другой самолёт. Это какая-то ерунда!
– Не волнуйся, – безмятежно зевнул он. – Скоро всех выпустят.
– Через полтора часа Жора будет на Ленинградском вокзале, а мы битый час торчим здесь у посадочной полосы!
Ждать не было сил. Она метнулась к выходу, вон из салона, через бизнес-класс мимо расставленных по периметру стюардесс. Ему не оставалось ничего, как устремиться следом: в таком состоянии её нельзя было отпускать. У заблокированной двери в двух шагах от кабины пилотов были предприняты энергичные усилия вернуть их на место. Куда там! Бесполезно. Ольга твердила, что должна выйти первой, сразу как распечатают эту ужасную банку. Её успокаивали, говорили, что выйдут все, но сначала бизнес-класс. К чертям бизнес-класс! Но всё равно прежде экипаж. Значит, следом за экипажем. Стюард сочувственно замолчал: дескать, женщина вся в расстройстве и в исступлении ума; стюардессы активно убеждали Деникина занять своё место в хвосте салона. Бортпроводница припомнила, как беременная женщина упала и родила на борту и всё из-за того, что прохаживалась, пока самолёт выруливал с полосы.
– Надеюсь, ты не собираешься рожать на борту? – сказал своё веское слово Димасик.
– Не собираюсь!
Склад ума лучше иметь такой, чтобы не разворовывали: с первого ряда бизнес-класса пялились изумлённые Фига и Геня Зарецкий.
«И эти здесь! – ещё больше встревожилась Оленька. – Страх, как очками сверкает змея очковая».
Наконец подали трап и автобусом вывезли пассажиров в аэропорт.
Действие без литературы – жизнь животных. Она мчалась, шепча на ходу акафист Богородице, мимо зала транзитных перевозок по галерее с курилками и комнатами WC, с небольшой заминкой у бледного пограничника на паспортном контроле. Соскочив с эскалатора, она всмотрелась в мониторы и встала на выдаче багажа. Минута за минутой таяли шансы успеть к прибытию поезда. Если бы супруг забыл о своём обещании! Но нет, Жора названивал непрерывно и, если для сотовой связи нужны были бы провода, давно бы их оборвал.
У ленты грузового терминала её настиг Деникин.
– Ещё ждёшь?
Она отстранилась, в глазах – провал и Лиссабона, и Мессины. Всё было хмурым, пасмурным, каким-то необязательным.
– Жду… Романы можно писать…
– Романы нужно не писать, а крутить, – ляпнул и понял всю неуместность буффонады. Она уже ступила на землю и была наедине с тёмной, непрояснённой стихией ничто, а он… Он всё ещё гулял между пальмами, слушал песню ветра, и погожий, истинный день бытия навевал ему, что жизнь удалась.
Прибыли чемоданы; их багаж последним вывалился из недр распределителя; Деникин в два приёма уложил его на тележку. Дальше бежали вместе – мимо таможни, мимо аккуратно прибранной группы встречающих, вдоль коридора на выход – туда, где через пять-семь минут отправлялся аэроэкспресс на Павелецкий вокзал.
Таксисты и зазывалы всех мастей и расцветок бросались наперерез:
– До метро? В город? Ласточкой долетим!
– С дороги, – кричал Деникин, – задавлю! – и тележкой расталкивал наглых молодчиков.
– Он может, он может, – второпях заверяла Ольга, едва поспевая за его неукротимым лётом. Такси не спасало: всё равно застопорились бы где-нибудь у съезда с кольцевой. Времени впритык хватало на поезд – сначала скоростной, затем подземный; а там будет муж, семья, Гриша, заботы, хлопоты.
– Тпру! Стоять!
Толстые, волосатые, неимоверные руки вывернули тележку в тупик, выдернули багаж и подхватили обоих.
– Узнаёте, Ольга Николаевна?
Известно, что у носорога слабое зрение, но при титаническом весе это уже не его проблемы. Её теснил носорог, теснил уверенный, что надо будет – растопчет, и она не сразу разглядела любезного его погонялу.
– Узнала? – строго повторил тот.
Теперь узнала. Это был он – дитя с глазами мертвеца, компаньон по сибирским промыслам мужа.
– Как будто припоминаю…
Первой мыслью было отвлечь внимание и позвать на помощь.
– Ну-ну, без шума, – миролюбиво приблизился старый знакомый. – Если чё, вон ему, – с угрозой тыкнул в Деникина, – перо в левый бок между шестым и седьмым ребром. Если чё… Понятно? – и снова миролюбиво: – Как со здоровьицем у вас? Всё в порядке? Я ведь ни на минуту не забывал, всё о вас думал. Где вы? Что вы? Как вы? И, главное, с кем? Такая женщина, оп тыть, – утеха.
Устрашающе сложенные братаны ухмыльнулись.
– Ну, едем домой. Очень хочет видеть вас Жорик и эскорт этот ваш тоже. Его даже в большей степени. Чё? Ждёт на вокзале? Неужели?! Ну, это мы ему щас позвоним: «Не надо ждать на вокзале, Жора. Здесь она. И белый генерал тоже». То-то обрадуется!
Весельчак подмигнул.
– Сам пойду, – высвободился Деникин. – Не надо меня хватать.
– А ты не грузись. С тобой побеседуют по-приятельски и отпустят. Знаешь, как замполиты на… – тут он запнулся и переменил тему. – Где фамилию украл, стюдент?
– Дедушка в детдоме драчливый был.
– Дедушка драчливый? – расхохотался приятель. – И ты, стало быть, тоже дрочливым уродился?
На улице было темно. Накрапывал мелкий дождь, под ногами хлюпали лужи со снегом. Шли долго: братаны вразвалочку, утиной походкой, Деникин на прямых, негнущихся ногах, боком. Ему пришлось самому катить чемодан, потому что братаны всё более, чем даже это было в аэропорту, ограничивали свободу его передвижений. «Убью и Порву», – окрестил их Деникин.
На парковке не было ни души.
– Ну что, стюдент, в багажник залазь! – приказал весельчак. – А Ольга Николаевна пожалуйте наперёд.
Куражась Убью и Порву запихали Димасика вглубь салона и подсели с обеих сторон.
– Места для поцелуев, – коротко взвизгнул весельчак за баранкой. – Ну, любовничек, по всему, будет тебе суицидальный оргазм: «Щас умру! Щас умру!» Как это ловко у них получается? Хорошие девочки лишаются девственности после свадьбы, плохие – при первом случае, умные – сколько надо.
«Где-то я уже это слышал; по-моему, от Михосенко», – вяло сообразил Димасик. «Глубокой ночью к журналистам вышли Путин и Тимошенко», – оповестило радио, и ему это показалось забавным.
– Ули, – нетерпеливый, вертелся на сиденье водитель, – у нас два выхода в космос: Байконур и Чуйская долина. – Одной рукой он выруливал на Домодедовское шоссе, другой набирал номер. – А вы чего приуныли, доходяги? Фюить! – присвистнул он братанам. – Всё только начинается! Алё! Ну… – Ольга расслышала в трубке голос супруга. – Да-да, причапал! Здесь, все здесь! – ликовал компаньон. – Я-то? Не то слово. Заслужил, заработал! Всё до последнего цента. Трудовое хорошее очко казанцев, ё-моё! На всю катушку? Как скажешь! Да ну! Настоящему мужику по хер, по какую сторону от колючей проволоки жить.
