Лето тревог и печали

               
                "О, человече... Не собирай себе злата 
                и сребра много, ни драгих камений,         
                но ищи себе премудрости, како спасти
                душу свою, ею же будеши богат и      
                славен, и честен, и велик у Бога... "   
                Священноинок Дорофей


                1

   Мешок был полон денег.
   Брезентовый, четырёхугольный, он полулежал возле метровой сосенки, осыпанный песком и прядками мха. Из прорехи, словно кирпичики, выпирали тугие пачки красных червонцев.
   Спиридон, холодея от испуга и волнения, перебегал взглядом с привораживающего мешка на застывшую посреди редкого соснового подлесья «полуторку». Грузовик, видимо, сорвался с лесной малоезжей дорожки и , проложив дугу, замер. Там, где пробуровила машина, виднелись кривые рытвины, поломанные и выдранные с корнем деревца. Передние колёса «полуторки» были неестественно вывернуты, как будто пьяный шофёр,  истерзав сосенки и полянки между ними, на полном ходу крутанул руль...
   Глядеть на грузовик было невмоготу. Через борт головой вниз перевесился человек в милицейской форме. Гимнастёрка оползла, открывая узкий брючный ремень, каёмку кальсон, полоску белой спины. Служивый тянул к земле длинные руки, точно хотел достать её. Ткань гимнастерки между лопатками влажно набухла, потемнела, наверно, оттуда стекла на шею вишнёвая струйка.
   Верх кабины был искорёжен, стёкла вылетели, осколки поблескивали на капоте. Внутри кабины уронил на баранку голову светловолосый водитель...
   А мешок манил и одновременно обессиливал, вгонял в оцепенение, словно был начинён чем-то смертоносным и даже прикосновение к нему могло повлечь гибель. Надпоротый вскользь ударившей пулей, он приоткрывал своё нутро и путал мысли. Лишь отводя от мешка глаза, Спиридон начинал представлять, что же здесь произошло. Грузовик был обстрелян с воздуха. Час тому назад над лесом носился немецкий самолёт, раздавались пулемётные очереди. Тогда и шла охота за «полуторкой». Свинец посёк деревца, вздыбил мох. Виднелись выбитые пулями канавки. Патронов немец не жалел, палил , пока внизу не перестали двигаться и шевелиться.
   Червонцы, кирпичики-червонцы выпирали из тесного чрева. Спиридон глядел на осыпанный песком и жидкими клочками мха мешок и терял голову. Рядом стоял конь, обмахиваясь хвостом. Из подёрнутых вечной лошадиной грустью глаз мутной слезой сочился упрёк: «Люди, люди! Что вы творите?..».
   Расстрелянный грузовик, убитые люди, брошенные деньги... Всё это не умещалось в голове Спиридона. Он должен был что-то делать, но не мог стронуться с места. Почти остолбенелый, не замечал и того, что кованое колесо телеги подмяло сосенку и он допустил небывалое прежде небрежение, потому, что ошеломлённый увиденным, съехал с дорожки куда попало.
   Червонцы... Малиновые денежки притягивали как лесной омут, который  и страшит,  и пленяет.
   И вдруг Спиридон вздрогнул. Что это? Кажется, человек простонал. Спиридон вслушался в знойную тишину, обежал взглядом низкие – вполовину человеческого роста – деревца. Звук донёсся из-за сосенки, перед которой кособочился мешок.
   Стон повторился.
   Лесник нерешительно двинулся на тонкий страдальческий голос, стараясь не смотреть на мешок. Миновав его и обогнув сосенку, он едва не наступил на ноги лежащей во мху девушки. Может быть, молодой женщины. На бледном лице темнели ресницы. Закрытые веки чуть подрагивали. В просьбе или молитве немо шевелились губы. Одетая в голубую блузку и серую юбку, девушка лежала на спине. Каштановые волосы перепутались со стебельками мха.
   «Что с ней? Обморок, припадок?..» - торопливо погадал Спиридон, не замечая крови и вместе с тем понимая, что упала она неспроста. Девушка разомкнула, видимо, пылающие губы и вновь простонала. Спиридон растерянно смотрел на неё, не зная, как поступить. Он должен был помочь ей, привести её в чувство. Он наклонился, коснулся жаркого плеча. Незнакомка слабо и через силу шевельнула головой, как бы прося приподнять её, переменить положение. Спиридон, не вполне осознавая свой жест, сунул руку под девичью лопатку и тотчас её отдёрнул. Прежде, чем увидеть на ладони кровь, он ощутил тёплую и липкую влагу.
   - О, Господи! – ужаснулся Спиридон, ловя себя на том, что наперёд знал, отчего девушка оказалась на земле, однако хватался за угодливую мысль, что это обморок. Ничего подобного. Она ранена. В спину... Лозов распрямлял окровавленные пальцы и лихорадочно соображал, как их вытереть. Рубаха светлая, носового платка у него сейчас не было. Что остаётся? Он опустился на корточки, несколько раз провёл рукой по кустикам мха, стирая кровь. И быстро вскочил, увидев, что на блузке раненой ниже подмышки расплывается багряное пятно.
   «Фельдшера надо, лекаря... Сам я ничем не помогу. Будь моя рубашка почище, перевязал бы рану, хотя перевязывать не приходилось. Надо фельдшеру побыстрее сообщить...».
   Он пятился в сторону коня, но какая-то необъяснимая сила удерживала его, требуя немедленно, сию же минуту предпринять действие, и только затем покинуть девушку, чтобы привезти помощь. Отступая от безжизненного тела, Спиридон против своей воли смотрел на него.
   Внезапно он зацепился каблуком сапога за некую тушку и, потеряв равновесие, ловя в воздухе опору, навзничь рухнул на мшистый песок. Падая, он уже знал, что свалил его мешок с деньгами. Вставая, повозился. Нечаянно толкнул мешок ногой. Из прорехи вывалились две красненьких пачки. Спиридон сглотнул слюну, словно ему после голодовки показали лакомый кусок и, отряхивая штаны, пошёл к телеге. Он уже взялся за вожжи, но остановила мысль: «А деньги? Так и оставишь? Пока ты ездишь, мешок может пропасть. Нужно сберечь. Ведь это из государственной казны. Люди жизни положили...».
   Он вернулся к мешку и запихнул в прореху выпавшие пачки.  С лица капал пот, однако Спиридону казалось, что руки у него ледяные - так он волновался. Обхватив мешок левой рукой и прижав его к груди, Спиридон опять направился к телеге. Конь недоумённо косился на хозяина: откуда взялся этот странный мешок. Спиридон заносил правое плечо, прятал ношу, стыдился коня.
    Положив мешок на телегу, Лозов сел на её краешек, выехал на дорожку. И неожиданно как бы раздвоился, остановил коня. Спиридон-второй сразу спросил: «И куда ты их, эти деньги, повезёшь?».
   Спиридон-первый: «Как куда? К фельшеру. Вместе и подумаем, что с ними делать. Казённое добро».
   «Фельдшеру показывать не надо. Сам распорядись. Деньги свидетелей не любят» - назидательно вмешался Спиридон-второй.
   «Тогда домой завезу. Спрятать есть где».
   «Сейчас средь бела дня нельзя. Дочери увидят. Опять же – свидетельницы. Дождись темноты. А пока мешок схорони  здесь, в лесу».
   Конь всхрапнул, словно в лесу появился кто-то ещё. Спиридон невольно огляделся. Никого. Кроме мертвецов в машине и раненой девушки за молодой сосенкой.
   Лозов снял мешок с телеги и, мучительно борясь сам с собой, понёс его прочь. По другую сторону дорожки, метрах тридцати от неё, лежала поваленная ветром ель. Под вывернутыми корнями образовалась нора, скрываемая зарослями лещины. Укромнее схорона поблизости не было.
   И вновь Лозов раздваивался. Он колебался, поворачивал назад, порывался немедленно ехать к фельдшеру. Конечно, с деньгами. И спешить, спешить, спешить!  И он же подталкивал себя к укрытию, Мысленно твердил, что спрятать мешок нужно основательно и надёжно. Спиридон-второй брал верх.
   ... На вывернутом вместе с корнями пласте земли уже проросли прутики ивы, желтели лесные цветы. Ниже пласта зияла песчаная ниша. В неё глубоко и плотно поместился мешок. Лозов набросал сверху веток наломанной лещины, сохлых еловых лапок. Теперь нора была скрыта от любого глаза.
   Спиридон вздохнул, вытер со лба пот. Пошёл к телеге, борясь с желанием  вернуться, вытащить из укрытия мешок, отнести его на повозку.
   Отводя взгляд от мшистой полянки, на которой лежала раненая девушка, Лозов стегнул коня, и тот с места взял ходкую рысцу. Вскоре лесник переехал  мелкую прозрачную речку, а затем лес расступился, лесная дорожка вывела на большак, который потянулся вдоль нескончаемой опушки. По другую его сторону среди полей, взгорков с берёзовыми и сосновыми рощицами, устроились усадьбы. К одной из них и свернул Лозов. В белом каменном доме жил фельдшер Горский – славный своим искусным врачеванием и дворянским родословием.
   Он сошёл с крыльца навстречу Спиридону. Будучи давно знакомыми, они хорошо знали друг друга. Лесник подивился, что застал лекаря дома и подумал: тому  причина – война, болеть людям некогда.
   - Что случилось , Спиридон? – спросил лекарь, подавая леснику руку и внимательно оглядывая и его , и подводу. Горский был высоким, полным, лысоватым мужчиной почти шестидесяти лет. Носил седоватую бородку и аккуратные усы. Глаза небесного цвета выражали участливость и вместе с тем строгость. О строгости Горского в округе ходили легенды. Но и о доброте его тоже.
   - Там, в лесу, немец машину расстрелял. Молодайка еще живая... – сказал Лозов.
   - Разворачивай коня. Я сейчас! – Горский, ни о чем больше не спрашивая, поспешил в дом. Минуты через две он появился с докторским саквояжем  в руке. Едва усевшись на телегу, велел:
   - Погоняй. Наверное, там плохие дела.
   - Совсем плохие, - подтвердил Спиридон.
   ... Телега тарахтела и подпрыгивала. Десятилетний мерин размашисто бежал по дороге, готовый пуститься вскачь. Они сидели на противоположных краях телеги, спинами друг к другу, свесив ноги. Свой саквояж Горский держал на коленях, то и дело поёрзывая, хмурясь. Одной рукой он опирался на жердевой обвод повозки.
   Было солнечно, жарко и тихо. Кое-где к дороге подступала рожь, зеленовато-белёсая, поспевающая, с длинными остистыми колосьями, в которых наливалась молочная мякоть, набирало медовую зрелость будущее хлебное зерно.
   Раз или два Горский раскрыл саквояж, чтобы удостовериться, видимо, взято ли с собой всё необходимое для такого случая.Козырёк белой полотняной кепки затенял тронутое нетерпением и тревогой лицо. В наклоне фигуры, казалось, проступало желание спрыгнуть с повозки и побежать по ней, опережая Спиридонова коня. Лесник чувствовал беспокойство  фельдшера, жёстко правил своим четвероногим помощником. В собранной посадке, повороте головы проступало стремление что-то побыстрее разрешить.
   Оба молчали. Лишь Спиридон нечасто и глухо требовал от коня: «Пошёл, пошёл...». Тот, далеко выбрасывая передние ноги, бежал по нагретому солнцем просёлку. В конских глазах дробились и мелькали отражения хлебной нивы, придорожных ракит, сосново-березовой опушки тянущегося за обочиной леса. Горячее дыхание коня, стук копыт, скрежет колёсного обода на камешках – ещё обычные вчера, сейчас рождали ощущение несчастья.
   - Где ты их обнаружил? – наклоняясь к Лозову, спросил Горский.
   - Недалеко от речки. Скоро уж, скоро... – говоря, Спиридон не повернулся, а только откинулся к лекарю.
    Конь сам свернул на лесную дорожку. Лесник подивился было понятливой животине: « Знает, куда везти...», но тут же сообразил, что гнедок сворачивал на привычную колею, которая вела к дому. А к своему подворью любая лошадка  дорогу помнит.
   Сразу за речкой Горский попросил остановиться, Он вынул из саквояжа литровую бутыль с продолговатым горлышком и резиновой пробкой и начал оглядываться по сторонам, что-то припоминая. Спиридон догадался.
   - Родничок там, - показал он на несколько сумрачных елей. – Давай-ка я налью.
   - Ничего, справлюсь, - суховато сказал Горский и пошёл к елям. Минуты через две он вернулся. С бутыли оплывали студеные капли.
   Поехали дальше. На мягкой колее колёса уже не скрежетали, под ними стлался теперь протяжный шорох. Лозов напряжённо всматривался в просеку, чувствовал стук сердца, пот на ладонях. Ему мнилось, что вот-вот кто-то выйдет навстречу. Чудилась раненая девушка, которая, собрав последние силы, выбралась  к дорожке с россыпями мелкого корья среди чахлой травы.
   Деньги...
   Лозов вроде бы и призабыл о них, но на самом деле мысли о брезентовом мешке не оставляли его, в какие-то мгновения нестерпимо захватывали. И сейчас, когда с минуты на минуту слева должен был предстать расстрелянный грузовик, Спиридон поглядывал направо. Туда, где он спрятал непомерную для ума и души находку. В нарастающей муке он спрашивал себя: «Сказать о деньгах Горскому? Или промолчать?». Великий грех он возьмёт на себя, коли утаит находку. Он уже согрешил, только подумав о скрытии денег.
    Показался грузовик. Точно в испуге встал конь. Всё так же с борта свисал милиционер, зияла пустыми окнами кабина. Тишина стала еще глуше и тревожнее.
   - Там она, - Спиридон повел кнутовищем в сторону сосенки, за которой оставил раненую девушку.
   Горский несколько мешковато спрыгнул с телеги и быстро пошёл к замершему посреди лесного безмолвия деревцу. Спиридон нерешительно двинулся следом. Место, где прежде лежал мешок, ничем себя не выдавало, и это принесло Лозову некое мимолётное облегчение. Фельдшер тем временем уже наклонился над девушкой. Он пощупал пульс, затем приоткрыл веко. Вздохнул. Приоткрыл второе. И повернулся к Спиридону.
   - Опоздали, Он мертва, - сказал Горский, вновь глядя на лежащую девушку. Теперь и Спиридон видел, что лицо её изменилось. В нём проступала смутная синева.
   Фельдшер перевалил безжизненное тело набок. Под лопаткой в обрывках кофточки кровенела рана. От неё расплылось на мшистой земле мокрое пятно.
   - Минут на двадцать бы раньше... Ещё был мизерный шанс, - сказал Горский.
   Лозов похолодел. Стараясь не встречаться с лекарем взглядом, он немо оправдывался: «На прятанье мешка столько не ушло. Минут десять... Всё равно она бы умерла...» Он  даже рьяно убеждал себя в своей правоте и не мог убедить. Слова фельдшера засели в мозгу: «Минут бы на двадцать раньше...». Чувства вины, стыда теснились в груди, причиняли боль.
   - Ты, смотрю, не в себе. Крепись. Смерть всегда страшна. Пойдём-ка к машине. – Горский поднял свой саквояж. Спиридон плохо слышал фельдшера. В нём снова вершился внутренний суд: «Если бы ты сразу поехал  за помощью, то спас бы человека. Но ты позарился на деньги. Что ты с ними будешь делать?».
   Пошли к грузовику. И взгляд Лозова невольно устремился за дорожку, в чащобу. Там поваленное дерево , кучка хвороста, нора, деньги. Деньги...
   Вокруг машины валялись щепки от расколотых пулями деревянных бортов, продырявленных, казалось, со всех сторон. Вдвоём они стащили на землю милиционера. Один сапог, зацепившись за борт, снялся. Носок на пятке был порван. «Видать, холостяк, - впромельк отметил Лозов. – Штопать некому». Он положил сапог рядом с разутой ногой, подобрал фуражку, опустил на грудь. Горский почти сразу определил, что милиционер умер, как выразился фельдшер, моментально.
   «Хоть тут мне не за что себя винить», - подумал Спиридон, чуточку смягчая душевную тяжесть. Когда он направлялся к фельдшеру, в какую-то минуту спохватился: а может, и милиционер, повисший на борту, и водитель в кабине ещё живые. Ведь к ним он не подходил. Но тогда же возразил себе: некогда было, да и толку от него – никакого, если бы даже подошёл.
   Осмотрев водителя, Горский сказал:
   - Похоронить их надо. Кроме нас, некому. Ты отправляйся за лопатами, а я поищу документы. В кабине,кажется, портфель...
   - Портфель?..
   Найдёт лекарь бумаги и выяснит: были в машине большие государственные деньги. Были да сплыли. Куда девались?
   Лозов представил, как на него посмотрит Горский. Посмотрит и спросит. Напрямую. Отпереться он, Спиридон, не сможет и навсегда потеряет уважение давнего приятеля и столь почтенного человека, как фельдшер.
   Стоял Спиридон в смятении, подталкивал себя к откровению: «Надо открыться. Дескать, прости ты меня, Горский. С этим мешком бес меня попутал. Спрятал я его. Пойдём, покажу...»
   - Ты чего застыл? - удивился Горский. – Поспеши за лопатами. Яму для троих копать придется. Я помощник неважный. Старею...
   Не признался Спиридон. Молча уехал. Вскоре он прикатил на свою почти лесную усадьбу.

