Удар колокола

                УДАР КОЛОКОЛА
                Хроника одной деревни

                У г р о з а
                I
    Вдвое сложенный листок бумаги был приколот к двери винтовочным патроном, плотно вошедшим в щель. Наискосок змеилось черное и обрывистое, как мазок дёгтя, слово: «Яшке!».
    Прямов снял листок с патрона, затем выдернул из щели и сам патрон. Катнул его на ладони, повертел в пальцах: обыкновенный патрон к русской трёхлинейке. Сунул в карман шинели. И развернул листок. Той же чёрной тушью, а может, и чем-то иным был выведен тесный ряд царапливых и лохматящихся строк, словно на листок был наклеен клочок кошачьей шерсти вперемежку с коготками.
    Он сразу же разглядел отдельные слова, но всю записку на крыльце читать не стал,  взяв- шись за скобу двери отворил её, протопал через тёмные сени,ступил в большую и пустоватую комнату, вся обстановка которой состояла из койки,на которой он спал, стола с выдвижным ящиком посредине, трёхстворчатого шкафа, двух длинных скамей и стула. На  дубовый стул с резной спинкой, неуместный, пожалуй, в этой, сведённой к казённому виду зале он и присел .
    Первое прочтение записки как бы обожгло Прямова, он даже потёр глаза, будто коснулось их порывистое пламя. В записке было: «За хлебушек Советам - бороды долой! Даём неделю. Иначе деревню сожжём, а вас...».
    - Сволочи! - медленно проговорил Прямов, негодуя и в то же время не удивляясь тону и смыслу записки, словно ничего другого  и не ожидал.
    - Бороды долой! - повторил он вслух и всё-таки удивился: - Придумать же надо... Сбрить бороды... И смех и грех. Ох, всполошатся мои мужички, - Прямов усмехнулся какой-то нахально-весёлой, озорной мысли, покачал головой, трогая свой голый подбородок: Яков пользовался острой, как огонь, невесомой складной бритвой «Золинген». Вечное лезвие после бритья пряталось в перламутровой ручке. Бритва было фронтовым трофеем Прямова.
    - Заело, раздери вас...- ругнулся вчерашний солдат, складывая и раскрывая листок, показывающий то одну, то две рваных дыры от патрона. - Вишь, не по нраву, что государству хлебом пособили...
    Он расстегнул на шинели верхние крючки, распахнул ее на груди, но ремень не снял. Не снял и фуражку, лишь снизу ткнул в козырёк, сместил со лба. В комнате было холодно. Под дверкой высокой кафельной печи лежали два полена. Прямов с некоторой досадой - сильно досадовать он себе не позволял, поскольку хватало забот куда важнее - подумал, что из-за болезни  сам он - неважный истопник. Хорошо, что Тишка приносит дровец, через день нагревает печь. Прямов подогнул пальцы лежащей на столе руки и ощутил записку с рваным отверстием. Взглянув на листок, он мгновенно забыл о дровах.
    - Заело! - вновь проговорил Прямов. И перед глазами ожила картина ходкого движения вереницы телег, гружённых мешками с зерном. На передней повозке сидел он и держал в руках древко красного флага. Был полдень, гулял крепкий ветерок, кумачовое полотнище  плескалось в беспокойном воздухе, и древко покачивалось в руках. Время от времени флаг у Прямова перенимал сидевший рядом с ним Тишка. Прямов оборачивался:  никто не отставал, обоз двигался тесно, учащенно и хрипло дышали кони, глухо дробился их топот, скрипели телеги и сбруя, скрежетали порой под колёсами камни. Над всем - полыхал флаг. 
    Добрый получился поезд,  - и тогда, и сейчас думал Прямов.
    В сенях забухали шаги, дверь отворилась, вошёл Тишка с охапкой березовых поленьев на левой руке.
    - Здравствуйте, Яков Фаддеич! - почтительно поздоровался юнец.
    - Здорово живёшь, Тиша! С дровишками, значит? В долгу я перед тобой, в долгу...
    Тишка польщённо и застенчиво улыбнулся, пронёс поленья к печи, почти бесшумно положил их под литую массивную дверку, опустился на корточки.
    - Печку растопи и сбегай скоренько за Гордеем, - сказал Прямов, глядя, как Тишка сноровисто сдирает с полена берёсту, распространяя в комнате пряный древесный запах, как затепливает огонёк, который, постреливая горячим пахучим дымком, жадно перекидывается на поленья и неуловимо быстро превращается в тугое коловращение пламени.Разогнав огонь,  Тишка заполнил топку, прикрыл дверку и встал.
    - Я готов.
    Прямов одобряюще посмотрел на безотказного, неутомимого Тишку, дружелюбно произнёс:
    - Вижу, брат. Давай, зови мне теперь Гордея и заодно Кондру. Передай, чтоб срочно явились, дело у нас спешное. - Про записку Яков не сказал.
    Паренёк кивнул и, покосившись на печную дверку, за которой клокотал огонь, пошёл к выходу, открывая Прямову узкий затылок и гуз синей кепки над ним, худую спину                обвислые плечики подпоясанной брезентовым ремнём фуфайки, складки бурых потёртых штанов, заправленных в крепкие армейские сапоги. Некое несовпадение виделось в фигуре Тишки: зябкая сведённость плеч выдавала в нём подростка, а наплывы штанин в голенищах сапог казались мужицкими. В деревенской школе он был в числе учеников-переростков. При немцах школа закрывалась. Но еще до войны по семейным причинам Тишка не вовремя начал  учиться. Теперь упущения сказывались и Яков считал своим долгом помочь мальцу обрести начальное образование, чтобы он непременно продолжил учебу в городе.
                2.
    «Сколько же я дома? - думал Прямов под успокаивающий ровный и лёгкий гул печного огня.- Три месяца в общем-то. А кажется, давно. Это потому, что должность у меня такая. За всё в ответе. А теперь вот и жареным запахло. Чего доброго, стрелять придётся. Опять. Когда из армии списали, решил он, что навсегда отстрелялся. Да и хватило. Набедовался по горло, кровушки повидал — не пересказать. Потому и душа тишины просит, потому и поверил ей, что война для него кончилась. Чёрта с два! Прямов вновь и вновь разворачивал записку и взгляд упирался в исторгающие неуёмную злобу слова. В прошедшую ночь он отсутствовал. Заночевал, навещая по делам деревенцев, у приходившегося дальним родственником хуторя-нина. Утром тот  подвёз его к Сосновке. 
    «Сволочи!..» - гневно напрягался Яков. Малейшее движение отзывалось болью в пояснице, животе, подступали озноб и слабость.   Но ещё более угнетающим становилось сознание  беспомощности, которая теперь могла здорово обессилить его, лишить нужного образа действий.
    Проскрипела наружная дверь, отворилась комнатная. Вошёл Гордей Спасёнов — крепкий, высокий мужик. Он учтиво снял шапку, пригладил ладонью близкие к соломенному цвету волосы, коснулся бороды.
    - Здравствуй, Фаддеич! Звал? - уточнил он, ступая от порога к столу и расстёгивая ворот короткополого армяка.
    - Звал, брат. Приспичило, - сказал Прямов, протягивая через угол стола руку, вновь морщась от подступившей боли.
    - Болит? - Гордей чутко перехватил мученическую гримасу Якова, посочувствовал: - К врачам надо ехать, Фадеич. Что же ты сидишь. Подавайся в уездную больницу, а то и в Ригу. Тебя везде примут. Не на гулянке здоровье подорвано...
    - Садись, - пригласил Прямов и кивнул в сторону скамьи. Гордей отступил к стене, сел, распахнув армяк, приоткрыв вязаную кофту, надетую поверх рубахи-косоворотки. Яков задержал взгляд на односельчанине, грустно сказал:
    - Хорошо бы, брат, к врачам. Да вот лечиться не дают. Смотри. Эту бумажку я нашёл на двери. Присобачили, понимаешь, серьёзной штуковиной, - Прямов, облокотившись, одной рукой показал Гордею записку, другой — патрон, который тотчас бросил на стол. Патрон перекатился, звякнул о чернильницу.
    - Скажи мне, как мужики встренут угрозу? - спросил Яков, прочитав Спасёнову написанное.
    - За себя могу ручаться, - промолвил Гордей, подняв глаза — спокойные голубовато-тёплые, лишь с еле приметной тенью тревоги. - А как другие?... - он пожал плечами. - Борода  для истинного старовера - не шапка. Кабы её по прихоти своей носили: захотел - отрастил, надоела - сбрил. Так ведь нет. Мы, как ты знаешь, отчие заветы блюдём.
    Яков почему-то потёр голый подбородок, шевельнул губами, словно, покатал во рту просящееся слово, но промолчал, не желая, видимо, перебивать Гордея.
    Тот переждал полминуты, раздумчиво сказал:
    - Навряд деревенцы свои бороды тронут.
    - Не состригут?
    - Воспротивятся, - произнёс Гордей. - Может, кто и убоится, а большинство упрётся.
    - Большинство, - усмехнулся Прямов. - Сколько этого большинства?
    - Сколько есть - все наши.
    - Дружину надо сколачивать, ночной караул нести. Телефонная связь у нас никакая, однако уездному начальству постараюсь как-нибудь сообщить. - Глядя на записку лежащую посреди стола, Яков досадливо заметил: - Где же Тишка так долго ходит? Ни его, ни, Кондры...
    Он отвалился на спинку стула, подпёрся прямыми руками, Минуты две сидел чуть запрокинув голову, прикрыв глаза, словно это помогало смирить боль или вслушаться в себя. На шее обнажился горбик кадыка, выскальзывающий из-под расстёгнутого ворота гимнастёрки.
    - Слушай, - прерывая молчание, сказал он. - Ты Никодима Криницкого помнишь?
    - Помню. - В голосе Гордея скользнуло недоумение: почему Прямов заговорил об этом человеке? - Никодим Афанасьевич Криницкий. В офицерских чинах до советской власти ходил.
    - Да уж ходил, - неопределённо проговорил Яков. - Ему сейчас лет пятьдесят.
    - Наверное, если живой.
    - Совсем недавно был живой. - Опять в словах Прямова таилась загадка. Тем временем Яков продолжал: - Когда-то в газете о нём писалось: георгиевский кавалер, офицер-окопник, мученик первой мировой войны. И ещё писалось, что перед революцией с отличием закончил военное училище.
    - Способный, - обронил Гордей.
    - Ну, ну. Слишком способный, - как-то зло отозвался Яков и уточнил: - Вырос-то он в деревне?
    - Ещё мальчишкой уехал в город к тетке. Она и воспитала.
    - Белогвардейца, - заметил Прямов.
    Гордей пристально взглянул на него, сказал:   
    - Изредка он приезжал на родину. Расхаживал по деревенским стёжкам в парадной форме.
    - А мне не пришлось встретиться.
    - Ты же в деревне мало бывал, всё на заработки ездил.
    - Не пришлось, - повторил Прямов. Насупившись, он смотрел прямо перед собой, в одну точку. - Зато теперь можем и познакомиться...
    - Не понимаю. - От неожиданности Спасёнов готов был встать со скамьи. - Что ты хочешь сказать?
    - Я не имею права разглашать это, но от тебя скрывать не могу. Есть сведения, что Никодим в лесу водит банду.
    - Не верится.
    - А я не удивляюсь. Каким духом пропитан, таким и путём пошёл. Меня в уездном исполкоме предупредили. Поначалу не вник. Ну, в лесу и в лесу. Сперва не сообразил, что лес вокруг нас. И совсем близко.
    - Считаешь, что записка, - Гордей кивнул на стол, - Никодимова работа?   
    - Без сомнения! - Прямов припечатал листок ладонью, затем свёл пальцы в кулак и ещё раз бухнул по бумажке. - Писали, может, и другие, а затеял Никодим. Кто, кроме него, мог придумать такое...- Яков коснулся подбородка. - Кто больше него знает, как позорнее унизить и настращать староверов. Поглядим, мол, сколь крепок ваш дух. Смертушкой пахнёт — всё свое староверство забудете.
    - Рассердились за то, что государству пособили, - проговорил Гордей.
    Прямов запальчиво бросил:
    - Ты будто о тёще своей сказанул: рассердились. Мягкость, брат, отбрось. Враг он и есть враг. Фашисты, по-твоему, в сорок первом тоже всего-навсего рассердились? Нашёл слово!
    - Фашисты - другая статья. Никодим всё-таки из нашего племени, в моленной крещён...
    - Сволочь он! - ожесточился Яков.
    - Пусть так. И что делать?
    - К драке надо готовиться.
    - Думаешь придётся?
    Измерив Гордея от сапог до светловолосой головы медленным взглядом, Прямов опять же с ожесточением сказал:
    - Не придётся, ежели ты свою бороду сброешь. Правда, могут и безбородых на тот свет отправить. С них станется.
    - Об этом и я подумал, -признался Гордей, вставая. Извинительным тоном молвил:
    - Позволь мне пока уйти. Хочу коня показать кузнецу. Подкова на передней ноге ослабла.

    На крыльце он почти столкнулся с односельчанином Кондрой и Тишкой. Кондра тут же остановил Спасёнова вопросами:
    - С чего такая срочность? Что ты узнал у председателя?
    - Поторопись. Яков ждёт тебя. В чем дело, он объяснит, - сказал, не останавливаясь Гордей. Через минуту шагал по волглой, потемневшей от сырости тропе, оставляя плоские следы. Холодно и тускло поблескивала трава, тронутая утренником, поодаль - на жердевой изгороди водянисто стаивал сизый иней.
                С о ф ь я
                1.
    Коня Гордей вёл в поводу. Рослый бурый мерин, легонько покачивая головой, рассыпая по тугой шее волнистую гриву, мял упругими ногами дорожку, цокал подковой, если попадался камешек. Иногда конь натыкался мордой на спину хозяина, вздрагивал, но тотчас успокаивался, зная стойкую привязанность к нему Гордея. Конь часто моргал, довольный опускал голову. Гордей прибавлял шагу, и они двигались на нужном расстоянии, пока конь опять вплотную не приближался к своему поводырю. Кузнец Лука заново перековал передние ноги. Гибкие гвозди накрепко и безболезненно впились в роговую твердь копыт, спаяв с ними стальные подковы. Конь видел, что хозяин сегодня угнетён, слышал тревожный разговор в кузнице и должен был помочь близкому человеку, но не знал, как это сделать.
    Перед глазами Гордея не исчезал дырявый зловещии листок на столе у Прямова. С конца июля, когда ушли немцы, опасность ещё ни разу так неотвратимо не придвигалась к деревне. Близился к концу ноябрь 1944 года - сравнительно мягкий, бесснежный. Продолжалась война. Фронт пролегал не так уж и далеко. В октябре немцев выгнали из Риги, но они засели в Лиепае и во всей Курляндии. Ползли слухи,что в соседнем уезде выброшен немецкий десант, что в лесном Задвинье - это верст сорок от их деревни - с лета скрывается отряд власовцев. Появлялись и в деревне подозрительные типы.
    Хватало деревне тревог. Несколько молодых парней, в том числе сын Гордея, были призваны в Красную армию и несли участь фронтовиков. В семьях, из которых кто-то ушёл на войну, непрестанно молились, прося у Бога для них защиты и спасения. И всем, не только родичам солдат, хотелось уйти в мирные заботы, похоронить страхи и горькие ожидания, в том же лесу ходить без оглядки, без холодных мурашек на спине...
    Конь опять ткнулся в хозяина. Гордей поднял глаза, всмотрелся. В конце проулка кто-то   прохаживался, то и дело исчезая за мохнатыми елями, выросшими вдоль дорожки. Настороженно всхрапнул конь. Дорожка была окраинная, два три гумна выходили на неё задами. Осеннее небо хмурилось, в скупом свете дня сквозило что-то вечернее. Воздух пропитывался мреющим туманцем.Сразу Гордей не различил неожиданного человека.  Боязни он не ощущал. Нечто, подобное робости, может, и было, но сильнее сказывалось любопытство: «Неужто чужак средь бела дня пожаловал? Утром — бумажка, а сейчас живой посланец...».
    Расстояние сокращалось, навстречу ему медленно шла женщина.
    - Вы!? - удивился Гордей появлению учительницы Софьи Павловны Клёновой. - Что вы здесь делаете, - попросту спросил он.
    - Ходила на квартиру за книгой. Возвращаясь, издали увидела вас с лошадью, подождала. 
    - А мне, знаете, пока вас не распознал, о чужаке подумалось - признался Гордей, ослабляя повод: конь мотал головой и рука Гордея дергалась.
    - Есть причина кого-нибудь или чего-нибудь страшиться? - Софья вопрошающе-чутко посмотрела на него. Милое лицо обрамлял тёплый платок, заправленный под воротник добротного коричневого пальто, которое дополняли непромокаемые аккуратные боты.
    - Такие причины у человека с самого рождения есть, - сказал Гордей. - Конечно, страхи разные бывают, но один для всех одинаков. Смертушка. Эта ужасть, как говорит бабка Фомаида, никого не минет.
    -Что-то случилось, мне кажется, - участливо и проницательно, словно она знала об угрозе, поделилась своим беспокойством Софья.
    - Ничего. - Гордей хотел было пошутить: случилась ковка коня, по деревенским меркам целое событие. Но шутка сейчас была бы некстати. Во-первых, кое-что случилось, во-вторых, грешно отвечать шуткой на искренность и добросердечие Софьи.
    - Пока ничего. - добавил Гордей. - Но время немирное. Всего можно ожидать.
    Софья, глядя ему в глаза, едва приметно, с тенью некоего предчувствия на лице согласно качнула головой.
    - Зашли бы в школу. Имеется просьба.
    - Непременно зайду, - по-мальчишечьи бесхитростно выразил свою готовность Гордей.
    Учительница простилась и пошла к центру деревни, где почти рядом находились сельсовет и школа. Гордей проводил Софью задумчивым взглядом, молча тронул коня.
            
                2.
    Тогда, в августе, пришёл Яков, застал Гордея в просторном гумне, один конец которого был полон снопов. Гордей ладил цеп: сверлил в рукояти отверстие, чтобы сыромятным ремешком соединить рукоять с аршинным билом. Готовил Спасёнов орудие для молотьбы. Извлечь зерно из всего этого скопища снопов предстояло вручную.
    - Только что с поля свёз, а  уже молотить собираешься? - проговорил Яков, оглядывая высокую кровлю, глинобитный пол, свободное пространство, где Спасёнов, придет час, и  станет расстилать снопы для тяжкого и радостного битья.
    - Собираюсь. Покамест работы без молотьбы хватает, - сказал Гордей, ставя рукоять перед собой, как посох. Яков невольно примерился, вспомнив слышанное от стариков, что рукоять должна быть по длине на уровне подбородка.
    - Знаю, что некогда тебе, но вынужден, брат, обратиться, - дружески произнёс Прямов.-  Сделай одолжение, съезди в город. Можно сказать, всю деревню уважишь.
    - Что-нибудь срочное? - Гордей положил в переносный ящик бурав, нож с косым лезвием, прислонил шестик-рукоять к хлебной клади.
    - Надо учительницу привезти. Вроде бы сама попросилась в нашу глушь, - сообщил Яков.
    - Ради блага деревни съезжу. Дети должны учиться.
    - Спасибо, брат! - поблагодарил Яков и напомнил:- ученики будут не только из нашей
деревни, но также из соседних русских хуторов.

    По указанному Прямовым адресу на узкой улочке Гордей нашел опрятный деревянный дом с крашеной дощатой обшивкой и жестяной крышей. Основательность и аккуратность виделись с первого взгляда. Гордей привязал коня к уличному столбу, шагнул в калитку. От неё между невысокими стенками стриженого кустарника протянулась дорожка к дому. Гордей звякнул защелкой, и сразу из глубины двора донёсся глухой собачий лай. На боковом крыльце появилась  молодая женщина.
    - Вы, очевидно, за мной? - звучно спросила она, увидев стоящего у входа во двор мужика.
    - Наверное, за вами, - ответил Гордей, думая в эти мгновения, что незнакомка довольно миловидна.
    - Проходите, пожалуйста, - пригласила женщина. Гордей хотел было сказать: спасибо, я здесь подожду, но быстро сообразил, что нужно, видимо, перенести в телегу вещи. По выложенной камнем дорожке он направился к дому, вошёл в чистую прихожую. На крашеном полу стоял довольно вместительный чемодан. Пожилая женщина увязывала узелок.
    - Здесь домашняя снедь, - сказала она. «Скорее всего мамаша» - мелькнуло у Гордея. Смущаясь, он ждал распоряжения или просьбы.
    - Есть сумка, есть корзинка, зачем еще узелок? - мягко заметила молодая женщина.
    - Это обычай, Сонечка. В деревню учительнице следует приходить с узелком. Много лет назад именно так я прибыла учительствовать в сельской школе.
    Софья улыбнулась, взглянула на Гордея. Он мгновенно использовал паузу.
    - Чемодан можно вынести?
    - И сумку, пожалуйста, возьмите, - сказала Софья.
    Он с привычной ухваткой вынес багаж к своей «рессорке». Через несколько минут показалась Софья. Следом шла её мать. Гордей услышал:
    - Я только до калитки, Сонечка. Хочу помахать тебе на прощание.
    - Мама, я ведь буду не за тридевять земель.
    - Бывает, уезжают недалеко, но надолго, - в голосе уже седеющей женщины пролилась плаксивость.
    - Пожалуйста, не пугай себя, - Софья как-то спешно поцеловала мать в щёку и, приняв ответный поцелуй, шагнула за калитку, вмиг разъединившую их.
    - Я боюсь за тебя, Сонечка! - не сводя с дочери глаз, женщина поднимала к подбородку сведенные вместе руки, открытые до локтей и тронутые загаром, опрятная летняя кофточка,  столь аккуратная, в меру длинная юбка выдавали в ней труженицу, немало определявшую порядок в этом дворе.
    - Мама, я с узелком, он выручит, - шутливо отозвалась Софья, взбираясь при помощи Гордея на телегу. Шутка получилась грустной. Гордею, и тому стало неловко. Он в эту минуту обходил телегу, чтобы взлезть на сидение с другой стороны. - Ничего мама, - уже без весёлости сказала Софья. - Бог не оставит. Надо же когда-нибудь броситься в холодную воду.
    - Если бы ты умела плавать, - упавшим голосом произнесла из-за калитки женщина.
    - Возьмусь учиться. Поедем, пожалуй, - Софья коснулась Гордеева локтя и уже с тронувшейся телеги попросила:
    - Только не волнуйся, мама, всё будет хорошо. Я скоро наведаюсь домой. Всё будет хорошо.
                3. 
    Вскоре город остался позади. Дорога пролегала между берёзовыми рощами, с редкими пока соснами и елями. Глубже в лес - будет наоборот. Березняки были светлыми, сквозными -царство белых стволов и зеленой кисеи лёгких ветвей.
    - Красивые места. Только второй или третий раз и проезжаю здесь. - сказала Софья с неподдельным интересом глядя по сторонам.
    - Мало ездите, - заметил Гордей, исподволь косясь на будущую учительницу, ожидаемую школой в его деревне. Была она более чем привлекательна. Пышные русые волосы, завитушки на висках хранили следы и вольной и одновременно строгой причёски. В серых глазах, излучавших добросердечие, таилась вместе с тем некая тайна. Тень её пробегала по округлому лицу, отчего оно казалось несколько высокомерным. Нежный рисунок губ и подрагивающий чуткими крылышками нос придавали облику Софьи детскость, хотя переживала учительница уже не первую молодость. Лет тридцать ей, прикинул Гордей и устыдился собственной мысли: зачем это мне?
    - Живу я здесь недавно.- Софья расстегнула верхнюю пуговицу летнего жакета, открывая чуточку загорелую шею и поправляя  воротничок голубоватой блузки. - Начинает пригревать. Наверное, день будет жаркий.
    - Значит, нездешняя вы? - спросил Гордей.
    - Как вам сказать. Родилась здесь, но долго жила в Риге.
    - Учительствовали?
    - Да, конечно. - Софья продолжала любоваться подступающими к дороге рощами с выражением нескрываемого восхищения.
    - В вашей деревне так же красиво?
    - Еще краше.
    - Простите, а как вас зовут. Давайте познакомимся. Дома было некогда. Сборы, прощание...- Софья чуть повернулась к Гордею, выставила правую руку розоватой ладошкой вверх. Гордей, мешкая, осторожно принял в свою мозолистую пятерню узкую женскую кисть, скользнул к пальцам, легонько пожал их. Тут же представился:
    - Гордей Сазонович.
    - Софья Павловна.
    - Я знаю. - Гордей поднял глаза. И почувствовал, что стесняется смотреть на Софью. Это удивило его. Женщина была всего лишь попутчицей, он - извозчиком. Чего стесняться? Красоты? Так ведь давно уже не мальчик. Конечно, пялиться на неё негоже. Но смешно и прятать взгляд.
    - Знаете? - переспросила Софья. - Ах, да. Вы слышали, как меня мама называла. Вдруг она переменилась в лице, испуганно воскликнула: - Боже мой! - Словно завороженная Софья смотрела в лес. Она норовила показать на него рукой и вместе с тем сдерживала жест. Между деревьями кто-то мелькнул. А спустя мгновение неширокий, высветленный солнцем прогал пересёк мужчина в форме. Гордей безошибочно различил френч, брюки, фуражку с ярким желтым околышем. Военный вроде  бы даже помедлил на полянке, дав себя обнаружить.
    - Подгоните, пожалуйста, лошадь! - почти взмолилась Софья. Гордей резко тряхнул вожжами, трусивший мелким шагом конь перешёл на рысцу. Плеснула под копытами шершавая пыль, по дороге выстлался рокот колёс, тележный короб стало чаще покачивать на выбоинах.
    Софья молчала и украдкой оглядывалась. Гордей видел, что её охватывает страх. Оттого и готова была прижаться она к чужому, впервые встреченному мужчине, который и сам струхнул. Будь Гордей на пустынной дороге один, испугался бы меньше. Но слёзная просьба Софьи ускорить езду осенила догадкой, что человек, открывшийся им в придорожном лесу, учительнице знаком. Какие у неё счёты с лесовиками? Не ударят ли по беззащитным путникам из пулемёта? Сзади... Могут и спереди. Помирать ни за что ни про что невыразимо обидно...   
    И коню, видать, передавались чувства хозяина. Сильный мерин бежал, без понукания добавляя прыти. Дорога в оба конца словно вымерла, а хутора на правой, почти безлесной стороне были в отдалении. Как не хватало в эти минуты живой души поблизости. «Солдат бы проезжих Бог послал...» - мелькнуло у Гордея. В какой-то миг он невольно пожалел, что отправился  за учительницей. 

    В деревне их ждал Прямов. После краткого разговора председателя с Софьей, Гордей подвёз её к дому бабки Фомаиды. Вернувшись во двор сельсовета, оставил здесь рессорку. 
    - Как поездка? - спросил Яков, следя за ловкими движениями Гордея, выпрягавшего коня.
    - Ничего. Туда да обратно - вся и поездка, - отозвался  Гордей, выводя коня из оглобель.
    - Вид у тебя странный, - проговорил Яков.
    - В учительницу влюбился, - бросил Спасёнов, держа в одной руке дугу, а другой — под уздцы коня. Рассказывать о неожиданном появлении человека в форме, которую носили  латвийские офицеры до 1940 года, тем более о безотчётных приступах страха Гордей не хотел. Пожалуй,  из опасения, что Яков замучает дотошными расспросами, не обойдётся без неприятных замечаний. А что он может рассказать? Показался человек в лесу - и всё. 
    Прямов что-либо выяснять не стал, откликнулся на слова Гордея:
    - Влюбился? В такую царевну влюбиться можно запросто. Видная. Но без форсу. Правда, и не простачка.
    - Вот именно не простачка, - сказал Гордей, задним ходом толкая телегу под навес. Прямов, которому Спасёнов молча сунул повод: на-ко, придержи коня,  стоял посреди двора в раздумье, то ли дивился дюжести Гордея, легко пошевеливавшего оглоблями, то ли вникал в сказанное Спасёновым, в эту минуту мысленно обращенным к председателю: «Видел бы ты, Яша, какие кавалеры подкарауливают эту царевну...».
    - Будет у меня теперь еще одна заботушка. - Яков усмехнулся.
    - Какая ещё заботушка?
    - Начнут бабы своих мужиков ревновать к учительнице. А жаловаться куда пойдут? Понятно, в сельсовет.
    - Эта беда - не беда. Не было бы хуже...
    - Ты про себя? Боишься, что жёнка узнает про твою любовь?
    - Не городи ерунду, - хмурясь, оттого, что Яков затронул его тайные чувства и словно бы угадывал их, произнёс Гордей. Он поставил оглобли стоймя, привязал их к коробу телеги. Выйдя из-под навеса, перенял у Якова повод. Председатель был склонен к новой шутке, но  тут же понял, что Гордей не разделит его весёлость. Расстались они, обменявшись обычным дружеским рукопожатием.
                4.   
    Вспоминая о поездке за учительницей, случившейся около трёх месяцев тому назад, Гордей не заметил, как подошёл к своему подворью. Здесь дорожка раздваивалась: налево к Спасёновым, прямо в лес. Глядя себе под ноги, Гордей уже было двинулся вдоль жердевой изгороди, но конь дёрнул повод и напоминающе всхрапнул. Гордей остановился, потрепал конскую гриву. - Молодец ты, знаешь, где наше гнездо. А хозяин, видишь, задумавшись, чуть в лес не попёр...
    Сумрачный ельник начинался сразу за пашенным клином, недавно взрыхленным одноконным плугом. Прежде соседство леса воспринималось как должное. Ну, зайцы в зимнюю пору чаще, чем к другим, наведывались в сад, но обложенные хвоей стволы яблонь были им недоступны. Летом кабаны иногда норовили поживиться на посадках картошки. А в общем близкий лес доставлял немало выгод. Дрова, грибы-ягоды, целебный воздух и прочее  лес дарил неисчислимо.
    Теперь близость леса действовала угнетающе. Чудилось, что из темно-зелёной чащобы кто-то неотрывно наблюдает. И уж чья-чья, а его усадьба видна во всех подробностях, вплоть до ничтожного клочка соломы. Всего лишь сотня метров разделяет подворье и опушку леса. «Ничего не стоит лесным парикмахерам достать мою бороду, - невесело усмехнулся про себя Гордей. - Бедная бородушка, несчастная головушка...».
    Он вздохнул и вслух поделился с конем, поворачивая того к воротцам подворья:
    - Поживём-увидим. Бог не выдаст, свинья не съест. Что ж сейчас — сидеть и дрожать от страха или бежать к Кондре, чтоб безбородство учинил?
    Он подвёл коня к колодцу. Вблизи стоял жестяной бак, наполненный водой. Гордей снял с него крышку, и конь моментально, выплескивая влагу, уткнул морду в бак.
    В эту минуту на крыльцо вышла жена Спасёнова Виринея.
    - Господи! Не дождаться тебя. Спозаранку в сельсовет унёсся. Будто война началась...
    Глядя на пьющего коня, при словах «война началась» Гордей ощутил в груди тоскливый холодок. «В самую точку попала моя жёнка. Именно война...» - подумал он и вполоборота  сказал:
    - Война уже четвёртый год идёт. Далеко ль сегодня фронт.
    - Я про наши места говорю. Тут фронта с лета, слава Богу, нет.  Только ты, как в солдатах. Будто к Яшке-председателю в караул записался.
    - Никуда я не записался. Но если понадобится пойду и в караульную команду, - торопливо, словно мог лишиться своей решимости, промолвил Гордей. - Фронта, говоришь нет? Фронта нет, зато отголоски сильные. Как раз в наших местах.
    Виринея пытливо взглянула на мужа.
    - Господи! Когда это люди образумятся, - причитающим тоном обронила она. Гордей привычно ждал, пока конь напьется.
    - Сон дурной видела, - помолчав, сказала Виринея. - Торговала на базаре мясом. Стою, значит, за прилавком в кожаном фартуке, куски бекона раскладываю. Является гражданин, вроде где-то виданный, представительный такой, в мундире...
    «Никодим Криницкий...» - навязчиво мелькнула у Гордея непрошенная мысль.
    ...Подходит и говорит: хорошее у вас мясо, но волосатое. Небритая, говорит, у вас свининка, а мне бритая нужна...
    - Плетёшь, бес знает что. Слушать неприятно, - досадливо проговорил Гордей и оттолкнул от себя голову коня -  тот, утолив жажду, искал корм, тянулся к пазухам и карманам хозяина. Взяв гнедка под уздцы, он повёл его к сараю, треть которого служила конюшней.
    - Уже и попрекаешь. Я же только сон рассказала. - Виринею обидело непонятное раздражение Гордея. - Сам слыхал, что мясо снить не к добру...
    - Грозен сон, да милостив Бог, - напомнил Гордей, заводя коня под кровлю. Спустя полминуты он шуршал сеном, расправлял его в яслях.
    - Гордюша! - примирённо окликнула Виринея. - Иди же, наконец. Завтрак давно тебя ждёт.