Высморкался, щёлкнул одной о другую половинками телефона и в дурной, чудовищный голос захохотал:
– Ах-ха, ха-ха, ха-ха, ха-а-а! Брейте ноги, кони! Мы уже в дороге.
– Мерзость! – сжалась она.
Деникин только передёрнул плечами.
Ласковые изумрудные волны омывали негритянскую ванну Красного моря. С утра он оттряхивал налипший на щиколотки песок и ребячился после заплыва. «Вечность была у нас в глазах и на устах», – вспомнил однозвучный гул умещаемого в горсти океана.
На лобовое стекло густыми хлопьями валил мокрый снег.
II
Из ледяной пустыни провинции серые тучи всё ближе подступали к центральному офису компании ДСК. У операционисток сдавали нервы, и они уходили в никуда, не подыскав про запас тёплой вакансии и не востребовав приказ о сокращении. Трейдеры чаще тупили и совершали ничем необусловленные ошибки: то клиента попутают и пугнут нулевым остатком на счёте, а пока выяснится, что да как, рынок уходит, то поручение коряво исполнят – купят-продадут не то или то да не в том количестве, и тогда неприятности сваливаются на бэк-офис.
Утро четырнадцатого числа выдалось грустным, промозглым, хотя снега и ветра не было. Не пропадало желание смежить веки и подремать, а ещё лучше прикорнуть за оборонительным рубежом мониторов, пока Михосенко, человек в семьдесят пять километров нервов, не выскочит чёртом из табакерки, женихом, перед которым невестится весь офис – женщина покорённая и потому покорная перед знаменьем закона и благодати в одном лице.
Приходили какие-то люди, чьи физиономии были исполнены смущением и низкой хитростью. В отсутствие Деникина Стоценко лично провожал их в торговый зал, растолковывал правила совершения операций, приглашал в биржевую школу на занятия, проводимые отделом клиентского сервиса специально для повышения клиентской же квалификации. Светлые головы ДСК тратили драгоценные вечерние часы для обучения менеджеров корпораций и рисковых физических лиц незатейливым приёмам игры на финансовом рынке. Учили всех одинаково, памятуя, что обучить можно любого, но для того чтобы правильно использовать правила, нужен был ум, а для того чтобы выигрывать, ещё и удача. Так что везло не всем.
Что-то было не так с самого утра. Что, Макс не знал. Как-то не так посмотрел на него Михосенко, когда ответил на приветствие? Вадим Сергеич при пожатии чересчур быстро освободил руку? Ладошка была немножко влажной и не внушала доверия. Наталья отвернулась, как бы не желая здороваться? Стоило ли всё это брать в голову? В ДСК время от времени случались подобные причуды. То шеф был не в настроении, то у финдира шалили нервы, то у Натальи наступали критические дни, когда она помирилась с мужем. Да, подобное было и раньше: не здоровались, отворачивались, оборонялись, переходили в атаку, – случалось и такое, но не со всеми же сразу!
Тут ему вспомнился анекдот о пациенте, тыкающем пальцем во все части ядрёного своего организма и жалующемся на ужасную боль: «Доктор, у меня всё болит! Вот здесь (показывает на сердце), вот здесь (хватается за живот) и голова тоже (касается головы, взвизгивает)». «Ничего страшного, – успокаивает доктор. – У вас палец сломан».
Конечно, это были его проблемы – это не они как-то не так здоровались, это у него проблемы с общением. В последнее дни он был на пределе – Бряк заверял, что подписал приказ о назначении финдиром, и Михосенко не сегодня-завтра должен одобрить. А там понеслась! Зам генерального по финансам, в перспективе миноритарный акционер КОМПАНИИ ДИЛЕР СЕРВИС КРЕДИТ. (Пусть не стратегический инвестор с блокирующим пакетом акций, с мнением кого нужно считаться, но всё-таки…) Уже сегодня его деньги начнут работать под высочайший процент – такой, о каком мечтает любой обыватель лёжа на диване! Процент для избранных! Он вошёл в их число. Неделю потратил, чтобы перевести на брокерский счёт миллион зелёных… На двести сорок штук кредитоваться пришлось. Стольник в банке взял, двадцать в другом, а оставшиеся сто двадцать по кооперативам собрал под умопомрачительные обязательства: квартира, машина, даже мебель – всё в залоге. Да и процент в кооперативчиках немногим меньшим чем для своих в ДСК, но тут уж не ударить лицом в грязь. Бряк просил миллион, на пятихатку был согласен, а Макс вынул да положил весь лям, до последнего цента. Знай наших! Вы к нам с душой, ну и мы со всем рвением! Что ж, не голозадый: Бряк аж крякнул вчера, как платёжку увидел.
– Это всё твои деньги? – сказал.
– Мои, – гордо подтвердил Макс. – Ну, в смысле, в кредит взял… кое-что…
– А-а, в кредит… Не слабо. Стало быть, пять банковских дней – и ты в дамках! Лихо. Ох, лихо! Я в своё время недели две по сусекам скрёб.
– Ну, это когда было…
– Да, миллион зелёных были тогда ба-а-а-альшущие деньги, – задумался Вадим Сергеич. – Просто деньжищи!
– Кстати, Вадим… Сергеич… О назначении шеф ничего не сказал?
– Теперь скажет, – как-то двусмысленно замялся новый генеральный и вытащил из папки приказ. – Дату видишь? Ты уже неделю как по приказу финдиром числишься. Одной только резолюции не хватает – учредителя. Такого рода кадровые решения непременно согласования требуют с собственником. А учредитель у нас кто? Не паникуй, – и, пошелестев платёжкой, поздравил: – Значит, добро пожаловать в клуб миллионеров!
– Спасибо! – Макс почувствовал, что отчего-то краснеет. – То есть завтра на планёрке?
– Да, кондиции примерно такие. С утречка всё оформим – приказ, сделку, процент… Всё лично с шефом. – Вадим Сергеич сплёл на затылке ладони, потянулся, сладко зевнул. – А я думаю, шеф ждать не станет.
С какой лёгкостью дышал теперь Макс! С каким удовольствием прикидывал, как пошлёт подальше Токарева и его контрагентов! Хотя может и не пошлёт, но наводок давать точно не будет. Хватит! Свобода! Не пройдёт и полгода, он рассчитается по кредитам и заживёт себе полноценным долларовым миллионером. И это только начало! Должность финдира открывала заманчивые, сказочные перспективы.
Сказочные… Да, что-то было во всём этом сказочное.
И тут Макс понял, что насторожило его в обстановке. Это взгляд! Жёсткий, не любовный взгляд Аслана Хасаныча. С контрразведкой он всегда поддерживал добрые отношения, если отеческую улыбку и редкие рукопожатия в вестибюле, когда Аслан Хасаныч собственной персоной ни с того ни с сего встречал каждого специалиста в начале рабочего дня, можно было считать отношениями. Теперь он смотрел по-другому. Тёмные намерения угадывались в его глазах: что-то мерзкое, скользкое, как спина акулы, выныривало и сейчас же уходило вглубь, чтобы цапнуть и потащить на самое дно – в беспросветно-животное отчаяние и могильную мглу.