                2

   С деревянного крыльца навстречу Лозову сбежала старшая дочь Глафира.
   - Папка! Немцы приезжали! – оповестила она.
   - Какие немцы? – воскликнул  Спиридон, чувствуя в каждой телесной клеточке испуг.
   - Настоящие. В мундирах, железных шапках, с короткими ружьями. Шесть человек на двух мотоциклах.
   - Уже принесло...- потерянно сказал Спиридон. – Теперь от них отбоя не будет. И что они хотели?
   - Гоготали на весь лес. Правда, сначала все постройки обошли, ружья наставив. А потом воду из колодца таскали, умывались, дурачились.
   - А вы?
   - Мы с Дашкой посреди двора стояли ни живые, ни мёртвые. Ой, как страшно было, папка! Они на нас пялились...
   Из дома вышла младшая дочь Дарья.
   - Ты опять уедешь? – спросила девушка.
   - Надо мне. – Спиридон поспешил к сараю, взял прислонённую за порожком лопату. На ходу велел Дарье: - В сенях тоже должна быть...
   Девушка быстро принесла наполовину отшлифованный в земле заступ.
   - Куда ты с лопатами? Может, в чём-нибудь помочь?
   - Будьте дома. Ежели вновь заслышите мотоциклы, спрячьтесь...- Спиридон помедлил, встревоженно проговорил: - И дом оставлять нельзя. Богу помолитесь, обойдётся...
   На обратном пути Лозов непрестанно думал о том, как его встретит Горский. Телегу мягко покачивало на засыпанной хвойными иголками дорожке. Сквозь верхушки сосен проникали солнечные лучи. Тёплые полосы пересекали колею. Вовсю пели птицы. Неделю тому назад Спиридон на этой же дорожке озабоченно, но спокойно размышлял о дочерях. Обе учились в уездном городе швейному делу. Станут портнихами, не пропадут. Мужей бы Бог послал стоящих. Невесты пригожие, но небогатые.
   Неделю тому назад...
   В воскресенье, погостив у отца, собирались дочери в город, на фабрику, где они и осваивали ремесло. Ловя грустные взгляды Спиридона (одиноко ему без дочерей), складывали в корзину продукты, различные вещички. И тут приехал на велосипеде милиционер Евстигней. Он наведывался часто, ухаживал за Глафирой. Обычно усмешливый, колкий на слово, с хитрецой в глазах, в этот раз он хмуро поздоровался, прислонив велосипед к стене дома, охлопал руками  брюки, которые, не говоря уже о сапогах, были запылены. Увидев на скамье приготовленную в дорогу корзину, Евстигней устало сказал:
   - Можете разгружаться. Курсам вашим каюк.
   - Придумывай! – возмутилась Глафира, как и младшая сестра – русоволосая статная девушка. – Небось, с похмелья. Или заболел?
   Евстигней почти равнодушно принял девичий наскок, сдвинул на затылок фуражку, тыльной стороной ладони провёл по лбу.
   - Глупая, - с лёгким укором сказал он. – Какое тут похмелье, когда всё к чертям собачьим рушится. Война началась. Завернул вот, чтобы попрощаться. К своей мамане ещё надо успеть. Кому-кому, а нашему брату лиха хватить придётся.
   - Война? – силясь постигнуть смысл страшного и какого-то непомерного слова, вымолвила Глафира. Её лицо, тронутое медовым загаром, потускнело, выдавая растерянность и противление привезённой Евстигнеем новости, даже обиду на него, словно и он был виноват в том, что грянуло несчастье.
   - Война, милая, - с жестокой прямотой подтвердил Евстигней.
   Когда он въехал во двор, Спиридон сидел возле сарая на берёзовой колоде и точил топор. По воскресеньям он, следуя обычаю почти не работал. Позволял себе мелкие занятия: починку сбруи, плетение верёвок, наладку инструмента. Спиридон видел, как Евстигней слез с велосипеда и заговорил с Глафирой. Что-то в милиционере  сразу насторожило. Не случилась ли неприятность, связанная с дочерьми? Только этого и не хватало!
   Отложив топор, Лозов направился к дому. На ходу расслышал слово «война». В груди у него захолонуло.
   - Слышь, папка, что Стига говорит? Война началась... – обратилась к отцу Глафира.
   В эту минуту на крыльцо вышла Дарья. Она ещё ничего не знала.
   - А, женишок явился! – шутливо воскликнула девушка, подначивая Евстигнея и с некоторой опаской поглядывая на Глафиру – не всегда яэвительные намёки Дарьи принимались безответно. Обычно и Евстигней в долгу не оставался.
   Сейчас он лишь отстранённо взглянул на неё. Глафира холодно осекла сестру:
   - Помолчи. Нашла время...
   Дарья почувствовала, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Она медленно спустилась по ступенькам, безгласно спрашивая всех троих: «Беда какая? Скажите...».
   - Откуда ты узнал? – Спиридон поздоровался с Евстигнеем за руку и про себя отметил, что на боку у милиционера висит брезентовая сумка с противогазом. «Раньше не бывало...».
   - По радио передали. И наш начальник приказ получил.
   - Всё-таки полезли ироды, - сказал Спиридон.
   - Ты о ком, папка? – не поняла Дарья.
   - О ком, о ком! Немцы на Россию войной пошли!
   Голос Спиридона потонул в громовом гуле, который внезапно накатился с запада. В небе показались самолёты. Добрая дюжина их летела в строгом  порядке, обрушивая на землю грохот, перечеркивая её зловещими тенями. В доме зазвенели стёкла, дрожь пробежала по близким к подворью елям.
   Четверо проводили самолёты взглядами. В глазах у девушек были страх и недоумение, у Евстигнея – гнев, у Спиридона – глухая тоска.
   - Куда ты теперь? – спросил Спиридон.
   - Да вот Глаше уже сказал. С матерью попрощаюсь и – в отдел. А там уж какой приказ выйдет. – Евстигней вынул карманные часы, ловко щёлкнул крышкой.
   - Пора мне, - сказал он. – Будьте живы и здоровы. Надеюсь, свидимся. – И попросил Глафиру: - Глаша, проводи немного.
   Несколько смущаемая присутствием отца и сестры, Глафира тем не менее решительно согласилась. Евстигней взял велосипед и они пошли по двора, направились по лесной дорожке к близкой опушке, вблизи которой пролегал большак, ведший в волостное местечко, а дальше – в уездный центр.
   Так оборвалось мирное лето, рухнули и мирные надежды сестёр Лозовых стать швеями-мастерицами. Да вся жизнь враз перевернулась. Третьего дня по двору Евстигней ходил, а нынче немцы на мотоциклах разъезжают.