                Н е д у г
                1.
    Помещение сельсовета было частью самого большого в деревне, однако такого же, как все деревянного дома, сменившего со дня постройки нескольких хозяев. Последние владельцы во время первой мировой войны уехали за границу и не вернулись. Много лет дом никому не принадлежал, но всякие-разные жильцы в нём не переводились. Летом сорок четвертого в деревне учредили сельский совет, над фасадом дома был вывешен красный флаг.
    Сельсовет занимал бывшую гостиную. Остальную площадь составляли ещё три комнаты и кухня. Самой малой  комнатой - с отдельным входом из прихожей - пользовался Прямов, в других обитали вдова Манефа и её четверо детей. Старшим среди них был Тишка.
    В жилье этим утром царила тишина. Младшие дети Манефы ушли в школу. Женщина кому-то помогала перебирать и закладывать на зиму картошку. Тишка, должно быть, отправился вместе с ней. Но вот прихожая наполнилась голосами. Гордей и Кондратий Гвоздёнок вошли в комнату с Яковом,  поддерживая его.  Председателя пробирали сильный жар, лихорадочная дрожь, одолевала слабость. 
    В комнате Прямова стояли железная койка с плоской постелью, квадратный стол. Тускло поблескивала на нём стопка посуды: две солдатские миски, алюминиевая кружка, столовая и чайная ложки. Скудную обстановку дополняли два табурета и деревянная вешалка, пригодившаяся для тощего армейского вещмешка и кое-какой одежды. Под койкой лежал остроугольный фанерный чемодан. Со стены в крупном изображении улыбался русский солдат: он бойко переобувал сапог. Ладная шинельная скатка перехватывала грудь. Плакат пересекала надпись: «Дойдём до Берлина!».
    В комнате было тепло - в неё выходила задняя стенка печи, натопленной утром.
    - Градус подходящий, - отметил это Кондратий, едва вошел.
    - Тепло - тоже лекарство, - отозвался Гордей. Вместе с Кондратием, в деревенском обиходе — Кондрой, они помогли Якову раздеться. Когда снимали гимнастёрку, под нижней рубахой оголился живот. Наискосок от пупка к паху краснел рубец — след тяжёлой операции после опасного ранения. Мужики переглянулись: ого, отметина! 
    - Здорово тебя зацепило...-с некоторой оторопью и сочувствующе произнёс Кондратий.
    - Осколком мины...- не вдаваясь в подробности, односложно сообщил о ранении Яков, ложась с помощью мужиков в постель. Они укрыли его тонким одеялом и шинелью.
    - Говорил тебе: к докторам надо. Хочешь, чтоб совсем скрутило? - участливо предостерёг Гордей.
    - Может, не скрутит...
    - Дай-то, Бог, но и терпеть боль и немощь ни к чему. Схожу-ка я к бабке Фомаиде.
    Перевалило за полдень. С пепельно-холодного неба лился скупой свет. Серые унылые тона наводняли деревню. Лишь хвоя на соснах и елях стойко зеленела, да остатняя кленовая листва, осыпаясь на стылую землю, пятнала её лимонно-прозрачным цветом.
    Изба Фомаиды стояла на взгорке и Гордей, приближаясь к ней, думал о судьбе этой женщины. В ранней молодости Фомаида уехала в Россию, жила в Воронеже и Петрограде. Долго прислуживала аптекарю и у него научилась травознанию. На российских перепутьях вышла замуж — тоже за русского выходца из Прибалтики. Дети рождались и рано умирали. Когда после революции и гражданской войны в России Фомаида вернулась на родину, рядом с ней был лишь болезненный муж. Поселились они в доме её отца - молчаливого, замкнутого старика, также сведущего в целебных свойствах трав. Прошли годы и в одну весну умерли отец и муж. Кто-то однажды назвал вдову бабкой. И повелось... Хотя женщине и шестидесяти не было. В мае-июне пропадала она в полях и перелесках, собирала всевозможные растения, сушила их, измельчала, ссыпала крошево в полотняные мешочки. Немало сушеных трав хранилось в пучках, заполнявших чулан. Денег с жителей деревни Фомаида не брала. Расплачивались натурой: вспахивали огород, привозили дрова, снабжали продуктами. Но известность травницы была широкой. Часто обращались к ней из других мест, даже из города. Какие вознаграждения она получала в этих случаях никто толком не знал.
    Деревня запомнила  недавнюю историю. В сорок третьем по чьему-то подлому доносу нагрянули полицаи. Фомаиду вывели из дома и прикрутили отрезком кабеля к опорному стояку крыльца. Немедленно потребовали:   
    - Рассказывай, ведьма, как партизанам красным зелье готовишь! Не то сожжём и хату, и тебя вместе с ней...
    Долго стояла на мартовской стыни полураздетая, обвитая проводом Фомаида. И немо глядела мимо своих мучителей туда, где за крышами и нагими деревьями виднелся крест деревянного храма. Ничего не добились полицаи. Не услышали они ни признания, ни мольбы о пощаде. Темнолицый, раздираемый лютым похмельем каратель уже снял с дровней канистру с горючей смесью, чтобы плеснуть на бревенчатые стены, но в последний момент  его остановил унтер. Поджигатель грязно выругался и, превозмогая сивушную сушь во рту, выдавил:
    - На кой она тебе? Самогон бы гнала. А то примочки кипятит, с партизанских задниц чирьи сводит...
    - Заткнись! - бешено рявкнул унтер. Полицаи покинули двор.
    Соседи размотали кабель. Фомаида, едва переставляя окоченевшие ноги, пошла в дом. Деревне не верилось в чудодейственное избавление  женщины от страшной расправы. Наставник храма, с которого не сводила глаз прощавшаяся с жизнью Фомаида, батюшка Венедикт Асафьевич Долгин объяснял: «Бог услышал её молитву, пресёк злодейство, продлил её земные годы...». Люди крестились, истово надеясь на благоволение и милость Господа, ибо война кроваво оскаливалась и здесь в сельской глубинке, никто не был застрахован от несчастья.
    Фомаиду уважали всегда, а после наезда полицаев уважение стало ещё весомее. Женщину чтили и, бывало, побаивались. Деревенцам сдавалось, что в её знахарстве заключена некая, трудно постижимая тайна.
                3.
    Он взворошил в памяти давние и недавние происшествия с одинокой и такой насущной лекаркой-травницей. Но, направляясь к знакомому дому, Гордей думал и о Софье. В жилище Фомаиды была боковушка с отдельным входом из продолговатых сеней. В боковушке-  светлой горенке на два окна - жила учительница.
    Фомаида сидела в своей кухне, лицом к вошедшему односельчанину и ела из глиняной латки молочный суп. На чистой льняной скатерти лежал ломтик хлеба. Женщина отщипывала от него мелкие кусочки клала в рот.
    - Здравствуй, Миновна! Приятного кушанья! - поздоровался Гордей, стесняясь тем, что обеспокоил человека во время еды. Он и сам не любил откладывать ложку из-за внезапных гостей, и другим стремился не докучать.
    - Здравствуй, божья душа! Может, супчику налить? - ответив на приветствие, предложила Фомаида.
    - Благодарствую. Недавно от стола. Сыт, Миновна.
    - Всё равно садись. Я счас управлюсь.
    Он присел на лавку, положил рядом шапку. Фомаида жевала, посматривала на гостя с некоторым выжиданием. Неяркий цветной платок, стянутый с головы, подобием шарфика облегал шею, открывал гладкий зачёс к затылку седеющих волос. Брови ближе к переносице чуть топорщились, придавая лицу строгое выражение.
    Спасёнов хотел уже было сказать: извини, Миновна, с просьбой к тебе пришёл, но Фомаида первой нарушила недолгое молчание.
    - Какая надобность ко мне привела? Домашшние хворают? - Она положила ложку в пустую латку и стала развязывать узелок платка. Распустив концы, женщина ловко накинула платок на голову, подвернула краешки его у висков, окаймила лицо и вновь сплела узелок ниже подбородка.
    - Домашние, слава Богу, здоровы. Председатель наш сильно захворал.
    - Прямов? - сухо уточнила Фомаида и устало поднялась. С латкой в руке шагнула к печи, зачерпнула из стоявшего на шестке чугунка тёплой воды, ополоснула посудку. 
    - Яков Фадеич, - степенно подтвердил Гордей, следя за неторопливой и вроде бы безучастной женщиной. - Плохо председателю. Боли мучают, лихоманка трясёт. Помогай уж, Миновна, ты у нас спасительница.
    - Спасительница наша - Матерь Божия, - Фомаида повернула голову к углу , где на полке стояла икона Богородицы. - А я всего лишь раба грешная. - Вытерев полотенцем руки, она сказала: -  Слишком неугомонный, всё за советскую власть воюет. Свое здоровье ему нипочём. Храбрится. И кого обманывает? Вот свалится  с ног, так и власти не нужен будет. К докторам пущай едет.
    - Обязательно выпроводим. Покамест на тебя, Миновна, надёжа. Помогай...
    - Чтобы помочь, надо и смочь, - складно произнесла женщина с намёком на то, что знание её не безгранично.
    - Всякую хворобу ты лечила, не растеряешься и тут, - то ли польстил, то ли просто ободрил Фомаиду Гордей.
    Он ждал, оглядывал ничем не выделявшееся жилище, в котором бывал и раньше. Буфет, деревянная кровать, застланная домотканым темно-красным покрывалом, самодельные половики на полу, лавка вдоль стены, украшенной десятком фотографий в общей рамке - всё это походило на убранство большинства деревенских домов. Висела ещё прикреплённая к матице потолка керосиновая лампа, редко, видимо, пользуемая хозяйкой. В большем ходу были коптилки - по причине сложностей с керосином.
    Нагнувшись к нижней полке буфета, заставленной стеклянными банками, туесками, лукошками, Фомаида вытащила из тесноты небольшую корзинку, что-то положила в неё.
    - Веди к председателю. Самой поглядеть надо. Могла бы, конечно, и с тобой кое- послать. Но лучше будет, ежели я схожу.
    - Известно, лучше. Спасибо, Миновна! - Гордей поклонился.
    - Спасибовать не обязательно. Послал бы Бог свои милости...
 
                3. 
    Топот раздался внезапно,будто упали на землю тяжкие камни, покатились по ней. Гордей,
расслышав глуховатую дробь копыт, сразу определил: от сельсовета скачет конь. Откуда он взялся? - проняло недоумение. Может, ошалела чья-нибудь лошадка?  Прерывая догадки Гордея, из-за густого ряда старых акаций в прямом смысле вылетел всадник. На повороте он умело осадил коня. Тот вздыбился, прошёлся на задних ногах и вновь рванулся вперёд, теперь уже в улочку, по которой шли Фомаида и Гордей. Они отпрянули вбок, их обдало влажным дыханием, терпким духом  могучего и горячего конского тела. Всадник промчался мимо. Гордей успел увидеть дремучую черную бороду, угольно-сверкающие глаза, черные рясу и шляпу, огромный сапог, прижатый к снежно-белому животу коня. Да, статный, тонконогий жеребец был редкой лебяжьей масти. Белый, как вершинное чистое облако, как наплыв рассветного тумана. Невиданный конь! - ахнул про себя Гордей. Но это изумление стало, наверное, не самым сильным чувством. Конь-то конь, а каков всадник! Громадина! И столь же ошеломляюще пронёсся в левой руке верхового черно-золотисто-белый флаг.
    Верховой быстро исчез среди берёз и елок деревенской околицы. Стихла скороговорка копыт.
    - Кто это? - почти беззвучно, шепотом спросила Фомаида, потрясённая неожиданной встречей.
    - Ума не приложу...- дрогнувший Гордей озадаченно развёл руками. - Кем-то подослан.
    - Но где нашли такого великана? И этот посланец, и красавец-конь, и флаг — всё особое.  А одёжа на коннике, как у попа-староверца. Не батюшка ль нашей веры тут был, из каких-нибудь краёв забредший?
    - Одёжа - еще не факт. Последний бандюга может генералом нарядиться, - Гордей  мало сомневался в том, что явление всадника - продолжение угрозы, злобно излитой в записке. Фомаида, ничего не зная о ней, сказала:
    - Скорее всего и конник ряженый. Свалился в деревню, чтобы страху нагнать, постращать близкой бедой. За что? Какая наша вина? - она окинула Гордея взглядом, вопрошающе задержала его на хмурящемся лице, ожидая ответа, но Спасёнов молчал.
    Перед сельсоветом раскинулась полянка, травянистая, с голыми прогалинами, волглыми после растаявшей ночной изморози. И жухлая травка, и пятачки нагой земли были истоптаны копытами — здесь гарцевал конь, наследивший изрядно, словно через полянку промчался табунок.
    Они застали Прямова сидящим на кровати в накинутой на плечи шинели. Председатель был заметно взбудоражен. Он кивком ответил на приветствие Фомаиды, переглянулся с   Гордеем: видел ли следы? Гордей наклоном головы дал знать: всё видел, и тут же сказал:   
    - Радуйся, брат. Миновна с милосердием к тебе.
    Фомаида скинула с плеч полупальто, повесила на вешалку. Шаль не сняла, только чуть стянула назад, открывая лоб.
    - Чего не лежишь? Вон колотит всего. Перед кем красуешься? - женщина и спрашивала, и отчитывала Прямова. Тот покорно молчал, выжидающе смотрел на знахарку закраснелыми глазами, мял сохнущие губы.
    - Ложись, божий человек, - велела Фомаида. Сама, опустившись на придвинутый к койке табурет, спустя минуту-другую положила  руку Якову на лоб, затем — на багровую змейку рубца, пересекавшего обнажённый живот.
    - Жар у тебя, - сказала она, потрогав лоб. - И тут горит, - добавила, вновь коснувшись рубца. - Довёл ты себя до крайности. А еще начальник.
    - При чём тут начальник? - не выдержал Прямов.
    - Ты поставлен командовать людьми. И должен быть здоровый. И подправить тебя могут только доктора. Смекаю я, с почками, желудком у тебя нехорошо. От ранения это. Наверно, говорили тебе?
    - Говорили, - нехотя подтвердил Яков.
    - Вот и отправляйся к докторам. Я во всём не помогу. Корфу подай. - Требовательным жестом Фомаида послала Гордея к порогу, возле которого стояла её корзинка.
    - Тут, - она вынула из корзинки  глиняный жбанок. - Тут - клюква. Пусть Марфа варит морс. Пей неостывший. Жар уймётся. - А тут, - в руке у неё оказался тряпичный мешочек,- смесь крапивной и полынной крошки. Опять же заваривать надо, процеживать, студить. Пить три раза в день. Лихорадка сгинет...
    Укрыв Якова одеялом, Фомаида поднялась с табурета.
    - Пойду я. Бог вразумит, чем ещё смогу помочь. - Она стояла над простёршимся Яковом, худая, усталая, в обвисших юбке и кофте, в толстом платке, смахивающем на копёнку. Что-то не отпускало женщину. Словно ждала от Прямова просьбы, на которую готова была откликнуться. Какое чувство испытывал Яков в эти минуты, трудно сказать, но Гордей чувствовал, что оброни сейчас председатель хотя бы словечко, и Фомаида останется ещё и на час, и на два. В уходе, тем более женском, он нуждался. Однако Яков молчал. Отправляясь к знахарке, Гордей знал о её непростом характере. В то же время не сомневался, что травами она поможет. Удивило её обхождение с больным фронтовиком. Мужики увидели в Фомаиде сестру милосердия. Некоторая ворчливость показалась всего лишь лёгким перчиком в её прямодушной речи.
    И Яков ощущал участливость Фомаиды, верил, что врачевание со стороны деревенской лекарки даст пользу. Он устал от недуга, хворь загоняла в угол. Но не смел он, даже страдая, позвать эту женщину в сиделки, ибо находиться рядом с ним по его разумению становилось опасно. Беда уже стучалась в дверь...
                4.
    Гордей и Фомаида застали его сидящим на койке потому, что он, заслышав конский топот, встал с постели, пошатываясь от слабости и одолевая боль, подтащился к окну, которое застили наплывы тени. Выглянув на поляну, Яков тотчас понял, откуда эта тень. Перед домом метался белый жеребец, осёдланный черным всадником. Оказываясь вблизи окна, конь заслонял его. Со стороны посмотреть - вертится у окна дальний гонец, норовит передать срочное известие. Но гонец с флагом - невидаль. Верховой горячил коня, понуждал частить ногами для пущего топота. Едва Яков бледным видением возник за влажным и мутным стеклом, как незнакомец послал коня по кругу и жеребец вновь и вновь, словно на манеже цирка, пробегал мимо окна. Поля шляпы, смоляная борода прятали лицо верхового. Распадались в движении и задирались над высокими голенищами сапог полы черного, как и шляпа, одеяния, схожего с поповской рясой. В левой руке  всадника волнисто колыхался  флаг.   
    В душе у Прямова поднималось негодование: «Врезать бы сейчас в этого громилу, чтоб другим неповадно было!..». Мысль об оружии мелькнула по-фронтовому молниеносно. Яков сразу решил: перед ним - враг. Однако  стрелять в человека только за некую, пусть и злобную коварную игру?.. Чего к тому же добьёшься? Больше, чем трезвые  умозаключения останавливала Прямова полная беспомощность. Применить оружие он был не в силах. Пробирала слабость, комом толкаясь в горло, колотилось сердце. «Издеваются, чтоб нас в страх вогнать... - гневно думал Прямов.- А этот, с обличием попа, видать, судия по части бород. Снимешь её, кучерявую — живи, откажешься снимать - умрёшь». - Яков невольно сжал кулаки, чувствуя, как горят от внутреннего жара и руки, и грудь, и лицо. 
    Черный всадник убрался с поляны внезапно — проскакав по кругу в очередной раз конь, послушный твердой руке, кинулся в улочку. Топот удалился. Прямов волоча ноги, вернулся к койке, в изнеможении сел. Таким его и застали Гордей с Фомаидой.

    Уже одевшись, Фомаида наказала Якову: - Сегодня же берись пить отвары. Марфу зови в помощницы. Она рядом.
    - Всё исполню,  Миновна. Благодарствую.
    С корзиной в руке Фомаида пошла к двери. На пороге обернулась, проговорила:
    - Ты хоть и хворый, а сдаётся мне, знаешь, что по деревне верхоконный  носится. И не ради потехи. Чего теперь нашей Сосновке ждать?  Сдаётся мне, бедой пахнет?
    - Пахнет, Миновна, - лёжа головой к двери и потому чуть запрокидываясь, ответил Яков.
    - Бог милостив. Наше спасение — в горячей молитве. - Фомаида скрылась в сенях.
    Под её стихающие шаги Прямов нетерпеливо спросил: - Слушай! Флаг сельсовета на месте?
    - Не беспокойся, флаг на месте, - сообщил Гордей.
    - Ну и хорошо. Я, признаться, опасался, что этот поп, или как его там, флаг сорвал.
    - По-моему, он такой же поп, как я летчик. Хотя всё может быть...
    - Кем бы он ни был, а великан невиданный.
    - Диво и в другом, - заметил Гордей. - Откуда у них редкий конь? Где его держат?
    - Вот-вот. Загадка эта тоже для запугивания, чтоб деревню страх не отпускал.
    - Стерпим. Пусть только не стреляют. Неделя ведь нам дана. За это время, Бог даст, защита из города подоспеет.
    - Хочешь сказать, что раньше не нападут. Неделю-то они дали, но повадки  у них волчьи.
    Кто-то вошел в сени. Через мгновение отворилась дверь, на порог ступил Тишка.
    - Заходи, заходи, Тихон, - увидев паренька, Прямов обрадовался. - Поручение тебе есть. Водички вскипяти. Заделаемся, брат, аптекарями.
   
                Х л е б
                1.
    Гордей шел к своей усадьбе и ему назойливо чудился конский топот. Казалось, что опять вынесется на улочку белый жеребец под черным всадником, который не покинул деревню, а кружит где-то по околице, готовый вновь и вновь врываться на тихие дорожки и тропинки, тревожить спокойствие дворов, сеять среди людей предчувствие беды.
    Возле своего подворья Гордей начал всматриваться в дорожку: нет ли на ней свежих следов? Не хотелось Гордею, чтобы они были...
    Жена, когда он вошел в кухню, ставя на печной шесток чугунный котёл, ознобно вздрогнула, чуть побледнела.
    - Ты чего спугалась? - удивился и вместе с тем насторожился Гордей, мгновенно возвратясь к мысли о черном всаднике: может, всё-таки носило его и здесь?
    - Подумала, что жебрачка вернулась, - упавшим голосом промолвила женщина, употребляя слово, означавшее в местном обиходе христарадниц, побирушек, нищенок.
    - Виринеюшка! Какая жебрачка? А ежели и так, то чего с лица сходить? - Гордей досадовал на странное поведение жены и на свою непонятливость, сквозь которую уже брезжила догадка. -  Объясни уж, кто тут был.
    Виринея обтерла рыхлой тряпкой руки, сказала:
    - Вроде жебрачка, вроде прохожая. Одёжа на ней бедная, плат черный... Хлебом угостилась.
    - Хлебом? - переспросил Гордей, посматривая на угловой столик, где под кухонной иконой Святителя Николы на плетёном блюде всегда лежал пахучий каравай, прикрытый чистым льняным полотенцем. Исчезни он отсюда - и жизнь в доме по мнению хозяина непоправимо нарушится.
    - Да. Вошла, перекрестилась на икону, присела и говорит: отрежь, хозяюшка, хлебца. Взяла кусочек, отломила от него, жуёт. И дальше говорит: добрый у тебя хлебец хозяюшка. Видать, печь умеешь - замешиваешь, сажаешь вовремя, водицей с пылу-жару кропишь. Счастливая ты, говорит. И хлеб у тебя есть, и муж. Береги свои радости. Откуда про мужа вызнала? Ведь посторонняя баба?
    Гордей снял и повесил у двери армяк, прошёл к столу, сел на лавку, заслоняя спиной окно. С  другого конца стола, улучая временную передышку в круговороте домашних хлопот, примостилась Виринея.
    - Что еще эта баба сказала? - Гордей ощутил на спине мурашек, словно в окно веяло холодом. «Страху волю даю, -подумалось ему. - Труса праздную. Что-то рановато...».
    - Время, сказала, лихое. Люди часто и по глупости своей мрут, потому что о Боге забывают, бесам услуживают. Изменщиков Господь наказывает. Помни, сказала, что это может коснуться и твоего дома. Боюсь я, Гордюша, - Виринея остерегающе-истово, как бы заклиная его от пагубы, посмотрела на супруга. - Боюсь. Хоть и назвала её жебрачкой, думаю теперь, что подослана она...
    - Именно так. - Гордей склонился, оперся на колени, свесил голову. «Надо переодеваться, идти работать, - мысленно тормошил он себя. - Мирно жить не дают. В один день сколько недругов: и лазутчик, и верховой, ... За три минувших года фронт дважды прокатился, слава Богу, не пожгли нас, к яме никого не поставили. Зато теперь большая беда крадётся...».
    - Кому мы с тобой, Гордюша, дорогу перешли? - плачуще вопросила Виринея.
    - Не одним нам - всей деревне счет выставили. А платить требуют честью и совестью. Всё узнаешь. Спасение наше, как всегда - в Божьей помощи. - Гордей встал, шагнул к жене, ободряще положил руку на её плечо. - Будем молиться. Может, и обороняться, чтоб не похватали нас, как котят. Сейчас схожу-ка я в токовню. День, считай, пропал, но хоть немного помолочу.
    Переодевшись, он пошёл через двор и огород к гумну. Привычно распахнул широкие двери. В лицо пахнуло хлебным духом, сухим соломенным настоем, теплом августовской нивы. Озимый хлеб был в основном обмолочен. Клади ячменя и овса ждали своей очереди. Посредине гумна, на свободном глинобитном полу Гордей расстелил извоженное в пыли рядно,  колосьями внутрь выложил круг ржаных снопов. Снял со стены цеп, взялся за рукоять-держало, вскинул его. Привязанное к нему било-валёк взметнулось и с хряским стуком пало на колосья. И пошло- понеслось... Било металось, дубасило верхушки снопов, кидалось вперед-назад, кружило. Гордей размеренно помахивал держалом, направлял удары.А их в течение часа набирается более двух тысяч. Ручная молотьба -тяжкий труд. Очень скоро начинает сказываться усталость. Навыка и выносливости  Гордею доставало. Но и у него спустя некоторе время рубаха на лопатках потемнела от пота, но цеп он выпускал из рук, только когда менял обмолоченные снопы на полновесные.