– Как там с Телекомом? – тихо поинтересовался Олег Андреич. – Скупили? Ладно. Ну что, начнём, пожалуй…
– На повестке один вопрос, – заговорила Юленька. – Персональное дело Максима Геннадьевича Стоценко.
Макс напрягся: официальное обращение не сулило ничего хорошего. И что за хрень «персональное дело»? Будто речь шла не о повышении, а о дисциплинарном взыскании. Тоже мне собрание на ликёро-водочном заводе… А может… Юрист замолчала. Макс снова поймал испытующий взгляд Аслана Хасаныча. Контрразведчик взял слово и рассказал обо всей той огромной работе, что проделана службой безопасности, чтобы вывести его, Максима Стоценко, на чистую воду. Поначалу Макс не верил своим ушам и сидел изъятый сам из себя. Что-то схлопнулось в самом нутре, и пустота ускоренно разрасталась. Аслан Хасаныч докладывал обо всех откатах, полученных управляющим головным офисом через третьих лиц. (Третьи лица тоже ему известны.) Для повышения дисциплинарной ответственности начальник службы безопасности предложил мониторинг доходов сотрудников компании:
«Как в налоговой – каждый заполняет декларацию и отчитывается об открытых банковских счетах и крупных покупках. Утаивание счёта следует считать преступлением против компании».
Что же касается Стоценко, Аслан Хасаныч настаивал на немедленном и добровольном возврате всех украденных средств и полновесной моральной компенсации.
– Что ему ламбаду голышом отплясывать? – возразил Вадим Сергеич.
– Зачем ламбаду? Пусть отрабатывает на полставки.
– Это не эффективно, – буркнул Олег Андреич.
– Решайте сами. Я своё предложил.
– Ну, что скажешь, молчун? – вскипел шеф. – Деньги вернёшь?
Нужно было отвечать. Макс не отпирался – глупо и неудобно как-то. Контрразведчик всё разнюхал – правда; теперь нужно было искать пути к отступлению. Эх, если бы ещё было чем заполнить кошмарный провал где-то под сердцем, прежде чем биение не оборвалось, не скатилось вниз!
– Я все деньги вернул! У Вадима Сергеича платёжка.
– Это мне известно, – досадливо дёрнул уголком рта Михосенко. – Тридцать два миллиона рублей для зачисления на брокерский инвестиционный счёт! Не мало. По твоему поручению мы вложили их в акции «Газпрома» и государственные облигации. Эдак мы тебе ещё и должны будем!
– Олег Андреич…
– Что, Олег Андреич? Я тебя со школьной скамьи взял! Забыл кургузый пиджачок, в каком из университета пришёл?
– Олег Андреич, – Макс покраснел и потупился куда-то под стол, – заберите эти деньги, ну их… Только на работе оставьте.
И к стыду своему непроизвольно, явственно запустил в воздух спираль.
– А куда ты, гад, денешься? Вернуть деньги – это самое меньшее, что ты можешь для компании сделать. Вадим Сергеич, поручения при тебе?
То были поручения на покупку неликвидных активов, зависших на балансе компании ДСК за последние годы.
– Вот по этому договору, – ткнула Юленька в кипу бумаг. – Каждую страницу подписывай… Каждую, я сказала.
– Давай, дорогой. Не бойся и не проси.
Аслан Хасаныч встал у него за спиной, как двужильная, крепко сбитая медсестра, что держала всякого, кому удаляли гланды: в детстве она и ему положила руки на плечи… А пустота всё росла, увеличивалась, затягивая в свою черноту надежды на безболезненное освобождение.
– Мы все тебе доверяли. Пришло время ответить тем же…
Макс сжался и весь как-то разом вспотел. Даже с головы потёк пот – с начинающей лысеть макушки, темечка и височной кости. Глаза ныркнули за стёкла хамелеонов. Быстрым нервным росчерком Макс ставил подписи на каждой из перелистываемых перед ним бумаг. Здесь было всё: принадлежащие ему ещё минуту назад акции, государственные облигации, инвестиционные паи, остаток на счёте – всё это обращалось в неликвид, в векселя каких-то уральских корпораций, залежавшихся у Олега Андреича в сейфе, корпораций, про которые Макс прекрасно знал, что они уже год как банкроты. Всё, что стоило настоящих денег, всё, что нажито было посильным и непосильным трудом, всё менялось на пустые бумажки, развалины социалистического строительства, кирпичи в снегу и социалку на издыхании.
Удары судьбы в лоб означают, что не возымели действия её пинки под зад. Через минуту всё было кончено – Стоценко лишился своих миллионов, но зато остался с радужными корпоративными обязательствами на руках. Впрочем, их всё равно не хватило бы на обои в прихожей.
– А теперь забирай своё богатство, – Олег Андреич швырнул ему пачку векселей, – и чтоб духу твоего в компании не было. Аслан Хасаныч, а вы, будьте добры, проследите, чтобы этот предприниматель не маячил на фондовом рынке.
– Будьте покойны, ему не светит.
– Олег Андреич, вы обещали… – залопотал Макс. – Если верну… директором офиса…
– Проваливай! Не зли меня.
– И очень тебе не советуем подавать в суд, – с каким-то издевательством даже ввернула Юленька. – У нас свидетели, документы, а у тебя кто? Один! Катишься колбаской…
– Твоё дело бесперспективняк, – повёл усами Аслан Хасаныч. – Как есть бесперспективняк. Так твой дружок талдычит. Понял, кто тебя сдал?
Всё! Сопротивление было бесполезно. Да и разве можно было теперь сопротивляться? Как? Кому? Не имело смысла – после драки кулаками не машут. Чёрная пустота вступила в низ живота, как будто для того только, чтобы подзудить, что мир стал слишком безучастен к форме и красоте. От унизительной бедности до вершин благополучия – какое расстояние!
– Аслан Хасаныч, проводи, – услышал он, и сильная рука вытолкала его за дверь.
– А знаете, – продолжил Олег Андреич, – я ведь прочёл этот роман. Драйзера этого вашего. Судьбы мира, пишет, находятся в руках людей, чьё счастье – в труде. Тунеядцы теряют всё – работу, деньги, уважение соотечественников. Понимаете? Счастье – в труде. А что касается записки, не велика важность. Давно ждал: кто-нибудь придёт и скажет мне всю эту гадость. А это ерунда всё, писулька, бред. Счастье – в труде, понимаете? И никаких «хочу» или «пора отдохнуть».
Согласно мотала головой Юленька; лбом упирался в ладонь Аслан Хасаныч. Птицын и Шушанян преданно внимали каждому слову. «Будьте вы прокляты! Я здесь ни одному человеку не верю! Жалко вас…» – в сердцах смешался Вадим Сергеич.
Где права сила, право бессильно.