   Лозов возвращался в лес. На плоском полотне телеги, пригодном для перевозки всяких грузов, сейчас позвякивали лопаты. Конь, почувствовав, что хозяин задумался, вспоминая роковое воскресенье, сбавил бег. Но Спиридона ни на минуту не покидала дума о расстрелянном грузовике. Там ждал Горский.
   Лесник спешил и вместе с тем страшился лесного уголка, в котором погибли люди и в его руки попали сумасшедшие деньги. Из-за них он был причастен теперь к чьей-то смерти.
   Деньги...
   Зачем он поехал в этот квартал? У лесника бессрочное дежурство и Лозов ежедневно объезжал или обходил какой-нибудь участок. Он мог поехать в любую сторону, но поехал именно в эту. Любопытство повело? Хотелось узнать,за кем немецкий лётчик охотился? Однако он тогда не совсем и понимал, что идёт охота. И всё же поехал. На свою голову. Пусть бы кто-нибудь другой подобрал этот мешок...
   «Избавь ты себя от него, избавь, - настаивал в Спиридоне неумолчный голос. – Откройся Горскому, сними с души камень».
   «Ну, хорошо, - вторгался голос другой. – Признаешься лекарю, что подобрал деньги. Дальше что? Можно сдать их немцам и сделать пришельцам подарок. Можно сжечь. И можно спрятать до лучших времён. Лучшие времена  в твоем понимании  – возвращение Советов. Им-то деньги и принадлежат. Но вернутся ли Советы? ».
   Запутался Спиридон. Не умолкали в нём два голоса. Разных, несговорчивых.
   Лес объят тишиной, пронизан солнцем, птичьи трели льются вольно и полнозвучио. И трудно поверить, что в мире гремит война, что в этом дремотном, слушающем птиц лесу лежат мёртвые люди.
   «Если бы не деньги, легче было бы... Ну, война... Пережили когда-то первую германскую. Тоже немец приходил. Сильно бедовали. Но семейку свою, нас ребятёнков, батька сберёг. И мне теперь дочек оборонить надо. Да крышу над головой не потерять. Деньги Горскому отдам. Скажу: ты человек и пограмотнее, и поважнее меня. Бери и делай с ними, что хочешь...».

                3

   Горский, подстелив газету, сидел на подножке грузовика. Белая кепка прилажена на колене, куда-то далеко устремлён печально-неподвижный взгляд. Возле ног поверх куска брезента лежали две винтовки, наган, патроны. Рядом – портфель. Фельдшер грузно поднялся  навстречу Спиридону. Тот остановил коня, чуть съехав с дорожки и, взяв лопаты, пошёл по мшистой дернине, уводя глаза от мёртвых тел.
   - Ты, гляжу, кое-что нашел, - заметил Лозов, прикованный взглядом к портфелю.
   - Нашёл оружие. Милиционер, похоже, стрелял из винтовки по самолёту. При девушке – никаких документов. В кармане водителя оказалась красноармейская книжка, у милиционера – удостоверение. Откуда они родом неизвестно. Милиционер из уездного отдела, но где теперь этот отдел?  Портфель, если не считать старых газет, пустой. Еще в кабине нашёлся женский плащ. Такие дела...
   - Дома спокойно? – совсем не в русле разговора вдруг спросил Горский, перенимая у лесника одну из лопат.
   - Немцы приезжали. На мотоциклах, - сказал Спиридон.
   - Уже. Небось, напугали твоих девчат?
   - Ещё и как. Теперь каждого приезда надо бояться.
   - Осторожность не помешает, но труса праздновать не стоит. Свои обязанности исполняй, как и прежде. Лесники при любой власти нужны.
   - Хорошо бы и жалование дальше получать, – отозвался Спиридон, чувствуя облегчение оттого, что лекарь не нашёл сопроводительных к денежному мешку документов. Однако душевный груз продолжал давить. Лозов повернулся было спиной к убитым милиционеру и солдату-шофёру, чуть-чуть избывая жуткую картину, но взгляд тотчас упёрся в чащобу, где он спрятал деньги. Позади – горькая беда, перед лицом – собственная вина. Куда ни повернись – больно поранишься...
   - Давай копать, Спиридон, - сказал Горский. – Прямо тут их и упокоим. Сухо, песок. И возле дороги. Могила не затеряется. Да-а, в гробовщиках я впервые. Прости нас, Господи, грешных...
   Последняя фраза остро задела Спиридона. Он перемог новый прилив смешанных чувств, вонзил лопату в податливый слой. Каждая грудка песка, поддетая железным заступом, падала с него шурша, глухо хлопая.
   Вертелись в голове слова Горского: «В гробовщиках я впервые...». Что фельдшер хотел сказать? Что никогда не копал могилы? Ему, Спиридону приходилось. Недавно в Троицын день он ездил на кладбище, поклонился памяти безвременно умершей супруги, родичей, которых хоронил. Вспомнилось, как задержался у памятника известному и за пределами уезда староверческому наставнику, духовному отцу Власию, прочёл выбитое на камне напоминание: «О, люди! Что теперь вы, то и мы были некогда, что теперь мы, то и вы скоро будете...».
   «Истинная правда», - подумал Спиридон, налегая на лопату. Еще утром все трое погибших были живы-здоровы, полны сил, веры и решимости пройти  испытания. И вот нашли смерть в лесу, лягут в безымянную могилу. Их матери и отцы, братья и сестры никогда не узнают, где они сложили головы. Тем паче, ежели немец пришёл навсегда. Немец – навсегда?!.. Лозов даже содрогнулся от этой мысли. И тотчас обожгла другая: зачем деньги прячешь, коли немецкому владычеству сроку не будет? Чтобы червонцами стены оклеивать?..
   Уже и не знал Спиридон, бранить ли себя почём зря, или жалеть. Такая мешанина в голове, такая наволочь на сердце – не приведи, Господи!
   Копали яму. Горский покряхтывал. Белоручкой фельдшер не был. На обширной усадьбе многое сам делал, включая уход за большим садом. Лопата для него –инструмент привычный. Но давал себя знать возраст. Как-никак, под шестьдесят.
   - Мне за тобой не угнаться, - проговорил лекарь. – Кстати, точно и незнаю, сколько тебе лет.
   - Сорок шесть. Девяноста пятого года рождения.
   - Мальчишка.
   - По сравнению с тобой?
   - Со мной.
   - Нашёлся старик.
   - Доживи до моих лет...
   - Неделю назад рискнул бы сказать, что, Бог даст, доживу. А сейчас не то, что до твоих лет – до вечера доживёшь ли...
   Оба быстро вспотели. Полотняный пиджак Горский снял сразу, но и в рубашке было жарко. Фельдшер часто распрямлялся, доставал из кармана платок, вытирал лицо и шею, промокал, забираясь под свободный ворот сорочки, поросшую белёсым волосом грудь.
   Спешили. Стремились поскорее предать земле бездыханные тела, избавиться от выпавшего невыносимого бремени.
   Лозов снял пояс, косоворотка была расстёгнута до последней пуговицы. Так он косил, так дрова колол и валил на делянках матёрые сосны. Бывало, и под  жгучим солнцем. Однако тут взмок больше обычного. Потому, что свалилась на голову работа, какой и врагу не пожелаешь.
   Горский в очередной раз оперся на лопату, тяжело дыша. Они уже заметно углубились в  песчаные слои.
   - Ты поднимайся наверх, иначе мы потом отсюда не вылезем. Я ещё немного покопаю.
   Фельдшер с помощью Лозова выбрался из ямы. Пока Спиридон довершал рытьё могилы, лекарь молча наблюдал за ним и произнёс единственную фразу, оглянувшись на грузовик, возле которого лежали убитые:
   - Нам предстоит крайне печальная процедура...
   Все их последующие действия слились в бесконечно горестную череду. Сначала  Горский наломал ворох хвойных лапок. Сброшенные в яму, они под руками Лозова плотно устлали дно. Затем, ухватившись за рукоять лопаты, стиснутую Горским, Спиридон подтянулся и вылез из ямы. Вместе они перенесли тела погибших на край могилы. Спиридон вновь спустился в яму и, стараясь не испачкать себя кровью, не обвалить стенки ямы. стащил тела вниз. Лекарь, сохраняя выдержку видавшего виды человека, Сочувствующе-деликатно кое-что Спиридону подсказывал. Он, как никто другой, будь тот на его месте, понимал, сколь  глубокое потрясение осиливает Лозов. Тесноватой получилась могила, но все трое поместились. Спиридон плохо запомнил, как он закрыл мёртвые лица плащом, который подал ему Горский, как набрасывал поверх тел остатки хвои, как вновь выползал на животе из ямы...
   ... Они стояли возле свежего песчаного холмика с плоским верхом, на котором Спиридон черенком лопаты оттиснул восьмиконечный крест.
   - Сами в горячке не подумали, когда копали и хоронили, но по Божьей воле всё правильно вышло. Покойники лицом к востоку лежат, - одолевая неимоверную сухость во рту, проговорил Лозов.
   - Действительно, Бог направил, - согласился Горский. Он сделал несколько шагов в сторону, поднял из мха бутыль, вернулся к Спиридону.
   - Попей, - сказал фельдшер, протягивая бутыль. Вода была тепловатой, , но пересохшее горло лесник смочил. Вроде бы и в глазах прояснилось.
   - Спасибо! – поблагодарил Лозов, возвращая сосуд.
   Лекарь приложился к нему раз-другой, остатки вылил на ладонь, освежил лицо и шею. Мокрые брови задрались, бородка слиплась, придав фельдшеру смешной вид.
   - С той минуты, как ты привёз меня сюда, я перестал видеть небо. Стоит прекрасный солнечный день, а в глазах темно. – Горский козырьком приложил ко лбу руку, взглянул на ослепительный диск.
   - Солнце ясное, но день и в самом деле черный, - сказал Спиридон.
   - На своём веку смертей я повидал немало и всё равно сегодня сам не свой. Никак успокоиться не могу...
   - Страшно, Горский...
   - Рассудком понимаешь, что война,  только смириться с этим невозможно. Остается терпеть и уповать на Всевышнего. Выжили в первую мировую, может, не пропадём и в этот раз.
   - К кому Бог будет милостив...
   - Истинно. Без Бога человек – сирота.
   Фельдшер надел на голову кепку, вслушался: то ли в собственное сердце, то ли в какой-то посторонний звук.
   - Лес молчит, - сказал он. – Твой лес молчит.
   - Мой...- Спиридон тяжело вздохнул. – Выкинут меня новые хозяева из этого леса.
   - Не выкинут. Немцы любят порядок. Лесник у них – нужное лицо. – Горский повернул голову к могиле, продолжил: - Ты сказал «страшно». Правда, Спиридон, страшно. Я уже говорил, как меня пробрало. Но человек есть человек. В двух шагах зарыты молодые люди, а мы уже печёмся о своих делах. Наверное, это грешно.
   «Знал бы ты, какой грех на моей душе...» - Лозов почти съёжился от мысли, которая и не покидала его.
   - Поедем, Спиридон.
   - Поедем.
   Мир оставался прежним. Плавно текла лесная речка, шелестела рожь у полевой дороги. Хутора таили свою скрытую от праздного любопытства жизнь. К одному из них, с белостенным домом в центре, через некоторое время и свернули. На въезде во двор Горский попросил подогнать коня вплотную к складу. В него фельдшер отнёс завернутое в брезент оружие. Ещё в лесу он сказал Спиридону, что обо всём происшедшем он сообщит волостному и уездному новому начальству. Оно ведь, как и полиция, непременно объявится.
   Прощаясь, Горский сказал:
   - Заезжай. Всегда готов помочь. Да и просто поговорить . Ты ведь в основном один на один с лесом. А он молчит, хотя и многое знает. Правда?
   Лозов кивнул, пряча глаза. «Всё-таки он что-то чувствует. Нет-нет да и посмотрит странно. Будто на мне печатка поставлена. Недаром молвится: на воре шапка горит. Вот, Спиридоша, куда ты себя столкнул. Давнему знакомому не смеешь посмотреть в глаза».
   Но голос-искуситель тоже начеку: «Любой бы на твоем месте взял эти деньги. Нечего себя укорять. Нашёл из-за чего совеститься...».