                2.
    День, угасая, свёртывался, как сохлый кленовый лист. Крались от лесных опушек сумерки. Короток он - осенний день. И в этот миг Гордей словно споткнулся, застигнутый мыслью о старшем сыне.
    Девятнадцатилетний Антон Спасёнов  на фронте. Призвали его в августе вместе с полусотней парней из Сосновки и окрестных деревень. Под Лиепаей воюет. В последнем письме сообщил, что снят с передовой, находится в тылу. Гордей укрепился новой верой, ждёт следующей весточки. Письмо меж тем не приходит. Может, заплутало оно, а, может, и писать уже некому... Страшно подумать об этом. Ох, Антон, ты мой Антон! Сохрани тебя Господь! Собой бы заслонил сына, кабы мог. Да только ничего он не может. Полагается на молитву, ею ограждает родимое дитё.
    Антон - от первой жены, умершей при родах. Потеряв её, Гордей долго не женился. Во сне и наяву, в неусыпной памяти приходила к нему юная Стёпа. В будни и праздники чудилась рядом почившая в страдании жёнушка. Произошла утрата, но не было разлуки. Антон подрастал и однажды спросил: «Почему мы одни, где моя мамка?». Несколько смешавшись, Гордей тут же прямолинейно сказал: «Найдём тебе мамку...». Расспросом белоголовый мужичок-с-ноготок досаждать не стал. Лишённый материнского молока, ребёнок с хлебной жвачкой в тряпице впитал терпеливость и умение ждать. После Гордеева обещания сыну перестала сниться Стёпа и некий внутренний голос напомнил Спасёнову: «А ты, брат, и впрямь засиделся во вдовцах. Дом без женщины - сирота...».   
    Вскоре Гордей скрепил брак с Виринеей - тоже вдовствующей, бездетной, более молодой, чем жених, женщиной. Виринея и Антон поладили. Пусть не было у неё к пасынку нежности, слава Богу, что не враждовали. Спустя полтора года родился Антип. Теперь кусок хлеба, тарелку ягод, кулёк конфет с базара Виринея делила на двоих. Но поделить сердце, точнее материнское чувство она не могла. Оно целиком доставалось Антипу. В малолетстве он не  очень понимал, что к чему, а когда с годами уразумел, не занёсся перед старшим братом, не положил между собой и Антоном святую мамкину любовь к нему, которая, только возгордись Антип, далеко бы оттолкнула братьев друг от друга. На радость Гордея и Виринеи хватило у Антипа и ума, и чувства. Антон ответно платил ему кровной привязанностью. Оба плакали, когда расставались. В то августовское утро вся семья провожала Антона на фронт.
    С начала сентября Антип жил в уездном городе. Там открыли среднюю школу и Гордей отвёз сына на учёбу, поселив его у родной сестры Виринеи. За три месяца Антип лишь дважды побывал дома. Пару раз наведалась в город Иринея. В последние дни ждали скорого приезда сына - была о том весточка. «Когда мне тесто для булок расчинить, чтоб подгадать с выпечкой?» - вчера поделилась своей заботой Виринея. «Тебе виднее...» - участливо сказал Гордей и в его голосе, как и в голосе жёнушки, пролилась радость от предстоящей встречи с сыном. Но сейчас, думая о сыновьях: то об одном, то о другом, Гордей в какое-то мгновение даже замер с цепом в руках, застигнутый пронзительной мыслью: «Нельзя Антипу теперь приезжать... А как предупредить?»
    Он уже обмолотил несколько посадов, отгрёб скопившееся зерно на край рядна. Начинало смеркаться. Роилась пыль. В гумне становилось сумеречно. Гордей всё чаще поворачивался к дверному проёму, откуда падал скупой предвечерний свет. В распахнутые двери виднелся хмурый небесный полог. Подошедшая со двора Виринея возникла в проёме, как в картинной раме. Старым короткополым армяком, глухим платком она походила на Фомаиду. «Все деревенские бабы в будний день - на одно лицо» - мельком подумал Гордей. Виринея скользнула взглядом по хлебным кладям,  кольцу растерзанных снопов, запыленной рубахе мужа. Горькая морщинка вдруг легла в уголке её рта. Женщина что-то хотела сказать. Скорее всего на уме у нее был сынок Антипка. Их переживания совпадали. Но в этот час Гордей не хотел говорить супруге, что встречу с  её любимцем надо отложить. Зная, насколько обуревают её и без того нелёгкие думы и чувства, Гордей успокоил её простыми и вместе с тем самыми нужными сейчас словами:
    - Я скоро приду.
    Виринея молча кивнула и медленно пошла к дому.
    Темнело. Серые всплески пыли, поднимаемые ударами цепа, уже едва различались. Закончив молотить, Гордей перекинул пустые снопы в отдельную кладь, скучил зерно. «Завтра даст Бог, с утра впрягусь». - не совсем уверенно подумал он, вешая цеп на колок, вбитый в стойку бревенчатого каркаса гумна. На пороге он снял шапку и рубаху. Шапку  потрепал о колено, рубаху резкими взмахами вытряс и снова надел.
    Закрываемые двери протяжно скрипнули. Гордей ощутил странное чувство. Показалось, что вблизи кто-то таится. Влекомый непонятной силой, он пошел вкруг гумна, будто бы к задней стене, где в небольшом штабеле лежал кирпич, прислонены были подсанки. Наперекор явному желанию двинуться домой, он повернул за угол и, прежде всего для собственной отваги, запел. Негромко, спокойным голосом не ведающим боязни человека, которому всего лишь грустно:
                Солдатушки, браво-ребятушки,               
                Где же ваши жены?..
    К гумну примыкала вспаханная залежь - повсюду торчали глыбки дернины. Гордей оступался и невольно расставлял в стороны руки. В близком лесу, упиравшем верхушки деревьев, как зубцы, в безмолвное тёмное небо, слышались прерывистые загадочные звуки. С их сопровождением чудилась разная чертовщина. Памятуя о том, что даже у маленького страха глаза велики, Гордей настраивал себя воинственно:
                ...Наши жёны -
                Пушки заряжёны.
                Вот где наши жёны...
    «Ежели кто тут и есть — пропади он пропадом! Пойду к Виринее, а то заждалась...».
    Спустя полчаса, сняв в сенях рабочую одежду и умывшись в кухне над тазом, Гордей сидел за столом, скупо освещённым керосиновой лампой, ел  картофельные сальные блины, пил чай с заваркой из сушеных листьев смородины.
    Как всегда, в конце ужина перекрестился, поблагодарил супругу, сказал: - Прости уж меня, Виринеюшка, маленько отлучусь. Надо Якова проведать.
    - Понимаю, что надо, да страшновато быть одной. Опять явится недобрая гостья. - Виринея вздохнула, посмотрела на мужа. Без укора, но с просьбой о сочувствии.   
    - Постараюсь обернуться быстрее. Могу собаку к крыльцу привязать, чтоб всякие не  совались...- предложил Гордей.   
    - Сам долго там не будь. Лучшего охранника, чем ты, у меня нет.
    Выйдя из дома, Гордей словно в воду, окунулся в темноту, хотя старинные ходики на кухонной стене показывали четверть седьмого. В деревне и ранний вечер кажется непроглядным. Но глухая улочка, по которой шагал Гордей, была знакома до мелочей, и ступал он уверенно. Думалось о родной Сосновке уцелевшей при немцах, теперь же обрекаемой на пагубу от рук собратьев по крови и крещению. Сосновке более двухсот лет. Можно сказать, памятник русской жизни в Латвии. Живо предание, что в давние времена стоял на околице дубовый крест - свидетель основания деревни. Место, где высился крест и поныне выделяется каменной горкой. Кто и когда сложил её? Ответить на это затрудняется даже дед Макарий - ходячая летопись деревни. Зато все знают, что никто и никогда не взял из горки ни единого камня, хотя нужда в них случается частая. Место почитается священным и неприкасаемым.   
    Двести лет... Для Гордея это число в отношении возраста деревни что мысленно, что вслух звучало как апостольское имя.
    Он споро шагал мимо подворий, и хотя на деревню сошел обычный осенний вечер, обиталища сельчан казались Гордею какими-то выжидательно притихшими, вроде бы с неким предупреждением лаяли собаки. Он торопился. Беспокоило самочувствие Якова, хотелось увидеть соседей, с тем же Кондратием и другими сообща подумать: что делать?
    Окно Якова светилось мерклой желтизной с наплывом теней, было лишь отчасти  прикрыто занавесками. Возможно, Яков оставил окно таким намеренно: пусть все видят - Прямов не прячется. 
                Т р е в о г а
                1.
    У Якова было людно. На краешке койки примостился Кондратий. С обоих концов стола сидели Захар Климов и наставник староверческого храма Венедикт Асафьевич Долгин. Возле двери стоял Тишка.
    - Во! Нашего полку прибыло, - бойким возгласом встретил Гордея Кондратий.
    - Прибыло, прибыло, - обронил Спасёнов и поздоровался.
    - Как-нибудь размещайся в моем стойле, - сказал лежащий Прямов. Голос его западал. Жар хоть и отступал, но еще держался в худом теле председателя.
    Тут же вышел  и неуловимо быстро вернулся Тишка - с табуреткой в руках.
    - Спасибо, Тихон! - приняв у него табуретку, словно взрослого, почтил Гордей паренька. Яков к этому добавил: - Незаменимый мой помощник. А теперь и лекарь. Весь день поил меня отварами по велению Фомаиды. И, знаете, полегчало...
    - Слава Богу! Слава Богу! - раздались голоса.
    Обращаясь к Гордею, присевшему рядом с Долгиным, Яков сказал:
    - Решаем тут - как быть? Держим совет во главе с отцом Венедиктом.
    Долгин задумчиво потрогал меховую шапку, что лежала у него на коленях и которую носил лодочкой, взглянул из-под кустистых седеющих бровей. Морозец седины уже обметал и волосы с пробором посредине, и распушённую, окладистую бороду.
    - Ну, какой я глава, - не согласился батюшка. В голосе, точно дальнее, приглушённое эхо мягко рокотали нотки проповедника. - Могу высказать лишь своё частное мнение. Оно простое: защитить нас в силах только власть.
    - Это верно. - Яков повернулся в койке на бок, лицом к сидевшим возле стола. - Но связаться с властью пока не получается. Надо нести ночной караул. Все-таки, кое-какая оборона. Завтра-послезавтра, может, и я оклемаюсь... Что скажешь, Сазонович?
    Гордей прочёл во взгляде Прямова просьбу: выручай, брат. Шагнешь первым - за тобой  шагнут и другие.
    Наступило молчание. Деревенцы обдумывали сказанное председателем. Гордей понимал, что Яков очень на него рассчитывает. Но и без этой просьбы, уклонится в сторону он не сможет. Не позволит совесть. Неожиданно за окном разнеслось:    
                Там во поле ветер клонит
                Все одиннадцать травин.               
                Меня семеро не высушат,
                Как высушил один.
    - Гераська! - узнал Прямов. - Опять под хмельком.
    - Наверное, с бородой прощается, - усмешливо выдал Кондратий, но шутку не приняли. Гордей к тому же напомнил: - Он ведь про записку не знает.
    За окном тем временем слышались пъяное бормотание, сумбурные возгласы. Человек, похоже, остановился, топчется на одном месте, возможно пытается рассмотреть, кто к Якову пожаловал.
    - Счас как заявится! С концертом, - вновь с усмешкой изрек Кондратий.
    - Я ему заявлюсь! - вспыхнул Прямов. - Постыдился бы горланить на всю деревню.
    - Бог с ним... Зла Герасим никому не сделал, - снизошёл к прохожему выпивохе Захар.
    И снова за окном взлетела песня:   
                Перепёлку-вьюшку,
                Перья на подушку.
                Жёнку-молодушку
                Себе на послушку.
    Через несколько минут песня отдалилась и стихла.
    Встретившись взглядом с пытливым взором Прямова, Гордей увидел в нём тот же немой вопрос: что скажешь, Сазонович, насчёт караула? Вспомнился краткий разговор с Яковом в последних числах июня 1941 года, когда они столкнулись на пыльном большаке, по которому отступали разрозненные группы красноармейцев. Яков сказал тогда, что он с отрядом добровольцев присоединяется к солдатам. «Вступаешь в ополчение?» - уточнил Гордей. Прямов торопливо кивнул, они расстались. Назавтра в Сосновку на мотоциклах въехали немцы.
    «Теперь и я становлюсь ополченцем». С этой мыслью Гордей посмотрел на Якова. Тот,  догадываясь о решении Спасёнова, пусть еще не окончательном, спросил:
    - Пойдёшь?
    - А куда мне деваться?
    - О чём вы? - полюбопытствовал Захар.
    - Насчёт караула. Ты, к примеру, как на это смотришь? У тебя вон борода самая густая и великая. Больше всех можешь пострадать, - Яков то ли улыбнулся, то ли  болезненно сморщил  лицо, тронутое нездоровым румянцем.
    - А как тут смотреть? - Захар окинул взглядом односельчан, продолжил: - Гордей верно говорит - куда нам деваться. Надо хоть малую оборону держать. Скажу еще вот что.  Гераськино пьянство - плохая примета. В сороковом году, припоминаю, хмельным частенько ходил. И что? Через год война началась. 
    - При чём тут война?- возразил Прямов. - В сороковом перемены деревню шевельнули, многие новые избы строили. Плотники да печники были в особом почёте. Тому же Герасиму почти каждый заказчик, кроме платы,  угощение выставлял. А он, душа широкая, не отказывался. Такой расклад и теперь. Люди житьё свое налаживают, строятся. Понятно, на Герасима спрос. Готовы на руках его носить...
    - Будешь носить, ежели равного ему мастера во всём уезде не сыскать, - вставил Захар. Плохо, что до выпивки охочий. Спортить может эта слабость.
    - Боишься за Герасима? - Прямов спрашивал, стремясь постичь, к чему клонит Захар. К тому, что чужая душа - потёмки, что в тяжелых обстоятельствах она тем более непредсказуема? На войне Яков повидал человечью низость: трусость, шкурничество, предательство. Сейчас честным и стойким деревенцам надо опасаться и тайных доносчиков, связанных с лесовиками, и чьего-то малодушия, и всякого коварства. На долю Сосновки выпали как раз тяжелые обстоятельства, в которых трудно предугадать даже собственное поведение. Но всё равно сомневаться в Герасиме Яков не смел. Слишком хорошо он знал печника.
    Три избы стояли до войны в Выселках — малом поселении, находившемся в двух километрах от Сосновки. В одной из них жила семья Прямовых — работящая, немногословная, вдовая ткаха Мелания и три её сына: Яков, Матвей, Прокопий. В начале войны Яков и Матвей ушли в Россию. Через год Матвей оказался в составе диверсионной группы в родных местах, партизанил. Жандармы дознались, нагрянули в Выселки. Спустя час запылала изба Прямовых, следом - соседская. Меланию зверски избили, Прокопия увезли и он бесследно изчез. Возвращение Якова непередаваемо омрачила печаль. Мать - в могиле, на месте дома - пепелище. Сосед-погорелец, семью которого приютил Герасим, скрутив на груди Якова гимнастёрку, яростно прохрипел ему в лицо: «Вас пожгли за партизанщину, а меня за что!? Кто теперь хату поставит? Может, ты?..». Герасим утихомирил погорельца, Прямову, наедине с ним, сказал: «Ты пойми, Яша, беднягу. Он все жилы надорвал, пока строился. И прахом пошли тяжкие труды...».
    Яков приютился в Сосновке, благо выдвинули фронтовика в председатели сельсовета.
                2.
    Размышляя о Герасиме, Прямов, словно только сейчас заметил, что у него в ногах сидит Кондратий, вдруг спросил: 
    - Кстати, твои-то соображения какие?
    - Про караул? - тотчас смекнул тот.
    - Именно.
    Округлое, немного скуластое и курносое, часто смешливое лицо Кодратия приняло неопределённое выражение.
    - Видно будет. Перекрестимся, когда гром грянет, - сказал Кондратий. - Я — мирный крестьянин. Хлеб даю государству, армию кормлю. А ежели кормильца забижают, оборонить его должны едоки. Солдаты, значит...
    - Складно, но мудрено, - почти огорчился Яков. - Не понял я: ты с нами или в стороне?
    - Рановато меня в дезертиры записываешь.- В голосе Кондратия просочилась обида. - Знаешь ведь, что пущена по свету байка, будто староверы оружия в руки не берут. Наверное, есть такие случаи. У нас тут всё наоборот. Ты и брат твой воевали, сын Гордея на фронте. Сын и племянник нашего батюшки — там же. Так что не суди и меня с наскоку.
    - Ладно, ладно, - примирительно молвил Прямов.
    - Скажи, батюшка, правда ли, что мы от донских казаков пошли? - с неожиданным вопросом обратился к Долгину Захар.
    Долгин кашлянул, повёл рассказ:
    - Доля правды есть. Во время польского нашествия царь Михаил Фёдорович посылал в Псковский край донских казаков, в большинстве староверов. Сколько-то их там после службы прижилось. Когда в русском христианстве начался разлад, многие псковичи бежали в курляндско-литовские пределы. Среди них - дети и внуки казаков. Но основная часть беглецов - не казачьи потомки. Вместе с псковичами искали своего спасения на чужбине новгородцы, москвичи, тверяки. Немало переселенцев остановилось тогда в знакомых нам теперь местах. Старинная хроника гласит о том, что в 1660 году в герцогстве Курляндском, близ города Динабурга, ныне Даугавпилса, в деревне Лигинишки был основан древлеправославный храм.
    - В Лигинишках пришлось быть, - сказал Захар. - Мыловарня там, домов чуточка. Поглядеть- ничего особенного. А выходит - святое место. Шапку полагается снимать. Первая пристань  родимых прадедов.
    - Одна из первых, - произнёс отец Венедикт. - Путь беженства пролегал из российских земель через нынешнюю Латвию и дальше — в Литву. На этом пути Бог послал староверам не одно прибежище. И уже не одно столетие здесь наши колыбели и кладбища.
    - Любо тебя слушать, батюшка. Из книг берёшь эти сказы? - учтиво справился у Долгина Захар.
    - Из книг, брат Захарий. У нас и Гордей с книгой дружит. В сказах, как ты назвал, тоже сведущ.
    - Далеко мне до тебя, батюшка, - не согласился с похвалой Гордей, хотя из поведанного Долгиным он действительно кое-что знал.
    - Лигинишкское прибежище - начало. За последующие сто лет в латвийско-литовских пределах было построено девять храмов, - продолжал отец Венедикт. - Войны, бедствия прокатились, горькие и в чем-то невосполнимые утраты понесены. Но староверие живо. Люди по сей день сохраняют отчие заветы. В годину разрушений, слава Богу, уцелела и наша деревня.
    - Радуйтесь, что фронт стороной прошёл и поджигатели не явились. Иначе бы одни трубы от деревни остались, - подал голос Яков, внимательно  и с почтением слушавший урок отца Венедикта по истории.
    - Молитвы нас спасли, - уверил Долгин.
    - Божьей помощи не отрицаю. Однако очень сильно надо благодарить русского солдата. Он вражину попёр и не дал бесчинствовать, - высказал свой довод Прямов.
    - За нашего солдата - первая молитва, - тоном, исполненным трепетного священного чувства, произнёс отец Венедикт. - Не станем, Яков Фаддеич рядиться, кто больше деревню сберёг. Сейчас главное - избежать надругательства над нами и расправы. Нужен караул. И в этом я с тобой заодно. Наверное,  смешно, когда кучка безоружных сельчан собирается отпугивать неприятеля ночным хождением. Но караул нужен. Нужна и усердная, горячая молитва...
    - Говоришь: кучка? Сегодня это так. Но, надеюсь, нас поддержат? В деревне не один десяток мужиков. - Прямов приподнялся, опёрся на локоть. - Слышьте, Гордей, Захар и Кондратий! Шевельните своих соседей. Отец Венедикт! Прихожан настрой. Собрание созывать не хочу. С одной стороны, много шума, с другой, посчитают, что принуждаю. А тут должна быть полная добровольность. Но известить следует всех.
    - Эта указка от тебя уже утром была, и я одному-другому сообщил. - доложил Кондратий. - Слух быстро расходится. Считай, полдеревни знает. Мужики куда как невеселы. Симон-гончар говорит: затеяна большая подлость. Хотели бы, дескать, только пожечь Сосновку или отдельных жителей, напали бы без предупреждения. А тут и отстрочка, и поголовное бритьё...
    - Без бороды нет образа русского христианина. Вот и покушаются на исконное достоинство, - сказал Долгин. - Началось это еще в давности. Царь Пётр I дважды постановлял в гонениях на староверов - бороды брить начисто. Непослушные карались штрафами. Бывало и похуже...
    - Достаётся нам: и от российских царей, и от нынешних земляков, с которыми вместе крещены, - прервал свое молчание Гордей.
                3.
    Глухое непроглядное небо прочертили красные прерывистые линии, словно кто-то с непостижимой быстротой переставлял багряные стручки. Вослед строчным вспышкам понеслись такающие звуки.
    Сосновцы замерли. Прямов, сохраняя самообладание, однако с нотками возмущения в голосе, произнёс короткие фразы:
    - Стреляют! Поверх леса из ручного пулемёта. С ближних к деревне полян.
    Кондратий поднялся с койки, явно готовый направиться к двери.
    Частящий треск пулемётных очередей повторился несколько раз. И каждая очередь выстрачивала в небе красные прошвы.
    Надел шапку Захар. Дома ждали его орава детей и беременная жена. И Гордей едва  не кинулся к своему подворью. Перед глазами возникли страшные картины: вот поджигают дом, хлев, гумно. В доме горят иконы и книги, огонь губит хлеб, скотину...Он выглянул в окно, страшась пожарного зарева  над деревней. Небо оставалось исчерна-беспросветным.
    Поворачиваясь от окна, за которым уже не стреляли, Гордей вдруг сказал:
    - Опять берут на испуг. Неделю нам дали и нападать, наверное, покамест не станут. Но  всякие вылазки нас ждут. Будем дежурить...
    - Схожу я всё же к себе. Хоть топор наточу на крайний случай, - сказал Кондратий.
    - Без шуточек не можешь...- Прямов грузно ворохнулся в койке. Подушка съехала вбок, из- под неё на пол грохнулся пистолет. Шагнувший было Кондратий будто споткнулся перед ним.
    - Чего остолбенел. Ни разу не видел? - Забросив за плечо руку и вскидывая голову, Прямов рывками подтягивал подушку. - Подай оружие.
    - Игрушечка..,-  таинственно молвил Кондатий, протянул Якову пистолет, пошёл к двери.
    Стрельба из лесных чащоб не возобновлялась, но тишина была хрупкой. Гордей и Долгин стояли, разделенные столиком, напоминавшим сейчас некий жертвенник с помаргивающим огоньком керосинки.
    - Ну, что ж, обойдем деревню? Кто со мной? - Гордей окинул взглядом односельчан.
    - Я пойду с дядей Гордеем, - вызвался Тишка, принёсший за десяток минут до стрельбы травяной отвар для Якова.
    - Ты оставайся здесь при Якове Фадеиче. И мамку охраняй, - сказал Гордей.
    - Первого оборонца имеем, - проговорил Прямов.
    - Считай меня вторым, - настроился Захар под одобрительные взгляды Якова.
                С у д ь б а
                1.
    Светила затейливая лампа с фигурным абажурчиком над тонким, требующим бережного обращения стеклом. Фитиль отец Венедикт прикручивал низко: читать кое-как можно и ладно. Керосин ныне в большой цене. Выручают прихожане. На днях младенца крестил. Родители заплатили бутылкой керосина.
    Долгин раскрыл книгу. Полистав её, он нашел в церковнославянском тексте искомое место. Слова гласили: «...И прелесть брадобрития возненавидя, великомученики к огню и мукам приобщались, до смерти веру хранить потщились...».
    За перегородкой вздыхала супруга, по церковному обычаю — матушка  или попиха, как называла её деревня. Денно и нощно женщина думала о сыне Никоне, приславшем с фронта только два письма, страдала, изводилась. Долгин слышал вздохи, осиливал печаль и продолжал осмысливать наставления святых отцов - эта потреба была сейчас неотложна. На книгу он обязательно сошлётся, едва встретится с теми же Гордеем, Захаром и другими. И объяснит, что слово «прелесть» означает тут крайне греховные соблазн, совращение, а слово «потщились» надо понимать как стойкость, неуклонность.
    В какую-то минуту он отвлёкся от старинной рукописи. На занавешенное окно, фикус в углу, большие фотографии в рамках наплывала ломаная тень, словно в горнице был еще кто-то. Но Долгин не поддался малодушию, вернулся к занимавшим его мыслям. Ему с младых лет было внушено, что лишение себя бороды - уступка чужеродству и чужеверию. Он запомнил выражение своего деда, который довольно едко прозывал  бреющих бороды  скоблёными. Он никогда не брился - что росло, то и росло. Прихожане старших поколений также в своей жизни не держали в руках бритвы. Длинный этот ряд начинался с Гордея,  Захара, Кондратия.  Ножницами, правда, в меру пользовались.
    Борода разумелась как хлеб насущный. Конечно, среди молодых единства уже недоставало. И велика ли их вина? Малоземелье гнало на заработки в город, а у фабричной плавильни с бородой не постоишь. К тому же сказывались вольные нравы. Менялось и время. Его веяния достигали глухих углов. Молодёжь отзывчива на перемены. Потом грянула война. До бород ли тем, кто попал в её огонь
    Как молитва «Отче наш» известно было Долгину, что брадобрийцы осуждены Священным Писанием. Ясны и незыблемы были для него древние установления. Но вот встало у порога лихо и отвести его можно лишь ценою нарушения богописанных законов. Еще сидя у Якова Долгин задумался: нет ли в мудрых прописях некоего послабления насчет бород. Он твердо знал, что нет, однако вернувшись домой положил перед собой знакомые книги. А вдруг... Долгин холодел от греховности своих мыслей и находил оправдание в том, что ищет спасение для своей паствы, понимая вместе с тем, что отвратительным глумлением над сосновцами выродки могут не ограничиться. Прольётся кровь...
    Опять громко вздыхала и вполголоса произносила молитву супруга. У Долгина сжималось сердце, давила на плечи тяжесть. Нестерпимая тоска по сыну истощала силы. Никон был не единственным ребенком у четы Долгиных. Две замужних дочери жили в городах. И более менее благополучно, если не считать тягот, вызванных войной. Никон - беззащитный мальчишка, тонкая тростинка на гибельном ветру, окопник в кружении смерти... Перед глазами взнялись разрывы снарядов, падающие наземь солдаты. Отец Венедикт быстро заморгал, чтобы отогнать жуткие видения. Томимый усталостью, он развёл руки, старчески, с костным хрустом потянулся. Хотелось прилечь. Поздно уже. Но надо сходить к моленной, посмотреть, всё ли там в порядке.
    Еще сидя у Прямова, Долгин терялся в мыслях. Много лет он служил прославлению Бога и коли уж  суждено не сегодня-завтра умереть, то пусть кончина постигнет его в храме. Однако эта мысль тут же отступала перед другими. «У тебя больная жена. И что же - в грозный час ты оставишь её одну? - спрашивал в сельсовете и теперь внутренний голос. - В одиночку умирать собираешься? А что с деревенцами станется?».
    За окном послышался кашель, донёсся говор. «Гордей с Захаром» - сразу узнал отец Венедикт. - Дежурят».
    Что-то крепко взяло его за душу. Много лет он увещевал людей: будьте чисты, справедливы, благодетельны, радейте о ближних своих, возлюбите сирых и убогих! Премногие словеса изречены. Собранные вместе его проповеди составили бы целую книжищу. Более четверти века служил Долгин наставником и всё твердил прихожанам: будьте достойны Бога, своего человеческого звания. Красно глаголил отец Венедикт. А жил? Подобающим образом. Никто не посмел бы кинуть камень в его огород. Чужды были батюшке праздность, двуличие, стремление к вину и деньгам. Скромно, в трудах и молитвах проводил он свои дни, снискивая стойкое уважение. Родители нередко желали своим сыновьям жизненного пути отца Венедикта.
    Что он скажет пастве завтра? И каким поступком подкрепит своё слово? Народ привык: коли батюшка осуждает чревоугодие, он сам истово постится, коли клеймит сквернословие, то и на это имеет право - брань в себе он похоронил. Люди видят в нём правильного советчика. Потому и сейчас кто-нибудь может постучаться в дверь, спросить: как быть, батюшка? Два человека есть в деревне, к которым часто приходят за помощью. Это - Долгин и Фомаида. К отцу Венедикту идут, когда болит душа, к Фомаиде - когда подступает телесная болезнь.
    Что он скажет людям теперь? Долгин встал из-за стола, сложив на животе руки, в раздумье  несколько раз прошёл по комнате туда-обратно. Говор за окном прекратился. Наверное, Гордей и Захар отошли от его дома. Он задул в лампе огонёк, приблизился к входу в спальню, занавешенному тонким пологом. Сквозь него проникал жидкий свет лампады, горевшей перед иконой. Лицом к образу Богородицы лежала больная матушка.
    - Спишь? - приоткрыв край занавеси, вполголоса окликнул её отец Венедикт.
    - И рада бы уснуть, да не могу. Ника из головы не выходит. А только задремлю, опять его вижу, будто он возле меня стоит, руки пртягивает, чего-то просит...
    - Беспрерывно думаешь о нём, вот и мерещится.
    - А ты не думаешь?
    Долгин вздохнул и, помедлив, сказал:
    - Будем надеяться, что Господь услышит наши молитвы. Скорее бы уж мир воцарился.  Сколько бы молодых жизней сохранилось... Ты меня прости, отлучусь я на время. К храму надо сходить. 
    - Удерживать тебя не смею,- понятливо проговорила матушка, осиливая трудное дыхание.- Чувствую, что не ради прогулки идёшь.
    Не зажигая коптилки, Долгин надел в прихожей пальто, вышел на крыльцо, постоял минуту-другую. После некоторых колебаний запер входную дверь на замок.
                2.
    Отец Венедикт спустился с крыльца прислушался. Кажется, неподалёку разговаривали.
    - Гордей, Захар! - внятно позвал Долгин.
    - Мы тут! - донёсся голос Гордея из темноты. Батюшка пошёл  дорожкой-улочкой вдоль соседского сада и клеверища, замершего подворья, мимо избы с незрячими окнами, притихшей, словно человек, который, почуяв опасность, жмётся к чему-нибудь со страхом и надеждой. Малоразличимые льдистые блики застыли на оконном стекле. Подле сарая брехала собака. И, наверное, кто-то смотрел в окно, ожидая, когда собака умолкнет.
    Гордей с Захаром стояли около изгороди. У Захара был поднят воротник армяка, сшитого из домотканого сукна, и он имел несколько нахохленный вид.
    - Не спится? - приветливо встретил Долгина Гордей.
      Тревожно, Сазонович, - признался Долгин и, встав рядом с ними, сказал: - Ну вот, кое-какое и войско.
    - Покамест — дозор, - как бы уточнил Захар, плотнее сводя на груди углы воротника.
    Уловив это движение, Гордей предложил:
    - Надо двигаться. А то холод пробирает.
    Подворья одно от другого отстояли порядочно. Первые жители Сосновки вольно селились в лесистой глухомани. Каждая усадьба держалась вроде бы особняком. Вместе с тем сосед соседа всегда слышал - и смех, и плач. А уж песня разносилась во все концы.
    Просторно селение - длинны дорожки. Трое мужчин неторопливо шли по одной из них, угадывая в темноте знакомые до мелочей и сад с причудливыми голыми деревьями, и низкий луг, и пашенку, и серое оконце ставка. Совершая обход и переговариваясь они очутились  рядом с подворьем Кондратия. В месте, где дорожка раздваивалась, их остановил голос невидимого человека:
    - Эй караульщики! Шумно ходите. Сдалека слыхать.
    - Затем и ходим, чтоб слыхали. -  ответил первым Захар. - Насчёт шума,Кондра, ты загнул. Разве кричал кто-нибудь или в барабан лупил?
    - Подворачивайте сюда. Кое-что покажу.
    Они подошли к жердевым воротам. Кондратий шагнул навстречу с чем-то вроде клюки в руках.
    - Хожу по двору, башку свою ломаю: чем оборониться? Явятся в ночь-полночь и возьмут голыми руками, - почти негодующе произнёс Кондратий. - Как их отпугнёшь?
    - Главная защита - милость Божия, - сказал отец Венедикт. - Волею Господа должна прийти подмога.
    - В дружину надо сбиваться. Как Яков и настраивает, - напомнил о сходке в сельсовете Гордей, хотя уже их появление говорило об этом. -   Тут каждый много значит. Увидят мужики, что мы не трусим, подойдут и другие.
    - Я готов, да семья не отпускает. Чуть заикнусь, жёнка в плач: боюсь, говорит. Страх, говорит, пробирает такой, что и не высказать. - Кондратий сейчас объяснялся без частой в его манере лукавинки. Гордей подумал, что и лицо на этот раз серьёзное. Различить какое-либо выражение на нём в темноте было невозможно. Оно смутно белело в двух шагах. Глаз примечал лишь черточки бровей, мысок бороды, полоску лба под ободком шапки-кубанки.
    - Завтра-послезавтра и я пристану к вам, - уверил Кондратий. - Жёнка в конце концов отпустит. Не ребёнок, понимает, что я в одиночку семью не обороню.
    Оставив Кондратия, они продолжили обход деревни, настораживая собак. Умные дворняги быстро узнавали, кто идёт и лаяли не дольше обычного. Холодало. Воздух, напитанный мглой, становился упругим, стеклянисто-звонким, время от времени — текучим и в озябших садах возникало лёгкое шуршание. Небо, казалось, делается выше.
    Каждый из троих отлучался. Гордей и Долгин навещали жён, Захар - немалую семью.  Спасёнов еще перед тем, как начать обход,  известил о нём Иринею, успокоил. Потом они не единожды приближались к своим жилищам и что-нибудь явно подозрительное не могло ускользнуть от их внимания.
    Во второй раз они подошли к сельсовету. В окне Прямова было темно. Без тёплой полоски света, недавно падавшего на полянку, тут стало глуше и неприютнее. «Хворь и слабость сморили Якова. Ну, и поспи, брат, несколько часиков, - подумал Гордей. - Только не такой у тебя характер, чтобы лежать-полёживать. Да и рассчитывать на покой никак не приходится» - Он метнул взгляд в сторону леса - там, в тёмных чащобах, скапливалась и наливалась лютым злом изощрённая напасть.
    Караульщики бесшумно обогнули угол дома и сразу услышали,  как проскрипели ступеньки крыльца. Под крылечным навесом остановился человек.
    - Кто здесь? - громче, чем следовало, окликнул Захар и едва не притопнул ногой: дескать, чего шляешься, опасаясь вместе с Гордеем и Долгиным худшего - не крадётся ли в дом к Якову чужак? Не затем, конечно, чтобы справиться о здоровье.
    - Кому надо, тот и здесь, - прозвучал колючий женский голос. На крыльце была Фомаида.
    Мужчины ощутили облегчение, несмотря на жёсткий тон травницы, которая опять наведалась к Прямову. В столь поздний час? И тут Гордей заметил, что дверь из коридора открыта , в щель пробивается хлипкий свет коптилки. Вон что.  Сейчас Фомаида только выходила по какой-то надобности, а вообще пришла к Якову гораздо раньше.
    - Напугала нас, Миновна, - признался Гордей в охватившей их было тревоге. Они и впрямь бог весть что подумали, обнаружив чьё-то присутствие возле сельсовета.
    - Вас напугаешь... Небось, опять к Фадеичу прётесь, полуночники? Заснул он, и до утра к нему нельзя, - уже без  колючести в голосе , но твердо сказала женщина. В узкой желтой  полоске света проступали её лицо, платок, старящий Фомаиду.
    - Мы всего лишь мимо шли, - успокоил её Гордей. - Надобности к Якову пока нет. Даст Бог, и до утра не будет.
    - Даст Бог... - поняла Фомаида.
    - А ты, Миновна, по-своему тоже в карауле? - то ли спросил, то ли отметил отец Венедикт.
    Женщина чуть помедлила, возможно, соглашаясь с Долгиным, ответила однако иначе:
    - Бабьи у меня хлопоты. Ведро вот помойное вынесла. - Она шагнула в сени, дверь захлопнулась, внутри звякнул вдеваемый в петлю тяжелый крюк.   
    - Миновна сиделкой на ночь пришла, - сказал Долгин, когда они  вновь двинулись по деревенским дорожкам.
    - Вроде и нелюдимка, а всем помогает. Вишь, Якова смотрит, как матерь родная, - вставил словцо и Захар, большей частью молчавший - со дня на день жёнушка должна была рожать и он не мог не думать о благополучном исходе родов, а также о полудюжине ртов, вседневно требующих хлеба.
    Долгин и Спасёнов чувствовали обеспокоеннось Климова. Гордей по прошествии нескольких часов, истраченных на дозор, счёл, что им пора вернуться в свои обиталища. В первую очередь домой отправится Захар. Так ему Гордей и сказал, поддержанный Долгиным.
    Оставшись вдвоём, отец Венедикт и Гордей ещё раз пошли к храму. Продолговатое и довольно высокое, покрашенное в голубовато-небесный цвет строение, бревенчатое в основе  своей и обшитое «вагонкой», стояло посреди стройных берёз. Храм возвышался колокольней, шатровой кровлей и подобной верху колокольни луковицей главки, увенчанной, как и колокольня, восьмиконечным крестом. Имеющий наравне с деревней древнее начало, храм в 1936 году существенно обновили благодаря пожертвованиям богомольцев. В праздники, особенно великие, мужчины и женщины, старики и дети - жители далеко не одной Сосновки переполняли гулкое помещение с иконостасом во всю восточную  стену, рядами святых образов на стенках, отделяющих правую и левую стороны клироса-солеи, тремя напрестольными крестами посредине клироса. Горели тысячи свечей (свещей), преобладал золотистый цвет писаных и литых икон, распятий, паникадила. В недавнее военное лихолетье храм едва не сгорел. Но обошлось. И Божий дом, лишившийся из-за войны немалого числа прихожан, тем не менее действовал. Бесспорно, стараниями отца Венедикта.
    ...В темноте смутно и плоско проступали белые стволы окружавших храм берёз. Долгин и Гордей вокруг обошли моленную, как более буднично, но так же душевно богомольцы называли храм. На месте были ставни и запоры, дверной замок. Постояли около паперти.  Голые ветви берёз роняли шелест, словно несколько богомольцев вышёптывали молитву.  Небойкий ветерок шевелил и перемещал под ногами жухлые листья. Гордей думал о том, что бессчётно хожено по этим ступеням, что земная стезя большинства сосновцев с них начиналась и на них закончилась. Здесь их крестили , здесь отпевали и оплакивали, творя последнее целование в зыбкой дымке ладана. И к радостному таинству крещения, и к печальному обряду похорон человека приносят. Сам он тут не волен... Так уж устроено на земле, которую  подчас  называют грешной, что неверно и оскорбительно, ибо грешны земляне, но не земля. Грех порождён человеком...
    - Может ваш Антоша весточку подал? - прервал молчание Долгин. Робко и вкрадчиво, словно оттого, как он спросит, зависел ответ. Ведал отец Венедикт, что писем нет, но лелеял надежду: вдруг о чем-нибудь прослышали Спасёновы, а каждый знак с фронта - это и ниточка к сыну Никону.
    - Ждём, - ободряюще сказал Гордей, вместе с тем не сумев скрыть тревоги. Понимая, что выдаёт себя, он добавил: - Долгая дорога у письма с войны. Ведь разные катавасии бывают.
    - Да, да,конечно. Письма задерживаются, - чуточку воспрянул Долгин.   
    - Вот именно. И что нам посему остается, батюшка? Ждать. Ждать до последнего...
    Они расстались, боясь наступающего дня, и веря в Божие милосердие, в заступничество небесных сил.
    Гордей шёл к своему подворью, мягко ступая, невидимый и неслышимый. Тропа, по которой он направился от храма, пролегала в сотне метров от избы Фомаиды. Окно комнаты, занимаемой Софьей, было обращено в сторону тропы и Гордей невольно вглядывался в темноту, различая лишь призрачные черные очертания дома. Внезапно зажёгся свет. Огонёк в окне у Софьи. На жёлтом фоне промелькнула некая фигура и тотчас световой квадрат потускнел - окно изнутри занавесили. Гордей замер, лихорадочно соображая, как ему сейчас поступить. Несомненно, к Софье кто-то наведался.  Он, Спасёнов должен выяснить, кому всё-таки понадобилась учительница в столь поздний, глухой час. В мозгу рождались всякие предположения и ни на одном из них он не мог остановиться. Крадучись, он достиг избы, прислонился к её углу, смиряя бьющееся сердце и успокаивая себя полной тишиной. Безмолвие затопляло деревню. Разве что расплёскивался одинокий и ленивый лай какой-то дворняжки. Благо, Фомаида не завела собаку. Иначе  втихую подобраться к избе было бы немыслимо.
    Еще полчаса тому назад он ходил по деревне не таясь. Разговаривал в полный голос, как и его сотоварищи, даже намеренно-громко: пусть все слышат, что выставлен в Сосновке добровольный народный дозор. А теперь - вор вором под окном у Софьи, от каждого шороха голову в плечи втягивает. И шевельнуться не решается, и стоять невмоготу. Словно над обрывом, прижимаясь к стене, он дважды переступил боком вдоль неё, коснулся лбом наличника. Занавесь на окне была плотной и непроницаемой. Но между оконной рамой и краем занавеси осталась щель.    В эту прорезь и заглянул Гордей. Он без труда распознал пришельца. В комнате, скупо освещенной керосиновой лампой с прикрученным фитилём и потому сумеречной, сидел  Никодим Криницкий. Заметно изменившийся, но именно он. «Вон кого принесло!  И Софья с Криницким, видать, близко знакомы, - подумал Гордей. - Наверное, давно. Хотя это неважно. Зачем он здесь - вот главное.». От чрезмерного напряжения Спасёнов едва справлялся с обрывками мыслей, сумбурно теснившихся у него в голове, с приступами неведомых прежде ощущений. То ему казалось, что он уже не дышит, то мнилось, будто врастает  в стену каменеющим лицом. Однако слух его улавливал малейший шорох. И это помогало владеть собой, одолевать странные чувства. Вместе с тем и обострённым слухом он не мог разобрать слова, произносившиеся в комнате за двумя рамами. О чём шёл разговор между Криницким и Софьей,  узнать он не сумел...    
    Окно, в которое Гордей всего-то заглянул, завораживало и отталкивало.Нужно было уходить. И прежде, чем он сделал первое движение, свет в окне погас. Через считанные минуты, показавшиеся  ему вечностью. С безмерной, вконец изнуряющей осторожностью он покинул двор Фомаиды, а в нём - пятачок возле окна, где  неверяще столбенел, негодовал, терялся от того, что увидел.      
    Невольное соглядатайство, телесные и душевные траты на него изрядно утомили Гордея. Домой он брёл, чувствуя слабость в ногах, чего обычно не испытывал. Скверно было в душе. Из головы не выходил Никодим. Вспомнились Пасха восьмилетней давности, тёплый апрельский день, освящение храма после ремонта, почтенные духовные отцы из ближних и дальних приходов, рижские гости, начальник уезда и прочие чины, словом, знатное, важное общество. И среди высоких персон - Никодим Криницкий. Офицерская форма с иголочки, тулья фуражки щеголевато изломлена впереди. От погона вывешен на половину груди белый шнур. Зеркально начищенные сапоги играют бликами. Таким предстал он перед своими земляками и единоверцами. Никодим мало с кем поздоровался. Гордея этой чести удостоил. Шествуя в пышной компании на праздничную трапезу, устроенную в деревенской школе, Никодим, увидев Гордея, приостановился. Обмениваясь рукопожатием, спросил:
    - Как живёшь?
    - Не жалуюсь, - с весомым достоинством ответил Гордей. Он стоял среди мужиков. В бордовой выходной косоворотке, расшитой золотой нитью. Рубаха выпрастывалась из-под редко надеваемого пиджака. Низко свисала бахрома витого пояса. Мягко трогая кисточку, Гордей проводил удаляющегося Никодима смущённым взглядом. Стало вдруг неловко, ибо Криницкий подал руку только ему. Да, когда-то они вместе росли, затевали мальчишечьи игры. Но участниками забав были и другие юнцы - ныне седеющие дядьки. Кое-кто из них как раз стоял рядом с Гордеем. Однако  Криницкий прошёл мимо. Что - слишком высоко возомнил о себе? Загадка...
    С той встречи минуло восемь лет. И вот они снова находились совсем близко друг от друга, разделённые стеной Фомаидиного дома. К давней малой загадке сейчас прибавлялись новые и немалые. Успокаиваясь на пути домой, избавляясь от лишавшего сил душевного напряжения, Гордей раскладывал по полочкам свои, как он часто выражался, думки, непередаваемо взвихренные под окном у Софьи. И там, и теперь на тропе, в приближении к  родному дому, более всего мучило неведение: зачем Криницкий, ясное дело рискуя, нагрянул к Софье? С какого боку она связана с ним? Оказывает лесовикам услуги? Вряд ли. Довольно открыто она приняла гостя, скорее незваного. Даже лампу среди ночи зажгла. Правда, на несколько минут. Наверное, Криницкий велел погасить. Кто она ему?    
    Томимый вопросами и загадками Гордей пришел к жёнушке, которая терпеливо, в молитве  ждала его и безропотно встретила. Слава Богу, никто не напугал, не причинил зла, муж вернулся в целости, они оба живы-здоровы. Нечего Господа гневить... Хотя в сокровенном уголке души не гасла у неё тревога о сыне Антипе.
    Гордей ценил умение супруги не донимать его распросами и в этот час был особенно благодарен за её сдержанность. Домашние тепло и уют действовали целебно. Переживания вроде бы отодвинулись. Но одна мысль беспокоила и угнетала. О случившемся следует известить Якова. Но Криницкий не просто был в деревне, он был у Софьи. Бог весть, какое опасное  подозрение может пасть на неё. Прямов, хочет он или не хочет, обязан будет сообщить в уездные органы. И что тогда?...