Безменова, опрятная и положительная, дежурила у окна. «Ступу бы ей да метлу в руки!» – Стоценко проскользнул мимо, дотопал до своего кабинета и понял, что отныне это больше не его кабинет. Он плотно притворил дверь и попытался собраться с мыслями. Сцена, разыгранная шабашем ведьм, предстала в отвратительном свете. Удручала пущенная ни к чёрту спираль… Неужели все они были свидетелями его позора? Люди-векселя – так их Птицын, кажется, называет? Надо же, обосрался! Ещё и лям баксов прокакал! Да что там баксы! Карьеру загубил. В ДСК, в любом другом офисе… И вообще в финансы теперь ни ногой. Кому сгодится его белый воротничок? Лузеров презирают.
Зазвенела чёрная пустота.
Макс снял пиджак, подошёл к окну и закурил. Кто ему помешает? В последний-то раз можно на своём (не своём…) рабочем месте посмолить сигаретку, о жизни подумать. Или о смерти. Снова возвращалась зима – свинцовые тучи опускались всё ниже. Возвращение зимы было катастрофическим. Он смотрел на провода и на окна пельменной на другой стороне улицы: проспект Мира, Москва – город, который не чувствует боли и не щадит никого. Вот уже несколько лет он считал себя москвичом. …А квартирку-то придётся продать, чтобы вернуть должок банку. Рафик – кооперативу уйдёт. В общем гол как сокол! Жизнь с начала раскручивать, только очки не по нолям и не в его пользу. Что же будет, если и с нулевым началом удача отвернулась от него, как Наталья в приёмной? Жизнь кончалась если не катастрофой, то огромными личными неприятностями. А ведь можно, подумалось вдруг, чтобы личные неприятности обернулись катастрофою для мачехи-компании.
Жизнь это игра, игра с азартом, и парки выбирают нити судьбы.
Ведьмы забавлялись тем, что, привязав его к шесту, кололи золотыми булавками. Им было мало, что с надетым на шею ярмом, со связанными за спиною локтями, каждый будний день он пахал, безвылазно запряжённый в плуг. Одна вела плуг, другая правила с помощью толстой верёвки, третья погоняла хлыстом. А мачеха стояла в стороне и смотрела. Мачеха-компания – чёрная пустота, чужая и чуждая, как великан-город, что на беду успел полюбиться ему, – мачеха-столица, мачеха-Москва. Только катастрофа могла сделать их любовь взаимной.
И дальше всё пустилось, завертелось, тронулось с трёхдольным притопыванием: «Ум-ца-ца! Ум-ца-ца!»
Азартный до самозабвения, он спел свою песнь любви городу, где не был рождён, но где хотел помереть: докурил, скрутил узлом галстук, встал на стол, снял старомодную, оставленную по его просьбе, люстру, накинул галстук на крюк в потолке, («Крюк-держатель под хрустальную люстру рассчитан на двести килограмм вертикальной нагрузки»), проверил надёжность петли, а потом он взлетел.
Узкая удавка впилась в яблочко. Порвётся? Нет?
Мелькнула и растаяла мысль: «Зачем? Всё равно ведь замнут…»
III
Ко всему в нашей жизни незаметно примешивается смерть – примешивается отнюдь не кульминацией трагедии или развязкой драмы, примешивается микроскопическими дозами обид, чайными ложками поражений, и даже в лаврах побед и в фейерверках триумфов запущен её обратный отсчёт, The Final Countdown. Наверно, это справедливо и в высшей степени разумно: для мудрого достаточно одной человеческой жизни, а глупый не будет знать, зачем ему вечность.
Георгий Александрович поджидал гостей в гараже.
– Так вот, значит, какую аллегорию ты мне учудил, дохляк, – молвил, едва опустились секционные ворота и пространство внутри оказалось абсолютно изолированным и герметичным.
– Аллегорию? Го-го!
– Что, Токарь, смешно?
– Вот пля, аллегория! Ха-ха-ха!
– А мне совсем не до смеха!
– Ничё! Щас повеселимся, – и наотмашь двинул Деникину в ухо. – Хороший дохляк – мёртвый дохляк.
– Стойте! – закричала она.
Сердце колотилось: «We have nothing to fear but fear itself».
– Стоим, – дико осклабился Токарь и хуком справа сбил с ног поднимающегося Деникина. Братаны пару раз саданули под дых и наблюдали, как корчится на полу крупное человекообразное насекомое.
Тогда она метнулась к супругу.
– Перестань! Как ты можешь?! – и принялась стучать ему в грудь, как будто двери его сердца были закрыты.
– Я, Оленька, всё могу, – он взял её за руки и, как вазу, переставил с места на место. – Ну, чего всполошилась? Влюбилась никак? Это поправимо.
– Не бейте его.
– Ты ничего не поняла, дорогая. Вопрос не в том – бить или не бить его. Сейчас вопрос в том, как не убить тебя.
Недоступко медленно выворачивал ей кисть.
– Ай! Ай! – вздрагивала она.
С пустынных пляжей доносилось слабое дуновение бриза.
– Так что же, гладкотелое воплощение распутства? Захотела свободной женщиной быть? Семью похоронить? – супруг методично заставлял встать её на колени. – А если я этого не хочу? Не хочу – понятно тебе это слово? Или ничего кроме себя не видишь? А этого тебе не угодно? – Ухватив за волосы, он ткнул её лицом в пах. – Свежачка захотелось? Вспомнила студенческую весну шестьдесят девять?
– Это когда друг у друга сосут, – пояснил братанам Токарь.
– Ишь! Теперь она ездит трахаться за границу! В России не тот кайф?
– Сука! – заключил Токарь.
– Ну ты, поосторожней! – рявкнул на него Недоступко. – Не лезь! Разберусь сам, – и в бешенстве отшвырнул жену от себя. – Злачные места Клоппенбурга – вот что тебе подавай!
Отлетев в угол, она ухнула об этажерку, опрокинулась на цементный пол. Из носа потекла кровь, пальцы скрючило в конус, судорога пробежала по телу; она шумно задышала и потеряла сознание. Впрочем, Георгий Александрович не хотел ничего замечать: остервенелый, он наворачивал Деникину по затылку. Ботинок был крепкий, альпинистский, с цельнокроеным замшевым верхом и передним рантом для «кошки» – специально по такому случаю подбирал.
– Принц датый! – Недоступко пнул с прицелом в самое ухо. – С этим что делать?
– Э, дохляк, слышь? – Токарь нагнулся и принялся возить его по бетонке. Дмитрий застонал, оттолкнулся руками, но его прижали коленом, так что и шевельнуться было нельзя. – Цыц! Понял, что не жилец? Понял, педота?
– Ни хера он не понял. Ща ему объясню!
– Жорик, ты идиот, – прохрипел Деникин. – Барин в трусах. Дона Корлеоне из себя корчишь…
– А ты кто такой? – От гнева Жорик вскипел. – Что за фрукт?
– Я – Димасик. Я шампанское принёс.
– Во, дурится! – шально подмигнул Токарь.
– Тоже мне слава крутого любовника! Субъект товарно-денежных отношений! Твоё дело труба, труба, а я трубочист, труб-б-бочист, – приговаривал Недоступко, стараясь угодить точно в пах. – Злыдень ты пысюкатый, что в Хургаде искал? Ничего – по смерти сыновья поместят твою тень в прекрасную гробницу. (Удар.) И будет тебе садо-мазо сессия (удар) с похотливыми девками, (удар), комплектом оборудования и полным приводом. (Удар, ещё удар.) Радуйся, если сразу умрёшь.