                4

   В четвёртыё раз за полдня  Спиридон пересёк лесную речку. Теперь он напоил коня, ополоснул лицо. Дорожка была пустынной, но беспокоило опасение, что на ней могут появиться немецкие мотоциклисты из тех, что заезжали в его усадьбу. Лес, однако, безмолствовал.
   За несколько десятков метров до сосняка, посреди которого желтел могильный холмик, Лозов свернул на просеку и, после недолгой утомительной тряски, подъехал к поваленному дереву с обратной стороны. Остановив коня, поозирался. Воровато подошёл к куче хвороста. Ногой отпихнул сучья, с часто бьющимся сердцем присел перед норой, сунул в неё руку. Мешок был на месте. Спиридон ощупал его, вновь огляделся, раздумывая, как поступить. Затем наломав с верхушки повергнутой ели кучку крупных лап, отнёс на телегу. Вытащил мешок. Опять возникло гнетущее ощущение, что кто-то за ним следит. Знобко похолодел затылок, побежали по спине мурашки. Глаза боятся, а руки делают... Через пару минут мешок был упрятан на телеге в лапник, прикрыт еловым и берёзовым сушняком. Опять минуя могилу, вывел коня на дорожку, уселся на хворост, чувствуя сквозь сучья тугое тело мешка.
   Весь недолгий путь до дома молил Бога о том, чтобы никого не встретить. Ни своего, ни чужого. Сколько хожено по лесу тёмной порой. Даже малый страх был Спиридону неведом. А тут средь бела дня вздрагивал при каждом шорохе, обмирал, уловив впереди или сзади подозрительные звуки.
   Немного успокоился, когда въехал в свой двор. Посреди него конь приостановился. Возле хлева Глафира секла в корытце траву.
   - Зачем тебе хворост. Да ещё и еловый? – удивилась она. – Печь всегда топим дровами.
   - Хворост тоже не помешает, - буркнул Спиридон первое, что пришло на ум.
   - Я помогу тебе... – вызвалась Глафира.
   - Без помощников обойдусь. Занимайся своим делом, - почти сердито бросил Лозов.
   Чуть на отшибе стоял сеновал. К нему Спиридон и направил коня. Скидывать хворост не стал. Дочери сновали по двору, могли заметить, что на телеге не один только сушняк... Спиридон обошёл вокруг повозки. Мешок был спрятан неплохо.
   Он распряг гнедка, отвёл его на луг, пограничный, как и огород, с могучим стройным лесом. Нередко спутанный конь пасся на более дальних опушках, но сейчас уже не было сил сделать лишний шаг. Возвращаясь, Спиридон вновь придирчиво осмотрел воз. Какого-либо подозрения он вызвать не мог.
   - Что ты застрял? – подала голос Глафира. – Иди, поешь. Целый день голодный.
   - Иду, иду, - подчинился Лозов. Пригнетала тяжесть, как будто он сложил штабель брёвен. Медленно ступая в испещрённых царапинами сапогах, он брёл по двору, донельзя усталый и вместе с тем напряжённо-чуткий от близости брезентового мешка.
   Глафира ждала, поставив ведро воды на скамью около крыльца. Взглянув на отца, она поразилась:
   - Где ты был? Прямо-таки постарел за полдня. Ты немцев видел?
   - Видел... – Спиридон опустил глаза. Он едва не сказал: «Видел, что они натворили...». В ведре светилась прозрачная студёная вода. Ему хотелось пить. Глафира опять спросила:
   - Плохо себя чувствуешь, да?
   - Ничего, перемогнусь...
   Он присел на лавочку,сказал входившей в дом Глафире:
   - Тапки мои подай.
   Пока дочь находилась в доме, Спиридон успел разуться, обнажив бледные худые ступни, стряхнул со снятой фуражки хвойные иголки. Глафира вынесла войлочные, сшитые самим Лозовым чуни. В руке она держала ковшик, на плече – полотенце. Спиридон старчески трудно поднялся со скамьи, взяв у дочери ковшик, напился. Затем под летним, устроенным вблизи крыльца, рукомойником умылся. Вслед за дочерью вошёл в дом, Бревенчатое жилище хранило прохладу. Только в кухне от плиты исходило духовитое тепло. Лозов троекратно перекрестился на икону, украшавшую угол, сел за стол. Глафира поставила перед ним тарелку горохового супа, глиняную миску картофельных блинов, стеклянную банку молока, приоткинула льняной рушник, под которым лежал початый каравай ржаного хлеба. Спиридон отрезал от него продолговатый ломоть.
   - В город надо бы съездить, - сказала Глафира, глядя, как отец ест, одолевая в себе что-то мешающее принимать пищу.
   - Какая в том нужда? – уже самим тоном Лозов отказывал в поездке, не находя в ней надобности.
   - Вещички наши на квартире остались. И соль привезли бы.
   - Соль-то откуда?
   - Я тебе не успела рассказать. Неделю назад  входит к нам в комнату квартирная хозяйка и говорит: «Поспешите, девки, в лавку, запаситесь солью. Война будет». Пошли мы с Дашкой и купили два пуда соли.
   - Дальнозоркая ваша хозяйка. Как в воду глядела. Война – вот она.
   - А соль в войну дороже золота, - напомнила Глафира вековую людскую премудрость.
   Лозов задержал руку с полной ложкой супа, взглянул на дочь.
   - Что ты так посмотрел?
   - Как? – переспросил Спиридон, понимая, что излил во взгляде всю свою тяжкую думу.
   - И горько , и сердито.
   - Ты тут ни при чём. Сержусь на себя. Есть за что. Когда в город собираешься?
   - Когда ты разрешишь.
   - На днях вместе съездим. Надо узнать, что в нашем лесном хозяйстве творится. Наверное, новый лесничий будет, ежели уже не назначен. Оставят ли меня при должности?
   - Может, курсы опять откроют, - с робкой надеждой проговорила Глафира.
   - Про курсы, видно, придётся забыть, - жёстко сказал Лозов, Перед глазами то явственно, то удалённо возникал жёлтый бугорок в лесном углу. – Кстати, а где Дарья? Только что по двору ходила.
   - С выкройками возится.
   - При деле, значит, - одобрил Спиридон. Глафира все ещё посматривала вопрошающе: где был, почему выглядешь так?, но молчала. Дочери привыкли к долгим отлучкам отца, возвращавшегося из леса подчас хмурым, однако если он не рассказывал о чём-либо сам, расспросами не досаждали. Сегодня вид у отца был из ряда вон выходящий, тем не менее  Глафира лишь поинтересовалась:
   - Больше никуда не поедешь?
   - Вряд ли.
   - Слава Богу. А то нам одним жутковато, хотя мы девки и лесные.
   Лозов напоследок выпил кружку молока и ощутил,что подкрепился плотно. Сначала кусок в рот не лез, потом  еда пошла. На сытый желудок думалось спокойнее. Подступало желание сказать про мешок Глафире. И объяснить: «Ничего плохого я не сделал. Взял государственные деньги на хранение. Пусть полежат у меня. Сдать их некому - Советы отступили. Преподносить новой власти рука не поднимается...».
   Встав из-за стола, Спиридон снова перекрестился, вышел на крыльцо. С него был виден воз. Скрытый еловыми лапами и берёзовыми ветвями, на телеге лежал миллион. Спиридон совершенно не знал, сколько в мешке денег, но с той минуты, как он подобрал находку, Лозов считал, что в брезентовом нутре – миллион.
   Миллион!
   Подумать только: на дворе обыкновенного лесника – миллион! Такими деньгами никто и никогда в уезде не владел. Даже пан Песчинский, в бывшем имении которого ещё в тридцатые годы открыли техникум. Пан умер в Париже, сын и дочь уехали в Америку, продав имение Латвийскому государству, а пожилые люди помнили богатую семью, говаривали, желая достойной участи своим детям: «Разжились бы, как пан Песчинский». Но этот вельможный отпрыск шляхетского рода миллионером не был. А Спиридон Лозов – миллионер, миллионщик...
   «Остынь и в разум приди» - одернул себя Спиридон. Деньги необходимо спрятать. С одной стороны цена им сейчас – никакая, с другой – кроме него, никто о них даже догадываться не должен. Он не знал, как рассудит завтра. Сегодня деньги будут спрятаны.
    Вернувшись в дом, Спиридон надел матерчатые носки, сунул ноги в галоши, в которых часто справлял дворовые работы. Возле вешалки потянулся было за форменной фуражкой, выделявшей его среди других. Лесник денно и нощно пребывает при исполнении служебных обязанностей. Лозов бесконечным своим дежурством не тяготился и фуражку носил с гордостью. Только за плугом, на сенокосе, в дровянике  заменял её картузом. Вот и сейчас вышел во двор в картузе.
   К возу с навязчивым лаем порывалась собака. Один лишь воз был тому причиной? Не околачивался ли кто-нибудь поблизости. Спиридон обогнул сарай, увидел спокойно пасшегося на лугу коня. Вокруг царила лесная тишь. Собака однако надолго не умолкала. Что-то ей не нравилось.
   С наступлением сумерек Спиридон спрятал деньги в старой бочке из-под огурцов, стоявшей в дальнем углу сарая, прикрытой концами сложенных здесь досок, отчасти заполненной паклей, обносками сбруи.

                5

   Ночью приснилась раненая девушка. Она лежала под деревом, которое, как плодами было увешано пачками красных червонцев. Девушка протягивала руки, звала...
   Дурной сон. Спозаранку Спиридон таскался по двору, твердил про себя: «Нет за мной греха, нет. И вины в смерти девушки нет».
   Пополудни он запряг коня, поехал к старцу Мефодию – местному наставнику, мудрецу, книгочею. На пороге небольшого деревянного дома, окружённого садом, его встретил седобородый старик с доброжелательным лицом и проницательно-сочувственными глазами.
   - Здравствуй, батюшка! – поприветствовал Мефодий.
   - Здравствуй! Милости прошу.
   Вслед за ним Лозов вошёл в чистую горницу. Один из углов был уставлен иконами, горели лампады. На столе, придвинутом к окну, лежали толстые книги. В приоткрытом шкафу также виднелись объёмистые тома.
   Спиридон покрестился перед иконами, затем со словами: «Мир дому сему» по приглашению хозяина опустился на стул. Мефодий и сам присел к столу – напротив гостя.
   - Здоров ли, сын мой? – с искренним участием спросил он.
   - В общем здоров. Не ранен, не контужен, хотя и война...
   - Война, - неопределённо молвил Мефодий. – Телесные раны заживают, душевные долговечны. Что в нашей округе слыхать?
   - Мало знаю, батюшка. В лесу обретаюсь.
   - А в лесу тихо?
   - Люди погибли. Немец грузовик расстрелял. Троих сгубил. Нашёл их я. Молодая женщина была ещё живая. Пока за Горским ездил, померла.  С фельдшером, бедных похоронили. Меня, батюшка, совесть мучает, вроде виноватый я, что женщине не помогли...
   Мефодий взял с раскрытой книги очки, повертел  в пальцах, уточнил:
   - Совершил ли ты ещё какое-либо действие, в котором коришь себя?
   Лозов растерялся. Столь прямого вопроса он не ожидал. Удивил, батюшка! Не зря говорят, что Мефодий человека насквозь видит. «Совершил ли действие...». В том-то и дело, что совершил. Но как раскрыть своё прегрешение? Притворяться чистеньким тоже нельзя. Зачем тогда приехал?
   - Был грех... – полупризнался Спиридон, не отводя глаз и как бы прося о прощении за то, что большего он не скажет.
   - Покаянную молитву творишь?
   Спиридон кивнул.
   - Только в молитве успокоение, хотя прощается не всякое. Сказано у Нила Сорского о кающихся, - Мефодий полистал лежавшую рядом с книгами тетрадь, стал читать: «И скорбь, бывающую о гресех, и толчение чела, и биение персей, и коленопоклонение, и руковоздеяние с болезнию... и сетованный о гресех глас, и воздыхание из глубины сердечныя... и плачевное рыдание, и совесть с болезнию вопиющу - ото всех же сих со всеми сими приемлет Бог и уста глаголющи: согреших Господу моему, злое сотворил перед ним» - Мефодий поднял на Спиридона глаза, проговорил: - Господь покаяние приемлет. Но сердечного сокрушения и молитвы мало. Главное - в прекращении греха. – Старец прочёл дальше: «Имееши ли сложение в мыслях и усердие сердечное исправиться во исповеданных тобою гресех. И обещаеши ли Богу потом тех не творити?  Кто не оставляет греха, тому нет веры в том, что раскаивается...».
   - Строго, - сказал Спиридон.
   - Даже сурово. Зато справедливо. Лицемерие отвратительно. Тем более в обращении к Богу. Тут уж так: прежде, чем каяться, подумай, сможешь ли переступить грех...
   Седая борода обрамляла моложавое лицо Мефодия. Живая речь, острая память. А ведь за восемьдесят старцу. Немало.
   «Грех, грех... Девушку по словам Горского можно было спасти. Виноват, что потерял время, пока прятал деньги. Грешен... Но чем поможет мне Мефодий? Он грехов не отпускает...».
   - Замешкался я там. Надо было сразу лететь за фельдшером. А я пока осмотрелся, пока что... Испугался крепко.
   - Прямой вины не вижу, - сказал Мефодий. – То, что оправдания себе не ищешь, похвально.
   «Ищу, батюшка, и оправдания, - мысленно поправил старца Спиридон. – Уже десять раз себя казнил и оправдывал».
   - Понимаю, что в душе твоей велико борение, - угадал Мефодий. – Не мудрено. Такие погребения и сломить могут. Исцеляйся молитвой и трудами. Дочери здоровы?
   - Слава Богу, в добром здравии.
   - Проси Господа об этом и на завтра. Береги очаг свой.
   - В лесу живём. Не докричишься, ежели что.
   - Бог не оставит.
   - Молюсь и надеюсь.
   - В храме помолись за убиенных. Прощения попроси. Покаяние безгранично, выбери меру, которая подобает тебе. Перед твоим приездом читал я Иоанна Златоуста. – Мефодий придвинул к себе раскрытую книгу. - Вот что у него написано: «Настоящее время есть время покаяния. Будущее – время суда. Встаньте, умоляю Вас, встаньте. Жили мы по плоти, станем же, наконец, жить и по духу. Жили в удовольствиях, решимся пожить и в добродетелях. Жили в нерадении, поживем теперь и в покаянии».
   - Много ль удовольствий было в моей жизни? – проговорил Спиридон. – Работа нескончаемая да нужда безвылазная. Каждая копейка на счету – хоть надвое её разламывай. Про меня ль и нерадение? Во, отметины, - Лозов выставил перед старцем ладонь с жёлтыми бугорками мозолей. – Душевно, в помыслах о хлебе насущном, может где-то и оступился, - тут голос Спиридона, как ему показалось, дрогнул. – Прочёл ты, батюшка, что настанет время суда. Уже настало. Война на земле. Смертоубийство вершится, горюшко хлынуло. Наверно, за грехи наказаны люди. Но все ли так уж провинились перед Господом? Ведь есть и свой суд. Из леса смотришь на небо не реже, чем смотрел бы с поля. И всякий раз думаешь: зачем живу и как живу? Чем не суд?
   Мефодий слушал, поглаживал пальцами книжную страницу, отнимая их, притрагивался к вислым усам.
   - Гложет тебя некая мука, - сказал он, едва Лозов умолк. – Причина мне неведома. Ты говоришь: душа болит.Отчего? Если дело только в бедной девушке, то лекарство одно – покаяние. Я ведь не попрекаю тебя в безобразии жизни. Знаю, что достойна она, исполнена трудов. Знаю, что судишь себя безжалостно. Но вижу, что причастен сейчас к тому, что душа не приемлет. Потому Иоанна Златоуста прочёл. О высшем суде. Мнится мне, что поднял ты греховное бремя. Сбрось его. Тем сотворишь искупление. Врачуй болезнь, пока не поздно. Доктор – ты сам. Все мы, грешные, живём в двух ипостасях – больных и целителей.