    С утра Гордей молотил. Едва начало светать, он взялся за цеп. Чуть позже, завтракая, он узнал от Виринеи, которую навестила соседка, что Фомаида по-прежнему у Якова. Помыла пол, нагрела воды и постирала Яшкино бельишко. Она для него и часовой, и лекарь, и сиделка. Гордею, с мужицкой колокольни глядя, было на руку присутствие Фомаиды у Прямова - заставит его лежать и сходок не разрешит. Лишний раз от работы не оторвут. Ведь мешкать с молотьбой только себе в убыток. Взмахивая колотилом, Гордей думал об этом, о сердечности Фомаиды, её воистину материнском отношении к Якову. «Не презри чужих страданий. Тот человек Божий, кто нищему и хворому брат.» - говаривал дед Гордея и объяснял, что милосердствовать христианину надлежит в первую очередь.
    Утро было студёное, с туманно-серым небом, узорами изморози на крышах, сизой опушкой на голых ветвях деревьев. Наступал еще один короткий день предзимья. У Гордея ладился обмолот и надо бы радоваться своему здоровью, хлебному достатку в амбарных ларях. Но вторгалось предчувствие беды, не отступали думы о сыновьях Антоне и Антипе, о ночном происшествии, возможной печальной участи Софьи, односельчан...
                Н и к о д и м
                1.
    Вечером Фомаида оповестила Софью, что на ночь останется у больного председателя и напомнила, чтобы сразу после её ухода постоялица заперлась. Раньше обычного Софья погасила лампу и легла в постель, надеясь, что сон избавит от разных страхов, неизбежных для городского человека, в одиночку ночующего в деревенском жилище, не слишком близком к соседям. Не спалось. Лезли в голову даже мрачноватые мысли и, как ей думалось, беспричинно. Почему-то вспомнился день следования в Сосновку, отрадно памятный знакомством с понравившимся ей Гордеем, но недобрый тем, что на лесную поляну тогда вышел опасный человек. 
    Вкрадчивый стук в окно страха не вызвал. Софья тотчас решила, что это либо Фомаида, либо кто-нибудь из родителей её учеников с неотложной нуждой. Ночные обращения с их стороны уже случались. Она быстро поднялась, накинула халат и поверх него - тёплую кофту. Тут же зажгла лампу, скупо осветившую комнату - фитиль был всегда прикручен, если она не просматривала тетрадки или не читала.
    В темных сенях она нащупала дверной крюк и прежде, чем вынуть его из петли, спросила:
    - Кто?
    - Твой личный гость, Соня...- прозвучал  отклик за дверью. Софья вздрогнула. Она узнала голос. В теле разлился горячий испуг. По спине полз холодок.
    - Должен тебя потревожить, - жёстко, тоном, не допускащим возражений сказал пришелец. За дверью был Никодим Криницкий. Софья молчала, стараясь взять себя в руки. Оторопь сменилась волнением. В нём теснили друг дружку большей частью неизведанные тягостные чувства. Особенно мучила догадка, что Никодим проник в деревню скрытно и тайно. С целями, далёкими от благородных.
    Дверь Софья открыла, ощущая противную дрожь. Никодим уверенно вошёл в сени шагом привычного к темноте человека. Кроме того, он явно знал,  что Фомаиды в доме нет. Снова заперев дверь крюком - на всякий случай - Софья вернулась в комнату, прикрыла окно. Гость сидел возле белеющего скатертью стола. У него под боком, к стулу был прислонён автомат.
    - Сядь и успокойся, - замечая всё, что творится с Софьей, и посоветовал, и словно бы распорядился Криницкий. Она опустилась на краешек кровати. И видя его перед собой, могла сравнить прежнего Никодима с нынешним. Облик бывшего офицера сохранился  в короткой стрижке, усах, подтянутой фигуре, властном голосе. Но в волосах пробивалась седина, усы забыли о холе, фигура, как и лицо грубела, в голос вкрадывалась хрипота. Простая ватная телогрейка защитного цвета придавала ему вид красноармейца.
    - Вечера одна коротаешь ? - непонятно к чему спросил Криницкий.
    - Ученики бывают, если приглашаю.
    - Как тебе живётся, Соня? Благоденствия я что-то не вижу. - Он обвёл рукой жилище учительницы. В его голосе звучали ирония и сочувствие. Резкие ноты, свойственные манере общения с подчинёнными, Никодим подчеркнуто смягчал, не желая обидеть Софью.
    - А ты благоденствуешь? - с усмешкой произнесла Софья и сразу ощутила, что больно задела Никодима. Он кашлянул, подавляя раздражение.
    - Увы. Но кому я этим обязан, ты знаешь. Кстати, погаси лампу, хоть она и тусклая.
    Софья встала. Задув огонёк, молвила в темноте: - Кому ты чем-то обязан,  я не знаю. - Конечно же, она понимала, куда целит Криницкий.
    - Притворяешься, милая, - опять делая над собой усилие, незлобиво сказал Никодим. - Всё-то ты знаешь. - Сегодняшняя власть именует меня бандитом. - Голос Криницкого стал накаляться. - Я, русский офицер с шестнадцатого года — бандит! - Он был близок к ярости, но воли себе не дал, лишь гневно ворохнулся на стуле. - Ладно, оставим это. Ведь целую вечность не виделся с тобой. Целую вечность... И ничего, Соня, не забылось! Да... Январь сорокового года, Рождество, нарядная елка, милые женские лица, твоя улыбка - прекрасная, праздничная...
    - Улыбка сквозь слёзы одиночества, - с горьковатой колкостью вставила Софья.
    - Прости! - Никодим через стол чуточку подался к ней, может быть, в намерении коснуться её руки. Софья в потёмках уловила это движение, сняла руку со стола.
    - Прости, Соня. Я по сей день виноват перед собой. Не раз, когда смерть была в шаге от меня, я думал, что это кара за предательство.
    - Каешься? Зачем? Подумаешь, виноват... Скучная история, каких тысячи. Ухаживал за одной, женился на другой. Ты не первый и не последний. И потом смена женщин - наверное, не самый тяжкий из твоих грехов.
    - Не ко времени душеспасительная тема греха и добродетели . Скажи, как ты жила в последние годы. Слышал я, учительствовала?
    - Недолго. Немцы школу превратили в казарму. 
    - И тогда ты уехала из Риги?
    - В сорок втором.
    - Что ж, в провинции спокойнее и сытнее. Правда, деревня ныне место не безопасное. Угораздило тебя попасть сюда...- досадующе проговорил Криницкий.
    В комнате витал смешанный запах ношеной одежды, сапожной мази, хвои. Легко было понять, что Никодим пришёл из леса, связан с большим или меньшим количеством вооружённых людей, скорее всего управляет ими. Быть наверху - его жизненный, неизменно соблюдаемый принцип. В Латвийской армии он занимал офицерский пост, вращался среди знатной публики. Устремления требовали весомого багажа. Никодим преуспел в своём образовании и в штатском костюме незнакомые принимали его за историка или юриста с университетским дипломом. Будучи  отменным служакой и всецело подчиняясь канонам общества, к которому был причислен, он не порывал с вскормившей его средой, в свободные от воинской службы часы посещал староверческий храм, приятельствовал с некоторыми видными лицами из религиозных кругов, исповедующих Древлеправославие.
                2.
    Софья познакомилась с Криницким на вечере духовных песнопений. Он стал проявлять к ней подчёркнутое внимание, приглашал на концерты, спектакли, устраивал автомобильные прогулки. Никодим был старше на четырнадцать лет. Но благодаря занятиям спортом выглядел молодо. Офицерская форма сидела на нём как влитая. Никто не дал бы ему и тридцати пяти, хотя ко дню их знакомства в 1938 году Криницкому - участнику первой мировой войны — уже настукало за сорок. Софья увлеклась бравым офицером. Вокруг заговорили о скорой свадьбе. Однажды закралось сомнение. Она поделилась с подругой: «Я чувствую,  вот-вот он сделает мне предложение, а меня что-то настораживает...» Подруга обозвала её дурой: «Она ещё колеблется! Тебе двадцать восемь, старуха уже, и вдруг - редкая удача. Не вздумай мяться!». 
    Любила ли она Никодима? Таким вопросом Софья, пожалуй, и не задавалась. Криницкий ей нравился. У него было достаточно качеств, чтобы увлечь женщину. Другая на её месте потеряла бы голову. Ей завидовали, считая, что она несколько даже равнодушна к выпавшему счастью. Счастье? Предстоящее замужество волновало и вместе с тем чувство приподнятости часто вытеснялось каким-то будничным восприятием своего будущего. Потребность в семье, в домашнем очаге, который куда как неполон у одинокой, пусть и молодой женщины — видимо, это определяло её готовность к браку, обещавшему, может быть, и счастье.
    На исходе лета Никодим уехал за границу. Перед отъездом сказал: «Командировка продлится несколько месяцев. Сразу после моего возвращения поженимся». Он вернулся в положенный срок. Но их отношения не возобновились. Через некоторое время Криницкий женился на женщине, приходившейся близкой родственницей важной особе.
    Пересуды, кривотолки. Деланное сочувствие и откровенные насмешки. Праздное любопытство и злорадные колкости. Софье досталось. Однако несчастной она себя не чувствовала. Было стыдно. Возникло желание уехать, в провинцию к матери. После трудных размышлений сочла по-другому. Поступком Никодима она глубоко оскорблена. А если уедет, сама себя ещё и унизит. Софья осталась на прежней квартире, благо хозяйка оказалась порядочной, участливой женщиной. Осталась она и в школе, где большинство коллег явили деликатность, никак не касаясь болезненной для неё истории. Это помогло обрести душевное равновесие. 
    Время от времени её достигали слухи о Криницком. Она заставляла себя относиться к ним безразлично. Неожиданно произошла встреча. Начинался 1940 год. В рождественские дни русское учительство устроило праздничный вечер. Случаю было угодно,  чтобы в уютном  зале среди гостей очутились и Софья, и Никодим с супругой.    
    В разгар празднества, направляясь к сослуживцу, Криницкий остановился возле Софьи.
    - Здравствуй, Соня! С Рождеством Христовым! - вроде бы непринуждённо и всё же что-то в себе преодолевая, поздравил её Никодим.
    - Взаимно. - Софья с долей отстранённости взглянула на Криницкого. Его не удивил холодный ответ. Он предвидел именно такой тон. Вопреки ему он решился на просьбу:
    - Если можешь, не попомни зла.
    - Думаю, об этом вообще не стоит помнить. У меня всё? Тебя, кажется, ждут.

    И вот, спустя почти пять лет Никодим сидел перед нею в тёмной комнате.
    - Летом я видела Петухова. Он вышел к дороге, по которой меня везли в Сосновку, - сказала Софья.
    - Ну и что? - Криницкий не смог скрыть раздражения. До войны Петухов был сослуживцем Никодима. Что с ним сталось потом, Софью ничуть не интересовало, но именно он появился на лесной опушке, заставив её обмереть от безотчетного страха. Теперь Софья не сомневалась, что эти двое мужчин тесно связаны.
    - Ты хочешь спросить: не вместе ли мы? - Темнота странным образом и отдаляла, и приближала голос Никодима. - Какая разница? Мы оба - заложники столкновения мировых сил. Заложники и, естественно, жертвы. Мы обречены, загнаны в угол. Но на суд Божий покорно, как овцы на бойню, не уйдём. Впрочем, не об этом сейчас речь. Послушай, Соня! Ты должна срочно уехать из этой деревни. Оставаться здесь крайне опасно...
    - Я знаю: в деревню подброшена записка с гнусными требованиями. Ты причастен к этому?
    - Не задавай лишних вопросов. Я настоятельно прошу: поступи благоразумно. Ослушаешься — выкрадут. Подвергнешься насилию.
    - Я приехала сюда учить детей. И останусь с ними.
    - На пепелище? - нещадно бросил Никодим.
    - Сожжёте школу? А ведь это зверство, Криницкий!
    - Воздаяние по заслугам. Староверцам искони заповеданы крест и молитва. А они   с холуйским обозом под красным флагом потащились. Следует проучить...
    - Уходи! - Софья резко поднялась со стула.
    - Не горячись, Соня! Я пришёл неспроста...
    - Хочешь признаться в любви? Что - жена прогнала?
    - Она погибла. А ты напрасно  смеёшься...
    - Может, батюшку позвать? Чтобы скорёхонько обвенчал нас. Или по бабьй слабости пригласить тебя в постель? - Софья на минуту прервалась, сказала: - Ну, хорошо, ты пришел с любовью. Тогда оставь деревню в покое.
    - Провинность мужиков и мое чувство к тебе - разные вещи. Не надо путать, Соня.
    - Уходи, Криницкий!
    - Что ж, я исчезаю. Но учти: не уедешь сама - за тобой придут. До скорой встречи!
    ...Никодим растворился в темноте. Несколько минут Софья постояла на крыльце. Печально думалось о том, что деревню ждёт беда. Чем помочь людям. Всё, что она может, - это остаться с деревенцами. Если хватит крепости. Человек ведь слаб...
                Х и щ е н и е
                1.
    Захар проснулся, томимый тяжелым чувством. Рядом в беспокойном сне забылась беременная жена. Он встал, слыша из углов сопение и причмокивание спящих детей, босиком прошёл в кухню, выпил тепловатой воды. Нехорошо что-то. Оттого, может, что в лес нельзя поехать? Нельзя, бес их раздери! Еще летом присмотрел он брошенные немцами бревна. Бери и вывози. Некогда было. Жатва, копка картофеля, вспашка зяби — работ невпроворот...Решил Захар, что возьмётся за вывозку бревен при первых же заморозках. Вчера поутру коню овса подсыпал, колёса подготовил. И тут эта бумажка на двери сельсовета...
    За окнами избы стыла темень, особенно густая перед таинственной чертой, после которой
начнёт медленно и скупо светать. «Проведаю скотину...», настроился Захар, будто выход на двор должен был избавить от тягостного чувства. Он присел на скамью,  обул стоявшие под  ней старые галоши с шерстяными носками. У порога набросил армяк, стараясь не звякать запорами, вышел на крыльцо. Иней смутно белел по всему двору. Холод коснулся лица, проник под армяк. Захар направился к хлеву. Собака загнанно урчала в конуре. Обычно она выскакивала, ластилась, высоко дотягиваясь до хозяина влажной мордой. «Ишь, ленится псина...» - незлобиво ругнул дворнягу Захар и отворил дверь бревенчатой пристройки к хлеву, в которой держал лошадь. Из помещения дохнуло пустотой. Ещё не веря в страшную явь,Захар срывающимся голосом позвал:
    - Коняшка!
    Коня не было.
    Захар повернулся к избе, задыхаясь от клокочущего в нём крика. Вот-вот взорвёт тишину страдальческий вопль: «Жёнка, коня украли!». В последнее мгновение спохватился Захар: нельзя кричать. Сильный испуг супруги может обернуться еще одной и даже большей бедой.
                2.               
    Дважды приходила Виринея, звала к обеду. Гордей мягко отсылал её, обещая скоро прийти.
Хорошо, что выпало полдня безотрывной работы. Хлебная кладь заметно уменьшалась.Ещё два-три таких захода - и всё. Отрадно, что молотьба ладилась, но настала минута, когда  плечи, руки, поясницу разом охватила усталость. Да и душа была не лишена беспокойства.   
Собрав в мешки зерно и очистив от соломы площадку, Гордей вышел из гумна.Короткий ноябрьский день поворачивал на вечер. Не заметишь, как начнёт смеркаться.
    Виринея его ждала. Едва он вошел в сени и стал раздеваться, она наполнила из  котла продолговатую лохань, стоявшую в кухне вблизи плиты. Сняв нижнюю рубаху, Гордей до пояса умылся. Затем подержал в согретой воде ноги, чувствуя, как тепло поднимается к спине, затылку, как приятно клонит ко сну.
    - Садись, ешь, - сказала Виринея, успевая и чугунок со щами из печи вынуть, и лужицы на полу подтереть, и, ополоснув руки, расставить на столе миски. Гордей надел поверх исподней сорочки будничную косоворотку, влез в кортовые штаны, сунул ноги  в домашние войлочные чуни. Пройдясь гребешком по волосам и бороде и, перекрестившись, сел за стол.
    - Что в деревне слышно? - справился он вовсе не из любопытства.
    - Притихла деревня. Бабы-говоруньи хвосты прищемили, - ответила Виринея, ставя на стол миску щей.- Заходила соседка, вспомянула, что при немцах и то бегали друг к дружке языки почесать. Нонечь ни одной не слыхать...
    - Куда же они  девались? - якобы удивился Гордей, выражая напускное простодушие. Он с удовольствием хлебал щи, после утомительной работы тем более вкусные. Своей очереди ждала аппетитная ячменная каша, заправленная ввиду  постного дня растительным маслом с жареным луком. 
   - Страх напал. Как не бояться, если мужикам приказано бороды сбрить, а бабам под  корень состричь волосы.
   - И бабам, значит?...- склоняясь над миской, с невесёлой усмешкой обмолвился Гордей.
    - Будто ты не знаешь, что Якову бумажка с угрозой подкинута. Ты же у председателя — правая рука. - Виринея присела к столу.
    - Про бумажку знаю. Тебе не говорил, чтобы меньше расстраивалась. А насчет баб там вроде бы ничего нет. - Пускаться в опровержение кем-то сочинённого домысла Гордей не стал. Ведь Яков просил о большем разглашении угрозы. Лихая весть, похоже, достигла каждого дома. И не беда, если надумали про стрижку женщин.
    - Соседка сказала, что в воскресенье все должны явиться к сельсовету. И полчаса  надо скопом стоять: мужикам - безбородым, бабам - безволосым. Это нам наказание,  потому что хлеб везли Советам с красным флагом. Коли ослушаемся - деревню сожгут. - Виринея встревоженно, ожидающе смотрела на мужа. Он молча закончил есть, тряпицей, заменявшей в будни носовой платок, вытер усы. Встав, трижды перекрестился, шагнул к печи.
    - И что ещё сказала соседка? - спросил Гордей.
    - То, о чём и я думаю. Одна у нас, несчастных баб, надежда.
    - Какая? - Спасёнов повернулся к жене с варежками в руках, взятыми с краешка печи, где они сушились.
    - Только вы, мужики можете оборонить деревню. Иначе - или черный позор, или разорение.
    - Легко сказать - оборонить. С вилами в руках не навоюешь... - Гордей подошел к жене, бережно коснулся её плеча. Виринея уже сидела на кухонной лавке, выбирала из плетёной корзины обрезки материи - готовилась латать повседневные носильные вещи. «Работящая у меня жёнушка, без дела - ни минутки...» - благодарно подумал Гордей и произнёс душевно, укрепляющим тоном:
    - Сильно в голову не бери. Бог даст, всё обойдётся. Помощь деревне должна быть. - Он вновь притронулся к плечу Виринеи, сказал извинительно:
    - Ты уж не обессудь, родная. Пойду-ка я узнаю, как там Яков, и что вообще творится.
    - Храни тебя Бог, Гордюша!- пожелала мужу Виринея и Спасёнов, расслышав в её словах понимание и готовность терпеть, проникся горячим благодарным чувством.

    По-осеннему рано вечерело. Опускались сумерки, но ещё видны были дымы, ещё шныряли меж вековыми деревьями вороны, в западной стороне хмурого неба возникали
и гасли странные багровые оттенки. Густела темнота, сливались небесные и земные границы, в мало различимых пространствах начинало сквозить нечто гнетущее. И потому редкие огоньки, там-сям зажжённые в жилищах сосновцев, казались Гордею бодрящими душу знаками доброго и по-особому желанного людского присутствия.
                3.
    Яков был один. Он полулежал-полусидел в гимнастёрке, причёсанный, добродушный. С лица сошла печать больного человека.
    - Тебе, смотрю, лучше, - присев напротив койки, сказал Гордей.
    -  При такой няньке я скоро в пляс пойду, - оживился Прямов. - Золотая женщина. Воистину докторица. Рубец пока саднит, а вот жар Фомаида сбила. Хватит бока отлёживать.
    - Не спеши. Тебе как раз надо отлежаться, - рассудил Гордей.
    - Спешить есть куда. Надо уездное начальство шевельнуть. Сигнал с верным человеком послан. Ждать долго нельзя. Важно самому туда явиться.
    - Такой хворый - и в дорогу!?
    Словно не замечая мину изумлённого и возражающего Гордея, Прямов без обиняков спросил:
    -  Коня дашь? Ежели всё сложится  хорошо, за два дня обернусь.
    -  Не знаю, что и сказать...- Гордей не скрывал своих опасений и сомнений.
    -  Сам же сказал, дескать я выгляжу лучше. За ночь еще больше полегчает. А потом, ехать   - не идти. Конь повезёт. А съездить, хоть умри, надо.
    - Я тебя отвезу, - вызвался Гордей.
    - Нет, брат. Рисковать твоей головой не имею права. Меня они не тронут, я безбородый, - Прямов и шутил, и говорил всерьёз. -  Поеду я один. Ну, как? Дашь коня? Наверное, боишься, что сгинет вместе со мной?
    - Боюсь.
    - Риск, конечно, большой. А что мне делать? Вам ведь всем коней жалко.
    - Я тебе не отказываю, но честно говорю: боюсь, - промолвил Гордей. - Завтра хочешь ехать?
    - Чем раньше, тем лучше. Как представитель власти, я мог бы приказать насчет коня. Но не хочу никого принуждать, хотя еду ради всей деревни.
    - Конечно, ради всех, - Гордей согласно кивнул.- Ну, а на дежурство выходить?
    - Ежели мы - не баранье стадо, караул нести нужно. Хорошо бы всему мужскому населению Сосновки. Вот съезжу в город, ещё мужичков встряхну. Очень ошибаются те, кто, закрывшись в своей хате, считает, что так и спасётся. Надо их отрывать от бабьих юбок, - решительно излагал Прямов. К сказанному добавил: - Может, удастся выпросить в городе и,  кое-что из оружия.   
    - Не все у нас его в руках держали, - напомнил Гордей. - Это ты целые годы воевал.
    - Годы, говоришь?- Печальная усмешка тронула губы Якова. - На передовой больше недели не проживешь. Либо убьют, либо ранят. Я за два с половиной года четыре раза ранен. После первого ранения вылечился, прибыл в роту и на третий день бац - контузило. Несколько месяцев отдыхал. Потом третье, четвертое ранения. Такая, брат, арифметика. Долгожителей на фронте не встречал.
    За окном быстро смеркалось. Иссякающий свет уже не достигал углов. В комнате копились потёмки, лица скрадывались «Человек под смертью ходил, завтра опять она будет рядом, а я жмусь...». Неловко было в эти минуты Гордею, хотя чувствовал он себя правым. Конь для мужика дороже жёнки. Недаром в народной речи рассыпано: «Конь мой - вся моя надежда», «Беда свалит - конь вывезет». Пословицы, житейские случаи, которые вспомнились, куда как оправдывали прижимистость Гордея. Вместе с тем он уже думал о том, что задаст коню на ночь овса, ибо на длинной и опасной дороге первое дело - резвость.
    Оба разом услыхали скрип наружной двери. Кто-то тяжело прошаркал в сенях. Раздался стук в дверь.
    - Кто там? Заходи! - воскликнул Прямов и высунул голову из-за низкой спинки койки. Дверь отворилась и через порог мешковато перелезла женщина. Вслед за ней вошел Тишка с лампой в руках. Оставив её на столе, он тут же удалился. В скупом свете различались бурый, застёгнутый только на одну верхнюю пуговицу армяк, серый плат, сношенные боты. Широко раздвигая полы армяка, выпирал живот. Войдя, женщина шумно перевела дыхание и вся всколыхнулась, обмякла. Рыхлая фигура источала тяжесть бремени. 
    Это была супруга Захара, в деревенском обиходе - Захариха.
    - Присядь! - догадался о необходимой услуге Гордей и пододвинул табуретку.- Здравствуй!
    - Здорово бывали! - по-мужски ответила Захариха. - Рассиживать некогда. Захар мой пропал. - Её лицо было почти бесстрастным, разве что пряталось в плотной складке губ выражение недовольства, какое бывает у жён, когда мужья в чем-то их ослушались.
    - Как пропал? - Яков мгновенно повернулся к ней. - Ты ничего тут не придумываешь?
    Захариха продолжала стоять. Живот её округло выпячивался и передавая отягчённое дыхание  женщины, ходил.
    - Спозаранку ушёл и досель нет. - сказала она. А уж стемнело вон. Может, послан он куда-нибудь?
    - Никуда его не посылали, - с большей, чем следовало твердостью, заявил Прямов. - Ни сельсовет, ни общество.
    - Где ж его носит? - теперь уже в сердитом недоумении вопросила Захариха. - Ещё и с конём.
    - С конём!? - Яков переглянулся с Гордеем. Новость настораживала...
    - И целый день ждала с моря погоды, - укорил Захариху Прямов, в ту же минуту поймав себя на мысли, что узнай он о происшествии даже по горячему следу, ничем бы не помог бедной супруге и всей семье.
    - Да всё надеялась, ждала с часу на час. А потом и ходунья с меня плохая. Боюсь в последние дни со двора выходить. Счас садиться боюсь - сяду и не встану...
    - Родишь прямо в сельсовете. Большевика, - шутливо промолвил Яков и уже всерьёз заметил: - Могла бы с кем-нибудь из своих детей передать, что куда-то Захар подевался.
    - Ай! - Захариха махнула рукой.- Пойду я. Один Бог ведает, где мой Захар.
    - Потерпи. Найдётся он, - искренне, тяготясь своим бессилием перед случившимся, уверил Прямов.
    Женщина взялась за дверную ручку. Гордей встал с табуретки, шагнул к Захарихе со словами: - Провожу тебя.
    Она задрала голову - Спасёнов был гораздо выше её ростом - сказала благодарно:
    - Спасибонько. Всех ты радуешь, Созонович. Где ты — матюгов не слышно. Злоба никнет. Батюшка про тебя говорит: старинный русский человек.
    - Какой же он старинный, - усмешливо возразил Яков. - Сорок пять годков - это, матушка, ещё заправский солдат.
    - Шутишь не ко времени, - досадливо молвила Захариха, отягчённая телесным бременем, угнетаемая необъяснимым отсутствием мужа. По-утиному переступив порог, она исчезла в сенях. Вслед за ней вышел Гордей.   
    На одинаково исхоженной ими дорожке он ступал непривычным для него,медленным шагом, поддерживал Захариху под руку, чувствуя, сколь трудно даётся ей ходьба, слыша её сбивчивое дыхание. И потому молчал. Только уже вблизи Захарова подворья, находившегося по деревенским меркам в малом отдалении от обиталища Якова, Гордей вдруг легонько пожал женский локоть, оповестил:
    - Слышишь? Захар, по-моему, дома.
    Захариха остановилась, сдвинула с уха плат, вслушалась в темноту. Спустя минуту радостно произнесла:
    - И правда. Кажется, конь фыркает, ребятня гомонит.
    - Именно. Видать, Захар коня поит, с детками разговаривает.
    - Ну, задам я ему, - встрепенулась Захариха. - Таскается бес знает где, а несчастной жёнке хоть с ума сходи.
    - Ох, не серчай. Навряд он по своей волюшке пропадал, - сказал Гордей. Уже у жердевых ворот подворья громко объявился:
    - Здорово, сосед! Примай свою жёнушку...
                4.

    Обнаружив исчезновение коня, Захар вернулся в избу, оделся. Надо было что-то делать. Что? Стучаться к соседям, к Гордею? Какой толк? Бежать к Якову? Чем он пособит? Никому неведомо, где искать пропажу. Рядом - лес, а в нём даже конь, как иголка в сене.
    Захар сидел, стискивал зубы, чтобы не взвыть, в голос не проклясть ворьё. Пущай семья спит. В последнее время и жёнка позже встаёт - он теперь корову доит, курей и хрюшку кормит.
    Куда всё-таки кинуться? Господи, вразуми и наставь...Стараясь не стукнуть, он вышел во двор. Темень обнимала деревню, но уже чувствовалось некое предрассветное движение воздуха. Донёсся пока одинокий петушиный крик, где-то звякнули ведром.Привычные, часто не трогающие слуха звуки, сейчас больно отзывались в душе: « У соседей всё ладно, за что мне наказание?..». Исподволь разбирала злость: и на тех, кто увёл коня, и на самого себя - какая-то сволота ограбила, а он сопли развесил. Захар  постоял во дворе, затем, сминая жухлую, осеребрённую инеем, травку, вышел за ворота, успокаивая себя мыслью, что корову подоит старшая дочка и вообше семья в течение дня без него обойдётся. В свое возвращение домой он втайне верил...
    Он побрел неширокой полосой между огородами и лесом. Собаки в крайних дворах лаяли больше «за компанию», нежели по надобности, быстро смолкали, узнавая в бредущем человеке сосновца. Захар двигался наугад, утопая ногами в космах травы, называемой быльём, полёгшим вперемежку с ломкими стеблями донника, цепляясь полами армяка за мягкие и одновременно колючие лапки молодых сосенок. Он не осознавал, куда идёт, на что надеется. Плохо соображала голова, копились в душе, удручали  безысходность, злость, вызов. Непостижимая сила заставила его кружить по лесной опушке, она же, эта колдовская власть   вынудила свернуть на дорожку, уходящую в лес. Рассвет застал среди вырубок и брёвен, сваленных вдоль колеи в нескольких грудах. Стоило приложить ладонь к бревну - изморозь на щербатой коре быстро таяла, слезилась. В хвойном редколесье царили холодное безмолвие и оцепенелость. Лишь протяжные шорохи соскальзывали с высоких сосновых крон и на шатровых елях нет-нет да подрагивали крылообразные лапы. Захар обошёл густой летом, а теперь сквозной, топорщущий корявые верхушки ольшаник, спугнул прятавшийся под елями выводок кабанов, который с утробным, сморкливым хрюканьем стремительно удалился. Время от времени охватывал страх.И чем больше светлело, тем чаще он подступал, словно в темноте было менее опасно. Захар вернулся на вырубку. Вокруг расселись низкие пни - следы весенней валки леса, оставленные немцами. Между пнями он и петлял, топча хрусткий брусничник и корьё. Внезапное ощущение жарко пролилось  в груди. Захар  глянул вправо-влево. Привязанный к сохлому, теряющему кору дереву, стоял его конь. Узнав хозяина, он коротко и ожидающе заржал.
    - Царица Небесная! - Захар, ликуя ринулся к родственно всхрапывающему коню.Он обхватил левой рукой конскую шею, прижался к ней щекой и правой рукой стал гладить тёплый бок Серка. Кличку - Серко конь носил не случайно. Он был сыном жеребца, сполна наградившего своего потомка и мастью, и прочими достойными свойствами. И в эти счастливые минуты  Захар обнимал его, как близкое и дорогое существо, в который раз повторяя:
    - Серко! Мой Серко...
    - Вот ты и попался! - словно выстрел в спину, грянул сзади окрик. Захар вздрогнул, замирая, обернулся. В десяти шагах от него, выйдя из-за ели, встали три милиционера. Тёмно-синие фуражки с голубыми околышами были низко надвинуты, скрывали лица. Однако даже краем глаза Захар успел заметить, что все трое упитанны, шинельки на них опрятны. Почему именно это бросилось ему в глаза, когда следовало думать совершенно о другом? Просто мелькнуло невольное сравнение. Недавно в деревню заезжала группа милиционеров. Они кого-то ловили и наведались к Прямову. Вид у них был довольно затрапезный,  как и сказал Захар Якову - не ахти какой.
    - Что, поджилки трясутся, конокрад несчастный? - хрипло и злобно выговорил стоявший посредине, наверное, старшой. Большие пальцы рук он сунул за ремень, приняв небрежно-вольную позу. Оба крайних держали по автомату - обхватив шейки прикладов и опустив стволами вниз.   
    Услышав обвинение, Захар с угрюмой решимостью как бы загородил собой Серка, возмущённо отверг наглый вымысел:
    - Это мой конь. Ни у кого я его не крал и конокрадом никогда не был.
    - Вы слышите? Его конь! - милиционер в центре переглянулся со своими дружками. - Какие у тебя доказательства? Никаких. А у милиции они найдутся. Придётся забрать тебя вместе с конём и доставить в надлежащее место.
    - Побойтесь Бога! - воскликнул Захар. - Ночью кто-то увёл коня. Я пришёл за ним. Он мой.
    - Коня увели, а ты прямиком попёр в лес... Откуда ты мог знать, что конь именно здесь? - Наседал на Захара старшой. Дружки молчали. Левый глаз старшой всё время щурил и Захар  мысленно прозвал его прищурой.
    - Откуда я мог знать?..- повторил Захар вопрос. - Господь милостив. Божий перст меня нацелил...
    - Скажи ещё, что Бог - твой личный знакомый... - Прищура ухмыльнулся. - Вешаешь нам тут лапшу на уши, - он грязно выругался.
    Жуткая догадка пронзила Захара: никакие это не милиционеры. Шинели и сапоги на них новые, а лица чужие и повадка  волчья. Не иначе, как переодетые лесовики. Русская банда, по словам Якова.
    - Ну, что, заберём конокрада? - Прищура опять переглянулся с дружками. Один из них скривил лицо, бормотнул:   
    - Далеко тащиться. Оставь его... Наказать, конечно,  не мешает...
    Облегчение или нечто другое прилило к сердцу Захара: «Кажись, не застрелят...». Но тут же остудило неведение: «А как наказывать будут?..».
    Прищура подошёл к Захару, выдернул из поясного чехла ножевой штык, видимо, отточенный до остроты бритвы.
    Захар обомлел: «Что он со мной сотворит, бандюга?..».
    - Ишь, серый сделался, ровно конь. Виноватый, значит, - прищура окинул Захара  презрительным взглядом, стремительно и больно ухватил за бороду. У бедного мужика выступили слёзы. Он качнулся вперед, нечаянно боднул обидчика в грудь. Тот не готовый к чувствительному толчку, отступил , и Захар, повинуясь вспышке обиды, какому-то шальному накату туманящего рассудок гнева, пнул кривоглазого в пах. Прищура выпустил нож, скорчился. В эту же минуту Захара достали прикладом автомата. Шапка смягчила удар, но Захар упал под ноги Серка.
    Вставал он, спустя время, с болью и звоном в голове. Перед глазами возникали карусельные вращения леса, уродливые наплывы лиц его обидчиков, косматая завеса, в которой Захар не сразу различил гриву своего коня. Вблизи стояли и прищура, и огревший Захара автоматом. Этот молча сгрёб Климова за грудки, попятил к стволу ближайшей сосны, припечатал спиной к ней , ловко свёл руки назад. Опять надвинулся прищура. В его глазах чадила злоба. Он пятернёй стиснул бороду Захара в пучок  и одним махом отхватил его под самым подбородком, отроду не бритым. Тонкий соломенный треск отдался в ушах Захара, боль с подбородка метнулась по всему телу, высекла слёзы. Прищура мял в кулаке клок бороды, а Климов чувствовал на лице ноющую пустоту.   
    - Осмолить бы тебя...- процедил прищура.
    - Или пересадить бороду с морды на задницу! - выкрикнул за спиной Захара тот, что оглушил его, а затем приторочил к дереву. Климов душевно был раздавлен. Беззащитность
перед мерзавцами вгоняла в чёрную тоску. В чьи руки он попал и какая это «милиция» - ни малейших сомнений не оставалось. Впасть в совсем уж дикое отчаяние не позволяла зыбкая надежда на то, что  Бог убережёт от смерти. 
    - Ещё встретимся. Но разойдемся по-иному... - Зловещая угроза леденила голос прищуры. Он разжал кулак и кудельки Захаровой бороды, порхнув, словно, густые очёски, упали на лесной мох. Стоявший за деревом отпустил руки Захара. Их третий соучастник всё это время молчаливо топтался напротив, и Захару показалось, что тот украдкой сочувствует ему.
    Через минуту они ушли. Напоследок прищура обжёг Климова  неуёмно-ожесточённым взглядом, будто Захар относился к числу людей, искалечивших судьбу его, русского человека. А русского Климов распознал в нём с первой минуты. Как и то, что прищура вынужден сдерживать свою ярость. Чья-то власть была выше. Точным и сильным пинком в срамное место Захар отчасти наперед поквитался с обидчиком. Но кто это видел? А вот его в безобразном обличье, вконец опозоренным увидит деревня.
    Придя в себя после ухода лесовиков, Захар вознёс благодарение Господу за великую милость - в нескольких шагах  целёхонький стоял Серко. Не только потеря коня , но даже какая-либо порча, причинённая животине теми же лесовиками, была бы для Захара гораздо большим несчастьем, чем выпавшее на его долю надругательство.
    До ранних сумерек оставался Захар в лесу, и казнясь оттого, что голодает конь, и всё-таки не решаясь при свете дня возвращаться в деревню.
                5.   
    Долгин и Гордей шли по вечерней деревне, приостанавливались, снова неспешно двигались мимо подворий. В некоторых светились скупые огоньки, иногда слышался скрип колодезного ворота, стук деревянного корытца — люди прибирались, кормили скот. Пахло тёплыми дымами, растворявшимися в стылом воздухе. Небо местами как бы протаивало, открывало звездные окна. И тогда не столь кромешной казалась темень. Гордей знал, что их голоса слышат. Однако даже против одного злодея, тем более вооружённого, они беспомощны. И смогут лишь криком оповестить деревню о беде.   
    Словно угадывая мысли Гордея, Долгин сказал:
    - Ежели нагрянут супостаты, первым делом надо успеть на колокольню.
    - Звонить?
    - Непременно. Колокол далеко слыхать. Бухни в него среди ночи - весь уезд проснётся.
    Они во второй раз миновали моленную, пошли к проулку, где теснились ели, возле которых Гордей встретил вчера Софью. Здесь пахло холодной хвоей, роились вкрадчивые шорохи.
Неожиданно послышались шаги. Со стороны кузницы шел человек. 
    - Эй, кто ты? - удостоверяясь, окликнул Долгин, хотя Гордей уже догадался, кто движется навстречу.
    - Раб Божий, - прозвучал ответ.   
    К ним подошел деревенский кузнец Лука - довольно рослый, дюжий, носивший  густую, рыжеватую, точно в подпалинах, бороду, старожил Сосновки, хозяин полукирпичного- полудощатого строения, внутри которого жарко дышал горн, висели мехи, на дубовой колоде, окруженной кувалдами и молотками разной величины, стояла наковальня. Лука ковал лошадей, ладил дверные навесы, обтягивал шинами ободья колёс, делал багры, шкворни, скобы, Ремонтировал конные косилки и жатки, сохи и плуги. Мастер он был потомственный   - деревня помнила его деда-коваля. И уважала за отзывчивость и бескорыстие.
    - Здорово, земляки! В дружину примете?- Приветствуя их, Лука каждому пожал руку.
    - Примем с радостью, - сказал Гордей.- Думаю вот. Сковал бы ты для мужиков хотя бы десяток пик. Только очень не хочется кровавой схватки, да и с любыми пиками против автоматов не попрёшь. 
    - В том-то и оно. Вообще насчёт пик вышла бы загвоздка. Железа у меня, как говорится, кот наплакал.
    - Перво-наперво сплотиться надо, - рассудил Долгин. - Вместе -мы сила. Поодиночке  нас и вооруженными сомнут. Из леса за нами следят. Пусть увидят, что мы вместе.
    - Боятся мужики выходить в караул, - сказал Лука.
    - Всем страшно. Ну, попрячемся по своим дворам... И что? Спасёмся? - В большей степени, чем Долгина и Луку, Гордей спрашивал самого себя.
    - Сегодня наше войско, правда, малое, - посетовал Долгин. - И всё-таки нас трое. Оратай, коваль и поп, говоря попросту.
                6.
    - Кто-то еще в нашу сторону спешит, - сказал Гордей.
    - Не слышу,- Лука таращился в темноту, напрягал слух. - В моих ушах-день и ночь перезвон.
    Все трое прислушались. Гордей уловил шаркающую поступь очень усталого человека и в тот же миг донёсся голос:
    - Гордей, батюшка Венедикт, где вы?
    - Здесь мы, здесь! - торопливо откликнулся Долгин на зов Захара. Это был он.
    - Хожу, хожу по деревне, а вас нигде не слышно. Будто скрылись, - чуть ли не обидчиво произнёс Захар.
    - Ты может быть, песни от нас ожидал. - Гордей усмехнулся, всматриваясь в худоватую фигуру Климова. Несмотря на темень, был виден намотанный поверх воротника шарф -в нём наполовину утопало лицо Захара.
    - Ты заболел? - Гордей недоумевал. В трескучие морозы и то не всегда повязывали шарфы. Обходились  воротниками овчинных полушубков. Теперь и ноябрь не студит, и ещё вчера никакого шарфа на Захаре не было. Странно.
    - Да прыщ тут...- Захар уклонялся от ответа. - Я за тобой, Гордей. Председатель зовёт.
    - Пойдем все. У Якова узнаем, в чём дело, - сказал Гордей. Климов было замялся, хотел, как и возразить, но промолчал, направился вместе с остальными.