Когда волна ярости улеглась, он вытянул руки и посмотрел на мелкую дрожь.
– Вот чего ты хотел! Вот до какой крайности вы меня довели.
Деникин, однако, не мог этого видеть. Он лежал лицом в красно-бурых подтёках и вроде не подавал признаков жизни.
– Я в-в-вам покажу тер-р-рор социальности, – заикаясь Георгий Александрович гарантировал ему стимуляцию электричеством и пытки вакуумом, даже если вакуум придётся тибрить с обратной стороны Луны.
– Японский городовой! Живучий, скотина…
– Живучий?
– Забей, оп тыть! – ругнулся Токарь. – Цезарь и Помпей тоже были рогаты. На-ка, выпей.
Токарь достал припасённую фляжечку и влил в рогоносца без малого стакан спирта. Недоступко проглотил всё и лишь на последнем глотке поперхнулся.
– Хорош, хорош! – похлопал его по спине соратник, сама забота. – Ули, любой ценный опыт приобретается себе в убыток. А тут дело такое, хер проссышь.
– Одалиска! – разразился плачем Георгий Александрович. – Мне для неё жизни не жалко, а она шваль…
– Тише, – придержал его Токарь. – Чьей жизни? Вот этого, что ли? Так плюнь и разотри! Гавно вопрос – справимся.
Георгий Александрович на глазах ослабевал.
– В городе Прато, – забормотал, – некогда действовал закон. По нему женщин за прелюбодеяние и проституцию сжигали на кострах. А потом, ты прикинь, его изменили, и он касался лишь тех, которые из-за денег…
– Всё? – перебил Токарь. – Я с тебя худею.
– А летом, – нарастал бред, – летом в Сочи «Кинотавр». Все места заняты. Теперь до скончания века кино будут снимать Михалковы и Кончаловские…
Тут он приврал что-то невнятное и забылся. «Хе, достаточно одной таблэтки, – взял на заметку Токарь. – Что за семейка? Жена с пеной у рта, муж под клофелином, любовничек ходит без устали, и всё гадит, и гадит, и гадит, а всё ж на мне, на мне одной… Ули, Елена Ивановна?», – и рассыпался жутким смехом.
– Ну-с, – потёр руки, – работаем за двух-с. Фартово всё складывается, мать честна! Этого, – он указал на Недоступко, – в спальню массу давить! Пошманай там чего, пошуруди… Сечёшь? Живём-то, как на вулкане! А этого, – пихнул Деникина, – в баню. Чё пялишься, зверь? В натуре, в баню волоки. Вон дверь за мерсом. Проверим, оп тыть, размер яиц – узнает, откуда ноги растут. Ах-ха, ха-ха, ха-ха, ха-а-а! А что, думает, если у него спереди штукенция такая в девять дюймов, так и вставить нельзя? Брейте ноги, кони!
Когда сын отрезанный ломоть, нечего удивляться, что он быстро черствеет. Братаны Токаревы были «двое из ларца, одинаковых с лица», и хотя на старшего были совсем непохожи, вполне бы подошли для объявления на сайте знакомств: «Слышал про куни, знаком с УЗИ, ЭКГ, ЭНЦФЛГ, работаю в МВД, подрабатываю в ОПГ». Не были они сиротами и молчунами, но изъяснялись таким языком, который избегали предки и, дай Бог, избегнут и потомки, потому как лучше оглохнуть, чем слышать такое. В сравнении с ними Токарев-старший выглядел царскосельским добряком-лицеистом. А ведь быть вежливым с предками, чтобы не получить под зад от потомков, и означает, прежде всего, не утратить родную речь. Конечно, уголовный арго возник не сам по себе – ниоткуда – и потому не может так же сам по себе уйти никуда. Лишённый свободы, как социальная группа, – свёрстанный рядом понятий, как система обозначений, – этот арго свидетель тёмных дел и делишек. Сколь бы ни было велико восхищение французского классика самобытностью криминального наречия, арго это язва, разъедающая общественный организм. Просторечие, жаргон, сленг – все оказываются больны его заразой. И вот, ботая по фене, юноша жуёт кашу во рту, – звуки застревают между зубами, как тина в пойме отступающих рек, – всё лишь бы произвести впечатление настоящего пацаньего быдла. В душе – пустота; немного – и ещё одно дитя с глазами мертвеца огородится кирпичной стеной глухого непонимания. Слышно ли ему самому, что и как говорит он, что и как отвечают ему? Быть может, для того чтобы слышать, нужно хотя бы шаг сделать к метафизическому? А чтобы спастись в спасённом языке – научиться просить?
Освободись, человек! Будь самим собой, с негой во взоре и открытым звуком.
Жизнь каждого человека есть момент абсолютного бытия, и ничто не обещает другого такого момента для свершения в вечности своего бытия. Назвать ли это законом сохранения смысла? Или принципом осмысленности? Жизнь осмысленна благодаря развязке. К чему дело шло, чем должно было кончиться? Эпилепсия, священная болезнь, смерть. (Разве в бесконечности может быть смысл?) В смерти жизнь обретает смысл, но теряют смысл многие земные – греховные ли? – прижизненные отношения. Сколько человеческого, любимого, влекомого, нежного исчезает после! Самое бессмысленное, что есть на земле, – смерть. И, однако, проклят был Агасфер. Одно обессмысливается, чтобы стало осмысленным другое. Что это как не закон сохранения?
– Чё? – переспросил Токарь. – Устроишь агрономический оргазм «Засади ещё!»? Ха! Ха-ха-ха… Твои рамсы, бабник. Мне по хер!
По распространённому мнению, если женщина говорит, что ненавидит кого-то, значит, любит, но он козёл. Токарев-старший регулярно обкладывал братанов матом, что нисколько не мешало уживаться вместе и вместе перетягивать одеяло каждому на себя.
– Мужчине, – он поднял палец, – следует быть избирательным! А ты бросаешься на каждую щелку. Вот пля! Знаю, все ипаться хотят… А брательники больше остальных. Ха! Об этом только рамсы. Мне по хер, я сказал! С утра самолёт «Здравствуй, Ямайка! Прощай, Москва!» Не забалуй! Ха-ха. А то будет по новой тундра, ледник, газопровод с Ямала, рублей как дерьма, а всё мало…
Деникина перетащили в комнату отдыха со старым биллиардным столом и потёртой кожаной мебелью. Время от времени он приходил в сознание, различал рассеянный свет, потную морду Токарева, руки на груди, кулак, жёсткий тычок, и снова наступала тёмная ночь.
«Эх, так и есть: жесть! – успевала прийти мысль. – Не дождётесь!»
В тесном мирке ушной раковины вился снежный вихрь. Две тени в облегающем чёрном двигались по кругу медленным, механическим, скользящим манером. В одном ритме, пугающе осмотрительно шли они степенно и тяжело переставляя лыжные палки, в неизменной уверенности в получении непреложного в назначенный срок. Насквозь пронизанные ветром, вряд ли они были людьми, если вообще когда-то были чем-то живым. Тени медленно приближались, чтобы увести за собой.