   Ехал Спиридон назад, перебирал разговор с Мефодием. В голове вязко ворочались его слова: « Поднял ты греховное бремя. Сбрось его... Мы больные, мы и доктора...». Нельзя было не удивиться: «Разглядел-таки меня. Глубоко видит. Краснеть я вроде бы не краснел, но попался. Углядел старец, что совесть моя нечиста. Нет облегчения. Ну, а на что рассчитывал, навещая Мефодия? Чего ждал? Всей правды не выложил. Уж сказал бы прямо: прихватил я, батюшка, целый мешок денег, куда их теперь девать? Скорее всего совет Мефодий дал бы. Хотя ты его и так получил. Сказал же старец: сбрось бремя...».

                6

   На левой стороне дороги показалась большая усадьба. Вишнёвые деревца окаймляли сад, в глубине которого виднелась жестяная крыша с выступающим балконом мансарды, по-местному – сальки. Сад скрывал надворные постройки. На задней окраине двора, в березняке приютилась ладная баня. Усадьба принадлежала вдове Анастасии Харитоновне Зориной – сорокалетней женщине, принявшей после смерти мужа нелегкие заботы хозяйки обширного владения.
   «Наведаюсь», - решил Спиридон. Спустя несколько минут он уже ехал по дорожке, ведущей от большака к дому, мимо кустов смородины и крыжовника, клубничных грядок, слив.
   Громко залаяла серая овчарка, напружинивая поджарое сильное тело. Конь опасливо придержал шаг, взял было влево, рискуя ступить на цветник. Спиридон потянул вожжу, направил гнедка в середину двора, поросшего спорышем, просторного и чистого. Ближе к сараю, подобием башен, стояли два стога сложенных из берёзовых поленьев. Сбоку на провисшей верёвке сушилось бельё. Спиридон остановил коня, и в этот же миг раздался женский голос:
   - Волк, прекрати!
   Пёс смолк, присел на задние лапы, цепко следя за каждым движением Лозова.
   Из-за дома вышла женщина в повязанном косынкой платке, в лёгком платье с короткими рукавами и цветастом переднике.
   - Вот кто к нам припожаловал! Здравствуй, Спиридон!
   - Здравствуй, Харитоновна! – Лозов соскользнул с телеги. Женщина подошла, остановилась в трёх шагах.
   - Вижу, живой, - суховато сказала она.
   - А какому мне быть, - отозвался Спиридон. Странный тон задел, хотя он и знал Горину, её склонность посматривать на неравных себе свысока. Бывала она и другой.
   - Вчера сказывали, что была в твоём лесу стрельба. Всякое можно подумать.
   - Пока цел.
   - Кто там стрелял?
   - Немцы.
   - Люди, небось, погибли?
   - Без крови не обошлось...
   - Лес попорчен?
   - Малость.
   - Мои брёвнышки на месте?
   - Куда же им деться.
   - Какие ещё новости?
   - Главная  новость – война.
   - Бог даст, переживем. А воротилы, видать, первые удрали...
   - Ты о ком?
   - О красном начальстве, которое прозвище мне прилепило – кулачка. Род мой грязью измазан. Ишь, слово какое: кулачка. И в толк никак не взять.
   - Кулачка – значит богачка, - с простодушно-сдержанной усмешкой сказал Спиридон.
   - Факт, что не беднячка. Богачкой бы и называли. Так нет же – придумано словцо, чтоб голодранцы и завистники честные фамилии трепали.
   В позе Анастасии, в том, как она сунула руки в кармашки передника было нечто гневно-воинственное. Взгляд серых, с голубинкой, глаз сделался жёстким, высокий, прикрытый косынкой лоб наморщился.
   - Кулачка! – негодовала Анастасия. – Как они измывались! Даже плакала я. Но только по ночам, в подушку... На людях – ни слезинки.
   - Оставь, - сказал Спиридон. – Вчерашние слова. Какая им теперь цена?
   - И правда, - согласилась Анастасия. – Канули они, как и вчерашние деньги.
   Лозов едва не вздрогнул. Он почти враждебно и одновременно болезненно посмотрел на женщину. Анастасия перехватила взгляд, чуть озадаченно спросила:
   - Чего по-лесному зыркнул? Не так сказала?
   - Что сказала, то сказала, - ответил Спиридон. Он стоял, касаясь ягодицами телеги, с вожжами в руках. Из-под околыша фуражки выбивались кудельки волос, перетекая на висках в курчавые завитки бороды. Спиридон сутулился точно так же, как в лесу, когда притулился к телеге, комкал вожжи, не зная, что сказать Горскому.
   - Какой-то ты виноватый, - всматриваясь в Лозова, заметила Анастасия. – Не натворил ли чего-нибудь?
   - Миллион украл, - вызывающе бросил Спиридон.
   - Лихо шутишь. Ишь ты – миллион! А вообще в такой заварухе и миллионы на распыл идут. Красная власть всё побросала. В городе, говорят, ювелирный магазин нараспашку оставили. А там золота – пуды. Кое-кто по-царски разжился.
   - На хуторе сидишь, а всё-то знаешь, - сказал Спиридон, неуверенно утешая себя тем, что не один он грешен, вон и другие запустили руки в государственное добро.
   - Чего ж не знать. У молвы ноги длинные. Она по свету быстро бежит . Забежала и ко мне. Ну, а твой миллион где? – В голосе Анастасии продребезжала ехидца. – Одолжил бы что ли.
   Лозов простил женщине укол, всерьёз сказал: - Мой миллион в лесу. Богатства, как знаешь, в глухих местах прячут. Мне далеко ходить не надо.
   - Разыгрываешь бабу... – Анастасия нахмурилась. Что-то нешуточное улавливала она в словах Спиридона. Он ступил на шаткий мостик.. Тон был легкомысленный, но в глазах таилась обречённость. Анастасия начинала сердиться оттого, что не понимает Лозова.
   - Нисколько не разыгрываю, - продолжал он. - Хочешь, чтобы я одолжил денег. Удивительно. Ведь только что сказала: красная власть кончилась. А мой миллион – красный. На него сейчас и колёсной мази не купишь.
   - Издеваться приехал? – почти гневно воскликнула Анастасия, переводя взгляд с лесника на собаку, словно хотела припугнуть Спиридона: вот спущу Волка с цепи, узнаешь, как над бабой потешаться. Лозов не видел причины впадать в испуг. Игриво-двусмысленный разговор  затеяла сама Анастасия. Чего же обижаться. А защитить себя она может в любую минуту. Не надо и собаки. Стоит её только кликнуть Агапку -  подчас злюку, а вообще неспешного увальня, трудягу и силача. В его лапах скопилась медвежья сила. Кое-кто испытал. Не приведи, Господи! Агапки не видно, но он где-то поблизости. В такие лихие дни Зорина живёт настороже.
   - Проведать тебя приехал, - миролюбиво сказал Лозов.
   - За это спасибо. Но выдумок про миллион мне не надо. Бесовщина...
   Бес и впрямь засел в Спиридоне. Мыслил он посреди богатой усадьбы: «Равны мы сейчас, госпожа. У тебя имение, у меня денег мешок. Приезжал к тебе бедняком, сегодня приехал миллионщиком. Ты свысока не посматривай. Скажи я тебе, сколько у меня денег, враз переменишься...»
   Изгоняя беса,Спиридон вставлял довод: «Деньги – прах». Но бес не унимался: «И усадьбе в военное время цена – копейка. Заденет война и останется пустое место».
   Споря с самим собой, понимания разницы  между ними Лозов окончательно не утрачивал. Однако ему неодолимо хотелось встать вровень с Зориной. Впервые в жизни он мог себе это позволить. И что бы ни подсказывал разум, Лозов противился: «Мы – ровня. Отныне мы одинаковые». Находка при этом не казалась никчемной, а желание обладать большими деньгами не выглядело греховным. Хотелось ему, чтобы и достояние Анастасии  сохранилось в нерушимых виде и крепости. И даже неотступное чувство вины  тут пригасало.
   Была тому причина.
   Анастасия и Спиридон овдовели почти одновременно. Зорина не имела детей и каких-либо прямых наследников. Зажиточная, свободная женщина – чем не пара? Стал Лозов подумывать о сватовстве к Анастасии. Манила возможность войти в число крепких хозяев. Голодать в своей жизни не голодал, но нуждаться приходилось. Собственной земли не имел. Полдюжины гектаров пашни и лугов выделили с приходом на должность лесника, куда он с трудом устроился после долгих лет работы лесорубом. Лишись должности - не станет ничего. Ни крова, ни жалованья. Есть, правда выкупленные брёвна, но для строительства нового дома нужен участок. Отцову избу, в которой он ютился с семьёй до переезда на лесной кордон, заняла семья сестры. Словом, такому будущему не возрадуешься.
   Однажды за год до начала войны Анастасия сказала:
   - Ты вдовец и я вдова. Могли бы сойтись.
   Наверное, чувствовала, с какими надеждами  заезжает к ней Спиридон, как поглядывает на неё, явно ожидая от женщины первого слова. Анастасия это слово произнесла. Но без подобающей искренности, с неким внутренним колебанием.
   Он смутился и посчитал её намёк, как непонятную для него женскую уловку. И всё же сказал:
   - Конечно, могли бы...
   Выскажись Зорина с большим теплом, сердечнее, он ответил бы безоговорочным согласием, тем более, что давно был готов к брачному союзу с Анастасией. Дочери, зная о помышлениях отца, не возражали против появления мачехи.
   Готов был в душе... А что держал в уме? Мужик, приходящий в деревне на сложившееся хозяйство, издавна зовётся примаком. Есть в этой участи что-то унизительное. Куда ни шло, когда у примака имеется весомый кошелёк. И уж совсем иное дело, если в мужья приходит человек с мошной. Тогда это и не примак вовсе. Он – ровня.
   С первого часа, едва неожиданно и пугающе подумалось Спиридону о браке с Зориной, главным препятствием он счёл своё безденежье. «На кой чёрт ей бедняк? А коли примет голоштанным, то не в мужья, а в батраки...».
   Выше среднего роста, плечистый, русобородый, кареглазый, мастер на все руки –плотник и кузнец, пчеловод и ветеринар – был Спиридон первостатейным женихом. Засматривались на него вдовые женщины, девицы из поздних невест. Но тянулся он к Анастасии. Возобладал расчёт? Наверное. Стремился Лозов в хозяева, чтобы на земле стоять прочно, двумя ногами.
   С тайной мечтой Спиридон жил уже долгие месяцы. Время от времени Зорина заказывала дрова, присылала Агапку, увозившего выкупленные ею кряжи на лесопилку. Лозов усердно помогал, радуясь каждому новому поводу наведаться к барыне Харитоновне, как подчас называли её в волости. Всякий раз подбивал себя к решительному шагу: « Позови, наконец, её замуж. Мужик ведь. И не какой-нибудь завалящий. Рожа и кожа в порядке». Но вот въезжал Спиридон в просторный двор и менялся: « Куда мне с суконным рылом  да в калашный ряд. Нечего и заикаться. Против всего этого богатства я распоследний бедняк...».
   Поэтому и смутился Спиридон, когда Анастасия обмолвилась о том, что они могли бы сойтись. Снова оробел; «Куда мне бедняку...». Да и как Зорина это сказала. Вроде бы с насмешкой...
   Уходили месяц за месяцом, жизнь протекала в прежнем русле. Однажды Анастасия сказала, что хочет купить молотилку с мотором, чтобы и свои хлеба обмолачивать, и зарабатывать на заказах от хуторян. В ком женщина видела машиниста, она не уточнила. Лозов подумал, что многое умеет, однако в технике смыслит маловато.
   Война многое сильно перевернула, выбила из колеи. Планы Гориной рухнули, а Спиридон подобрал большие деньги. В довоенное время даже часть их сделала бы его богачом. Но теперь эти деньги превращались в кучу бесполезных бумажек.
   - Красные не вернутся? Вдруг нажмут...- неожиданно и опасливо предположила Анастасия.
   - Они же, по-твоему, насовсем удрали, - Спиридон напомнил Харитоновне о недавних её словах.
   - Войну не предскажешь, - уклончиво отозвалась Анастасия. – В пятнадцатом году здесь бои шли.
   - Да. Бывшие окопы ещё и теперь видны.
   - Боюсь окопов, боюсь фронта. Всё снарядами пожгут...
   Шевельнулось было в Лозове непонятное раздражение: «Амбаров своих жалко...». И тут же он себя одёрнул. Поплыло перед глазами пережитое в лесу – свисающий с борта грузовика милиционер, девушка, которую  не забыть до гробовой доски... «Харитоновна страшится за своё, нажитое богатство, а ты ради  денег раненому человеку не помог...»
   - Боюсь красных! Опять пойдут оскорбления, угрозы, - проговорила Анастасия.
   - Никто не знает, что завтра будет. Зла можно ждать от любой власти, - сказал Спиридон. Он уже хватался за внезапную и спасительную мысль. Возвратись сегодня Советы, он сдаст деньги. Правда, хотелось бы кое-что оставить себе. На более достойную жизнь. Никто ведь теперь не узнает, сколько денег было в мешке. А совесть?..
   «Полная смута в душе. Куда ни шагни – поперёк деньги. Нет, надо сжечь их, эти проклятые деньги!».
   - Брёвнышки мои побереги, - сказала Анастасия. – Человек пока живёт, надеется. Завтрашний день тёмен, но рук опускать не хочу. Как только всё маленько успокоится, лес нужно бы вывезти. Поможешь мне?
   - А когда я тебе не помог? – вопросом, в котором были обида и вместе с тем уступчивость, ответил Спиридон.
   - Попрекнуть не могу. Нас с тобой судьба на одной верёвочке водит...
   Лозов стоял, опустив голову. Усадьбу обьяла грузная тишина. Молчал Волк, нигде - ни скрипа, ни стука. Запропал Агапка. Куры и те перестали копошиться в просторной сетчатой загородке.
   Вспомнились Спиридону слова старца Мефодия, что в тишине чуткое сердце слышит, как вздыхает Бог. В Господних вздохах может быть и предостережение. Много тихих часов Спиридон провёл в лесу. Он вбирал все звуки – небесные и земные. Видимо, не расслышал Божье предостережение. Но ведь обильно испрошено у Господа милости, благоволения, безгрешных троп. Ежедневно спозаранку от творит молитву «Отче наш», истово взывает: «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
   Лукавый однако не миновал, в грозный и горький час подкинул крайний искус – бешеные, непостижимые денежки.
   Анастасия тем временем ждала:
   - На одной верёвочке, говорю, мы с тобой.
   - На одной, - медленно вникая в сказанное Зориной, произнёс Спиридон. – Только концы у неё разные. У тебя он в руке, у меня – на шее.
   - Премудро, премудро, - сказала Анастасия и усмехнулась: - Ты ведь нашёл миллион. Теперь возьмёшь веревочку тоже в руку.
    В дом Зорина его не пригласила, изобразив, что занята в огороде. Спиридон свыкся с этой повадкой. Женщина почти всегда так поступала, если он напрямую не попадал в дом и заставал её на дворе.
   - Поеду я, - сказал Лозов.
   - Брёвна побереги, - напомнила Анастасия.
   - В караул встать? – бросил Спиридон. – Назначь Агапку, пусть сторожит.
   Харитоновна удивлённо вскинула брови: ого, как заговорил! Сейчас она поставит его на место. Но Зорина удержалась от гневного порицания, заметила:
   - Не кипятись. Что обидного я тебе сказала?
   Он впервые позволил себе такой резковатый тон. Наверное, потому, что подумалось: «Я к тебе в слуги не нанимался. У меня, если хочешь знать, и впрямь мешок денег...».
   - Поеду я, - повторил он. Раньше он почти всегда уезжал из усадьбы, осиливая скованность и неловкость. И сейчас стыдливо вспоминал прежнее безволие. Но, может быть, он не мог поступить иначе из-за какого-то особого чувства к Анастасии? Потому и стеснялся то как слуга, то как мальчишка.
   - Бывай здорова, Харитоновна!
   Вышло вольно, сбросил, кажется, путы. Сам себе в эту минуту понравился.
   Анастасия кивнула и подпустила ехидцы:
   - Миллионом-то поделись...
   - Знаешь, что в народе говорят? Ставь себя в рубль, да не клади меня в деньгу. А ещё так: при деньгах Панфил всем людям мил.
   Он сел на телегу, понукнул коня и, разворачиваясь, сделал по двору широкий круг. Анастасия стояла на месте. Минуя её, Спиридон взял под козырёк – в каком-то неожиданном смешении горечи и озорства, отчаяния и удали.
   Волк, сидя на задних лапах, хрипло пролаял вослед Спиридону. Песий лай глох в тишине.