    Яков читал какую-то бумагу, склонясь к лампе, поставленной возле койки на табуретку. Увидев вошедших и ответив на приветствия, сказал:
    - Хорошо, что артелью явились. Происшествие имеем. Располагайтесь, всё обговорим. - Прямов сложил бумажный лист вчетверо и, держа его в руке, продолжил:
    - Удивлю вас. Захар винтовку просит. Причина у него нашлась. Гордей! Ты же виделся с Захаром.Наверное, знаешь?
    Спасёнов пожал плечами. Что он должен знать? Сопровождая в начале вечера Захариху, он лишь обмолвился с Климовым. К тому же не лицом к лицу, и в потёмках.
    - Ладно.Услышим из первых уст. - Яков сдвинул угол одеяла, сел, опустив ноги в шерстяных носках на пол. И носки, и домашние штаны с тёплой вязанкой оказались на председателе стараниями заботницы Фомаиды, явно улучшившей самочувствие Прямова. Сейчас он ждал некоего действия Захара. Сельчане ждали объяснения. На двух свободных табуретках сидели Долгин и Захар. Гордей и Лука заняли часть скамьи, откуда-то принесённой Тишкой и давно здесь необходимой. 
    Захар, сняв шапку, смотрел в пол, хмурился, собирал на лбу морщины. Заросшая, кудлатая голова нуждалась хотя бы в расчёске. Лицо до рта по-прежнему пряталось в кольцах шарфа.   
    - Показывай, показывай, как тебя обкорнали! - велел Прямов и взял с табуретки лампу. Гордей, заметив, что Яков неуклюже тянется к столу, встал со скамьи, сделал несколько шагов, перенял лампу и, спустя мгновения, она горела на столе, шире и выше освещая комнату.
    Подчинившись настоянию Якова, Захар медленно, как бинт с кровавой раны, стал разматывать шарф - противясь и стыдясь позорной неизбежности. Пусть и перед добрыми соседями, не хотелось открывать свою физиономию, по его убеждению - изуродованную. Наконец он снял с шеи конец шарфа. Лицо обнажилось. Бороды у Захара не было. То, что осталось от неё, походило на неопрятные, чего-то лишённые бакенбарды.
    - Эва, стриганули тебя.., - только и вымолвил Гордей.
    - Творящие такое издевательство - последние мерзавцы, отвергшие Бога, - возмутился Долгин, более других чуткий к попранию древних установлений и обычаев. Лука молчал, откровенно сочувствуя Захару. 
    - Видали? - вопросил Прямов всех троих, коснувшихся недолгой тайны бедняги Климова. - Теперь расскажи о подробностях. И я ещё раз послушаю.
    - Нечего рассказывать... - Захар набычился. - Прижали к сосне, оттяпали бороду и весь сказ...
    - И всё же поведай, - Яков едва ли не требовал.
    Захар уступил. В отрывочных признаниях и бранных возгласах передал случившееся с ним в лесу. Слушая Климова, наверное, каждый, включая и фронтовика Якова, мысленно ставил себя в обстоятельства, постигшие односельчанина.
    - Вот это и есть причина, из-за которой наш Захар желает получить винтовку. Мне кажется, товарищ Климов, ты слишком разозлён. Злость твоя справедливая, но в злости намерен вооружиться. Мне это не нравится. Как ты считаешь, Гордей?
    - Сгоряча, и правда, не годится брать в руки оружие. Остынуть тебе надо, - дружески сказал Спасёнов присевшему рядом с ним Захару. Тот с благодарностью в глазах, обязанный
тем, что не услышал ни насмешек, ни подковырок насчёт своего вида, смиренно проговорил:
    - Знаю, братцы, знаю. И в руки я себя возьму.
    - Решайте, - заключил Прямов. - Поручитесь друг за друга, винтовку дам. На весь имеющийся отряд. И твое мнение, батюшка, желательно.
    - Мое оружие — молитва,- отозвался отец Венедикт.
    Чувствуя согласие остальных, Гордей сказал:
    - Доверь, Яков Фадеич, винтовку Захару. Обращаться с оружием он умеет. До войны ружье пользовал, охотился. Навык может пригодиться...
                П р и ш е л ь ц ы
                1.   
Ранним утром, в жидком свете, падавшем во двор из кухонного окна, Гордей запрягал коня в «рессорку». Надевал и прилаживал сбрую, телесно и душевно ощущая близость дорогого существа, расставаться с которым, пусть и на короткий срок, было тяжко. Мало ли что могло стрястись в опасной поездке Якова. Думы о возможном несчастье и утрате коня не оставляли Гордея. На языке вертелись разные просьбы и советы, но Спасёнов не лез с ними к председателю, понимая, что тот многое и сам знает, как-никак выходец из деревни. И всё-таки Гордей не утерпел. Заважживая  коня, он напомнил:
    - С поением после быстрой езды не спеши.
    - Не беспокойся. - Яков стоял чуть в сторонке, с вещмешком в руке.
    - Спокойствия нет, Фадеич. - Гордей ещё раз потрогал дугу, ремень чересседельника, шевельнул хомут, убеждаясь в надёжности упряжи. -Харчей на дорогу имеешь?
    - Обеспечен, - несколько застенчиво ответил Прямов. - Фомаида  собрала. Он приподнял перед собой вещмешок: вот, видишь?
    - Ну и хорошо. - Гордей, нажав на бортик, качнул телегу. Она податливо колыхнулась, тягуче скрипнула. Конь готовно переступил, повернул к хозяину голову. Не дождавшись команды, замер в терпеливой стойке. Гордей подошел к Якову, участливо произнёс:
    -  Как ни рассуди, сильно рискуешь, Фадеич. Боюсь я за тебя...
    - Волков бояться - в лес не ходить. Пословица не новая, но верная касательно меня. Поехать я должен непременно. И думаю, мою особу не тронут. Пока не тронут. Затеяна хитрая игра...
    Холодный воздух студил лица и руки, наводнял темноту зябкого предутрия, не спешащую рассеиваться. Границы между небом и землёй едва угадывались, мрачной стеной вставал близкий лес. Оттого, наверное, полоска света под окном Гордеева дома казалась тёплой, выхватывающей из темени, хоть и не отчётливо, бедро лошади, колесо телеги, фигуру Прямова.
    Яков - в низко надвинутой кепке, с наставленным воротником шинели, - смотрел на Гордея из-под козырька, его шею окутывал тёплый шалевый платок. Смутно виднелось лицо. Глубокий напуск кепки, стоячий воротник придавали Якову воинственный вид. Он сунул руку в карман шинели, переложил что-то за пазуху. Гордей догадался: пистолет.
    - Так ближе, - сказал председатель. Положив вещмешок в телегу, он забрался на сиденье, предназначенное для таких повозок. - Поеду, брат. Будь тут за старшего. Смотри, чтоб Захар не начудил. У него теперь винтовка. Честно сказать, лучше бы она в твоих руках была.
    - Ладно, ладно. И Захар не безголовый... Главное - тебе счастливо съездить с милостивой заступой, - напутствовал Гордей.
    - Бог не выдаст, свинья не съест, - Прямов вскинул вожжи и Гордеев конь легко взял с места, повлёк телегу со двора. Гордей перекрестился вослед, несколько минут стоял, слыша удаляющиеся ходкую поступь коня, глухое вращение колёс. Хотелось Спасёнову, чтобы выезд из деревни получился тихим и незаметным. 
    Удачное возвращение Якова сулило, кроме прочего,  доставку почты, возможно с долгожданным письмом от сына Антона. Обещал Прямов предупредить и сына Антипа, в случае его отсутствия - через хозяйку квартиры.
                2.
    И вновь Гордей махал цепом, спешил. Он не знал, сколько ему отпущено для тяжких и святых забот. Хлебная кладь оседала, уменьшалась. Он прикидывал заключенный в ней прибыток - зерно, которое он ещё возьмёт из слежавшихся колосьев. Скорее бы оно попало в сусек. Конечно,  в час беды зерно также могут уничтожить. И всё же мужику спится спокойнее, когда молотьба свершена.   
    Охаживая снопы, Гордей раздумывал о житье-бытье, нуждах и надобностях. Пора, смолов часть зерна, запастись мукой. Для хлеба на собственный стол и для продажи, точнее - обмена. В определённые дни базары в уездном центре собирают многих приезжих из городов. Городской люд предлагает за ржаную муку и вообще за продукты  новую одежду, ткани, обувь, посуду, инструмент, различные изделия из дерева и металла. «Хорошо бы и нам кое-что выменять. Скажем, материалец на пальто Ирине, башмаки Антипке, бельишко... А ещё — один-другой топор, жестяные вёдра, точильные бруски...» - намечал Гордей, смущаясь оттого, что число необходимых предметов оказывается чрезмерным. Но все планы и расклады моментально оступали перед сторожкой, ясной мыслью об угрозе, несущей беду: «Не ко времени торговать намерился. Сберечь бы голову...».
    ...Он перенёс вымолоченные снопы в отдельный скирдок. Через распахнутые двери в гумно заглядывал хмурый день, притекал стылый воздух, горчащий печным дымком, витавшим под бесцветным, глуховатым небом. Каркали на ближней лесной опушке вороны. Гордей невольно прислушался. Звуки извне были привычными и вместе с тем беспокоили, словно, к чему-то обязывали. Спасёнов вдруг вспомнил просьбу и наказ Якова: заместить его, взять на себя, что называется, руль деревни.
    В напущенной поверх штанов рубахе, с тяжелым от пыли подолом, с вольными, латанными рукавами - он стоял и держал последний из завершающей выкладки сноп, мелко подрагивающий в усталой, ещё не остывшей от бесконечной тряски руке, когда послышались шаги. В дверном проёме возник Тишка.
    - Здравствуйте, дядя Гордей! - стесняясь, поздоровался паренёк.
    - Здравствуй, Тихон! - как равному ответил Гордей. - Наверно, с новостями?
    - Купцы явились, - сообщил Тишка, стоя на входе в гумно.
    - Какие купцы? - Теряясь в догадках, Гордей понял, что купцами, Тишка, видимо называет непрошенных и, может быть, опасных гостей, прикрывающихся торговым чином. Всамделишных купцов Сосновка в довоенное время мало видывала, откуда теперь-то им взяться? - Кто тебе сказал, что это купцы? - Гордей спрашивал и охлопывал себя  парой рабочих рукавиц, сжатых в ладони. После каждого хлопка всполахивалась пыль и густел запах мякины.
    - Купцы и есть,  коли коней по деревням закупают, - в некотором смущении проговорил Тишка.
    - Много их?
    - Три мужика и одна баба, - простецки ответил Тишка. Он по-прежнему стоял на линии ворот, часто оглядывался, нетерпеливо-боязливым видом торопил Спасёнова.
    - Баба, говоришь? - Гордей двинулся к выходу, легонько снизу вверх встрёпывая бороду. - Что ж, будем знакомиться. Ты найди Захара, скажи, чтобы шел к сельсовету. Пущай винтовку возьмёт.
                3.
    На поляне стояли четверо. В зелёных, новых, прямо-таки со склада, ватниках и плащ-палатках. Чуть впереди держался коренастый, резкий в движениях мужчина, видать, из тех, кто сшибленный кулаком,молниеносно, будто ванька-встанька, вскакивает на ноги. Правая рука у него была сунута под ватник, к поясному ремню. Лицо кривила недобрая, брезгливо-надменная ухмылка. Взгляд Спасёнова разом схватил подробности: вишнёвую каплю звёздочки в сером меху шапки-ушанки коренастого, добротные сапоги на его соседе слева, черные усы другого, долговязого спутника, красивое и капризное лицо женщины. Все четверо по-охотничьи всматривались в Гордея. Он глаз не отводил, разглядывал пришельцев, спешно соображая, чего от них ожидать. «Подозрительная компания, хоть и форма на них военная, - Гордей нутром чувствовал, что перед ним, как он мысленно их назвал, проходимцы. Да ещё с бабой...»
    - Председатель? - в упор спросил коренастый и тут поймав себя на оплошности, поправился: -Здравствуй, конечно.
    Ощущая в висках холодок, Гордей ответил:
    - Здорово, коли не шутишь.
    - Не шучу, - двухсмысленно бросил коренастый и на миг обернулся к спутникам, может быть, подмигнул им. - Председатель, спрашиваю?
    - Допустим, председатель. И что? - в эту минуту Гордей мучительно решал: называться ему председателем или нет. Кто знает, с чем они пришли. Назваться - опаснее для себя. Не назваться - хуже для деревни, становящейся безвластной. Ведь Яков просил заменить его. Надо рисковать. 
    - Темнишь, дяденька. Что значит, допустим? - наседал тем временем коренастый. - Отвечай толком.
    Осиливая сомнения и страхи, Гордей сказал:
    - Я-то председатель, а вы кто ж такие? Чего изволите? Часом не заблудились? Ежели с дороги сбились, беда невелика. Недалече большак, по нему военные машины ездят. Отвезут, куда надо.
    «Куда надо» Гордей произнёс с нажимом.
    Коренастый метнул цепкий взгляд, сказал вроде бы миролюбиво: - Мы из тылового штаба, индендантская команда...
    Долговязый едва приметно ухмыльнулся в усы, локтем тронул женщину. Четвёртый их «кореш» - мордатый детина - сузил веки в смешливом прищуре, приоткрыл рядок жёлтых крепких зубов. От Гордея всё это не ускользнуло.
    - Индендантская команда, - повторил коренастый. - Закупаем лошадей, провиант. Как у вас насчёт лошадей? - Он в который уже раз снизу вверх повёл вглядом по сапогам Гордея, сальным от дёгтя, малость испятнанным пылью, по короткополому бурому армяку, в отворотах которого улеглась борода, по напряженному светлобровому лицу с тенью усталости и тревоги. Взгляд упёрся в кожаный козырёк ношеной зимней шапки.
    Движимый смутной неожиданной мыслью, Гордей вдруг слукавил:
    - На днях забрали трёх лошадок, хотя лишних у нас нет.
    - Кто забрал? - коренастый всем телом подался вперёд.
    - Были тут скупщики. Тоже сказывали, что от армии. - Неправда во спасение, изречённая Гордеем, добавила ему уверенности. Легче было держать свою позицию - именно эти мудрёные , невесть откуда взявшиеся два слова: «держать позицию», пришли на ум.
    - Ваньку валяешь, дяденька! - ярясь, воскликнула женщина. - Не было здесь никаких скупщиков! Мозги нам пудришь. Некрасиво. Сам, небось, набожный.
    - Она права, - якобы сглаживая выпад женщины, холодно произнёс коренастый и через плечо ткнул в её сторону далеко оттопыренным большим пальцем левой руки. Уже в следующую минуту он глядел мимо Гордея и менялся в лице.
    Гордей обернулся и увидел, в чём дело. К ним подходил Захар с винтовкой за плечом. Опять высоко, чуть ли не до рта, был у него намотан шарф. Захар топил в нём бороду, супился,смотрел исподлобья. Он молча встал рядом с Гордеем, угрюмый и непонятный для пришельцев. Коренастый насторожился, следил за рукой Климова, обхватывающей шейку винтовочного приклада, не зная, кто перед ним:  сиволапый мужик или бывалый стрелок, которому достаточно одного мига, чтобы крутануть винтовку вокруг плеча и молниеносно разрядить  её. 
    В этот момент между голыми кустами сирени показался  Кондратий. Достигнув поляны, он громко возгласил:
    - О чём толкует знатное общество?
    Кондратий ёрничал, но все пропустили это мимо ушей. Изумил его вид. На солдатском ремне, опоясавшем грубошерстное полупальто висели две немецкие гранаты с длинными деревянными ручками. Гордей немо ахнул: откуда гранаты? Забывая про свою ущербную бороду, таращился Захар. Большей неожиданностью, чем Захар с винтовкой, стал вооруженный Кондратий для четвёрки пришельцев. 
    - Народная милиция в деревне? - в замешательстве, но тоном обвинителя предъявил  вопрос коренастый. Глаза у него бегали, выражая злобное недоумение. Многое и недоброе уловил в них Гордей.
    - Именно народная, - сказал Гордей, замечая, что долговязый нервничает, женщина шарит под плащ-палаткой, толстомордый воровато озирается.- Власть должна быть сильной. А самая крепкая сила, граждане купцы, - это народ.
    В усах Кондратия застряла свойственная ему недоверчиво-игривая усмешка. Он приложил два пальца к ловко надетой кубанке, вкладывая в этот жест приветствие и добавляя:
    - В чём, как говорится, корень беседы?
    - Да вот, купцы интерес имеют. Лошадок ищут, - объяснил Гордей. - Толкую компании: нет их в деревне на продажу. Здесь ничего у вас не выгорит На городской торг подавайтесь.
    - Советчик...- сквозь зубы процедил коренастый.
    - Ядрёна-матрёна! Значит, по конскому делу? - Кондратий вприщур оглядел четвёрку. - Наверно, отпетые специалисты...- с издёвкой и теперь уже с едкой усмешкой довольно смело поддел он пришельцев.
    - Ты знаешь, с кем разговариваешь?! - В голосе коренастого сквозила угроза.
    - Ну, уж никак не с генералом. Покажи документы, будем знать.
    - Документы хочешь? Можно и документы... -коренастый углубил правую руку за пазуху.
    Гордей ощутил во всем теле знобящий холодок. Движения чужака предвещали недоброе. Вряд ли безоружной была и остальная троица. Встреча могла обернуться худо.
    - Револьвер достаёшь? - с меняющейся усмешкой, теперь несколько опасливой, расценил намерение коренастого Кондратий. - Ой, нарвёшься!... Ты пистоль вынешь, а оттуда вон, - Кондратий повёл головой к чердачному оконцу близкого строения, - наш фронтовичок по вам из «дегтяря» жахнет...
    - Дядя Гордей! Дядя Гордей! - с этим криком возле сельсовета внезапно появился Тишка. - В Сосновку солдаты едут. Оттуда человек явился. Он ждёт вас...
    В руке у коренастого тускло блеснул пистолет.
    - Стоять! - рявкнул пришлец, останавливая задвигавшихся при Тишкином крике сосновцев.
    - Уходим! -скомандовал он своей кучке, и чужаки гуськом, оглядываясь, тронулись по тропе, мимо строения, оконцем которого пугнул их Кондратий. Замыкал вереницу коренастый.

    - Вразвалочку пошли, - сказал Кондратий вслед скрывшейся четвёрке. - Чего и бояться. Лес рядом — ищи-свищи. Где надо - документы покажут. Что-что, а бумаги у них выправлены.    
    Сосновцы рядком направились к сельсовету.
    - Слушай, Кондратий, а что это за словцо такое - «дегтярь»? - спросил Гордей.
    - Пулемёт Дегтярёва. Вроде винтовки на ножках.
    - Вон что. Сам я мог догадаться. А ты, брат, ловкач! Лихо пустил утку насчёт фронтовика. Кажись, струхнули гостьюшки.
    - В том и цель моя была. Спасаться нам как-то надо, - сдержанно отозвался о своей хитрой выдумке Кондратий, давая понять, что какой-то заслуги тут он не видит, кичиться удачей никак не собирается.
    Тишка между тем топтался на пятачке, с которого совсем недавно сообщил новость. Глядя себе под ноги, он прятал озорную улыбку. Подошли взрослые. 
    - Веселишься-то чего? - спросил Кондратий, чувствуя, что паренёк оживлён неспроста.
    - Про машину с солдатами я сочинил. И про человека, будто бы ожидающего дядю Гордея, тоже, - уже без улыбки, но с бесенятами в глазах проговорил Тишка.
    Все трое смотрели на него и переглядывались друг с другом, отыскивая название поступку,   готовя хвалебные слова.
    - Смекалисто получилось, - одобрил Кондратий.
    - Богатый находчив на деньги, бедный горазд на выдумку, - вставил пословицу Гордей.
    Радуясь лестным выражениям, Тишка коротко поведал:
    - Я, как вас созвал, за углом приткнулся. Слушаю и помаленьку выглядываю. А когда дядька револьвер доставать начал, я спужался. Наверно, со страху и про красноармейцев  сочинил.
    - Со страху или не со страху, всё равно ты молодец! Здорово нам помог, - опять благодарно сказал Кондратий.
    - Можно считать, спас, - молвил Захар, по-прежнему скрывая бороду под намотанной шалью. Винтовка висела у него на плече и, похоже, Климова не обременяла. Сказывалась охотничья выучка.
    Поднялись на деревянное крыльцо с каменными ступенями, жестяной кровлей, дощатыми боковыми стенками в метр высотой, скамьями вдоль них. Тишка ушел в дом, оповестив, что его «мамка ждёт».
    - Малость посидим,- предложил Гордей, опускаясь на скамью..- Вдоволь сегодня натерпелись. Временами стояли, как осуждённые перед казнью...
    - Да уж так, -  согласился Кондратий, присевший вместе с Захаром напротив.
    - Будь нас больше, эта шайка убралась бы скорёхонько и без оглядки, - рассудил Захар.-  Обидно, что деревенцы не дружные. 
    - Ничего, станут дружными, когда, как говорится, жареный петух в одно место клюнет, - сказал Гордей и обратился к Кондратию:
    - Слушай, где ты эти штуковины выкопал? Не взорвутся ненароком?
    - Не взорвутся. Запалов нету, - успокоил Кондратий. - Яков в курсе. Сказывал я ему, что немецкое наследство имею. А тут оно и пригодилось. Что ни говори - гостьюшек мы с Тишкой пугнули: я - гранатами, он - смекалкой.
                Д о з о р   
                1.
    К вечеру похолодало. Стылый ветер шевелил голые кусты и верхушки деревьев, сеял редкие снежинки. Выходя из дома, Гордей предусмотрительно надел кожух и оказалось, что не он один снарядился по-зимнему. В полушубках пришли Захар и Лука, в покрытой черным сукном овчине - Долгин. С ним явился, как выразился батюшка, новобранец  - чернобородый гончар Дорофей, прозываемый Цыганом.    
    Ветер налетал с огородных пустырей, толкался в глухие стены строений. Возле  чьего-то сарая, в заветрии, деревенцы некоторое время постояли. Бревенчатая стена пахла застарелым мхом. Вобравшая дожди, солнце, пыль многих десятилетий, днём своим скудным цветом золы стена напоминала дублёные верха мужицких кожухов. Сейчас она сливалась с темнотой, которая, казалось, редея и сгущаясь от ветра, в его движении перемещается по луговым пустошам, зяблым садам, тесным улочкам. 
    Гордей смутно видел стоявших  вдоль стены Долгина, Захара, Луку и Дорофея. Словно облачко, принесённое ветром, белела батюшкина борода. Молчали. Кто-то вслушивался в переменчивый шум ветра, кто-то думал об очень личном, сокровенном. Объединяла всех угроза. Это слово вмещало в себе не одно понятие, но в первую голову - необходимость защитить собственное достоинство. Смириться с посягательством на него они - пятеро рядовых сельских жителей не могли, хотя осознавали и нелепость обстоятельств, и свою беспомощность. 
    - Пригрелись тут, недолго и задремать, - нарушил молчание Захар. - Пройтись следует.- Он двинулся к дорожке. Тронулись и остальные. Через несколько минут неторопливо шли по деревне пятеро мужчин: впереди -Захар, за ним двумя парами - Дорофей и Лука, Гордей и отец Венедикт. На ходу разговаривали. Их ровные голоса не были чужеродными в тишине позднего вечера. Оттого, должно быть, дворовые собаки не пускались в зряшный лай, избавляя своих хозяев от напрасного беспокойства.
    - Всяких караулов, наподобие нашего никогда вроде бы Сосновка не знала, - раздумчиво произнёс Дорофей. 
    Отозвался батюшка Венедикт:
    - Две войны я здесь пережил. Горюшка хватило. Сами в лесу спасались, скотину прятали. Храм Божий, дворы свои оставляли на волю Господню. Но тогда иноземцы да иноверцы приходили, фронт катился, задевая и деревню. В том были причины людских страданий. Теперь нам, русским, угрожает такой же русский...
    - Староверам, ежели оглянуться далеко назад, больше всего доставалось как раз от своих, - включился в разговор Гордей. - Дед мой рассказывал, что иначе, как раскольниками, особенно в присутственных местах, староверов не называли. Волостной старшина, бывало, заявится в Сосновку и насмехается: «Ну, раскольнички-разбойнички, всё в грехах своих каятесь, всё поклоны в землю бьёте. Зато лбы у вас ядрёные...».
    - Цари-императоры нас действительно не жаловали, начальство в губерниях и уездах жестоко притесняло. Правда, государь Николай II дал свободу нашей вере. Стало меньше унижений и бесправия, - проговорил Долгин. - Но ещё и ныне русское церковное бедствие  саднит в душах.
    - Нас, батюшка, Бог знает, кем считают, - присоединился к разговору гончар Дорофей. - Расскажу про интересный случай. Ехал я годков пять назад  в рижском поезде. Сидят у окна две представительные из себя дамочки, беседуют. Говорит одна: «Мой муж на фабрике служит. Рабочие там разные. Есть русские, есть староверы». Я и рот разинул, оттого, что диво взяло: кто же я тогда есть, ежли не русский?
    - Такое разделение встречается. Люди не вникают в суть, заблуждаются, - сказал Долгин. - У нас, староверов,  сплошь и рядом в ходу выражение: старообрядцы и православные. Выражение это не совсем точное. Мы ведь также находимся на стезе православия. Но ничего не меняли в завещанной предками Христовой Церкви. Правильнее, думаю, говорить так: старообрядцы и новообрядцы, хотя различие - не только просто в обрядах.
    Вышли к околице. Совсем близко шумел лес. Шум был верховым, вызываемым порывами ветра в сосновых кронах. Время от времени из леса доносились неясные звуки. Караульщики невольно вслушивались, каждый по-своему воспринимал редкие, но настораживающие короткий треск или глухое уханье.
    Деревенцы стояли посреди кочковатой залежи, на которой летом царили дудник, журавельник, синяк, взрастало густое разнотравье. Сейчас под ногами стлалась путаница ломких стеблей.
    - Пошли в ложок, - сказал кузнец Лука. - Там приютнее.
    Все опять согласно двинулись вдоль околицы. Вблизи бугра, где некогда высился дубовый крест, западала в сухой целине неширокая и недлинная ложбина, глубиной в человеческий рост,  с пологими склонами, на которых местами кустился ивняк. Деревенский долгожитель Макарий резал его для плетения корзин, в чём он был редким умельцем. Однажды возвращаясь домой с ворохом гибких прутьев, дед Макарий остановился на краю поля, окликнул нескольких женщин, сгребавших клеверное сено. Подошедшим молодухам он  стал совать в руки прутья, приговаривая: «Берите розги. Розга - первое средствие для неслуха. Младенцу - молочко, отроку розгочка. Ремень калечит, розгочка лечит». Дед Макарий сыпал мудрёными, отчасти спорными поговорками и не сразу, забывая о свойственном старику характере, изумленные женщины смекали, что он чудачит. 
    Спустились в ложбину. Захар сел на выступ склона, положил рядом винтовку. В рядок примостились остальные. Справа от Захара - отец Венедикт, слева - Гордей. Климов повёл рукой в сторону близкого, но невидимого в темноте бугра, сказал:         
    - Знаю, что давно собираешься вкопать на святой горочке крест.
    - Давно... - грустно и чуть виновато произнёс Долгин. - Ещё после первой германской войны прошение написал. Волостное начальство с разрешением волокитило, в лесничестве обещаниями кормили. Потом лесничий сменился, новому  кланялся. В общем не смог я добиться, чтобы позволили дуб спилить. А крест, считаю, надо ставить из дуба.
    - Железный или гранитный крест ещё крепче, только сильно дорогущие они, - сказал Лука, услышав сетования батюшки. - Железный особенно. Тут без фабричной работы не обойтись.
    - В том-то и дело. - Долгин вздохнул, занятый мыслью о кресте, неотступными чувствами сострадания больной жене, ожиданием весточки от сына Никона.
    - Ничего, батюшка. Закончится война, даст Бог, обретём крест, - ободрил и себя, и односельчан Гордей. - А горочка эта воистину святая. Святость её в том, что деревня здесь начиналась, первые молитвы Господу вознесены. Здесь приживались наши прадеды, лишившись корней родимой земли-матушки. Они выбрали это место...
    - Божий перст указал, Божий глас напутствовал...- сказал отец Венедикт.
    Наверное, каждый из пятерых хотел сейчас услышать в летучих звуках ветра небесный вещий голос, который бы унёс предчувствие беды.
                2.
    В лесу раздался выстрел. Затем дважды повторился.
    - Вроде бы в Кабаньей роще палят, - дрогнувшим голосом предположил Дорофей.
    - Не-ет, - возразил Лука. - По- моему, на большаке.
    Гордей чувствовал, как у него холодеет затылок. Если стреляют на дороге, то, может быть, и по Якову. Гордей молил Всевышнего, чтобы правым оказался Дорофей и стреляли действительно в Кабаньей роще - дубовом урочище вблизи соснового бора, облюбованном кабанами. Ежели прав Лука - Прямов в смертельной опасности. «Ох, Яков! Пропадёшь не за понюх табаку! И конёк мой буланый не вернётся...», - Гордей допускал самое худшее. Он встал, сделал несколько шагов вперёд-назад. Так ему легче было осиливать душевную слабость.
    Словно угадав трудную думу Спасёнова, подошёл к нему Захар.
    - Яков когда обещал вернуться? - тихо спросил он.
    - Сказал, как с делами управится, - тоже вполголоса ответил Гордей.
    - Пусть бы он в городе заночевал, - сказал Захар.
    Никто из сосновцев уже не сидел. Стояли кучкой. Три выстрела что-то таили. Внезапно небо разметила трассирующая очередь. И ещё не угасли её красные промельки, как с этой очередью пересеклась другая. Стреляли из двух точек, перекрещивая огненные пунктиры, сопровождаемые дробными звуками: та-та-та-та. Над деревней с промежутками вспыхивал огромный крест.
    «Крестят, - в первое же мгновение подумал Гордей. - Понимай это, как хочешь, а знаки получаются крестные. Ведают, что мы не спим...».
    Лука вдруг круто, толкнув Долгина, подступил к Захару, воскликнул:
    - Стрельни, Захар! Чего стоишь как вкопанный. Стрельни! Пущай услышат, что мы их не  боимся.
    - Стоит ли? - Захар медлил, не совсем соглашаясь с Лукой. Он снял винтовку с плеча, взял в обе руки. Стоявший рядом Дорофей отстранился, полагая, что Климов вот-вот взведёт затвор и бабахнет.
    - Не надо, Захарушка! - Отец Венедикт спешно коснулся руки Захара. - Не надо. Озлобятся.
    - Будто досель они не злобились. - Лука укоризненно хмыкнул.
    - И вправду не надо, - сказал Гордей. - Спокойствием своим мы больше, чем стрельбой всего-то из одной винтовки, покажем, что их не боимся.
    Это Гордей произнёс, когда пулемётный перестук уже стих и небо, минуту назад перекрещённое огнём, вновь непроглядно темнело над пятеркой сосновцев. Их перемолвка уместилась почти в тот же отрезок времени, что и стрельба из леса. Каждый - говорил ли он или молчал - невольно взирал на грозно расцвеченное небо, на багряные прерывистые струи. По лицам в те мгновения скользил мимолётный , зыбкий отсвет...