Этажом выше, опустелая, была прибрана спальня бабушки, а над ней в мансарде, с окошком под самой крышей, над симфонией своего космоса трудился ребёнок – колдовской, словом останавливавший дождь.
Другое, своё, неизбывное переполняло, болью и печалью одушевляя его.
Теперь он знал, что пришёл, чтобы исчезнуть.
Но жизнь была чересчур велика, чтобы охватить её словом, и он сочинял песни.
Мелодии были бесхитростны, слова просты.
И это была та чудесная простота, какой он мог оплатить миру за возможность своего бытия, ведь если воля и может изменить мир, так только по самому краю.
IV
Max Factor. Привет, Гриша! Куда пропал?
Grig93. Привет! Ещё хочешь со мной общаться?
Max Factor. Хочу. Почему ты об этом спрашиваешь?
Grig93. Знаешь, какого мнения некоторые?
Max Factor. Какого?
Grig93. Красавчег, пишут, опять перед вебкой сидишь? Онанируешь? Типа с десяток трансляций открыл. Ни дня без дрочки.
Max Factor. Ну, это дело хозяйское, как говорил Карлсон.
Grig93. Житейское, он говорил.
Max Factor. Ага, значит, тоже этот мульт любишь?
Grig93. А то!
Max Factor. Обижаешься, когда просят раздеться?
Grig93. Нет.
Max Factor. В самом деле, зачем нужны хорошенькое личико и стройное тельце, если некому показать? ;
Grig93. Обидно другое. Всех интересует одно – берёшь ли в рот и даёшь ли в очко. ; Меня это злит.
Max Factor. Ну, это взаимопользование. Не бери в голову.
Grig93. Я это не понимаю.
Max Factor. Когда всё понимаешь – значит, тебе не обо всём говорят.
Grig93. В самом деле? А я-то думаю, почему это отец меня в сауну не зовёт? Вроде уже большой.
Max Factor. Вот из-за того, что большой, потому и не зовёт. У него там свои дела.
Grig93. Нет у них там никаких дел, пиво с приятелем пьёт.
Max Factor. Ты уверен? ; Может, разговоры у них там свои, не для твоих ушей.
Grig93. Интересно, что же такое я там не слышал? Как с форхэнда бить? Или как мячи подавать? Не о Бетховене же они говорят?
Max Factor. А ты почём знаешь? Шпионишь за приятелем?
Grig93. Даааа ; Но только когда все разойдутся, он тогда душ принимает, а у меня лаз есть, никто им не пользуется.
Max Factor. И?
Grig93. Классная у него фигура! Такую хочу.
Max Factor. Ну, у тебя тоже не слабо!
Grig93. Спасиб! ; Что досталось, от того и возбуждаюсь. Хотя у меня плоско всё. Мышцы хочу.
Max Factor. Это дело наживное.
Grig93. А когда наживёт? ;
Max Factor. Скоро. Не боишься, что застукают?
Grig93. Нас в детстве ни разу не застукали, пока за девчонками подсматривали.
Max Factor. Нас? Вас там много было? ;
Grig93. Много. ; ; ; (Смеётся.) Сейчас тем более не догонят… ;
Max Factor. Мало ли. Вдруг судьба в дверь постучит, как к Бетховену?
Grig93. Постучит – по лбу получит. Я сам себе судьба.
Max Factor. Ну ты даёшь. У нас сегодня одному постучала. Повесился! ;
Grig93. Как это повеселился?
Max Factor. Взял и повеселился. Прям на работе. Шуму было!!! Еле из петли вытащили. Шеф прибежал, служба безопасности, орут, ругаются. Цирк!
Grig93. Дыхание рот в рот делали?
Max Factor. Какое?! Его за руки держат, а он отдышался и снова полез. Упрямый такой.
Grig93. Весело вы там существуете.
Max Factor. Не говори!
Grig93. А ты у него начальник?
Max Factor. Да нет. (Max Factor замешкал.) Он в общем-то сам по себе. Я всё больше по векселям.
Grig93. Ты говорил, менагером работаешь, людьми управляешь.
Max Factor. Ну, так они как люди, векселя эти…
Grig93. У нас тоже вот судьба вчера постучалась…
Max Factor. Что-то случилось?
Grig93. Случилось. ;
Max Factor. ?
Grig93. (После продолжительного молчания.) А отец запил с горя. ;
Max Factor. Наверно, это не правильно.
Grig93. Частенько у него то желудок болит, то трубы горят и так по кругу. По Станиславскому ужастик разыгрывает, как в американском кино…
Max Factor. Достаёт тебя?
Grig93. Меня не особо. В школе достают больше.
Max Factor. Это как?
Grig93. Обсмеивают.
Max Factor. За что?
Grig93. Спросишь тоже. Кто пытается бороться за правду, того и обсмеивают.
Max Factor. Почему? Не могут сказать правду сами?
Grig93. Потому что их обсмеяли в своё время, и они боятся снова быть высмеянными. И потому что все смеются, и они думают, что большинство всегда право.
Max Factor. Да, разных причин хватает.
Grig93. А с чего это в мире так началось? Да просто давным-давно в древности кто-то кому-то позавидовал, или тот ему помешал в его грязном деле, и первый стал завистливо высмеивать второго. Следующий взял пример с первого, и пошло-поехало. Люди не могут жить без лжи и осмеивания.
Max Factor. Это смотря в каком количестве ложь.
Grig93. Ты часто врёшь?
Max Factor. Бывает, когда нужно для дела.
Grig93. А я не буду лгать никогда, постараюсь.
Max Factor. Молодчина! ; А если спросят: «В душевой подглядывал?»
Grig93. Скажу: подглядывал.
Max Factor. Правда?
Grig93. Тебе же сказал.
Max Factor. И ничего утаивать не будешь?
Grig93. А зачем?
Max Factor. «А зачем?» любимый вопрос нашей секретарши. Чуть что спросишь, она сразу: «А зачем?».
Grig93. Всё тайное когда-нибудь становится явным. Я ничего не хочу скрывать.
Max Factor. Ты гордый? Это не есть хорошо.
Grig93. Просто я не хочу походить на других, хочу быть самим собой, просто быть…
Max Factor. Покажешь себя?
Grig93. А ты?
Max Factor. Не сейчас. У меня видуха помятая, выгляжу ужасно.
Grig93. Жаль.
Max Factor. Как тебе зима?
Grig93. Слякоть надоела. ; В голове что-то бродит, только не воплощается. Вот сегодня мне снилась красивая прогулка с друзьями из прежней школы в солнечном резном европейском городке. На бульварах лежал талый снег, и мы умывались снегом.
Max Factor. Красиво!
Grig93. Только они были нагие, а я в кальсонах. ; Проснулся с сожалением. ; Так хорошо было...
Max Factor. А ты почему в кальсонах? ;
Grig93. Не знаю. ; Таким себя видел.
Max Factor. А по жизни каким себя видишь? Кем?
Grig93. По жизни… Наверно, Гришей. ;
Max Factor. Просто Гришей?
Grig93. Гришей, который доказал теорему Пуанкаре и выложил в интернет под именем «Гриша».
Max Factor. Что за теорема?