                7

   Прошло два года. Лозов пребывал в лесниках, получал оккупационные марки. Мешок с червонцами лежал в той же старой бочке. Время от времени Спиридон подкладывал в бочку отраву – отваживал грызунов. Мешок оставался в целости. Иногда подмывало  жгучее желание пересчитать деньги. Сколько же их, мать честная, в тугой суме?
   Пересчитать-то пересчитать, но где? Ни в доме, ни в сарае раскладываться нельзя. Вывезти в лес? Однако, попробуй, вывези и привези, к тому же, как и в ночном сарае, чего доброго, нечистый подсмотрит.
   Болезненная охота хотя бы перебрать содержимое мешка даже усилилась после того, как он однажды, более года тому назад, позволил себе запустить руку промеж литых пачек. Деньги тесно, непролазно сомкнулись, не пропускали руку... И тотчас пронзила, обезоружила мысль: «Не ты положил, не тебе и брать. Деньги сами себя защищают». Внезапно, убирая руку, Спиридон наткнулся на втиснутую сбоку кожаную папку. Он сразу догадался, что в ней – документы. Вот почему Горский не нашел никаких бумаг. Обнаружив папку, Лозов уже мог не сомневаться в том, что тайну денег знает только он один. Но легче оттого не стало. По-прежнему, как заразная хворь, сидела в нём навязчивая тяга пересчитать деньги.
   В один из поздних вечеров, когда дочери уснули, Спиридон выкрался из дома, пришёл в сарай и чуть было не понёс мешок в баню, которая вдруг показалась ему самым безопасным местом (как-никак на двери есть внутренний крючок, окошко прикроет рогожа, свет даст плошка с жиром).
   В темноте Спиридон нащупал бочку, снял с неё ворох тряпья, но тут залаяла собака. Он накрыл бочку тем же тряпьём, прислушался. Собака порыкивала и звенела цепью. Лозов вышел из сарая. Дверь,как никогда пронзительно скрипнула. Призрачно темнели дом и другие строения. Громадным крепостным обводом высился ночной лес. Кто насторожил собаку? Зверь или человек? Хотелось Спиридону, чтобы это была четвероногая тварь. Гораздо хуже, если шастает поблизости существо двуногое.         
   - Ты чего? – вполголоса окликнул Спиридон собаку, вглядываясь в темноту. Собака рядом с хозяином успокоилась. Ничего не случилось.
   - Брешешь без толку, - проворчал Спиридон. В сарай он не вернулся. Страсть к счислению денег улеглась. Ну и ладно...

   В летний день из лесничества передали, чтобы Лозов отвёл участок леса для порубки. На армейские нужды. Он расстроился, представив, как придут в лес немецкие солдаты, начнут самовольничать. Что им лесник, да ещё и русский! Повадятся, кроме прочего, на кордон таскаться. А тут дочери... Девки, что и говорить, кровь с молоком. Далеко ли до беды?..
    Худо на душе, но против власти не попрёшь.Спиридон присмотрел взгорок с десятками стройных мачтовых сосен, жалея деревья и прощаясь с ними, сказал себе: пусть рубят. Утешился тем, что участок дальний, хоть возле двора чужаки околачиваться не станут. 
   В ранний час взъярилась собака. На кордон вошли двое военных. Спиридон, заметив их из окна, метнулся через кухню к выходу, чтобы встретить пришедших во дворе. Заходить в дом они и не собирались, встали перед крыльцом. Мундиры на них, с некоторым отличием, были немецкими.
   - Здравствуйте, хозяин! – на чистом русском языке поздоровался средних лет офицер в фуражке, шагнул к сошедшему с крыльца Спиридону и, протянув руку, представился: - Поручик русской воинской части Кряжин. А это, - офицер кивнул на своего спутника, - сержант Павел Гурьев. Велено обратиться к вам. Мы прибыли валить лес. На дороге ждёт команда.
   - Сейчас коня запрягу, - сказал Спиридон. – Посидите на лавочке.
   В эту минуту вышла Дарья с вёдрами в руках. Девушка окинула военных любопытным взглядом, смущаясь, задержала его на сержанте. Тот покраснел. Спиридон заметил, подумал: «Видать, скромный, не распущенный...».
   Гурьев был приятной внешности. Парень высокий, стройный, чистолицый. Под пилоткой – коротко остриженные светлые волосы. Глаза ясные, бесхитростные. Такой не слукавит и не солжёт. Конечно, это только первое, беглое впечатление.
   Запрягая возле сарая коня, Спиридон видел сидящих военных, суетно размышлял: « Как он сказал? Русская воинская часть? И заодно с немцами? Ну и ну! Откуда взялось это воинство? Люди с виду, как люди. Даже обходительные...».
   Поручик закурил. Гурьев к нему не присоединился. «Табачищем не балуется» - одобрил Спиридон. И тут же приметил: Дарья уже который раз прошмыгнула мимо лавочки. «Забегала коза...». То она бидончик вынесла и насунула его дном вверх на дворовый кол, то в огород пустилась, то появилась с половиком в руках, будто не могла повременить с вытряхиванием.
   «Можно её понять, - снизошел к легкому кокетству дочери Лозов. – Два года девки сидят на кордоне. Посещают, правда, моленную. Иногда отпрашиваются на днёвки, когда какая-нибудь их сверстница устраивает танцульки. Вот и все развлечения. А ведь молодые, самый цвет. Мальцы – на дальних хуторах. Бывает, заглядывают, но пока никто не посватался, хотя свадьбы, пусть и время военное, случаются. У дочек свои  судьбы, да и женихов маловато. Всё-таки поредела мужская рать. Кто в Россию ушёл, кто в Германию на работы попал, а кто и голову сложил. Война...- Спиридон вздохнул и, затягивая на оглобле конец подпруги, опять глянул в сторону дома. И опять подумалось: - Русские в немецкой армии!.. Значит, и на фронт пошлют. В кого стрелять станут? В таких же русских. Что это такое, братцы! Россиюшка, выходит, не совсем дружна. Отчего, когда немец напал, русские против русских пошли, отчего эти с немцами? В семье не без урода?..».
   Лозов ходко подъехал к дому, сказал поднявшимся с лавочки военным:
   - Садитесь. Отвезу на делянку.
   Подвода покатила со двора. В окно выглядывала Дарья. Украдкой между занавесками. Спиридон понятливо усмехнулся, спрятал усмешку в бороду. Дело молодое. Девичье сердце отзывчиво. В самый нежданный час возьмёт и откликнется на чей-то взгляд или слово. «В самый нежданный час...» – повторил про себя Лозов и ощутил отдалённую пока тревогу...
   За уходящей вглубь леса дорожкой сидели солдаты, человек двадцать, одетых в такие же, как Кряжин с Гурьевым, мундиры. Стоймя, в аккуратные козлы, были составлены пилы, топоры, прочий инструмент – всё в брезентовых чехлах. Завидев Кряжина, солдаты повскакивали, разобрали инструмент. Лозов кивнул на телегу: складывайте. Через минуту-другую подвода с оставшимися на ней Спиридоном и Кряжиным двинулась дальше. Солдаты – по трое в ряд – пошли следом.
    - Вечером за нами прибудет машина, которая доставила сюда. И так на каждый день установлено, - сообщил Спиридону Кряжин. – А к самой делянке транспорт пройдёт? Как древесину вывезем?
    - Придётся делать просеку, - ответил Лозов грустным голосом. Просека – это ещё десятки сваленных деревьев, неизбежный урон.