    Разошлись по домам, условившись вновь собраться через несколько часов, перед началом богослужения в моленной - по случаю праздника, отмечаемого как Собор архистратига Михаила. Отец Венедикт все последние дни жаждал общей молитвы, чтобы испросить у Господа защиты от нависающей беды. Об этом Долгин не раз говорил Гордею и другим во время их караульных обходов деревни. По утрам батюшка отмыкал храм, истово молился. Он готов был ещё до праздника созвать прихожан, но чувствовал помеху: боязнь вкрадывается в души и немало деревенцев опасается выходить даже со двора. Людям нужно набраться  духу. Долгин возлагал надежду на праздник, который соберёт сосновцев, а моление укрепит их.
    Встретились у моленной. Пришёл и Кондратий. Сказал, что их караульная команда нынешним вечером должна увеличиться на три-четыре человека.
    - Дай-то, Бог, прибавления сил, - молвил Долгин и подал Луке связку ключей, попросив:
    - Открой, христолюбивый, храм. До шести осталось полчаса. Вот-вот начнут подходить молебщики.
    Пока Лука отворял двери, впятером посовещались. Поручили Гордею и Захару на время богослужения охрану подступов к моленной, церковного двора. Мало ли кто может объявиться, мало ли что может учинить...   
    В шестом часу ноябрьского утра ещё темно. У входа повесили керосиновый фонарь. Он высвечивал невеликий круг, но каждого, кто входил в него, можно было рассмотреть. Однако в пятнадцати-двадцати шагах от паперти темнота человека прятала.
    - Зато и вас, ежели притаитесь в сторонке, злыдни не увидят, - нашел для стражей преимущество Кондратий.
    - Мы таиться не намерены, -  отклонил намёк Кондратия Захар.
    В одиночку, по двое и по трое стали сходиться богомольцы, в большинстве - женщины.  Осеняя себя крестным знамением, все кланялись иконе, установленной в стене над входом, здоровались с отцом Венедиктом и остальными. Кроме больной Долгиной и беременной Захарихи, пришли жёны караульщиков. С появлением Виринеи Долгин вместе с ней направился в храм. Супруга Гордея была заметной клирошанкой, опорой батюшки. Она свободно и выразительно читала церковные тексты, благодаря звучному голосу, уверенно и красиво пела. Научил её этому, приобщая к знаниям с детских лет, родной дядя, известный в среде староверов церковнослужитель.
    Уходя, отец Венедикт сказал Гордею и Захару:
    - Извольте положить вместе с братьями и сестрами приходные поклоны. Благословитесь. Потом уж ступайте ради нашего спокойствия нести охрану.
    Когда они вдвоём вышли из моленной, темнота уже постепенно рассеивалась, близился серенький рассвет. Ходили кругами, всякий раз возвращаясь в церковный двор, огороженный аккуратным штакетником. Внушительно выглядели ворота из красного кирпича, увенчанные каменным крестом. Храм с большой, покрытой жестью, луковицей колокольни, вознёсшей в небо металлический крест и главой с такой луковицей, только меньшего размера, представлял собой бревенчатое, просторное внутри, строение в обшивке из досок, крашеных в светло-зелёный цвет. Довольно высокие окна боковых стен храма - по пять в каждой- были обрамлены белыми наличниками.   
    Окна светились тепло и призывно. Виднелись в них огоньки многих десятков свечей (свещей - в говоре староверов), зажженных перед иконами. На этот свет в первый час дежурства Спасёнова и Климова спешили опоздавшие прихожане, приветствуя и обмениваясь с караульщиками немудрёным словом. Кое о чём спрашивали: почему они не в храме? Не родила ли Захариха? Как себя чувствует председатель Прямов? Один из вопросов Гордея поразил. Он растерялся. Жительница деревни, вовсе не отличавшаяся праздным любопытством, вдруг озадачила:
    - А учительница пришла на молитву? Она ведь, как я слыхала, староверка.
    Он мог, не утруждаясь, напомнить сельчанке: «Ныне, милая, всё советское - и власть, и школа. Власть Бога не признаёт. Учительнице, стало быть, ходить в церковь не подобает». Живы были в памяти сороковой год, прекращение в школе уроков Закона Божьего, удаление из школы отца Венедикта. Теперь возвращались те же порядки. Яков даже говорил Гордею по приезде Софьи, что ей на этот счёт в уездном отделе народного образования даны строгие наставления.      
    Вполне доступное объяснение сложилось в голове у Гордея для женщины , но он прибег к  ходячему ответу:
    - Не знаю.
    Спустя несколько часов - богослужение продолжалось долго - Гордей и Захар  в очередной раз подошли к паперти. Занималось позднее утро с таким же, как и вчера, хмурым небом, чуть менее холодное, обещающее короткий сумеречный день.
    Из храма доносилось слаженное пение. Преобладали женские голоса. Мужская часть клирошан за предвоенный и военные годы уменьшилась чувствительнее, нежели женская. Горестно вздыхая, нередко упоминал о потерях отец Венедикт. Восполнение их он видел пока лишь в надеждах.
    Вышел на паперть Кондратий. Спросил, оглядывая двор, ближайшие к нему огороды и поженки сосновцев:
    - Тихо? -
    - Тихо. И вокруг деревни, и в небушке, - с застенчивым поклонением окружающему миру ответил Гордей. Упоминание о небушке-небе касалось ночной пальбы, о которой Кондратий, несомненно знал.
    - Богослужение заканчивается, - сказал Кондратий. - Напоследок послушаем поучение батюшки. Умеет отец Венедикт задеть душу мудрым словом. Присоединяйтесь, послушаем вместе.
    Гордей и к зрелым годам не утратил познанного ещё в раннем детстве трепетного чувства, которым он проникался всякий раз, когда входил в храм. Вот и сейчас вступив в молитвенное помещение, он, как и утром ощутил волнение от величия и непостижимости священной тайны, от пленительного и обязывающего родства с ней, от непередаваемого словами восприятия  божественных ликов на иконах. Святые образа занимая восточную стену храма, составляли четырёхярусный иконостас, вкупе с тремя крестами-распятиями Христа являли центральную часть клироса - престол, рядами стояли в полустенках, справа и слева ограждающих возвышение клироса.   
    В храме было довольно людно. Общая молитва собрала, кроме сосновцев, какое-то число жителей ближаших хуторов. По окончании службы прихожане уселись на длинные и прочные скамьи, как и во время молитвы, мужчины на правой стороне, женщины - на левой.
    Отец Венедикт  произнёс приличествующее дню начало, затем раскрыл объёмистую книгу( все знали, что он сам пишет поучения), стал зачитывать текст:   
    « Этот день есть главный из праздников в честь святых ангелов.Он посвящен архистратигуМихаилу - вождю небесных сил. В Священном Писании архангел Михаил называется великим князем, предводителем ангелов. Некогда он, противодействуя Сатане, собрал верных ангелов, которые начали славить Пресвятую Троицу, Единого Бога. Такое собрание нареклось ангельским Собором. Господь назначил святых ангелов особыми хранителями человеков и ангела-хранителя для каждого из нас. Первые христиане по откровению и опыту знали предстательство о себе честных бесплотных сил. Церковь со времён апостольских ежедневно молит дать нам « ангела мирна, верна наставника,хранителя душ и телес наших». Архистратиг Михаил есть первый хранитель человеков. Посему 21-й день ноября по новому стилю  в просторечии называется «Михайлов день».
    Христианская православная Церковь признаёт Архистратига Михаила мира дольнего ограждением и утверждением. Она учит, что архангел Михаил крепостию Божественной обходит всю землю, именует его предстателем верных, что он всегда с нами ходит и всех сохраняет».
    Закончив недолгое чтение, отец Венедикт сказал:
    - Такова вкратце суть праздника, о чём я напоминаю вам из года в год. И сегодня мы вновь славим всехвального архангела Михаила, прибегаем к нему — оградителю дольнего, то есть земного мира, Божьему воителю, изгоняющему из людского бытия всяческое зло. Ведь и на иконах мы видим архангела Михаила в многозначащем изображении: он попирает ногами силы богоотступников, держит в деснице, то есть в правой руке, острое копьё.
    Продолжая, Долгин заглянул в объёмистую книгу, составленную батюшкой.               
    - Сегодня мы просили святого архангела Михаила от вражьей напасти. Наша деревня свершила богоугодное дело. Землепашцы отвезли для общей пользы зерно. Наш хлеб пожертвован воинам, сокрушающим зло, вдовам и сиротам разорённых земель. Но нам это ставят в вину и под угрозой расправы требуют осквернить обычай наших дедов и прадедов Скажу про обычай. Царь Пётр I безжалостно притеснял староверов. Уральские казаки, сберегая старую веру, написали императору челобитную. В ней говорилось: «Великий государь! Пожалуй нас крестом и бородой, чтоб нам в наших старых обычаях невредимым быти». Но царь и это и другие прошения не исполнил. Наоборот, при Петре  дважды вводился налог на бороды. Бороду надо было выкупать. Мыслимо ли!? Царь боролся со своим народом, воевал с христианскими обычаямиТогда войной на староверов шёл русский царь. Сегодня нам угрожают, как мне известно, тоже русские. Я обращаюсь к мужчинам. Дорогие братья! Каждому из вас дорога своя жизнь. Никто не хочет, чтобы осиротели его дети. И ради их доли никто не подсуден, если подчинится злу, нарушит обычай. Судить нас может только Бог. Скажу о себе. Своими руками бороды не трону. Против чужих рук и надругательства я бессилен. Будем, дорогие братья и сестры молиться. Всегда повторяю: в молитве - наше спасение.   
                Ж е н щ и н ы
                1.   
    Лишь к исходу второго дня Прямов уладил свои дела, выполнил просьбы сосновцев.    Среди них передал школьнику Антипу Спасёнову наказ родителей покамест не приезжать домой. После врачебного осмотра Яков с трудом добился согласия хирурга отложить операцию. И то благодаря тому, что в Сосновку направлялась с немаловажным заданием фельдшерица, способная в крайнем случае оказать Якову хотя бы первую помощь.
    - Стрелять умеешь? - спросил её Прямов, едва они вышли из госпиталя, под который было временно занято здание сельскохозяйственной школы.
    - Да уж приходилось.
    Вопрос ей не понравился. Он был неуместным, смекнул Яков. Фельдшерица явно изведала фронтовой жизни.
    - Зовут тебя , как мне твоё начальство сообщило, Зоей Марковной? - уточнил Прямов, сразу переходя на ты.
    - Можно без отчества, - в тон ему ответила фельдшерица, кладя в телегу туго набитые санитарную сумку и два вещевых мешка, в одном из которых что-то побрякивало, напомнив Якову госпитальные коробки со шприцами, пинцетами, прочим медицинским инструментом. На вид  новой знакомой было лет тридцать. В действительности - меньше. Видимо, старили девушку отрывистый голос, мужской наряд: шапка-ушанка, ватник, тяжёлые сапоги. С худощавого лица смотрели серые глаза, в которых холодок недоверчивости сменялся выражением усталости и какого-то ожидания.
    - Вот что, подруженька. - сказал Прямов. - Сейчас отправимся к милиции. Там, во дворе я прошлой ночью оставлял коня. Сам ночевал у однополчанина. Теперь мне назначена встреча. Тебе придётся поскучать с Гордеевым рысаком. Есть у нас в Сосновке  этакий гренадер Гордей. Конь под стать хозяину.
    Буланый, услышав родное, можно сказать, имя, тихо всхрапнул, переступил, качнул оглоблями, повернул голову к Якову и Зое. Председатель стоял к лошади спиной и не заметил отзыва, а девушка ничего не поняла. Устроившись в телеге, они поехали по улицам, в основном застроенным деревянными домами, и вскоре достигли здания уездного отдела милиции. Вблизи находилась площадка, где ставили повозки и лошадей привязывали к  бревну, напоминающему гимнастический снаряд. Яков закрепил повод и ушел, провожаемый косящимся вослед буланым. 
    Председатель отсутствовал долго. Уже и смеркаться начало. Зоя терпеливо ждала, время от времени слезала с телеги, прохаживалась возле неё. У здания, в котором застрял Прямов, то и дело возникало движение. Дважды останавливались напротив высокого крыльца автомашины. Из кузова торопливо спрыгивали вооруженные люди, исчезали в доме. Трое вооруженных винтовками милиционеров вышли из дома и направились в сторону площадки, на которой, кроме Гордеевых коня и телеги, стояли еще две повозки. Рослый парень с полным добродушным лицом, одетый в синюю шинель, выдавая крестьянские навыки, отвязал коня, развернул крайнюю повозку. Все трое спешно уехали.   
    Несколько минут, пока они были в десяти метрах от неё, Зоя ловила на себе любопытные , изучающие и одновременно понятливые взгляды. На шутки служивые не соблазнились, предвидя, наверное, жёсткую отповедь.   
    Наконец появился Прямов. В передок телеги поместил автомат и брезентовую обширную  сумку с боеприпасами. - Заждалась, подруженька. Ничего не попишешь. Должность у меня такая, забодай её комар...- вроде бы сердясь, но незлобиво, бойким тоном обмолвился Яков. - Что ж, дела, кажись, свернул, можно и в Сосновку пуститься, но ещё должен я заглянуть на почту. Потом попросимся в гости. Узнаешь, зачем. - Он освободил коня от привязи, разобрал вожжи, взлез на сидение. Тронулись. Очень скоро вновь остановились у выделяющегося среди одинаковых деревянных строений кирпичного почтового особняка. Из него Яков вынес бумажный пакет.
    - Вот, - сказал он. - Тут десяток писем. Есть горестное... - На лице и в голосе Прямова была печаль.
    Почти стемнело, когда подъехали на окраинной улице к дому с плотно затворёнными ставнями. Двор огораживал забор, соединённый крепкими воротами и боковой калиткой. Прямов, оказавшись возле неё, постучал. Двор огласил собачий лай. Через минуту кто-то вышел на крыльцо, усмирил собаку.
    - Хозяевам наше почтение! - негромко окликнул председатель.
    - Никак Яша? - послышался со двора сдержанный мужской голос.
    - Он самый. Принимай в свою крепость. Вместе с тяглом.
    Распахнулись ворота. Навстречу Прямову шагнул бородач в подпоясанной рубахе. Обменялся с Яковом рукопожатием, вышел к повозке. Под уздцы ввёл буланого во двор и закрыл ворота.
    - Со мной докторица, - сообщил Прямов. - Малость тебя стесним. За полночь отбудем.
    - Идите в дом, - пригласил хозяин. - Я коня распрягу.
    Взяв автомат и брезентовую сумку, Яков сказал Зое: - Свою поклажу оставь. Тут охрана — ого! Попробуй, сунься...- В полоске света, достигавшей стены сарая, возле будки сидела настороже послушная хозяину овчарка.
    В освещенной керосиновой лампой кухне их участливо встретила хозяйка, заботами которой царили в жилище заметные с первого же взгляда чистота и уют. Через открытую дверь украшенной иконами горницы виден был угол соседней с ней комнаты. Там тоже горела керосиновая лампа и над книгами склонялись двое подростков.
    Вошёл хозяин - родственник Якова, немногословный, вдумчивый человек. Он коротко перемолвился с женой, собиравшей для внезапных гостей еду,  с ведома Прямова убрал куда-то оружие, справился у приглашённых в горницу Якова и Зои о здоровье, не затрагивая тревожных  житейских обстоятельств. 
    После сытного ужина хозяин и Прямов уединились в боковушке - тёплой комнатке позади кухни. Была надобность в мужском разговоре. Зое хозяйка постелила на кушетке. Когда они только предстали в доме, женщина заметила, что фельдшерица просто валится с ног. Теперь девушка могла отдохнуть. И Зоя мгновенно уснула. Разбудил её Прямов. Он тоже вздремнул в боковушке.
    Как и говорил Яков, за полночь простились с радушными хозяевами, согревшим их домом. Наступал  глухой час, в который можно было рассчитывать на то, что они благополучно проскочат через особо  опасные лесные места. Выбирая этот час, Яков и повременил у родственника с выездом из города.
    В начале дороги Зоя какое-то время боролась с дрёмой. Она роняла голову, вздрагивала, сонными глазами смотрела перед собой. В размеренной рысце вилял бёдрами конь, смутно покачивалась дуга, тянулось серое полотно большака, надвигались, пугая загадочными очертаниями, придорожные кусты и деревья. Зоя смыкала веки, её вновь клонило ко сну. Прямов понимающе молчал и не беспокоил спутницу, пока они не въехали в лес.
    - Держи, Зоя Марковна, - сказал он подавая ей автомат, до того лежавший у их ног на примятом сене. - Я не зря спрашивал, как ты стреляешь. Очень хочу, чтобы пронесло. Но ежели пальнут из леса, бей, подруженька, вовсю. А я коня разгоню. Будем спасаться...
    - Диск заряжен? - уточнила Зоя.
    - Этот полный и запасные есть. Вон в сумке. А ты, вижу, солдат. Тем лучше. Следи, подруженька, за левой стороной. Надеюсь, доедем...

    И вот они уже катили по деревне. Лес оказался милостивым. У Якова гора свалилась с плеч. Фельдшерицу тоже оставляло напряжение, которое только что звенело в каждой клеточке тела, до боли сводило пальцы на стылом оружии. Всё, что происходило с чувствами двух путников в лесу и после опасной дороги, так же жило  в буланом. По деревенской улочке конь спокойно влёк телегу к сельсовету. Правда, учуяв незнакомку, назойливее брехали собаки.
    - Считай, мы дома, - сказал Яков, тяготясь долго не прерывавшимся молчанием. - Как самочувствие?
    - По-прежнему хочу спать. Три ночи не спала. Раненых привезли. Тяжелых много. Устала безмерно. - Это была первая подробность о себе, которую за неполные сутки их знакомства   Зоя сообщила Прямову.
    - Сколько горя принесла проклятая война... - Яков вздохнул. - И я вот смертное письмо, как уже упоминал, везу.
    - Похоронку?
    - Её. Легче в атаку сходить, чем такое известие родичам передать. Да что там! Всё ты узнаешь...
    Яков не догоговорил: буланый резко встал.
    - Но-о, пошёл! - Прямов вскинул вожжи. - Заснул на ходу , душа лошадиная?
    В это же мгновение из-за коня вышел Спасёнов, в темноте кажущийся ещё более огромным.
    - Не шуми, Яков Фадеевич. Конь хозяина встретил.
    - А, Гордей. Ты чего тут ни свет ни заря?
    - Не спится. Вторую ночь жду.
    … Гордей, скормив коню ломоть хлеба, оглаживал шею, ласково похлопывал его по груди. Буланый зажмуривался, шевелил ноздрями, с глухим шипением втягивал воздух, ловил тугими губами Гордеево плечо. «Не балуй!» - мягко приструнил Спасёнов, радуясь счастливому исходу поездки председателя, возвращению невредимого коня.
    Вышел из сельсовета Яков.
    - С телеги снял всё. Пора домой, - сказал Гордей. Только что он отнёс в дом оружие, поклажу Зои, другие вещи, упрятанные в двух мешках.   
    - Спасибо тебе! За всё спасибо! - поблагодарил Прямов. - Какие новости в деревне? Чужаки не совались?
    - Гостьюшки были, прошлой ночью стреляли из леса. Вчера спозаранку молились в храме. В общем, потом расскажу. Сначала в себя приди.
    Их фигуры, лица, повозка у самого крыльца едва различались в мерклом, слабом свете от керосиновой лампы, зажжённой в комнате Якова. Человек, ступивший в этот свет, походил на тень. Вместе с тем близилось предутрие, несущее растворение темноты.
    - Ты прав. Надо очухаться, - согласился  Прямов. - Тебе тоже хватило переживаний... - Он прервался, увидев появившуюся Зою.
    - Где тут у вас?...- Девушка явно стеснялась.   
    - А, это... За сараем.      
    - Почему не спрашиваешь, кого я привёз, - Яков повёл головой вослед Зое.
    - Догадываюсь,  - ответил Гордей. - Санитарную сумку в руках держал. Скажи, если не секрет, с какой целью она здесь.
    - Девица из военных фельдшеров. Временно командирована в распоряжение гражданских медиков - делать населению прививки. Меня хирурги взяли в оборот. Удалось выпросить отсрочку. Операции мне не избежать. Если останусь в живых...
    - А что слышно насчет подмоги?
    - Обещали. Еще поговорим об этом.
    - Хорошо. Поеду я. - Гордей нащупал перекинутые в телегу вожжи, буланый, ощутив движение хозяина, поворотом головы дал знать, что и ему хочется домой.
    - Погоди, брат, маленько, - задержал Спасёнова председатель и с тяжкой мужской печалью произнёс: - Задержал тебя из-за плохой новости...
    Гордей похолодел. «С Антоном беда, с Антоном... Господи...» - Он взялся за грядку телеги, боясь лишиться опоры. Враз ослабли ноги, пошло частить сердце.
    - Что с тобой? Даже в потёмках вижу, как тебя шатнуло. Небось, подумал, что к тебе горе нагрянуло? Нагрянуло, брат. К батюшке.
    - Никон... - непослушными, почти онемевшими было губами вымолвил Гордей.
    - Погиб малец. Как теперь сообщить Долгину? Одно знаю: идти к нему надо мне. Разве я могу кого-то  послать или попросить об этом?
    - Что написано в этой бумаге?
    - Написано коротко: «Красноармеец Долгин Никон Венедиктович пал смертью храбрых в боях за свободу, честь и независимость нашей Родины. Похоронен на западной окраине деревни Вецмуйже Тукумского уезда...»
                2.
    Поздним утром Зоя была замечена на крыльце с папиросой в руке. Откуда-то на поляну вышли две женщины и увидели, как фельдшерица пускает дым. Возмущённые предосудительной по их мнению картиной, они остановились. Неожиданно и для них, и для Зои возникший Прямов услышал обрывки высказываний:
    - Эва, бесовка — курит!
    - Табачищем давится...
    - Девка с цигаркой! Конец света...
    Зою он застал гасящей окурок. Видимо, и затянуться папиросой она успела лишь раз-другой. Деревенские женщины помешали.
    - Выдали тебе характеристику наши сударыни ? - Яков дружелюбно усмехнулся, заодно примечая, что девушка выглядит ободрённой. Сказались часы спокойного сна. Им обоим удалось отдохнуть.
    - Характеристику? Очень даже откровенную. - Зоя встряхнула головой, рассыпая короткие
и прямые волосы. Впервые Яков видел её без шапки. Внакидку держался на плечах ватник. Под ним грудь и спину облегала шерстяная кофта домашней вязки. Немудрящие предметы одеяния дополняли галоши и вязаные носки. Галошами и носками ссудила её сердобольная Тишкина родительница. Она же по просьбе  Якова выделила фельдшерице угол в своём   тесноватом жилье.
    - Вот что я тебе скажу, подруженька. К табачникам деревня уважения не имеет. Курящую женщину здесь, может, даже и увидели-то в первый раз. Теперь представь, какую славу разнесут о тебе по Сосновке. А ведь зайти придётся в каждую хату. Так что, коль совсем не можешь обойтись, табачок потребляй тайком, без свидетелей. И чтоб не пахло от тебя, не смердело, как сказали бы сегодняшние бабоньки. Учуют - чести не жди. Совет прими, за нравоучение извини. Тем более, что и сам я грешен. Украдкой покуриваю. С фронта - привычка.   
    - Война и мне это удружила, - обронила Зоя. Слово «удружила» она произнесла с досадливой усмешкой. Больше ничем фельдшерица на замечания Прямова не отозвалась. Спустя минуту сказала о другом:
    - Пойдемте, сделаю вам укол, как мне предписано.
    - Хочешь - не хочешь, а деваться некуда, - шутливо выразил свою готовность Яков и двинулся было в дом, но увидел Фомаиду. Она вышла из улочки с корзинкой в руке. Концы тёплого платка были перекрещены под подбородком и завязаны на затылке. Длинная юбка почти касалась земли. Короткополый армяк, пожалуй, с мужского плеча, не соответствовал её росту. Разглядев на  крытом и потому притенённом крыльце Якова и Зою, женщина замедлила шаги, как бы раздумывая, насколько к ним приблизиться. Прямов чуточку смешался. Вчера он, наверное, воскликнул бы: «О, моя лекарка!». Сейчас такие слова представились неуместно-вольными и он справился с замешательством, выразив обычное приветствие: 
    - Здравствуй, Миновна!
    - Здравствуй-здравствуй! - буднично ответила Фомаида, останавливаясь перед крыльцом, спокойно, похоже, без удивления и любопытства задерживая взгляд на Зое.
    - Милости прошу к нам, - пригласил Яков. - Познакомьтесь. И на помощь твою рассчитываем.
    - В помощи, как ты знаешь, я никому не отказывала, - с непосредственной прямотой сказала Фомаида. - Сейчас, сдаётся мне, потребы в ней нет. А нянька хороша, когда она одна. Слыхивал, наверно, что бывает при семи няньках...- Женщина повернулась, шагнула было в сторону, но тут же вкруговую переступила, вновь обратилась к ним лицом.
    - Корзинку возьмите, - она протянула Зое плетёную кошёлку.
    И пошла прочь.
    - Кто эта женщина? - Зоя недоуменно переводилв взгляд с исчезающей в улочке Фомаиды на переданную ей корзину. - Сердитая какая-то.
    - С виду сердитая. На самом деле добрейший человек. Лекарка наша. Скольким она здоровье поправила - не счесть.
    - Самоучка?
    - Можно сказать и так. Народные средства знает. Мне перед поездкой в одночасье жар сняла. Иначе отправиться в город я не смог бы. Ну, что там в корзине?.
    В шерстяную вязанку была завёрнута чуть ли не горячая глиняная миска, накрытая такой же глиняной плошкой. Зоя приподняла её и сытный дух жареных картофельных блинов обдал её, поплыл из корзины.
    - Блинцы! - воскликнул Прямов. - Царский завтрак у нас... Ай да Фомаида! Жаль, что ушла. Ни с того ни с сего.
    Встреча с Фомаидой, её непонятный уход лишь ненадолго отвлекли Якова от тяжкой думы. Надо было идти к Долгину, вручать беспощадное сообщение — десяток строк на плохой, ломкой бумажке размером в половину тетрадного листа. В который раз Прямов мысленно обращался к  отцу Венедикту, подыскивал слова, чтобы не обрушить на старика черную весть, как-то смягчить неизбежный удар. Председатель заучивал составленные в уме и вроде бы приемлемые речения, но чувствовал, что едва он предстанет перед Долгиным, как всё это  от волнения и понимания безысходности горя вылетит из головы. Солдатом он похоронил не одного боевого товарища. Председателем идти к людям с траурным сообщением приходилось впервые. Сейчас он не смог бы сказать, которое из этих двух скорбных обстоятельств было труднее.
                Г о р е с т и
                1.
    Ощущая после двух бессонных, нервных ночей и недолгого предутреннего сна вязкую тяжесть в теле, Спасёнов вышел из дому. Виринее о том, что Яков привёз похоронку, он не сказал. Узнав, что погиб Никон, верная супружница, как и он, сразу, несравненно больше, чем до сего дня встревожится об Антоне. Сын жил в неотступных мыслях и чувствах, в  непрестанных молитвах Гордея, просящего у Бога спасения солдата.
    Спасёнов оглядывал свой двор, перебирал в уме работы, за которые требовалось браться.  И мучительно решал: идти к Долгину вместе с Прямовым или навестить позже и отдельно. Думалось Гордею: «Что я батюшке скажу? Всего лишь слова утешения. Мой сын тоже солдат. Но у меня еще есть надежда. Тут мы с отцом Венедиктом не равны. Поэтому, каким должно быть моё слово?». Гордей вспомнил об упомянутой Яковом записи в похоронке и сжался от её сурового, рубленого слога и безжалостной необратимости: «Красноармеец Долгин Никон Венедиктович пал смертью храбрых...». Никон прожил на свете двадцать три года и ему нужно было погибнуть где-то в Курляндии, чтобы его фамилия, имя и отчество единственный раз за короткую жизнь были приведены столь возвышенно.
    Как из-под земли вырос печник Герасим.
    - Собрался куда-нибудь? - спросил он. - Потолковать хочу.
    - Пойдем в хату, - Гордей повёл рукой в сторону  крыльца.
    - Не стоит. Хорошо и на дворе.
    - Воля твоя.
    Они присели на сваленное под сарай бревно.
    - Как вы тут днюете-ночуете? - Герасим снизу вверх всмотрелся в Гордея, словно мог что-то прочесть в его облике.
    - Покамест терпимо. Была, правда, ночная стрельба. В небо. А так ничего.
    - В Выселки приходили.
    - Да ну!?
    - Хвастался один, что подбородки у сосновских староверов скоро будут гладкие, ровно задницы. Ежели, матюгнулся он, ослушаются - нескольких прикончим. Остальным в науку.
    - Такого белый свет не слыхивал, - негодующе сказал Гордей. - Либо голову на плаху, либо бороду - под бритву. Либо мужицкие похороны, либо - самоунижение, срам на всю жизнь. Про грех великий я уж и не говорю. Оборониться при всём при этом нам самим нечем.
    - Мне перед вами в случившейся заварухе совестно.
    - Отчего? - не понял Гордей.
    - Пособить вам обязан, в дружину вступить. А я удочки сматываю. Двоюродный брат - уездный чин у пожарников. Затеял курсы печников. Хочет, чтобы я пару месяцев там новичков учил. Я теперь свободный. На носу зима и работы по деревням нет. Могу свободно отправиться в город. Но вас бросаю в опасную годину. Простите меня. Виноват, иногда попиваю, однако поверь, брат, души не пропил...
    Гордею стало неловко. Человек отворял ему самые потаённые уголки своего нутра. Просьба о прощении смутила - Герасим почти исповедовался перед ним. На ум пришли резкие, как пощечина, прозвища, которыми деревня награждала печника « в дни его дружбы с бутылкой». Отпускалась прозвища незлобиво, ибо и бывая под хмельком, Герасим оставался для сосновцев добряком и незаурядным мастером. Сейчас он подтвердил истинную совестливость. Другой бы на его месте укатил в город, никого не спрашивая.
    - Брось виниться, - сказал Гордей. - Ты себе полный хозяин. Соберёшься в город, Бог тебе там в помощь. Останешься - приходи к нам.   
    - Спасибо, Гордюша, спасибо! - Герасим встал, поправил серую кепку под башлыком скрывавшего короткий ватник брезентового плаща, распространённого среди сторожей, пастухов, извозчиков. Одеждой печник напомнил Гордею также сборщика налогов. Был до войны такой агент. Приезжал в плотном дождевике.    
    - Пойду я, - сказал Герасим и, сунув руку за пазуху, вынул свёрток, протянул Гордею.
    - Возьми.
    - А что тут?   
    - Немецкий револьвер.
    - Откуда он у тебя?   
    Вопрос был детский. Герасим мог просто рассмеяться: мил-человек, разве забыл что летом здесь прокатился фронт и найти оружие труда не составляло. Печник ответил, не вдаваясь в подробности:
    - Долго рассказывать. Вам эта штуковина теперь может пригодиться больше, чем мне.
    - Что ж... - Гордей колебался: брать пистолет или отказаться. Он взвешивал свёрток в руке, раздумывал, молча склонялся то к одному решению, то к другому. Герасим терпеливо ждал.
    - Ладно, - проговорил Спасёнов. - Передам твой револьвер председателю.
               