Grig93. Если фундаментальная группа трёхмерного многообразия тривиальна, то оно гомеоморфно сфере. По-моему, так.
Max Factor. Это так важно?
Grig93. Ещё как! Для топологии это так же важно, как периодический закон для химии.
Max Factor. Верю! А причём здесь ты?
Grig93. Песни я выкладываю в интернет. Мир дал мне музыку, и я должен отдать миру то, что у него взял.
Max Factor. Ну ты хоть пробовал на этом деньги зарабатывать?
Grig93. Не думаю, что это возможно. И вообще я не такой человек.
Max Factor. Не гомеоморфный? ;
Grig93. Нетривиальный.
Max Factor. Это уж точно! Конь-огонь!
Grig93. С дымом из ноздрей? ; ; ;
Max Factor. С огнём в глазах! ;
Grig93. Надеюсь, это не тот огонь – признак тлеющих опилок в голове?
Max Factor. Не. ;
Grig93. У меня принцип: «Всегда выкладывайся по полной. Никогда не сдавайся. На вершине всегда найдётся свободное место».
Max Factor. Теперь мне понятно, почему тебя осмеивают.
Grig93. Почему?
Max Factor. Уж очень ты отличаешься.
Grig93. Очень, это как?
Max Factor. Ты даже внешне красной, необыкновенной масти. А ещё идеалист, музыку сочиняешь.
Grig93. Ну и что?
Max Factor. Вспомни уроки физики. Когда что-то синтезируешь, создаёшь, невероятно много энергии надо потратить, чтобы конструкция состоялась. Музыка, как любовь, требует вложения моральных, физических и духовных сил. И наоборот: когда нечто разваливается, над дымящимися руинами поднимается облако тепла, высвобождается энергия, безумная по своей разрушающей силе.
Grig93. Атомная бомба?
Max Factor. Скорее водородная. Энергия синтеза гелия из водорода, синтеза, сопровождающегося колоссальным световым и тепловым излучением.
Grig93. Как на Солнце?
Max Factor. Если не круче. А ты идеалист – хочешь построить такое идеальное сооружение, ну просто чудо света, что чуть маленькая недоработка и тебя не устраивает всё, и ты ломаешь всё до самого основания. Даже не до основания – до ямы. Там, где поначалу было зелёное поле, выжигаешь всё и на его месте остаётся котлован, весьма подходящий для сброса нечистот. Вот так твой идеализм приводит к грязным потокам слов в твой адрес.
Grig93. Может оно и так, только я ничего не разрушал.
Max Factor. Надеюсь. Быть может, это я о себе – сам такой.
Grig93. Ладно. Пойду пошастаю, сон нагуляю.
Max Factor. Опять своим лазом пойдёшь?
Grig93. Конечно! Ночью выбираюсь через сауну и гараж. Никто не замечает даже, что меня дома нет. Думают, что ключи потеряли.
Max Factor. Завтра будешь в сети?
Grig93. Завтра у нас с отцом хлопотный день. ;
Max Factor. У меня тоже. Ну, иди, поброди… ;
Grig93. Пока.
V
Зачастую новые животные не создают новых генов, а используют старые, но иначе. Геном птицы – почти готовый геном динозавра. У курицы можно вырастить хвост, и в скорлупе яйца у цыплёнка хвост тот же, что и у археоптерикса. Птицы сохранили механизм роста, характерный для гигантских рептилий; в эру новой жизни механизм выключается много раньше и курицы остаются курицами, а динозавры известны лишь по раскопкам. Ближайшие родственники птиц – крокодилы и аллигаторы, и если запустить механизм роста зубов у зародыша под скорлупой, пробудив ген, перешедший в неактивное состояние, то у птенчика вырастут зубы той же формы, что некогда были у тираннозавра.
Тонкою плёночкою бытия возвращалось сознание.
Деникин видел жрецов, свиту фараона и его самого – богоравного сына Ра. Момент – и тёмная масса гиксосов и какой-то слепой бедноты заполоняла весь обзор и повергала в беспамятство. («Не трожь человека, деревце, костра в нём не разводи…») Он приходил в себя с ощущением, что вся эта тёмная масса слилась и силилась разрушить храмы, пирамиды, гробницы, отделив их от плодородной долины зелёной реки, по берегам которой они были вознесены и которой в видении его, как острова, принадлежали. («Не бей человека, птица, ещё не открыт отстрел».) Лавры победы увенчали бы противника, если бы там было кому победить.
Откуда берутся мысли, история, вдохновение? Он пытался рассуждать на отвлечённые темы. Откуда? Из народа… это так. Какой бы он ни был. А если народ вырождается? («И так в нём такое деется, Боже, не приведи!») Откуда берутся эти прекрасные порывы? …одни порывы, без постоянного усилия… Но ведь берутся! Значит, есть ещё порох в пороховницах, здоровые силы… на том и стоим! Ё!.. На чуде возникновения смысла из бессмыслицы, вещи из глины, лепоты из нелепости.
– Дядя Дима, оденьтесь! – услышал он над собой.
Тонкою плёночкою бытия возвращалось сознание.
– Ваши вещи порваны, вот – возьмите моё…
Оказывается, некоторое время он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Какие-то резкие звуки по соседству разбудили его. Тяжело было повернуть голову, и он лежал вперив долгий взор в серую плоскость бетонного перекрытия. («Жорик не заботится об эстетике над головой, всегда только стены и под ногами…»)
– Одевайтесь, ну! – повторили с особой настойчивостью. Шмотки ворохом шлёпнулись на живот.
Курская дудка! Кто бы это мог быть?
– Дядя Дима, быстрее! Они там маму убили.
«Дядя Дима»… «убили»…
И тогда он вспомнил всё.
«Я надумала. Едем. Только не в Европу и не в Китай…»
Der Lauf der Wolken.
«Хабиби…»
«Всюду жизнь! Нигде нет покоя».
Гребцы корабля, на котором Египет плывёт по реке вечности.
Прошу: стань сильней меня, стань ласковее.
Красное море, курорт: «Что же, и ты подхвати мою руку…».
«Now you are to enter in the King’s Chamber of Pharaoh Khafre».
«Не копенгаген какой-нибудь. Made in Japan!»
Форт Фарос.
«Такая тема – врубайся, страна! Люди хотят поэзии, на…».
«Подружка – придушит подушкой…»
Чудеса чудесатые.
«F;nf Minuten! Casanova!»
Пьеро. Бабень и Клавдия Шрам.
«Отечество моё, я послужил тебе словом и делом».
«Мы были вместе всего лишь год, а люблю тебя целую вечность».
Реминисценции разом вспыхнули и отступили. Деникин лихорадочно натягивал тесные подростковые джинсы. «Убили… так, так…» – переворачивалась одна мысль. Что теперь делать?
Ворота гаража были открыты. Наступал хмурый рассвет.
Он сразу нашёл её. Она дышала, но была совсем плоха.
«Как же это проспала целую ночь?» – вдруг возникло сомнение.
– Жива. Дышит! – сказал держащемуся поодаль Грише.