   Показав команде Кряжина делянку, обозначив в беглом обходе её границы, Спиридон сравнительно скоро вернулся домой. Дарья, подав отцу поздний завтрак, с некоторым стеснением, но и с порывистой решимостью спросила:
   - Долго они пробудут в лесу? 
   - Бог их знает. Работа тяжкая, - сказал Спиридон и мягко полюбопытствовал:
   - А что, имеешь интерес?
   Дарья с лукавинкой в глазах отвернулась, куда-то в сторону произнесла:
   - Всё тебе и скажи.
   - Всё не обязательно, маленько хотя бы...
   - Посмотреть ни на кого нельзя. Всех боишься.
   - За вас боюсь, доченька. За себя тоже. Случись что-нибудь со мной, пропадёте.
   - Эти двое ничем не угрожали.
   - Как знать...
   - Свою работу сделают и уйдут, - прямодушно, не скрывая сожаления сказала Дарья. Лозов, уловив настроение дочери, про себя ей посочувствовал, но отозвался наставительно:
   - А коль уйдут, то нечего приманивать. Уже и глазки строила этому блондину...
   - Блондин, по-моему, тебе понравился. Признайся, папка! – подступилась Дарья. Спиридон хотел было прикрикнуть на дочь, напомнить ей, кто здесь у кого в подчинении. Однако только и сказал:
   - Мало ли кто мне нравится.
   - Не хочешь признаваться, - Дарья вздохнула. – Всё-таки скрытный ты у нас. Таишься. А мы не слепые, видим, как из-за Харитоновны переживаешь. И ещё какой-то камень  у тебя на душе...
   - Чем вы мне поможете? – глухо промолвил Спиридон. Дарья увидела в глазах у отца безысходность. Чувство жалости к нему тронуло сердце. Напрасно она прикоснулось к самой, наверное, больной струне...
   - Камень с души как-нибудь сниму, - сказал Лозов. – Поговорили и хватит. Дела ждут.
   Он запряг коня в соху. Держа её на весу, направил гнедка к огороду – пришёл черёд опахать картошку. Зелёные кустики подросли, обозначились ровные рядки. Между ними  гнедок и повлёк соху, оставляющую рыхлые борозды. Спиридон частым, сбивчивым шагом ходил за ней, время от времени покрикивая на коня, когда тот норовил ступить вбок. Обе дочери, переговариваясь, оправляли картофельную ботву, там-сям находя сорняки, хотя посадки и были прополоты.
   Он услышал Дарьины слова: «Смотрит на меня и стесняется, как будто виноватый... Вообще симпатичный, высокий. Я ему – до плеча».
   «Измерила...» - хмыкнул Спиридон. И опять ощутил тревогу. Чем-то пугала встреча дочери с сержантом непонятной для него армии. Человек русский, а загадки тут больше, нежели если бы на месте Павла был немец. Кстати, немцы пока  ему ничего не причинили. Зыбкий, изо всех сил сберегаемый им покой нарушили русские. Правда, другой у них покрой. Не поставишь рядом ни бородатых жителей здешних хуторов, ни  бойких уездных агитаторов, избравших своим богом красный флаг и песню «Интернационал». Агитаторов прогнала война. Пришли подобные Кряжину. «Много нас, русских, на белом свете, - подумал Спиридон. – На всё хватает: на долгую молитву в Божьем храме, на митинги под красным флагом, на русскую армию, которой командуют немцы».
   - Влез он тебе в голову, - явственно донёсся голос Глафиры. – Выбрось, сестрица, выбрось, потому что пришёл он и - ушёл, мелькнул и не стало...
   «Права, Глаша, права...» - согласился  Спиридон, приблизившись, кивнул старшей дочери – русоволосой, с тугим узлом на затылке, одетой в поношенную кофточку и широкую, ниже колен, юбку. Проведя по лбу тыльной стороной кисти, босоногая девушка сказала отцу, выдерживающему рукоятями равномерное углубление сохи:
   - Нам за тобой не успеть.
   - Зачем спешить. Часом раньше или позже – неважно. Главное, чтобы сделано было аккуратно.
   Ведал Спиридон о душевной тайне Глафиры. Замечал, что тоскует она, порой становится отрешённой, молчаливой. Случайно увидел хранимую дочерью фотографию. На ней был снят Евстигней – в штатском костюме, бравый, самоуверенный. «Зацепил-таки Глашино сердечко...». А ведь влюблённости, казалось бы, Глафира не выказывала, хотя ухаживал Евстигней довольно настойчиво. Или скрывала, или это чувство пришло к ней позже, когда он, как говаривали местные жители, «отступил с большевиками». Где теперь Евстигней, жив ли? Спиридон почему-то недолюбливал молодого милиционера, но тот метил в зятья и, пожелай Глафира выйти за него замуж, Лозов вряд  ли стал бы противиться – помешаешь, а дочка в старых девах останется.
   ...Взад-вперёд ходил Спиридон за сохой. Конец огорода упирался в лес. Поворачивая здесь коня, он видел всё подворье, собранно и вместе с тем вольно расположенное под боком векового бора, видел дочерей, двигавшихся вдоль борозд, опять беспокоился о них.
   Прибравшись в хозяйстве, дочери часто портняжили. Из скудных запасов дешёвых тканей кроили и шили кофточки, передники. Иногда с несложными заказами приходили женщины с ближних хуторов. В доме стрекотала ножная швейная машинка «Зингер», которую, поднатужившись, Спиридон купил в тридцать девятом году. Плохо было с нитками. Их, в обмен на продукты, доставали на уездных базарах. В первые дни войны в городе разграбили богатую швейную мастерскую. Исчезли рулоны тканей, коробки ниток. Теперь кое-что выплывало в базарных закоулках.
   «Хорошие портнихи выйдут из дочек, - думал Спиридон. – Поучиться бы ещё надо. Нынче – негде. Разве что к частникам ездить. Не по карману это. И будет ли когда-нибудь по карману?..».
   Оказавшись на очередной борозде вблизи дочерей, услышал Дарью:
   - Какой у него голос? Бас, или слабенький бабий? Бывает так и у видных мужчин...
   - Уймись, - прервала сестру Глафира. – Видела его пятнадцать минут, а разговору на целый день. Какой у него голос? Козлиный...
   - Дура! – обиделась Дарья.
   - Успокойтесь! – приструнил дочерей Спиридон, мысленно укорив старшую: «Напрасно ты этак грубо. Сама-то по Евстигнею вздыхаешь».
   Спустя несколько минут он провёл последнюю борозду, велел Глафире идти за ним. Как и перед работой, он, натягивая постромки, от огорода до сарая пронёс соху на весу. Уже во дворе, снимая с коня полевой хомут, стоймя  прислоняя соху к стене сарая, сказал Глафире:
   - Сплеча рубишь, доченька. Мягче надо, с сочувствием. Рогатиться нам ни к чему. Извинись перед сестрицей.
   - Извинюсь, - обронила Глафира, чуть потупившись. В своих хлопотах Спиридон видел её руки, испачканные землей и зеленью, босые загоретые ноги, жалел дочь.
   - Я теперь в лес съезжу. А вы, ради Бога, дружитесь.

                8

   В Троицын день встретился Спиридон с родителями. Отец, мать, сестра, как и он с дочерьми, приехали на кладбище помянуть усопших. Деревенский погост, затерянный среди полей, сосновых рощ, берёзовых перелесков, был островом печали и тишины, которую нарушали похороны или дни поминовения, когда собирались здесь, подчас в немалом числе, люди.
   Глафира и Дарья ещё перед Троицей прибрали могилы. В одной из них покоилась мать девушек. Над прахом почивших родных и близких Лозовы, сойдясь, и помолились. Заупокойную литию совершал наставник местного староверческого храма, седобородый батюшка  с участием Мефодия и нескольких певчих. Батюшка кадил кресты и могилы, расплывался дымок, витал запах ладана.
   Потом они пошли за ограду кладбища, устроились на травянистом бугорке, подкрепились захваченной впрок снедью. Спиридон нечасто виделся с родителями. Им было по семьдесят, но оба держались, совместно с дочерью, сестрой Спиридона, вели хозяйство.
   Женщины затеяли свой разговор, а Спиридон с отцом отошли к выпряженным  и привязанным лошадям, жевавшим оставленное на телегах сено.
   - Лесная могилка в целости? – спросил Лозов-старший, скучивая перед конской мордой разворошённый корм.
   - В целости. Осела, конечно.
   - Когда крест на ней поставишь?
   - Никак не соберусь...
   - Поставь сын. Времечко немалое уже минуло. Может кто-нибудь из них и некрещёный, ничего. Господь такой грех простит.
   О том, что случилось в лесу, Лозов-старший узнал вскоре после происшествия. Спиридон рассказал ему, как был расстрелян грузовик, какой горечи испили он и фельдшер Горский. Лишь находку свою Спиридон от родителя скрыл.
   - Крест давно у меня на уме, - признался старик. – Давно и сказать хочу: освяти, сын, скорбное место христианским знаком. Хочу, но что-то не пускает. Отчего? Нет ли на тебе какого-нибудь греха?
   - Грех на том, кто убивал, - молвил Спиридон, глядя отцу в глаза – вопрошающие и печальные. Лозов-старший понурился, свёл плечи, умалился, хотя отец и сын были одинакового роста. Он достал из кармана долгополого пиджака ллаток, отёр со лба пот.
   - Убийство – грех неискупимый, - сказал старик. – Только хватает и меньшего прегрешения, чтобы потом всю жизнь мучиться. Ежели, конечно, совесть не потеряна.
   Осиливая гнетущее чувство вины перед отцом, Спиридон молчал. С кладбища доносилось пение. Переходя от одного фамильного захоронения к другому, двое старцев и три отроковицы повторяли слова литии: «Покой, Господи, душа усопших раб своих, на Тя бо упование возложиша, Творца и Зиждителя и Бога нашего...».
   Поблизости стояли еще несколько подвод. Мимо проходили и здоровались сельчане – мужчины и юнцы с непокрытыми головами, женщины и девицы в белых, цветастых праздничных платках. Задумавшись, Спиридон отвечал на приветствие кивками. Глуховатый, негромкий голос отца отдавался в ушах Лозова-младшего рокотом, словно глас небесного судьи.
   ... На лесной поляне к штабелю разносортной древесины был прислонён берёзовый крест – трехметровый стояк с тремя врезанными в него перекладинами. После разговора с отцом прошло два дня. Спиридон изготовил восьмиконечный крест прямо в лесу, предварительно обтесав составные части. Он вышел тяжёлым, прочным, напоминал о Распятии. Лозов перенёс крест на телегу и поехал к могиле, находящейся в километре от этой поляны.
   Крест... Разве ждал Спиридон совета и настояния отца? Бог тому свидетель, что на третий день после расстрела грузовика и погребения убитых, он оказался у могилы, сокрушённо стоял возле неё с чувством неимоверного гнёта, словно придавленный земляным спудом. Превозмогая тяжесть, он тогда и подумал: «Нужен крест. Без креста – могила сиротская, забытая. Перед крестом, кто бы сюда ни попал, остановятся. Мужик шапку снимет, баба перекрестится».
   Видит Бог, он сразу помыслил о кресте. Почему же скорбный холмик и спустя два года бескрестный?
   Преграда - деньги.
   Каждое утро, едва проснувшись, он замирает от бессонной мысли-сторожихи: «Деньги!.. Не забыл, господин миллионер?..». И тотчас предстаёт видение: песчаный бугорок. Денежный мешок и могила... Страшные двойняшки, его безотлучное сопровождение. Они до сих пор и останавливали. Плохо, что память о мёртвых не явлена, но ведь недостоин он эту память полагать. Нет у него права совершать христианский обряд, ставить крест руками, сграбаставшими деньги.
   Ни отцу, никому другому сказать  об этом он не может. Тот же Горский давно спрашивает при встречах: «Почему, Спиридон, креста на могиле нет? Для старовера странно. Ваш брат обычно усопших чтит». Правда, вопросы у Горского немые. Всё равно совестно Спиридону, когда прочитывает он во взгляде фельдшера недоумение.
   ... Лозов свернул с дорожки, остановил коня там, где и в июньский день двухлетней давности. С крестом на плече и лопатой в руке пошёл к могиле. Бугорок осел, стал плоским. Бока поросли редкими пучками мха, жёсткой травкой, малыми кружками фиолетового чабреца. Спиридон положил крест, осмотрелся. Кроме могилы уже ничто не напоминало о кровавой беде, случившейся здесь. Помятые деревца воспрянули, подтянулись. Разве что рытвины от колёс ещё бросались в глаза. Грузовик отбуксировали в уездный город ранней осенью сорок первого. Слыхал Лозов, что автомобиль после ремонта передан управе, на нём развозят дрова, всякий скарб.
   Он вкопал крест и лесной уголок стал каким-то иным. На всё, что окружало могилу, крест накладывал тайную и непостижимую печать, от него исходила некая сень...
   Рытвины Спиридон заровнял. Орудуя лопатой, он молча поругивал себя: давно должен был прибрать соснячок. Должен был, но не мог – всячески избегал этого места.
   Что изменилось теперь? Права на крестный обряд у него не прибавилось. Между ним и Богом, между ним и этой могилой, между ним и всем белым  светом стояли деньги. По-прежнему, как и два года тому назад. И всё же он решился на трудный шаг. Подвигнул отец. В последней просьбе Лозова-старшего Спиридон расслышал голос их рода, в котором были и праведники, и грешники. Род оставлял всем его продолжателям главное – божеские понятия и правила, чему надлежало следовать.
   Однако крест и деньги никак не совмещались. Опять, в несчётный раз растерянный Лозов хватался за оправдание: «Не украл я эти деньги. Подобрал то, что с воза упало. Чего свою душеньку травить...». Он представил себе знакомых мужиков. Окажись они на его месте, сочли бы грехом скрытие такой находки? Навряд ли. Деньги ничьи.  Ежели так, то почему с самим собой договориться не можешь?..