                2.               
    Виринея прикрыла заслонкой устье печи, подмела возле неё пол. Намерилась было вынести на огород ведро с помоями. В тот же миг залаяла собака. У дома Спасёновых появился кто-то чужой. Виринею тронуло сожаление, что нет Гордея  - он вышел со двора вместе с Герасимом, скорее всего ненадолго, иначе бы предупредил. Скрипнула наружная дверь. Виринея не утерпела, выглянула в сени. И увидела недавнюю гостью, женщину в черном облачении.
    Черное пальто, черный плат, черные фетровые боты... Наряд этот опять крайне удивлял. И в первый раз Виринея осталась в недоумении, и сейчас  это её пугало. В одной руке чужачка держала дорожную палку, в другой - синий узелок. Кто она? С чьим поручением ходит?
    - Как звать тебя? - неожиданно для самой себя спросила Виринея. - Садись, коли пришла. Вон на лавку.
    - Зови меня сестрой Полиной, - сказала женщина. Пройдя к столу, она села на скамью, положив рядом узелок и прислонив палку.
    - Сестрой?... Ежели монашка, какую веру соблюдаешь? - Виринея  против обыкновения не стеснялась в смелых вопросах.
    - Бог у всех и для всех один. Значит, и вера одна, - отчеканила Полина, давая понять, что это само собой разумеется.
    - Не скажи. Ты ведь крестишься не так, как я, - возразила Виринея.
    - Оставим это, - уклонилась неведомо счем пришедшая, хотя и назвавшаяся Полиной женщина. - Чайком не угостишь?
    - Угощу, - сказала Виринея, поворачиваясь к печи, где в знойном нутре стоял чайник . Достав его, она прошла от печи в противоположный угол, к старинному крашеному буфету, взяла из верхнего шкафчика глиняную кружку с таким же блюдцем, вернулась назад.
    - Хочется горяченького, - призналась чужачка и расстегнула пальто, под которым были кофта и юбка также черного, траурного цвета...
    Виринея поставила на стол полную ароматной влаги кружку. Легонький парок курился над ней. Полина отпила глоток, удовлетворённо оценила:
    - Чудесный запах. Смородиной пахнет.
    - Смородина и есть, - сказала Виринея. - Сушеные листья в кипятке завариваем. Настоящий чай в городских лавках надо искать. У нас заварка - из сада-огорода.
    - В городе бываете? - вроде бы между прочим обронила Полина.
    Но Виринея уловила в её голосе скрытый интерес и ответила одним словом, сочтя его на сей момент самым верным:
    - Редко.
    Думала она сейчас только о сыне. «Антипушка, сыночек родимый... Вот как повернулась. И свидеться с тобой нельзя...».
    - Неспокойно в городе. Случаи разные...
    - Какие случаи? - Виринея встрепенулась.
    - Плохие, милая. На днях гимназист пропал.
    У Иринеи замерло сердце. Проняла слабость. В руках отдалась дрожь. Возле печи на табурете стояла корзинка с мелким, не попавшим в связки луком. Виринея, остававшаяся до этой минуты на ногах, сняла корзину, села.
    - После уроков не вернулся домой, - продолжала Полина. - Милиция ищет. Страшное время - людей крадут.
    - Сколько годков тому гимназисту? - чувствуя внутреннее сопротивление, вымолвила Виринея. - Может, пришлось слышать, какой он из себя? - Задавая и первый, и второй вопросы, Виринея понимала, что этим, она открывает некую нужную чужачке дверцу, что Полина подталкивает её к большему откровению, ловит на слове. Понимать понимала, но не могла не спросить. Ведь в гимназии учится их сын Антип.
    Чужачка, пристально наблюдая за хозяйкой, всмотрелась в неё, задержала взгляд  на миловидном, светлобровом лице, сохраняющем чёрточки доброты даже в минуты, когда женщина испытывала непростые, заметные по выражению лица, чувства.
    - Лет ему, кажется, четырнадцать, как выглядит, не знаю. Слыхала, правда, ещё, что рукавичку за городом нашли.
    - Дянку? - употребив местное слово, переспросила Виринея. Она побледнела, сжалась в  тревожном ожидании. Глаза полнились отчаянием. Поза сидящей хозяйки напоминала старушечью. Длинные кофта и юбка собрались в складки. Цветастый фартук криво оттопыривался на груди, будто пазуха у нищенки, прячущей туда милостыню.               
    - Рукавичку домашней вязки. Бордового цвета, - сказала Полина.
    « У Антипушки серые дянки...», - мгновенно и спасительно осенило Виринею. На душе стало легче. Нужно было взять себя в руки, справляться с бабьей слабостью. В чем-то это удавалось, в чем-то нет.
    Полина допила чай, поставила кружку.
    - Страшное время. Дети страдают за взрослые грехи. Исчез один гимназист, может исчезнуть и другой. - Полина кольнула Виринею тёмными зрачками. Своим намёком чужачка угрожала и вместе с тем проговаривалась: сказанное о пропавшем гимназисте Антипа не касалось.
    - Учительница ваша на месте? - меняя разговор, спросила Полина.
    - Должна быть в школе.
    - Хорошо. - Полина встала и, глядя на Виринею, словно что-то высматривая в ней, начала медленно застёгивать пальто. Черное пальто, черный плат, черные боты...Опять повеяло на Виринею бедой. Поднявшись с табурета, она стояла напротив чужачки и в который уже раз  без всякой надобности оправляла фартук.   
    - В город ничего не хотите передать? - В голосе Полины звучали странные нотки. Она взялась за свой узелок. Дорожная палка, задетая рукой, скользнула на пол, легла между женщинами. Обе нагнулись за ней , но хозяйка оказалась быстрее. Отдавая клюку Полине, Виринея встретилась с ней взглядом. Темные зрачки поблескивали холодно и сверляще. В глазах чужачки не было ни искорки тепла. 
    - Что, и родичей в городе нет? - Полина настаивала на ответе. В требовательности Виринея улавливала раздражение. Но откровенничать она не собиралась. Сдержанно сказала:
    - Кое-кто есть. Передавать нечего.
    - Зря не пользуетесь случаем, - укорила чужачка.
    «Чего хочет эта аферистка?», - назвав Полину первым, пришедшим на ум словом, доискивалась Виринея, тем более, что с упоминания о пропавшем гимназисте  вновь и вновь она укреплялась в самой пугающей мысли: чужачка знает, где находится Антип. «Чего ещё ей надо?... Может, выйти сейчас с ней на двор, поднять крик? Люди сбегутся, задержат. Никуда не денется - расскажет, зачем по деревне шляется.». Но тут же Виринея отвергла своё намерение. Пусть незваная гостья уходит, думая, что Спасёнова всё-таки сочла её безобидной странницей.
                3.
    Венедикт Асафьевич читал записи в толстой тетради, сделанные в двадцать восьмом году: «Староверие в основе своей заключает естественное чувство национального самосохранения,
проявленное отцами Староверия, мученически погибшими за сохранение устоев самобытной Руси. Историческая правда Староверия - в неколебимой приверженности к самобытности и своеобразию русской культуры. Староверие - хранитель русской самобытности.
    Наши предки, спасаясь от «телесного озлобления», унося святыни - иконы и книги  - покинули родину и нашли пристанище в чужедальних краях. Но менее чем через полтораста лет соотечественники стали правителями и этих земель. Сбережение отеческой веры стало неимоверно трудным...».
    Только что прочитанное было извлечением из лекции, которую он слушал в рижском кружке ревнителей старины. Не впервые эти строки становились поводом для размышлений.
Всякий раз душу охватывало гнетущее чувство. Долгин никогда не сомневался в устоях и благочестии Древлеправославия, преданно служил Староверию, боготворил завещанное предками вероучение. Но сознание свершившегося в своё время раскола Русской Церкви, его последствия неизменно вызывало острую горечь. Ни в помыслах, ни вслух не бранил он сторонников новообрядчества. Бог с ними! Не искал он правых и виноватых. Было просто больно, что русские разошлись с русскими, что церковная распря разъединила братьев.
    Об этом он подчас думал даже у постели больной супруги, возле которой сиживал подолгу.
В часы облегчения, наступающего после травяных отваров Фомаиды, больное сердце женщины билось ровнее, яснели глаза.
    Долгина горячей ладонью трогала руку Венедикта Асафьевича, он чувствовал слабое пожатие, спрашивал:
    - Тебе лучше?
    Раздавался не голос — вздох:
    - Слава Богу, воздуха хватает... - Она благодарно и виновато смотрела на него, в ее кротком взгляде читалось: прости меня, хворую развалину, бесконечное спасибо тебе за многотерпение и заботу.
    Текли минуты. Женщина смежила веки, притихала. Длинные пряди её волос рассыпались
по подушке. Долгин перебирал в памяти годы прожитой жизни, праведные по его разумению, и неправедные поступки, возвращался к мыслям о почти трёхсотлетнем церковном раздоре, вмещавшем и братоубийственные действия властей, и неисчислимое бегство русских христиан на чужбину, и духовное освобождение староверов в начале ХХ века. Долгин часто ощущал свою причастность, мало сказать, к событиям последних десятилетий, но и далёких времён.
    Рука супруги вновь вздрагивала, женщина, собравшись с силами, слабо выдыхала:
    - Письмеца не было?
    Батюшка и сам ждал письма. Дорого отдал бы за него. Однако почту привозили от случая к случаю. Постоянного почтальона для Сосновки пока не назначили.
    И сейчас, едва Долгин подсел к постели жены, как она открыла глаза, в которых были надежда и мольба, подала робкий голос:
    - Письмеца не было?
    - Почта запаздывает, - уклончиво ответил Венедикт Асафьевич, думая: «Ах, Никон, Никон, кабы ты знал, какая тут по тебе тоска...». - Но ещё сегодня она может прийти, - осторожно пообещал Долгин, связывая ожидание письма с поездкой  Якова в город.
    - Сразу приходи ко мне. В голос прочитаешь, что нам Никушка написал, - сказала женщина.
    Долгин погладил исхудалые пальцы жены, успокоил её ободряющим взглядом.
    - Хорошо, голубушка.
    В душе копилась горечь. «Откуда и быть отраде, - кручинился Долгин, ощущая холодок неотступной тревоги. - Дома - до крайности больная жена, за порогом - близкая беда. Чем это кончится?».
    Венедикт Асафьевич в лёгком ознобе шевельнул плечами.
    - Ты что, батюшка? - насторожилась супруга. Она часто называла его так, как и весь деревенский и окрестный люд.
    - Да ничего. Задумался. - Успокаивая её, Долгин опять погладил руку жены, склонил голову и борода широко распушилась на домашней рубахе-косоворотке.
    - Наверное, о нашем сыночке? И я непрестанно думаю. Думаю и молюсь. Знаю, что и ты у Господа заступы просишь...
    - Денно и нощно, - по-старинному ответил Долгин. Он говорил сущую правду. Имя сына Никона было в каждой молитве, в какой бы час она ни творилась. - Пойду, что-нибудь сварю. Утро уже позднее, а мы с тобой и маковой росинки во рту не держали.
    - Совсем не хочется.
    - Хоть чаю испей, голубушка. - Он перенёс руку жены на её грудь, поправил одеяло, с нежностью кивнул: не тревожься, я рядом, я с тобой.
    В кухне он присел перед плитой на маленькую скамейку и стал разжигать огонь. Нужно приготовить еду. Скоромную сегодня нельзя. День - постный. Долгин наизусть знал нередко приводимое им в поучениях ёмкое древнее наставление с главенствующей заповедью: постись прежде всего духовно: «Да постится ум твой от суетных помышлений. Да постится воля твоя от злого хотения. Да постятся очи твои от худого видения. Да постятся уши твои от скверных песен. Да постится язык от клеветы, лжи, блудословия и всякого праздного слова». 
Около двухсот дней в году предписано поститься. Относительно пищи Долгин мог бы сказать, что в течение своей жизни не нарушил обычая, введённого непосредственно  Христом. И, естественно, внушал этот христианский долг прихожанам.
    Очистив несколько картофелин, он побросал их в чугунок с водой, поместил его на огонь.
Сварится картошка, думал Долгин, может, и жёнушка дольку-другую съест. А он при желании отведает  копчёной рыбки, которую принесли из рыбацкой семьи.
    Венедикт Асафьевич оглядел кухню и увидел книжицу в истёртом кожаном переплёте, оставленную на подоконнике. Несколько смущённый своей забывчивостью, отнёс книжку в горницу, поставил в шкаф между толстыми  томами. Десятка три старинных богослужебных книг были у него дома. Столько же - в моленной. В храме находилось Евангелие, изданное, как определили рижские знатоки , в 1627 году волею третьего российского патриарха Филарета - в миру боярина Федора Никитича Романова-Юрьева, отца царя Михаила Федоровича. Украшенное неповторимыми гравюрами Кондрата Иванова, это Евангелие наиболее глубоко почиталось среди староверов. В числе книг, большей частью собранных, приобретённых лично Долгиным, были и другие редкости: Апостол, Псалтырь, Триодь. В домашнем шкафу хранилось знаменитое староверческое сочинение «Поморские ответы». Во время войны Венедикт Асафьевич припрятывал книги, ибо не раз слышал, что появляются немецкие офицеры, изымающие иконы, книжные памятники. Он с Божьей помощью  позаботился, чтобы не быть застигнутым врасплох, но никто из наезжавших в деревню немецких чинов о ценностях такого рода даже не обмолвился. 
    И вот опять нависла лютая опасность. Иконам и книгам грозит огонь. Поджечь могут и моленную, и жильё. Как их спасти? Что нужно предпринимать?   
    Долгин вернулся в кухню. Картошка сварилась. Батюшка слил из чугунка курившийся паром кипяток, поставил горячий котелок на край плиты. Дрова в ней догорали. Долгин приблизился к обычному кухонному столу с полками внутри, закрываемому двумя дверками. Он взял было со стола уже початую ковригу ржаного хлеба, принесённую Гордеем, и тут через окно увидел, что во двор медленно, чем-то сдерживаемый, входит Прямов - озадаченно-строгий, мрачноватый. Недобрый холодок коснулся сердца Долгина. Глядя на полог за которым супруга безропотно боролась с хворью, он тотчас подумал, что ради спокойствия жены нужно встретить Якова во дворе. Отец Венедикт торопко надел пальто, не застёгиваясь, с папахой в руке поспешил навстречу Прямову. Пока открывал-закрывал одну, потом другую двери, мешкал в сенях, всё лихорадочно и путано гадал - с чем председатель пришел. С письмом от Никона? Навряд. Прислал бы того же Тишку.
    Он вышел на крыльцо. В пяти шагах от него остановился Яков. Председатель смотрел на Долгина сочувствующе, два-три раза гмыхнул, как это бывает, когда нужно сказать нечто  крайне трудное.
    - Здравствуй, батюшка! - поздоровался Прямов. В эти мгновение ему показалось, что время течёт медленнее, чем всегда, словно кто-то посылал Долгину отсрочку...
    - Здравствуй, Яков! Что в городе слышно? Пособить нам собираются? Новости, должно быть, есть?
    - Плохие, батюшка, новости, - ощущая приступ ярости к тем, кто отнял у Долгина сына, перехваченным голосом вымолвил Прямов.
    - В помощи отказали? - Долгин вглядывался в тоскливое лицо председателя.
    - Не в этом дело. Тебя касается, батюшка...
    - Никон?...- Отец Венедикт не услышал своего голоса.
    - Никон. - С неимоверным усилием подтвердил Яков.
    - О, Господи! - Батюшка уткнул низко опущенную голову в ладони. - Всевеликий Господи, за что покарал? Чем навлёк я немилосердие твое, Боже! - Наземь упала папаха. Он так и не надел её, когда спустился с крыльца, точно предчувствовал черную весть и не покрывал голову.
    Прямов шагнул к Долгину, поднял папаху. Не зная, как отдать её, молча стоял. Слова утешения застревали в горле. Они ничего не значили перед безмерной болью несчастного  отца Венедикта. Его голова всё ниже свешивалась на грудь. Подрагивали плечи и руки, из исторгалось неумелое мужское причитание.
    Председатель соболезновал уважаемому человеку на деревенском дворе, под свинцовым ноябрьским небом, и мучительно думал: сообщить-то он сообщил, а как отдать похоронку? Слово, пусть и самое худое, ещё оставляет надежду. Бумага убивает её...
 
                Ж и т ь ё
                1.
    Едва Гордей вошел в дом, Виринея сказала:
    - Опять эта монашка по деревне ходит. Страшно мне. Наговорила, что в городе ученик пропал. За Антипку нашего боюсь.
    Новое появление черной чужачки, как мысленно назвал её Гордей, сильно обеспокоило. «Неспроста, неспроста эта тётка шляется, -  думал он. -  И о случае  она наговорила Виринее с умыслом. Значит, известно их шайке, что сын Спасёновых учится в уездной гимназии». Душа Гордея негодовала. Вкрадывалась боязнь, что Антип, безвинный подросток может стать, не дай Бог, жертвой злодеяния. Он противился малодушию, старался не утратить надежды на разрядку опасности, пытался убедить себя в недостатке сил у тех, кто деревне угрожает: «Иначе уже сгребли бы нас за бороды. Не выходит ли тут, как в пословице:близок сук, только достать недосуг?...». Но  попытка самоуспокоения  была тщетной. Тревога не исчезала.
    Он вышел в сени. Возле стоял продолговатый низкий ящик. В нём хранился инструмент:  ножовки, молотки, клещи, рубанок, долота, прочие вещи. Он взял необходимое для столярной работы, и сложил инструмент в брезентовую кошелку, которая плоским свёртком всегда лежала про запас в уголке  ящика.   
    - Иду в школу, вешалку поправить, - сказал о Виринее, на минуту заглянув в кухню и надевая армяк. - Председатель попросил.
    - Больше мужиков в деревне нет. Везде - в первую голову ты, - с грустной усмешкой произнесла Виринея. Причину её огорчения легко было угадать. Женщина вновь оставалась одна, обречённая встречаться с глазу на глаз с такими гостьями, как Полина, и потому подверженная любой опасности. Гордей сочувствовал жене, но откладывать исполнение просьбы Якова не хотелось.
    - Прости за отлучку, - повинился он. - Обернусь быстро. Не велико там дело.
    Спустя несколько минут Гордей шёл к школе с кошелкой в руке. Под клёнами лежали кучки бурой листвы, утратившей октябрьскую яркую желтизну. Вспомнилось Спасёнову, как сын Антон, будучи ребёнком, принёс однажды медовые листья, отдал своей маменьке: «Вот, пеки хлеб...». Она счастливо смеялась, нежно ворошила сыночку волосы, прижимала к себе. И объяснила, что под сырые караваи кладут зеленые кленовые листья, а эти, золотистые, уже сожгла осень в холодном огне. Сколько лет минуло с той поры? Добрых полтора десятилетия.  Нет в живых матери Антона, первой жены Гордея. Сын за это время стал взрослым человеком. Много всяких перемен случилось в мире и в Сосновке. Война... Ушли в её огонь молодые мальцы. (В местном просторечии парней,молодых мужчин и ныне называют мальцами, с ударением на первый слог). А кто вернётся? На Долгиных уже обрушилось горе. Ах, Никон, Никон, душа безгрешная, и пожить не успел. Хороший малец был. Никто от него дрянного слова не слыхал. Большие способности Бог ему дал. Самоучкой отменно рисовал. Сведущие люди говорили отцу Венедикту, что в сыне заложен дар художника, что при определённой подготовке он достоин поступления в академию. Всё разорила война. Никон только и мог, что иногда отвести душу, порисовать для родных и односельчан. В домашнем альбоме Спасёновых среди фотографий есть портрет Антона  - пасхальный карандашный набросок Никона.
    Воспоминаний о молодом Долгине Гордей не гнал от себя, хотя казалось бы должен думать о сыне. Но этих дум, непрестанных и неизбывных, он просто боялся. Особенно после сообщения Прямова о гибели Никона. А если и Антон уже мертвый? Можно получить письмо, которое шло недели две, читать его и перечитывать, радоваться и не знать, что едва отослав весточку домой, солдат погиб. Можно ждать, а там... Перед глазами возникали жуткие картины поля боя.
    Справляясь с подступавшими мыслями о сыне-солдате, Гордей прощался с Никоном, сострадал Долгиным. Для родителей такое прощание - бесконечное.
    Возле школы громоздился дровяной стог. Минуя его, Гордей провёл ладонью по шершавым торцам поленьев. От сосновых исходил запах смолы, от берёзовых - дух грибов.
Дрова запасали перед сентябрем, когда после изгнания немцев, вновь открыли школу. И он махал здесь топором, сноровисто раскраивал чурбаки, хотя из его семьи теперь никто школу не посещал. Но бытовало в деревне давнее правило: всё, что касалось содержания храма и школы, касалось всех. Исключение делалось лишь для хворых, старых и малых.
    Напольная деревянная вешалка, с многими крючками на обеих сторонах верхней доски-перемычки, стояла в коридоре накренившись. Требовалось укрепить нижние распорки стоек. Работать Гордей умел. И сейчас, увидев его точные и уверенные движения, любой бы сказал, что вешалку чинит завзятый столяр.
    За стеной слышались голоса. В классе шёл урок. Приход Гордея совпал с концом занятий. Появилась уборщица - одна из деревенских жительниц, прислуживавшая в школе. Кивнув Спасёнову, она стала трясти рукой, в которой был колокольчик. Раздался звонок. Десятка три детей высыпали из класса. Наполнив коридор возгласами, смехом, ребячьей вознёй, они быстро покинули школу.
                2. 
    Вслед за учениками в коридор вышла Софья. Она смущенно поздоровалась, вызвав  своим стеснением замешательство Гордея, вколачивающего последний гвоздь. Общаться с ней запросто, соблюдая, конечно, обязательную учтивость, у него не получалось. Со дня её приезда в деревню они встречались несколько раз, разговаривали. Потом был ночной час, когда он тайно подкрадывался к её окну, от которого  ушел в сумятице чувствований, оживающих при первой же мысли об учительнице, тем более сейчас, в минуты ее появления. Она ему нравилась, но Гордей знал, что не позволит себе явного увлечения и сдержится от  любого легкомысленного шага. Софья была ему по душе и это скрытое, глубоко сокровенное ощущение, на его взгляд, не составляло греха, ибо никак не затрагивало верности  единственно любимой Виринее.
    Угрызения совести донимали Гордея из-за того, что жалея и даже спасая Софью, он так и не сказал Прямову о свидании учительницы с Криницким, хотя Яков, подобно Спасёнову,  быть может, уверился бы в невиновности Софьи, её непричастности к преступным действиям Криницкого, в принуждении к свиданию. Кто знает, как поступил бы председатель? Гордей молчал, нет-нет казнился.   
    - Зайдите, пожалуйста, в класс, - пригласила Софья. Предложив ему свой стул, сама устроилась напротив, за ближней партой. В просторном помещении класса витали запахи чернил, лежалых книг, старых парт, стоявших в три ряда. Гордей казался себе мальчишкой, возвращенным в давно ушедшее детство.
    - Великое вам спасибо! Очень помогли. Неудобно, знаете, складывать одежду в кучу, на парту. А детям пришлось это делать, - произнесла с лёгким огорчением Софья и доброжелательно улыбнулась. Она была в строгом тёмно-синем платье, белая тёплая шаль, сведённая концами на груди, облегала плечи и спину учительницы. Что-то трогательно- милое Гордей находил в приветливом и внимательном лице, в скромной и аккуратной прическе, в копне волос, плотно зачёсанных и собранных на затылке, во всём облике молодой женщины.
    - В деревне спокойно? - вдруг просила Софья.
    - Горе нагрянуло.
    - О чем вы? - Учительница выжидающе смотрела на Гордея.
    - Председатель привёз извещение. Сын нашего батюшки, Никон, погиб.
    - Боже мой! - Софья, сжав вместе обе руки, подвела их к подбородку. - Когда кончится этот ужас: убийства, страдания, страх...
    Искренне растроенная сообщением о Никоне, по-женски проникновенно соболезнуя Долгину, Софья вкладывала в свою причастность к постигшей батюшку беде собственные думы и чувства, мучившие её в последние дни.
    - Матушка, супруга отца Венедикта совсем слабая. Видать, помрёт, - сказал Гордей.
    - Женская доля... Нас подстерегают самые беспощадные испытания, - промолвила Софья.   Спасёнов кое о чём догадывался и улавливал, кроме того, что женщину гнетёт некая тайная мысль, которую Софья пока не решается  изречь. Как сочувствие Долгиной, она добавила к сказанному: - Ужасно, когда родители хоронят своих детей, навсегда прощаются с ними. Эту боль ничем не измерить.
    - Не дай Бог!..., - отозвался Гордей на слова Софьи и не в первый уже раз в течение дня вспомнил сон, привидевшийся прошедшей ночью. В сновидениях редко бывает, чтобы так явственно представала картина. Сын Антон лежал в болотистом чахлом ольшанике. Мимо бежали солдаты, из-под  сапог брызгала торфяная жижа. Сын лежал в намокающей шинели, лицом вверх, бессильным шепотом звал отца, ближе которого у него на белом свете никого нет...
    Виринее о приснившемся Антоне он ничего не сказал. Почему? Не желая в этом признаваться самому себе, он всё же суеверно боялся плохого исполнения снов. И потому счёл разумным умолчать. Сидя напротив Софьи, он превозмогал назойливые видения, с холодеющим от жутких опасений сердцем думал, что большего наказания, чем потеря любого из сыновей для него не существует. Антон - в окопах, Антип тоже не в родительском гнезде, прутик на ветру... Молись Господу, Гордей Сазонович, чтобы уберёг чадушек!
   
    Софья встала из-за парты, подошла к окну, некоторое время смотрела на открывавшиеся взору деревенские виды — по-осеннему тихие подворья, оцепенелые в наготе и ожидании снега сады, пахотные клины между ними, рядки неизменно зеленых сосен и елей вдоль тележных и пешеходных дорожек, именуемых улочками.
    Учительница могла бы сказать, что за четыре месяца сельских буден она успела не только привыкнуть к нешумной, пребывающей в людских трудах Сосновке, но и проникнуться уважением к её жителям - в большинстве своём добрым и честным сельчанам, нелегко добывающим кусок хлеба. Отсутствие городских удобств она сносила стойко и безропотно, приучая себя без чего-то обходиться.
    Читая детям на уроках незамысловатые и вместе с тем вечные строки: «Вот моя деревня, вот мой дом родной...» - Софья чувствовала, что эти слова будят в ней ощущение родства с окружающим и принявшим её необыкновенныи миром. Не заглядывая далеко вперёд, она была готова послужить по крайней мере ближайшие годы этому, внешне простому и сложному, богатому изнутри миру. Она общалась с родителями учеников - застенчивыми и доверчивыми, малограмотными, но мудрыми людьми, сдружилась с Фомаидой - женщиной вроде бы нелюдимой, на самом деле замечательной правдивым сердцем и неподдельной участливостью.
    Всё складывалось в её учительстве и быту лучше, чем Софья представляла. Конечно, какие-то неприятности случались. И рассчитывать на безоблачную жизнь было бы глупо. Однако любые житейские огорчения не шли ни в малейшее сравнение с грозящим
Сосновке осквернением, кровавой расправой с мужчинами и, не в последнюю очередь, с человеком, сидящим сейчас в классе. Она была неравнодушна к Гордею. Между тем не из-за особого чувства, которому  Софья противилась и всячески скрывала, она решалась на трудный для неё поступок. Она исполняла долг перед всем миром, называемом Сосновкой. Сказать же то, что она знала и что в одинаковой степени с одной стороны нельзя было разглашать, с другой - утаивать, Софья осмеливалась только Гордею.
    Повернувшись от окна лицом к Спасёнову, она произнесла:
    - Не спрашивайте, откуда мне это известно. Не могу не предупредить. Завтра ночью в деревню придут плохие люди.
    Гордей быстро поднялся со стула, сказал:
    - Весть совсем недобрая. Я должен сообщить председателю. Не беспокойтесь. Про то, что её передали вы, я не скажу. Теперь не это важно. Как, Боже милостивый, нам оборониться?
    Наконец он окончательно понял, какая тайна сквозила в прежних словах Софьи, о чём она недоговаривала. Несомненно, к ней снова приходил Криницкий. Никодим сумел пробраться в деревню незамеченным и встретиться с Софьей втайне от Фомаиды.
    Спасёнов возвращался домой в беспомощном и неотступном размышлении: что он ответит Якову, когда тот, узнав о предупреждении, попросту спросит: «Ну, и кто тебе шепнул...».

                Б о л ь
                1.
    Венедикт Асафьевич неподвижно сидел в горнице за столом. Два часа тому назад, расставшись с Прямовым и войдя в дом, он тотчас услышал голос жены:
    - Кто-то к нам приходил?
    - Яков наведался. Срочное дело у него... - Долгин проговорил это, осиливая подступающий плач. Он молил Бога, чтобы матушка ни о чем больше не спрашивала — иначе он не выдержит и выдаст себя. Женщина и не спросила. Она лишь протяжно вздохнула и притихла. Долгин побрёл в горницу. Он держал в руке похоронку и страшился раскрыть её. Казалось, что шелест бумаги будет несносно громким и супруга услышит его.
    Сейчас батюшка, раздавленный горем, невидяще смотрел на ломкий бланк, в мозгу билась мысль: «За что, Господи, за что наказал меня? Вся жизнь моя — служение Тебе. В чём согрешил я?». В мучительном суде над собой отец Венедикт не мог избавиться от воспоминания об одном давнем случае. В Риге в ту пору велись прения старообрядцев с новообрядцами. Глубоко чтя великого учителя Аввакума, Долгин в некотором смысле отступал от уроков огнепального протопопа - он всегда воздерживался от прямого участия в подобных прениях, тем более - от хулы на обновленное православие. Он много читал, слушал сторонников разных взглядов, но своего мнения публично не выражал. Но однажды его слишком задел молодой протоиерей, высказавшийся в оскорбительном тоне. Удивив знакомых, Долгин попросил слова. Он сильно волновался и чтобы возразить чётко, начав с нескольких достаточно складных фраз, прочёл выдержку из книги известного философа В. Сенатова: «Прискорбно, что Староверие обвиняют в умственной узости и религиозном невежестве. Нельзя согласиться, что Староверие — лишь сколок господствующего исповедания. Староверие восстало прежде всего за честь и сохранение древних русских обрядов, обычаев и преданий. Все они носят отпечаток глубокой народной мысли и веры. Совершенно несостоятельно в связи с этим представление о Староверии как секте и отщепенстве». 
    Уже на следующий день он пожалел о своём выступлении: «Напрасно, напрасно я ввязался в спор и преступил обет». Речь его была тактичной, но обсуждение вдруг превратилось в стычку, будто он подлил масла в огонь... Вскочил какой-то лохматый человечишко, стал выкрикивать сомнения в существовании Бога. Присутствующие возмутились. С участием обеих спорящих сторон богоборец был изгнан. 
    Постыдный скандал Долгин отнёс на свой счёт. Мнилось ему, что не возьми он слова, промолчал бы смутьян, и столкновение мнений имело бы пусть и острое, но приличное завершение.
    Со временем тот случай призабылся. Теперь, спустя годы память воскресила далёкий день беспощадно-отчётливо.
    «Бог меня наказал, - думал Долгин. - Ничто на свете не проходит бесследно. Если есть вина, не минует и кара. Нет больше нашего сыночка. Господь милосердный, как мне сказать о нашем несчастье супруге?..».
                *    *    *
    В хозяйстве ждали дела. Возвратившись из школы, Гордей взялся было за одно, но, отложив, принялся за другое. Затем и это сменил. Очень скоро он понял, что сегодня никакая работа у него не заладится. Из головы не выходило предупреждение Софьи. Напоминал о себе пистолет, спрятанный после ухода Герасима в сарае, часть которого служила столярным уголком. Нужно было отправиться к Якову и, как выражался сам Прямов, поставить его в известность насчёт сообщения учительницы и полученного от Герасима оружия. Гордей почему-то медлил, хотя нужда во встрече с председателем была безотлагательной.
    Он стоял в раздумье посреди двора, когда к воротцам подошёл дед Макарий. Старик поздоровался и тут же сказал:
    - Попиха умерла. Как услыхала от батюшки, что Никона убили, в одночасье и померла. Теперь там Фомаида. Кондра гроб сколотит. Батюшка зовёт Виринею. Она - чтица из редких, да и отпевать же надо будет. - Не задерживаясь, дед Макарий ушёл.
    Ранние осенние сумерки опускались на деревню. Гордей смотрел вслед ушедшему деду Макарию, жалел Долгина, озабочивался тем, что батюшка, наверное, попросит привезти из города дочь. Она ведь должна быть на похоронах. Только как теперь поедешь?   
    Пистолет... Мысли о нём изнуряли. Мало того, что Герасим оружие оставил ему, Гордей чуял ещё в те минуты, будто кто-то подглядывает за ними. Даже поозирался Спасёнов, но ничего подозрительного вроде бы не заметил. Сейчас назойливое опасение снова вкрадывалось. В сотый раз Гордей взвешивал и просчитывал. Намерение передать пистолет Прямову возобладало. Были однако и колебания. Устав от неведомых в прежней жизни раздумий, он решил: «Самовольно вооружаться не имею права. Надобно поступать по закону». Гордей открыл сарай, вынул из тайника увесистый сверток, поместил в боковом кармане армяка. С тем вошёл в дом.    
    Виринею кончина матушки Долгиной опечалила, но не стала неожиданностью. Иначе и быть не могло. Пожилая женщина уже без того таяла на глазах, а горе её убило.
    - Мой долг — проститься с покойной, исполнить надгробное чтение, - сказала Виринея. - К ночи её перенесут в моленную. Буду там, сколько понадобится. А ты, наверное, в караул пойдешь?
    - Без догляда нельзя деревню оставлять. Пока что зайду вместе с тобой к Долгиным - ответил Гордей. О возможном нападении он умолчал.
    - Ничего, что оба отлучаемся. Дом будет цел, коли Господь соблаговолит, - Словно предчувствуя близкую опасность, укрепила Виринея надеждой и себя, и Гордея.