Тот хлюпнул носом, хоть не заревел. В луже крови подле него недвижно были простёрты двое. «Убью и Порву, – опознал Деникин, – с дырками в голове». Токаря нигде не было видно. Он снова посмотрел на Гришу, в глазах читался вопрос.
– Это лупоглазый их замочил.
– Не ври. Зачем ему это?
– Пистолет-то его… – пожал плечами Гриша несколько отстранённо, даже вроде бы равнодушно, но тут же с затаённой надеждой прибавил: – Дядя Дима, вы на моей стороне?
– На твоей? – не понял Деникин. – А на чьей же ещё?
Что хотел от него Гриша? До этой минуты Деникин всегда был на своей стороне и, не собираясь ни к кому примыкать, не боялся фиаско.
– Конечно… Выходит, ты меня спас. А эти, – два тела выглядели безобразно, – если сдохли, туда им дорога. – Тут холодок пробежал по его спине, и страх колюче прикоснулся к нему. – А лупоглазый что, в доме?
– Нет. Когда он зашёл, у меня ещё пистолет был…
– И что он?
– Сел в тачку и укатил.
– Сказал чего?
– Попробуй он вякнуть, я б ему рожу отстрелил!
Гриша не шутил: заряд ненависти в его угрозе мог воспламенить порох в патроне.
– А где отец?
– Спит пьяный.
– А Елена Ивановна?
– Бабушка умерла. Сегодня из морга забирать будем.
– Мда, – кисло выдавил из себя Деникин. – Пожалуй, ты прав.
Он вышел из гаража, задрал голову в небо.
«Как в мультяшке о пластилиновой вороне: снег идёт, хлопья падают. Люди идут, поскальзываются и летят… Даром что пейзажем в России считается швейцарский вид».
– Уходи, дядя Дима, – в желании убедить, во что бы то ни стало, приблизился Гриша. – Я сам разберусь.
– А получится? «Скорую» вызвал? Милицию? МЧС, ГИБДД, что там ещё? – ему хотелось смеяться. Глупо: в доме два трупа, сам едва ноги волочит, Оленька ни жива, ни мертва, – а его на «хи-хи» пробило. «Умом мужчину не понять, – вспомнился стишок: – ему отдашься – скажет “****ь”, а не отдашься, скажет – “сука”».
– С милицией пусть отец беседует, как протрезвеет. Никому ничего объяснять не буду. Только тебе сознался.
– А мать? Что же, ты думаешь, сам в чувство её привести?
– Я думал, её убили, – понурился Гриша.
– Ну так радуйся, что живы все! – гаркнул во всё горло и узнал залихватскую интонацию Токаря. – Вот разве Елена Иванова. Ну, да она не имеет к этому отношения. Царствие ей небесное…
Гриша не возражал, но и радоваться не спешил.
– Пистолет при тебе?
– Нет! Избавился.
«Избавился? – мысленно переспросил Деникин. – Что значит избавился? Проглотил?»
– Тоже мне ударины по лицу и под дых, – произнёс вслух. – Телефон давай.
– Дядя Дима!
– Чего испугался? Звони в «Скорую».
– Да позвонил уже.
– Тогда чего? А-а, вот ты о чём, – недоумение рассеялось. – Так это не ко мне. Я без памяти был, а всё, что ты мне сказал… А что ты мне сказал? Хорошая болезнь склероз – каждый день новости.
Падал прошлогодний снег; на площадке для тенниса расстилался ровный его покров.
Возбуждение первых минут улеглось. Сев на колени, Деникин вытер лицо, осторожно прикладывая горсть снежной ваты к ссадинам и кровоподтёкам. «Глаза на месте. Нос. Зубы? – опухший увалень-язык тяжело вращался во рту. – Вроде бы тоже. Остальное срастётся. Срастётся». В изнеможении он завалился на бок, заслонясь от смерти чёрной только собственной спиной. Прохлада показалась приятной ему. Он подложил руки под голову, подтянул ноги и уставился вдаль.
Что это, сон? Или всё дело в спасительной амнезии?
Всё было как в детстве, когда, положив голову на подушку, он различал завывания вьюги, скрип полозьев, морозное дыхание пустоши. И потом – белый снег, белый снег… Белый день.
В этой местности холмы чередовались с равнинами, леса и рощи с заливными лугами и долинами рек; живописные ландшафты соседствовали с памятниками истории. Ему чудилось, что он видит крест на куполе Екатерининской пустыни, и отсюда на юг, там дальше за Горками, княжескую усадьбу Волконских в Суханово. И кругом – белый снег, белый снег… Белый сон. Эх, подольше бы снились эти сны волшебные! Дайте укутаться в них, не трогайте, не лезьте сюда…
Вихрь, отбушевав, уходил.
На земной груди воскресала частная, покорная жизнь, быть может не менее важная, чем вихри огромных событий там, наверху, откуда падал и таял снег.
Он приложил к уху ладонь – вьюга стихла и чёрные тени смерти растворились голубыми красками на снегу. Снисходили совсем другие: мысль – тень печали, и страдание – тень любви. Канал всякий раз открывался на новой частоте – это и была жизнь.
«Вернуться, что ли, в университет? – раздумывал он. – Остепениться, студентам дипломы писать… Со вчерашнего дня для меня, безработного, это вариант, хотя доцент зарабатывает столько, что едва хватает на коммунальные платежи и контрацепцию. Люди не хотят жить в эпоху перемен. Точнее, жить-то они хотят, но не живут долго. Бывает даже, что те, кто уволился из органов, с этими органами и начинают воевать. Всяко бывает, когда строишь пирамиды на иголках. “Мне жаль любви сиротливо-несчастной, в которой места моей ласке нет”. Человек в действительности не желает другой натуры, кроме своей собственной, и стремится к совершенству лишь в том, что присуще ему. Потому и сваливается эта тоска – щемящее желание поменять порядок вещей, переехать, найти себя. Не в смене ли природы своей тоска размыкается? В смене жизни и смерти. Когда нет необходимого, так и хочется позволить себе лишнее. Вот яхты… Чем мы не владеем и никогда не будем владеть. Разве что Михосенко. Есть ли у нас право жить в нищете, когда за нами тьма тем павших, чтобы мы жили? А мы всё в дерьме… Нет у нас права на скотское прозябание. Стыд перед Богом должен быть за свою нищету, житейскую и духовную… А те – немцы, французы и иже с ними, цивилизованные, – как они дорожат временем на ограниченном своём пространстве. Правильно, пускай дорожат…»
Веки смежались в забытьи.
Блеснул яркий солнечный луч, пробежал по лицу.
Он видел тихий южный городишко с каменными улицами, белыми домиками и красной черепицей – Русский Остров, пляжи длинные и широкие, песок чистый и мягкий. Он мог бы жить здесь, преданный языку. А что? Живёшь себе, бродишь по весёлым аллеям вокруг да около небольших лагун, читаешь на арабском, пишешь на французском, а мыслишь… мыслишь-таки по-русски. Загораешь, купаешься, играешь в гольф.
Тепло светит солнце, кайты гоняют по мелководью. И всё не принадлежа принадлежит тебе – тени пальм во дворе, кусты роз и столик для курения кальяна.
И весь мир с голубыми озёрами…
25 июня 2010 г.
© Иллюстрация Ильи Бугакова