                2.
    В доме отца Венедикта было людно. Матушка уже лежала в гробу, по углам которого горели свечи. Распоряжались две женщины: Фомаида и помогавшая ей молодуха. Долгин сидел в комнатушке, где последние недели провела больная супруга. Рядом с батюшкой понурился Кондратий. На его ватнике виднелись крапинки опилок - он изладил для умершей домовину. В ответ на соболезновение Гордея Долгин привстал, с душевным рукопожатием они троекратно коснулись друг друга щеками. Держа у живота шапку, Спасёнов перешел в горницу, замер подле гроба, выделяясь среди теснившихся женщин. Лицом к иконам пожилая сельчанка нараспев читала псалмы. Согбенная фигура выражала скорбь  и полное погружение в молитву. Огоньки зажженных перед божницей свечей, колеблясь, тянулись вверх, походили на неуловимо и стремительно раскрывавшиеся жёлтые вербовые почки.   
    «Надо идти...» - Гордею не давал покоя грузный сверток в кармане. Прикинув, что мужских рук для переноса покойницы в моленную здесь хватит, он чуть выдвинулся вперёд, перекрестился на иконы, низко склонил голову над гробом - простился с усопшей. Затем, пробираясь к выходу, тихо шепнул стоявшей Виринее: «Навещу Якова...».
    На дворе его ждал Захар, пришедший, как и другие, разделить с отцом Венедиктом его боль.
    - В караул я сегодня не ходок, - сказал Климов. - Жёнка с часу на час начнёт рожать. Надо быть дома. Пойду я.
    - Счастливо. Кого ждёшь: сынка или доченьку?
    - Кого Бог даст. Сынка бы хотелось. Маловато их у меня.
    В Сосновке и за её пределами давно знали: роды у Захарихи принимает её Захар. Всем остальным женщинам в деревне помогала Фомаида, но когда наступала очередь Захарихи, она никого не звала - был бы её муженёк жив-здоров. Больше чем умение изумляли спокойствие и невозмутимость Захара. Всякий раз, когда в избе Климовых появлялся новорождённый - а это случалось через каждые два-три года - люди вспоминали: а Захар-то для жёнки не только кормилец, но и повитуха. Деревенские бабы, тем более мужики,  по-разному относились к акушерству Захара.
    Климов покинул двор и сразу перед Гордеем возникла Фомаида. -  Я следом за тобой из дома вышла, - сказала она. - Есть что сообщить. При Захаре не стала влезать в ваш разговор. Теперь мы вдвоём. Знаешь, что уже не первый раз  монашка по деревне таскается. К учительнице приходила.    
    - Когда?   
    - Сегодня еще засветло. Не нравится она мне. Фальшивая вся. На слугу Господню не похожа. Но главное вот что. Слыхала я, как она Софье чуть ли не приказала: «Будь наготове, за тобой ночью придут». Такая, Сазонович, новость. Думай. Ты у нас главный караульщик.   
    Расставшись с Фомаидой, Гордей направился к сельсовету. Свёрток он из кармана вынул, нёс в руке. Сквозь тряпку нащупывал ствол и тылок пистолета, ощущал холодную тяжесть металла. Раз-другой взвесил оружие в ладони. «Иной бы на моём месте рискнул, не сдавал  его, - думал Гордей. - В лихой час оборонить себя куда как не мешает... А закон? Нет, нельзя самовольничать». Последний довод был внушительным и всё же до конца не убеждал.  Эта смертоносная железяка - страшное зло, но она придавала некую крепость. Разверни тряпку, вынь пистолет, и ты уже не бессильный даже против дубины мужик, а какой-никакой стрелок, воин, пусть и не обученный.
    К сельсовету он приблизился из боковой улочки. Остановившись, всмотрелся в неспешно  набиравшую чернильно-непроглядную плотность темноту. Каких-то настораживающих звуков и прочих признаков чьего-то чужого присутствия он не обнаружил. Глубокое безмолвие нарушал лишь редкий собачий лай.
    В комнатке Якова, как обычно, горела лампа. Туда-обратно ходила Зоя - без гимнастёрки, засучив рукава нижней мужской рубашки. Фельдшерица то ли прибиралась , то ли что-то искала. Сбоку от стола смутно угадывалась фигура Прямова. И вдруг окно затемнилось. Изнутри его прикрыли. Видимо, Зоя одеялом отгородилась от досужих глаз. «Правильно сделала...» - мелькнуло у Гордея. Окно словно бы ослепло, вокруг стало ещё темнее. Гордей тронулся из-за голого, безлистого куста акации, за которым стоял. Он должен был постучаться к Якову. Но присутствие там фельдшерицы смущало.
    Неожиданным образом Спасёнова выручил Тишка. Услышав скрип выходящей на крыльцо двери и знакомый голос, обращенный с порога к кому-то в коридоре, Гордей, удостоверяясь, окликнул:   
    - Тихон, ты?   
    - Я, дядя Гордей.
    - Не в службу, а в дружбу, позови председателя. - Кое-как различая парнишку, Гордей ступал к крыльцу.
    - Сейчас... - Тишка исчез в коридоре, откуда тут же раздался говор и, не заставив себя долго ждать, перед взошедшим на крыльцо Гордеем словно вырос из темноты Прямов.
    - Мог и прямиком ко мне заявиться, - напомнил Яков о свободном доступе в его жильё. 
    - Как-то неудобно, - простодушно сказал Спасёнов.
    - Уж больно ты скромный, Сазонович. - Яков без укора усмехнулся. - Церемонность не ко времени. Обстановка у нас незавидная.
    - Совсем, брат, незавидная. - Гордей  вновь оказался на распутье. Расскажешь про то, что  у Софьи побывала с прямым наставлением скорее всего переодетая в монашку лазутчица  - подведёшь учительницу. Яков наверняка заподозрит Софью в добровольных связях с Криницким. Не расскажешь - утаишь предупреждение о напасти. 
    Выход нашёлся сам собой.
    - Во-первых, сдаю тебе оружие, - сказал Гордей протягивая Прямову свёрток. - Здесь пистолет. Получил от Герасима. Он завтра отбывает в город. Зовут на крупный заказ. Повинился Герасим, что оставляет Сосновку в трудный час. А револьвер этот, дескать, нам нужнее. Во-вторых, должен сообщить...
    - Присядем, - со свёртком в руке Яков опустился на краешек скамьи, хлопком ладони по ней обозначил рядом с собой место для Спасёнова, готовый к любому известию, уточнил:
    - Что ты хочешь сообщить?
    - Ходила по деревне якобы монашка. Мою Виринею расспросами пытала, у Фомаиды вынюхивала про деревенских людей. И обоим, особенно Фомаиде, намекнула, что нынешней ночью ждите Божьего суда...
    - Это Криницкий - Божий судья! - чуть ли не вскинулся Яков , сдерживая яростный возглас.
Они разговаривали вполголоса и крик был недопустим.Но внутри у председателя всё кипело. От гнева сжимались кулаки. Неистовство однако сейчас только мешало. Нужно успокоиться,  ободрить Гордея. Его настроение передастся остальным мужикам. Пусть хотя бы труса не празднуют.  Воевать и стрелять они не хотят. Мирные до мозга костей люди с христианскими правилами. Смертоубийство - грех. Вот и Гордей принёс пистолет. Впрочем, стань Спасёнов и другие бойцами, оружия у них кот наплакал. Избавить сосновцев от надругательства с неминуемыми жертвами, могла лишь помощь из города.    
                Яков  рассчитывал на команду милиционеров, а может, и военных, прислать которую в      уездном исполкоме обещали без проволочек. «Хорошо бы сегодня...» - подумал Яков и сказал:
    - Сила на выручку к нам обязательно прибудет. Надеюсь, не опоздает. Как думаешь, когда Криницкий со своей бандой может заявиться?   
    - Может и в эту ночь, - допустил Гордей.
    - Вполне. Хотя назначенная неделя ещё не прошла. Неймётся вражьей своре. Что нам- то  делать? Пистолет всё-таки оставляешь?
    - Пока пусть он будет у тебя.
    - Выходит, при оружии один Захар.
    - У него жёнка рожает, он из дома не выйдет.
    - Мала, получается, дружинушка. Кому караул нести? А он нужен. Кроме того, кого-нибудь следует отрядить на колокольню. Чтоб в первый же опасный момент он бухнул в колокол.
    - Звонаря найдем. Тот же дед Макарий возьмётся оповестить деревню. В караул выйдем втроем-вчетвером. Маловато, конечно. Видишь ли, похороны... Мужики отцу Венедикту помогают. Яму, к примеру, в одиночку не выкопаешь. Есть и другие надобности.
    - Да, у батюшки большое горе. К тому же  свалились на наши головы немирные дни. Тем  более я обязан посетить Долгина, выразить ему соболезнование. Сделать это, честно говоря, мне нелегко. Я ведь привёз чёрное известие. Но непременно схожу к батюшке в ближайший час.
    Они сидели на темном крыльце. Сбоку немощно светилось занавешенное окно, проливая наземь подобие желтой и хлипкой лужицы. Деревня тонула в непроглядной темени — пугающе-таинственной, напряженной, скрывающей, как представлялось и Прямову, и Спасёнову, неких злых призраков и тварей, крадущихся к подворьям, способных взорвать, разорить тишину, явно хрупкую для чуткого уха.
    - Пистолет, значит, не берёшь? - Яков ещё раз спросил Гордея. Тот не замедлил с объяснением:
    - Ежели я попадусь им в руки один, поможет ли мне этот револьвер? Другое дело, когда окажусь рядом тобой. Тогда и посмотрим. Держи,Фадеич, у себя.   
    - Ладно. Принуждать не стану. Может, ты и прав.
    - Даст Бог, без стрельбы обойдемся.
    - Если бы... - и несколько мечтательно, как о чём-то несбыточном, промолвил Яков. - Я сейчас отправлюсь к Долгину. Позже из сельсовета мы с фельдшерицей  выйдем. Оставаться в доме нельзя. Дальше будем действовать по обстоятельствам. Ну, а ты уж неси караул возле моленной. Помощники, пусть и немногие, найдутся.   
    - Что от меня зависит, всё исполню. - Гордей встал. Уже спускаясь с крыльца, сказал: - Только загляну домой и быстренько - в моленную.
    Он шел в сторону своего подворья и не впервые, после разговора с Фомаидой, пытался найти ответы на неоступные вопросы: позволит ли себе крещенный в староверии Криницкий вторгнуться в храм, нарушить погребальный обряд, применить какие-то насильственные действия, особенно к мужикам? Что ждёт жителей Сосновки наступающей ночью? Быть может, недруги уже проникли в деревню со всех четырёх сторон, затаились, пока не раздастся общий сигнал? Недобрые предчувствия томили душу. И всё же оставалась, пусть и робкая, однако живая надежда, с которой Гордею легче было удерживать душевное равновесие.      
                Л ю б о в ь
                1.
    Днём Зоя побывала в нескольких дворах и вернулась в свое временное жилище.Справиться с основным заданием она могла бы быстро. Но, помимо прививок ей надлежало тщательно осмотреть детей - от младенцев до подростков. Заместитель главного врача госпиталя — поседевшая в полевых лазаретах нестарая женщина,  дополнительно обязывая её, сказала:
    - Детишек заодно обследуй, голубушка. Пора нам поворачиваться к мирным заботам. Война кончается, скоро перестанем руки-ноги резать, займёмся народным здравоохранением. Детьми в первую очередь. У тебя подходящий случай. Вот и осмотри юных граждан с которыми встретишься, свои наблюдения запиши в тетрадку.
    Знай начальница, какая беда угрожает Сосновке, она отложила бы поручение до лучших времён. Но она ничего не знала, как, впрочем, поначалу не знала и Зоя.
    Еще вчера вечером, после того, как Яков сказал ей, что деревня взята на мушку, фельдшерица настроилась решительно: сделаю прививки и распрощаюсь. С  осмотром детей успеется. Начальница поймёт.
    Но сегодня, переходя от подворья к подворью, затем возвращаясь к сельсоветскому дому, она уже рассуждала по-иному: «Бои идут в Германии. Близится победа. Здесь сельская глубинка, мирные жители. И они вынуждены жить в страхе на оплаченной великими трудами земле. Я приехала в Сосновку избавлять людей от болезней, помогать им. Почему я должна бояться? Нет, я не уеду...».
    Возмущала угроза расправиться с людьми из-за бород. Кому они мешают? Кого бесит поголовная приверженность к стойкому обычаю?
    Очень скоро Зоя уяснила, что счёт староверам предъявлен по другой причине. Тогда при чём бороды? При том, что на них дьявольски выместят неуёмную злобу. Зоя понимала, чем может обернуться и для неё пребывание в деревне, случись нападение. Всё равно, осознавая  непомерный риск, она упрямо про себя твердила: «Вопреки всему я не уеду...». 
    Намерение остаться исходило также из чувства, в котором фельдшерица стеснялась себе признаться. Она жалела Якова. Когда возникло это чувство? Бог знает. Вчера вечером он показался ей исхудавшим, одиноким и даже несчастным. Может, в те минуты и шевельнулась в ней жалость. И что-то ещё...
    На фронте ей пришлось вытаскивать раненых с поля боя. Однажды санитарную полуторку перехватили немецкие десантники. Лишь двое - она и водитель - могли отстреливаться. Вскоре замолчал и автомат водителя. Сильнее страха смерти был, пожалуй, страх плена. Она просила у Бога, к которому  относилась неопределённо, мгновенной пули. Горячая молитва, о чём Зоя запомнила навсегда, по её убеждению, спасла. Подошла колонна танков, десантников рассеяли. Из двенадцати раненых в живых осталось трое. Кузов полуторки был в щепки разнесён автоматными очередями. Но фельдшерица никого не бросила, хотя после гибели водителя могла отползти в сторонку и скрыться в близком сосняке. Нет, никого не бросила.
    ...Застав в теплой комнате председателя, способного в критический час вступиться и за себя, и за неё, хоть и хватившую солдатского лиха, но всё-таки женщину, Зоя вдруг подумала что если она уедет, то бросит Якова, - может быть, не так, как бросают раненого в воронке от снаряда или среди обломков разбомблённого вагона и тем не менее - бросит.
    Прямов сидел на табурете и досадливо смотрел на порванную штанину. Чуть выше колена виднелся клинообразный лоскуток.
    - Вот угораздило! - сокрушался он в голос, а про себя сердился: «Бедному Ванюшке и в перине камушки. Куда ни шагну - всё неладно».
     Фельдшерица вошла стремительно, бесшумно. Направилась к столику и поставила на него свою санитарную сумку. Сказала, оборачиваясь к Якову: - Мало успела. День короток. Скоро смеркаться начнёт, а власть еще не обедала. И с укольчиком запаздываем.
    - Укольчик неплохо бы пропустить...
    - Всё шутишь, Прямов. Напрасно. По тебе ведь хирург плачет.
    Зоя приготовила шприц. Яков перехватил её взгляд, брошенный на злополучную штанину, смущённо объяснил:
    - В сарае, понимаешь, за гвоздь зацепился.
    Он обнажил бедро и лицо у Якова в ожидании укола стало напряженно-сморщенным.
    - Штаны — не голова. Верно, Прямов? Штаны починить можно, - сказала фельдшерица, привычно вонзая иглу в белую телесную плоть. - Сними-ка, свои галифе, зашью прореху.
    Яков подчинился. Сидя на койке в кальсонах и прикрываясь одеяльцем, спросил: 
    - Что про деревню скажешь?
    - Каждая изба - будто церковь. Везде иконы, лампады, пудовые книги. Глаза у святых строгие, как у судей. Прямо в душу заглядывают. Поневоле грехи свои вспомнишь. Такую деревню я увидела впервые. Только название у неё негромкое - Сосновка. Больше подошло бы, скажем, Славорадово. Красиво, не правда ли - Славорадово? И торжественно.
    - Название прадедами оставлено.
    - Расскажи о деревне подробнее.
    - Вряд ли смогу. Знатоки у нас — Гордей Спасёнов, отец Венедикт. Они — староверцы крепкие. А я, подруженька, бородобривец. И хотя Бога никогда не отвергал, но, как говорит отец Венедикт, ленив в поклонении.
    - Ты, кажется, здесь родился?
    - Здесь. По соседству.
    - Вот и знать должен больше.
    Прямов удивленно вскинул брови. Он с самого начала наблюдал за проворными пальцами Зои, посматривал на неё с каким-то новым, неведомым доселе чувством.
    Фельдшерица склонялась, ловко орудуя иголкой, влекущей прочную нитку. Волосы стриженными прядками падали на лоб. Она встряхивала головой, оставляя иголку, поправляла волосы рукой. Удивление Якова было девушкой замечено:
    -  Я не права?
    - Дело в другом. Не каждый российский, по-местному говоря - расейский, человек имеет серьёзный интерес и понятие о староверах.
    - Что значит - расейский?   
    - Недавний приезжий из России. Немало таких людей в наших краях ныне обретается. К примеру, врачей, учителей, всяких начальников. Особенно в городах. И на староверов часто смотрят, как на инородцев.
    - Для меня Сосновка - русская деревня, - сказала Зоя и, шагнув от табурета, на котором чинила брюки, подала их Якову. - Пойду-ка, теперь на кухню. Тушёнка и макароны есть, вместе с Тишкиной мамкой сообразим на всех обед. Проголодался, небось?
    - Не умру, - попросту отшутился Прямов. Глядя на аккуратную штопку, он открывал в Зое  хозяйку и работницу, одинаково сноровистую и в домашних хлопотах, и в лекарском деле. Яков по-доброму завидывал тому, кого фельдшерица выберет в мужья. Не заставила себя долго ждать догадка: «Кажется, попался ты, боевой разведчик Прямов! Угодил в бабий плен...Сердцу, брат не прикажешь...». Новое чувство, смутное и вкрадчивое в своём истоке, теперь волновало душу. Зоя становилась дорогим и даже родным для него человеком. Он обязан беречь её. Эта мысль была острой и прежде могла прийти только в ряду служебных забот, в том отношении, что начальствующее лицо в ответе за  жизнь подчинённых. Сейчас ощущение обязанности было трогательно-личным и неотделимым от нового чувства. «Нужно непременно отослать её в город, - думал он. - И чем быстрее, тем лучше. Но как это сделать?». 
    Быстро темнело. Какое-то время после того, как Зоя отлучилась на кухню, Яков в раздумье сумерничал, то есть сидел без огня. Потом вспомнил об одном документе, в который он ещё не успел вникнуть, засветил лампу. Вошла Зоя, взяла из вещевого мешка некий пищевой пакет. Между делом занавесила окно. И опять удалилась из комнаты. Яков снял с вешалки
командирскую сумку, чтобы достать находившийся в ней документ, но раздался стук.  В полуоткрытую дверь просунулся Тишка и сказал:
    - Дядя Гордей вас ждёт.
                2.
    Расставшись на крыльце с Гордеем, Яков, обдумывая их разговор, особенно сообщение Спасёнова о возможном, именно предстоящей ночью, вторжении в деревню Криницкого, на минутку отозвал из кухни Зою, извинился:
    - Мой ужин пока отложим. А вы, конечно, подкрепитесь. Мне надо сходить к отцу Венедикту. Постараюсь не задерживаться.
    - Следует и мне поклониться, - обмолвилась Зоя, пряча своё огорчение внезапным уходом Якова. - Завтра уж...
    Слово «завтра» царапнуло Прямова. Жгучими обрывками вспыхнула мысль: «Каким оно будет, наше завтра?... Приспела бы команда... Иначе...». Он с виноватой нежностью смотрел на девушку, втайне клял себя за беспомощность, не находя способа уберечь Зою от опасности, стерегущей деревню. Но одновременно Яков чувствовал, что подвернись сейчас какой-либо выход из тупикового положения, Зоя отказалась бы покинуть Сосновку. И готовый на всё ради её спасения, он в то же время благодарно думал, что девушка решилась бы на это из-за него. Нежданно и стремительно пленённый неравнодушием к ней, он желал столь же сердечного ответа. 
    В доме отца Венедикта Прямов застал приготовления к переносу гроба в моленную. Для процессии запасли два керосиновых фонаря, носильщиков доставало, подмоги от него не требовалось. Исполнив прощальный обычай с выражением Долгину истинного мужского соболезнования, Яков отправился к себе. Он шёл, почти не снимая руки с пистолета, опущенного в правый карман. Надёжнее на месте Прямова сейчас был бы автомат. Но вряд ли разумно являться на похороны с тяжёлым оружием за плечом. Собираясь к Долгину, Яков взял с собой куда как менее заметный пистолет, который оставил Гордей. 
    Там-сям побрёхивали собаки в тишине и темноте зябкого ноябрьского вечера, с каждым часом вступавшего в глухую, долгую ночь. Безмятежный, казалось, покой усадеб могли в любое мгновение вспороть огненные пунктиры свинца над Сосновкой. Тревожило неведение о завтрашнем дне. Гнев и боль обжигали от одной только мысли , что старожилам деревни грозит надругательство и даже худшее на кровно родственной земле, обильно впитавшей слёзы и пот русских крестьян многих поколений.
    Сворачивая с одной дорожки на другую, Яков расслышал  мужские голоса. Где-то поблизости негромко разговаривали. Голоса приблизились и удалились. Будь тут чужаки, уже вовсю неистовствовали бы собаки. Но четвероногие стражи вели себя довольно смирно. Значит, поблизости от Прямова прошли либо караульщики Гордея, либо участники проводов матушки Долгиной.
    Смешанные чувства владели Яковом. Он знал, что не дрогнет в самом отчаянном бою. Но воевать не хотелось. Он сполна изведал участь фронтовика. Навоевался вдосталь. Хотелось жить, радоваться тишине. Однако судьба вновь вынуждала к жестокости, к стрельбе в людей, кем бы они ни были. Не хотелось умирать. Невыразимо обидно пасть, уцелев на кровавых полях войны. И всё же более сильной, чем неприятие собственной смерти была боязнь за жизни сосновцев. Яков нашёл бы в себе мужество пойти ради них на расстрел. Он верил в свою решительность, хотя лучшим для всех считал мирный исход, пресечение злодейства. Остановить недругов могла только команда из города... 
    В сумятице чувств не исчезла надежда. С ней, светлой и ободряющей,  Яков вернулся к Зое. Его ждал подогретый на дровяной плите ужин. Наконец удалось поесть. Он подкрепился в своей комнате, куда Зоя принесла еду и чай. Девушка ни о чём не спрашивала, задерживалась в кухне, оставляя председателя одного за скромной трапезой. Когда вошла, чтобы взять посуду, Прямов стоял возле стола в раздумье, несколько отрешённый. Пропуская Зою к столу, он невольно столкнулся с ней. Девушка мягко упёрлась руками в его грудь. Их взгляды встретились. Неожиданно для себя Яков обнял фельдшерицу. Чувствуя на ключицах горячие и покорные ладони Зои, он поглаживал острую девичью лопатку, касался лицом пахнущих чем-то неуловимым волос. Голос от волнения слабел и Яков почти шептал:
    - Милая моя... Прости меня... Душу мою ты перевернула...
    Девушка молчала.
    Он осторожно приник скулой к её виску, потом к щеке. И ощутил влагу. Зоя плакала. Яков поразился. Если бы фельдшерица сейчас оттолкнула его или высмеяла, это ничуть бы не удивило. Слёзы обезоруживали...
    Растерянного Якова охватывало неведомое ранее чувство нежности. Он отклонил голову посмотрел Зое в лицо. Слёзы скатывались к уголкам губ. Яков стеснительно-бережно поцеловал девушку, косточкой указательного пальца трепетно убрал слезинку. - Не плачь, родная...
    - Я уже не плачу.
    - Думаю вот: мы ведь могли не встретиться...
    - Конечно, могли. Наверное, так уж суждено.
    - Не знаю, какие слова тебе сказать. Знаю, что нашел своё счастье, но говорить об этом боюсь.
    - Почему?
    - Боюсь потерять тебя...
                Н а п а с т ь
                1.
    Добрых полдня после встречи с Гордеем печник Герасим работал у гончара Дорофея: менял на кухонной плите чугунное полотно, недавно купленное в железоскобяном ряду уездного базара. Ремонт закончили, когда уже смеркалось. Дорофей угостил ужином. К нему выставил бутылку самогона. Герасим немного поел, а от выпивки отказался.
    - С собой возьми, - предложил Дорофей.
    - Ладно. Это можно, - согласился печник и поместил самогон в карман висевшего возле двери «брезентовика». 
    Они расстались, а через десяток минут пришла к Дорофею соседка с горькими вестями: Долгины получили извещение о гибели сына и супруга отца Венедикта скончалась, не выдержав удара. Дорофей, его домочадцы в течение дня никуда не отлучались и только  теперь услышали о несчастье. 
    - Схожу поклонюсь, - сказал жене Дорофей. - Узнаю насчет похорон. Завтра пойдём на погребение матушки вместе с тобой. Ежели скоро не вернусь, считай, нахожусь в карауле.Не одному Гордею исполнять охрану.

    Герасим привык ходить по тёмному лесу - и вечернему,  и ночному. В Выселках жить — глухой дороги не бояться. Разбой под лесным покровом, бывало, случался. Только что злодеям с него взять? Ни тугого кошелька в кармане, ни боярской шубы на плечах. Не голодранец, но и небогат, да еще глиной пропахший. Однако сегодня было не по себе. Ветки под сапогами ломались с каким-то надрывным треском. Три-четыре раза вскрикнула  птица, коей прежде он не слыхал. Кусты цеплялись за полы плаща и тот ронял протяжный шорох, будто ссыпался  с лопат могильный песок. Закрадывался страх, хотя появление на лесной дорожке чужих людей его не испугало бы. Чего же он боялся?
    Лес для него, как всегда, услужливо расступился. В темноте угадывались очертания до мелочей знакомого подворья. Тускло светил огонёк — жилец-погорелец скорее всего, сидя перед низким столиком, чинил ношеную обувь. Вообще он отменно тачал и новую, заказы на которую еще только ожидались. Герасим, будучи даровитым мастером, чтил редких умельцев, самородков по части ремёсел. Своего жильца он называл чеботарём от Бога.       
    Внезапно дворовую тропинку Герасиму загородила тёмная фигура. Не видя больше никого, печник тем не менее почувствовал близкое присутствие нескольких людей.
    - Что ж без песни сегодня топаешь? - с ехидцей спросил человек в длинной шинели. Руки он держал в карманах. Тон незнакомца был враждебный. Скверное предчувствие, возникшее в лесу, начинало сбываться.
    - Чего надо? - угрюмо произнёс Герасим.
    - На свидание тебя зовут.
    Печник шагнул в сторону своего дома, сочтя, что ждут его там. Пришелец остановил:
    - Не туда. Иди за мной.
    Человек в шинели пошёл мимо дома. В гнетущем безволии тронулся и Герасим, примечая, как из темноты двинулись вослед ему еще трое чужаков. Его вели к бане, стоявшей на лесной опушке, чуть поодаль от огорода. Мелькнула мысль: «Жилец мой вряд ли сапожничает. И при нём, как при мне - надзиратель...». Они подходили к бане, огибая ставок, плоская  серая чаша которого проглядывала в низинке.
    В бане горел свет. На железной бочке, для подогрева воды вмонтированной в каменку и прикрытой сейчас деревянной крышкой, стояла карбидная лампа. Резкий запах газа растекался в тесном срубе. У задней стены, на нижней ступеньке полка, слаженного из липовых досок, сидели двое.
    Герасима несильно подтолкнули в спину, ое переступил порожек. Остальные сгрудились в предбаннике. Сидящие молча разглядывали печника.
    - Ну, и что вы мне скажете, господа хорошие, - не выдержал Герасим. - На кой бес  я вам сдался? Да еще в бане. Вот уж придумали...
    Один из сидящих снял красноармейскую шапку-ушанку, обнажил лысую голову, провел по ней ней ладонью, не сводя с Герасима глаз. Печник уловил в поглаживании какой-то недобрый знак.
    - Ты печки класть любишь? - вдруг спросил лысый.
    - Во всяком случае умею, - бросил Герасим, пытаясь ухватить смысл вопроса.
    - Значит, любишь. И заказов - хоть отбавляй. Верно?
    - Хватает.
    - Вот и клал бы свои печки. Зачем в политику полез?
    Кровь у Герасима прилила к лицу. Он негодующе вскричал:
    - Ты мне, господин хороший, политики не пришивай. И вообще...
    - Заткнись! - распираемый ледяной злобой, оборвал Герасима сообщник лысого и повернулся к нему: - Валериан Борисович! Быдло изволит капризничать...
    Лысый ухмыльнулся и вновь огладил ладонью свою обширную плешь. Взгляд Герасима скользнул по его стёганке, из-под которой выступал воротник форменного кителя. На уголках воротника виднелись некие знаки. Где он их видел? И хотя голова трудно соображала, печник быстро вспомнил, что такую форму носили власовцы. Так называли всех русских, кто служил в немецкой армии. «Каюк мне. Живьем кожу сдерут...». Холодный пот выступил на спине.
    - Ты зачем отнёс в деревню пистолет? - Глаза лысого буквально сверлили Герасима.               
    - Какой пистолет? Ничего не знаю. Пошли вы все к чертям собачьим! - Отпирательство
было напрасным, совершенно ничтожным способом для защиты, но достаточным, чтобы выразить презрение к банде. Он понимал, что обречён, может быть, даже на гибель. Вместе с тем был далёк от мысли встать на колени и просить пощады. «Чему быть - того не миновать» - наставлял себя Герасим. Отдалялся и вновь зудел в голове привязчивый вопрос: «Кто же всё-таки углядел, как я передавал пистолет? Кто?...Теперь и Гордей из-за меня на прицеле».
    - Раз ты с деревней заодно, придётся тебя проучить. Ты нас вынудил...- Голос лысого застревал в ушах. Колеблющийся огонёк лампы  вырастал, казалось Герасиму, в пламенный куст. В нём багровела неоглядная лысина...
    Печника связали по рукам и ногам, взвалили на полок. Грубо и больно обкорнали бороду. То, что от неё осталось, смочили бензином. Один из пришельцев держал в руке подобранную в предбаннике и мокрую - ставок-то рядом - ветошку. Человек в длиной шинели поднёс к лицу Герасима спичку. Щетина вспыхнула и мгновенно сгорела. В тот же миг Герасим задохнулся от прижатой к обожжённой коже тряпки...
    …Уже свободный от нещадных пут, но словно вывалянный в грязи, убитый душевно Герасим сидел в низу полка. Что-то говорил стоявший над печником лысый. Пялились   и ржали хохочущие рожи. Потом стало тихо. Все ушли. На подоконнике отливала бликами бутылка с самогоном. Её вынули из кармана Герасима, когда его связывали. Лысый велел не трогать выпивку. 
    Герасим осторожно прикасался к лицу. Оно пылало. Страдальца лихорадочно трясло. Губы дрожали в плаче. Он встал и вышел из бани. Студёный воздух немного унимал боль.   Вне себя Герасим оказался у ставка, некоторое время смотрел в неподвижную воду, схожую с зеркалом, подёрнутым туманцем. Вернувшись в баню, затушил лампу. Отстранённо пронеслось в распалённом мозгу: «Иначе сгорит баня. А она моему постояльцу нужна. Где ж его семейке мыться?».
    Он медленно побрёл от бани к сараю. В нём стояла телега без оглобель, на стене висела сбруя. Пока была жива мать Герасима, держали корову, свиней, овец, коня. Оставшись в одиночестве, печник запустил хозяйство. Иногда робко помышлял о женщине, которая придёт и наладит житье. Без женских рук - дом сирота. Не будь постояльца, даже печку истопить некому. Ведь хозяин всё в отлучках. Видит Бог, Герасим хотел обзавестись верной спутницей. Ждал, когда закончится война, воцарится мир.
    Теперь уже ничего не надо...
    Он на ощупь снял со стены моток вожжей, у приоткрытой двери, где было менее темно, разобрал их, один конец превратил в скользящую петлю.
    Опять подступили слёзы. Они жгли, безбровое, распухающее лицо. В какой-то миг обрывком горячечной думки мелькнуло: «Фомаида могла бы помочь...». Но Герасим не мог принять  эту мысль - она мешала тому, что должно было положить конец невыносимой муке. 
    Он плакал. Лютая обида сжимала горло. С ним обошлись, как с последней скотиной. И нет ему возврата в человеский род, даже если бы судьба послала возможность поквитаться с каждым из надругавшихся над ним мерзавцев.
    Возврата нет...
    Ночное небо слепо заглядывало в полуотворённую дверь. Потом она закрылась. Качнулись и зашумели на близкой опушке сосны. Свершилась смерть.
    В этот же час пришёл на белый свет сын Захара Климова...

                2.
    Собака в подворье Спасёновых была посажена на цепь, как и заведено в сельских усадьбах. Привязь достигала дверей хлева и амбара. Войти в них собака позволяла только хозяевам и неохотно - тем, кто по надобности вступал в эти помещения вместе с хозяевами, часто вынужденными собаку приструнивать. Помешать воровскому взлому, проникновению в дом ничем другим, кроме истошного лая, она не могла. Не раз, особенно в последние дни, Гордей замышлял натянуть через двор проволоку, чтобы собака перемещалась и к дому, хотя бы крыльцо делая менее доступным для чужака.
    Шагая после встречи с Прямовым и безошибочно угадывая дорожку, поскольку тут хожено-перехожено, Гордей начал было корить себя, находя грех беспечности. Вот и сегодня оба с Виринеей ушли, и дом оставили на произвол судьбы. «Не на произвол судьбы, а на милость Божию, с молитвой к заступнице Пресвятой Богородице» - мысленно возразил он себе. И неожиданно ясно осознал, что напрасно казнится. Собака вряд ли устрашит лиходеев, даже будучи вообще спущенной с привязи, чего в отсутствие плотного заплота вокруг Гордеева подворья, делать было нельзя. А проволока - слабая защита. Смешно, если по- мужски взглянуть. До войны вполне обходились без замков. Отлучаясь, ставили к двери метлу. Сие означало, что в доме никого нет. Хищения случались. Однако попавшегося на краже, беспощаднее уголовного суда наказывал суд общества.
     Пёс встретил Спасёнова без единого звука, лишь глухо звякнул цепью, выбираясь из будки. Мирное, чуть сонливое поведение четвероногого сторожа успокоило Гордея. Вроде бы пока никто не шастал вблизи подворья, не крался к дому задворками. Иначе надолго возбуждённая собака не лежала бы в будке. Пружинисто собранная, готовая к броскам, тычась мордой в ноги хозяину, она то и дело поворачивала бы голову в сторону, с которой объявлялся непрошенный пришелец. Но собака вела себя смиренно. 
    Отперев дом, Гордей со всегдашним усердием перекрестился на иконы, не зажигая лампу, медленно двинулся мимо окон. Всё было в целости: и окна, и вещи. Он присел на стул в уголке горницы. Неодолимо хотелось остаться в тёплом жилище, снять с души свинцовый груз, накопившийся в заботах, переживаниях, гнетущем ожидании беды и в унизительной беспомощности перед нею, в уже свершающемся нелепом и диком судилище над невиновными сосновцами.
    Родные стены смягчали груз, но и дома более, чем близость грозящей из леса расправы, щемила сердце, вгоняла в тоску тревога за сыновей. Она неизбывно жила в нём. 

    Гроб с телом матушки Долгиной был поставлен на сдвинутых скамьях перед клиросом. В изголовье гроба чуть возвышался над ним аналой с раскрытым Псалтырём. Пожилые и молодые чтицы в обширных, ниспадающих на плечи и спины платах, сменяясь, произносили строфы книги, предусмотренные церковным уставом в совершении похоронных обрядов. С равными промежутками оглашалось имя усопшей, повторялось троекратное: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже!». Частично были зажжены свечи в иконостасе. Свечные огоньки горели также в углах гроба и аналоя. Напротив гроба возле стены молча сидели десятка два сосновцев.
    К вошедшему в храм Гордею направился отец Венедикт, прервав уединённую молитву на клиросе. Увидев батюшку, Спасёнов остановился у двери, зная, с чем Долгин обратится. Еще принимая в своём доме соболезнование Гордея, он обмолвился, что вконец извёлся, не находя возможности сообщить дочери о кончине бесконечно дорогой мамы, увидеть родное чадо рядом с собою.
    - Выручай, Сазонович. Съезди в город. Понимаю, сколь велик риск. Прости...
    - Не могу отказать. Утречком отправлюсь, - жалея отца Венедикта, сочувствуя ему, решённо сказал Гордей. - Но рисковать и дочери твоей придётся.
    - Вознесу Господу горячую и слёзную молитву. Бог милостив...
    Согласие Гордея помочь несколько ободрило Долгина. В глазах однако стыла печаль. Отец Венедикт стоял в двух шагах от Гордея, заметно сникший, безвольно опускающий лысоватую, высоколобую голову, становясь ниже ростом, в чём и так уступал Спасёнову, не будучи в то же время малорослым. Долгин боролся с душевной слабостью, мучительно угнетавшей и телесно. За долгие годы служения скорбь бессчётно поселялась в его сердце. Скольких он похоронил! И всякий раз, прощаясь с братом или с сестрой по вере, он вновь и вновь осиливал чувства утраты, краткости земной жизни. Тяжело давались погребения юных, ставших жертвами коварных болезней или несчастных случаев, изнуряли сердце панихиды по рабам Божьим, им же, Долгиным, и крещёным. Да, преодолевать себя и не терять крепости души ему доводилось часто. Он сам однажды и навсегда встал на стезю, которая всечасно граничила с человеческими бедами. 
    Но горе, обрушенное на него в эти дни, было непомерным в сравнении со всем, изведанным доселе. Он потерял верную супругу и кровного сына. Матушка упокоится на деревенском кладбище, а могила сына может оказаться безымянной...
    Глубокую боль Долгина Гордей  ощущал всей душой. Грешно было бы отказать в просьбе батюшке, постаревшему буквально за одни сутки. Поездка, конечно, крайне опасная. Вряд ли разумно рассчитывать на какое-то снисхождение Криницкого ввиду того, что в Сосновке происходят похороны, что через лес поедет по скорбной причине женщина?
    Правда, одно обстоятельство опасность поездки, пожалуй, уменьшало. Гордей прослышал, что отрезок большака, составлявший основную часть лесного пути в город, в последние дни полон оживлённого передвижения военной техники, особенно грузовых автомобилей, идущих в обоих направлениях. Военные грузовики - прикрытие для мирных спутников. Важно, чтобы завтра дорога внезапно не опустела. И обернуться с поездкой следует до сумерек. Непременен самый ранний выезд. В краткие минуты немногословного  разговора с Долгиным в голове Гордея пронеслись и нелегкие, и укрепляющие его решимость мысли.
    - Молитву, батюшка, вознеси, она защитит, - ответил Спасёнов на слова отца Венедикта и, взяв его руку, обеими руками с непосредственным почтением пожал её, столь же искренне обнадёжил:
    - С моей стороны всё будет по совести.
    Тем временем Виринея стояла за аналоем и читала Псалтырь. В чтение она включилась пока Гордей ходил к Якову, а затем наведывался в свой дом. Сейчас, уверив Долгина в своей готовности помочь, он присоединился к сидевшим односельчанам, среди которых были Лука и Дорофей. Он стал ждать, когда Виринея,сменённая другой чтицей, освободится.
    Вскоре она подошла к Гордею и сказала, что её очередь теперь наступит ранним утром.
    - Побудь здесь, - он встал со скамьи. - Я вместе с Лукой и Дорофеем обойду деревню. Потом сразу же настроимся домой. И тебе, и мне надо хоть чуток отдохнуть. Я обязательно должен съездить в город...
     - За дочерью отца Венедикта, - знающе сказала Виринея. - Взял бы меня. Истосковалась по Антипке.
     - Дорога очень опасная. Вдвоём никак нельзя. Сгинем оба, сыночка и осиротим. Без отца мальчишка - безотцовщина. Без обоих родителей - круглый сирота.
     - Понимаю, Гордюша. Только душе не прикажешь...
     - Даст Бог, схлынет беда, тогда и Антип наведается домой. А я постараюсь завтра встретиться с сыночком, передать наши гостинцы.

     Втроём - Гордей, Дорофей и Лука - вышли из моленной, после обхода вокруг храма двинулись вдоль деревни.
    - Маловато нас, - посетовал Лука.
    - Ничего, - отозвался Дорофей. - Жаль, конечно, что Захар не с нами. У него винтовка.
    - Захар, небось, уже младенцу радуется, - предположил Лука. - Как думаешь, Гордей? 
    - Что-то мне неспокойно.., - оборачиваясь, признался Спасёнов. Он неспешно ступал впереди.
    В небе мигала далёкая звезда. Одна на весь необъятный свод. Стылая темень затопляла деревню. Более месяца миновало уже с Покрова Пресвятой Богородицы - праздника, либо встречаемого со снегом, либо посылающего его на землю. Нынче снегопады застряли в  местах, не слишком отдалённых от Сосновки и дыханием зимы, особенно по ночам, явно тянуло с северо- востока. Снега ждали. От бесснежья - злее темнота, зябче деревьям.
    На взгорке по-ночному расплывчато виднелся дом Фомаиды, находящейся в храме при усопшей матушке Долгиной. Казалось, что лес, порядочно отстоявший от окраинных изб, придвинулся к дому Фомаиды, вобрал его в себя. И всё-таки с расстояния в несколько десятков шагов можно было различить контуры крыши, углов.
    Почему-то Гордей свернул на тропу, ведущую к дому. Все трое молча  и медленно шли мимо плотного рядка кустов сирени. В весеннюю пору она пышно цвела, а сейчас нагие кусты оцепенело стыли, пугая в темноте таинственным видом.
    Внезапный звук со стороны дома остановил Гордея. Сдержали шаг и Лука с Дорофеем. «Софья ходит?» - Гордей, чуть ли не щурясь, всмотрелся в темноту. Настораживающий звук повторился. Спасёнов явственно расслышал мужской голос. На Фомаидином дворе были чужаки. Кому ещё и быть в поздний час и в отсутствие хозяйки. «Неужто пришли за Софьей?». Гордей замер.   
    В тот же миг посреди деревни грохнул одинокий выстрел. Затем раздался пронзительный крик. И сразу полоснула автоматная очередь. Затем вторая...
    Раскатисто ударил колокол.
    Бом, бом, бом - поплыло над деревней.
    Трое караульщиков пятились, возвращаясь назад, с тропы на дорожку, словно она именно сейчас становилась самой верной, путеводной...
     Уже на дорожке перевели дух.
    - Куда нам сейчас, Сазонович? К моленной или к сельсовету? - прервал оторопь Лука. И оба с Дорофеем в один голос призвали: -Веди нас, брат...
     И тут все трое услышали гул мотора. Кто въезжал в деревню на явно грузовой, натужно рокочущей машине? Что ждало их? Спасение или погибель? Эти три вопроса были, как троекратная молитва...
     1987-1988