                9

   Павел приехал на велосипеде. К раме, обмотанные куском брезента, были приторочены несколько пил. Вышедший из сарая Спиридон последил за тем, как сержант ставит велосипед и заправляет под ремень вздёрнувшийся френч. «Принесло...».
   - Здравствуйте, хозяин!  - заметив Лозова, бодро, по-юношески звонко и внятно поприветствовал его Павел. «Дарья-то гадала, какой у него голос. С этаким голосом, как дважды два, сманит её...» - подумал Спиридон, осёк лающую собаку и двинулся к Павлу. Тот прямил спину, разводил плечи,точно к нему приближался воинский начальник. Пилотка клинышком приспущена на лоб, вгляд открытый, чуть застенчивый, лицо чистое. «Видать, кормят их немцы сытно...» - мелькнуло у лесника.
   - Здорово, здорово! – сдержанно произнёс Спиридон. - Чем обязан?
   - Извините, ради Бога. Некоторые пилы притупились. Напильник хочу попросить.
   « Хитришь, брат. Что-что, а уж напильники у вас есть, - тотчас смекнул Лозов. – Выдумал причину, чтобы Дашку повидать. Беда мне с вами...».
   В просьбе, несмотря на прохладное отношение к приезду Гурьева, он не отказал.
   - Поищу,- сказал Спиридон. – Присядь.
   Он поднялся на крыльцо. В сенях столкнулся с Дарьей. Открывая чулан, услышал, как дочь малость нараспев произнесла:
   - Здравствуйте!
   Донёсся негромкий ответ. «Кавалер вроде бы стесняется больше, чем моя егоза» - подумал Лозов, перебирая в деревянном ящике инструмент. Напильниками он располагал. Иначе и нельзя. В лесном хозяйстве без заточенной пилы – ни шагу. В чулане было сумеречно и Спиридон, достав из ящика несколько напильников, поднёс их к окошку, чтобы лучше рассмотреть и выбрать лучший.
   Он вынес мелко насеченный трёхгранник. Спросил, протягивая его поднявшемуся со скамьи Павлу:
   - Сам наостришь или помочь?
   - Спасибо. Попробую сам. – Павел сноровисто высвободил пилы из брезента, вновь присел уже с пилой в руках, повертел её перед глазами. Затем положил себе на колени кусок брезента и начал скрести напильником между зубцами пилы. По первым же движениям Гурьева Спиридон заключил, что инструмент парень взял в руки не впервые . Сильными пальцами он прижимал трёхгранник к стальному полотну, водил по нему, вызывая скрип и скрежет, давно привычный для Спиридона.
   - Пилоточ из тебя ничего, - сказал он Гурьеву и направился в дом. С крыльца оглянулся. Дарья хлопотала возле колодца, ополаскивала глиняные горшки. «Теперь со двора не уйдёт...» - отметил Лозов.
   Глафира что-то чинила, примостивштсь подле кухонного окна. В беглом взгляде дочери он уловил  любопытство. Спиридон молча прошёл в горницу, достал из комода конторскую книгу. Под твёрдой обложкой хранились наряды, квитанции, распоряжения лесничего, другие документы. Сюда Лозов заносил некоторые подсчёты, химическим карандашом делал короткие записи. Неделю назад он вывел довольно разборчиво: «Был в пятом и шестом квартале. Воровства не нашёл. От своевольных костров Бог миловал». Сейчас, присев к столу, он перечитал последнюю запись, занёс над линованным листом бумаги карандаш, хотел было написать: «В заречье идёт порубка. Работают русские служивые из немецкой армии», но задумался, почесал тупым кончиком карандаша в бороде. Кто знает, в какие руки может попасть книга, а тут сведения о военных...
   Круглыми и валкими, похожими на жучков буковками Спиридон накропал: «В заречье идёт порубка. Разрешил лесничий». За приоткрытым окном чиркал напильником Павел. Лозов вертел в пальцах карандаш. Просились на бумагу слова: «Третьего дня вкопал крест». Раздумывая, он поднял глаза на икону, украшающую не только угол, но всю горницу. Сквозь стекло проницательно взирал Спас. Стоял ли ты у порога горницы, крестился ли посреди неё, сидел ли за столом, Спас всегда смотрел прямо в глаза.
   Лозов не смел считать себя прилежным богомольцем. В храме бывал не каждое воскресенье, домашнюю молитву творил подчас на ходу, скорым шепотком. Но жил с Богом в душе. После того, как спрятал в сарае деньги, прежнее равновесие исчезло. Было стыдно подходить к иконе. Спиридон всё-таки вставал перед Спасом, просил: «Боже, милостив буде мне грешному. Создавый мя, Господи, помилуй мя. Без числа согреших, Господи, помилуй и прости мя грешного».
   Свой грех Спиридон замаливал, а его надлежало искупать. Он понимал эту истину и не противился  ей, пока опять не вступал  в спор с самим собой. Спас неизменно устремлял пророчески- судейский взор и милостиво принимал молитву, когда бы и с чем бы ты к иконе не обратился.
   Никто не знал о тайне Спиридона. Спас знал. На прощение Лозов не рассчитывал, но все два года изо дня в день повторял: «Помилуй и прости мя грешного». Без молитвы он жить не мог. «Крест на могиле – белому свету весть, но мой крест, который в каждой жилочке, ничуть не полегчал. Несу его и сам не знаю куда...». Горестную думу прервали голоса за окном.
   - Вы, наверно, и раньше пилы точили?
   Спрашивала Дарья. Подошла, видать, к Павлу, чего доброго, уселась рядом. Спиридон уже привстал, чтобы выглянуть в окно, однако удержал себя.
   Послышался степенный ответ Гурьева:
   - Приходилось.
   - Поэтому вас и послали?
   - Я сам вызвался.
   - Чтобы помочь своим товарищам?
   - Поэтому тоже...
   «Выпытывает парня», - расценил намерения дочери Спиридон. Он закрыл книгу и положил её обратно в комод. Когда вышел на крыльцо, со скамьи вскочила Дарья.
   - Сиди, сиди, - разрешил Лозов. – Чего уж, потолкуйте. Дело молодое.
   Он пошёл через двор в дровяник – примкнутый к сараю навес под драночной кровлей. К поленнице был прислонён длинный отрезок ровного берёзового ствола с загнутым концом. Кривое в комле, но совершенно прямое выше дерево он высмотрел на одной из делянок. Предстояло, пожалуй, самое трудное – распилить отрезок вдоль  на две безупречно равные половины, заготовки для полозьев. И всё это – заказ Анастасии. Новые сани ей понадобились. «Сделай, Спиридон, ты умеешь» - услышал он, наведавшись недавно к Харитоновне. Отказать не хватило сил. Правда, твёрдого обещания не дал. Только и  сказал: «Посмотрим. Тут тебе не корзину сплести...».
   Работы достанет надолго. Нужно изготовить полозья, вставить в них копылья. насадить грядки, всё крепко-накрепко связать. Вчера он начал пилить. Продольный разрез – чистая мука. Пила застревает в вязкой древесине. Он долго нажимал на отменно острую ножовку , а продвинулся всего-ничего. И вот  вновь взялся за пилу. Вчерашнее повторялось. Спиридон досадовал и вместе с тем прочность дерева вызывала довольство: саням износа не будет.
   Оставив на некоторое время пилу, перевёл дух. Двор заслоняла боковая поленница, но Спиридон слышал смех Дарьи, голос Павла, поскрёбывание напильника. В десятке метров, за стеной сарая стояла бочка с червонцами. Недоброе предчувствие шевельнулось в Спиридоне. Что-то соединило вдруг скамью и бочку. Павел и деньги? Какая может быть связь?
   Безмятежно смеялась Дарья. Потом умолкала, стесняясь чрезмерной своей весёлости или наталкиваясь на отдалённое предупреждение, вспыхивавшее в её душе, как блик на дне глубокого колодца. К сердцу Спиридона подкрадывалась тревога, унять которую хотя бы отчасти могла лишь работа. Он вгрызался в берёзу, пилил и пилил, пока не онемела рука. Глаза стало щипать от солёного пота, Спиридон большим носовым платком, пошитым дочерьми, вытер лицо.
   С огорода повеял ветерок, груди коснулась прохлада. Обеими руками, за распахнутый ворот Лозов потряс рубаху, освежая плоть. Нательный крестик прилип к влажной коже в поросшей волосом грудной ложбинке. Он вынул крестик из –под рубахи и подержал его на ладони, натянув гайтан. Сорок седьмой год оловянный крестик – на груди. Лозов родился 25 декабря по новому стилю. Мать рассказывала ему, что в этот день Святая Церковь поминает мученика Спиридона. Именем подвижника Божьего и нарекли младенца. Батюшка, трижды погрузивший кроху в студёную купель, надел крестик. Младенец превратился в бородатого мужика. А крестик тот же. Его лелеяла детская ручонка. Теперь он лежит в мозолистой, задубелой ладони.
   Не раз стоял Спиридон в храме, когда крестили его дочерей, когда приглашали в кумовья. Вкруг жестяной купели зажжены четыре крупных свечи. Светится прозрачная водица. Батюшка вверх-вниз, влево-вправо водит кадилом, освящает купель, произносит молитвы. Спиридон припоминает страстные слова: « К Богородице прилежно притечём, грешные, со смирением припадающие и с покаянием вопиющие из глубины душевной: Владычица, милосердствуя, помоги нам, множеством грехов пригибаемым, не отвратись от рабов своих. Тебе единую в помощницах имамы».
   Крестик дан человеку, чтобы соблюдал он заповеди Господни, честно торил свою стезю. Всевышний указал: «Не укради». Никогда раньше Спиридон и былинки чужой не сорвал. Но вот – спрятал государственные деньги. Сжечь их там же, в лесу, было бы честнее.
   «Помоги нам, множеством грехов пригибаемым...» - гласит молитва. Воистину грехопадение людское бесконечно.  А раз так, велик ли его грех? Деньги, девушка...
   «Что девушка, что девушка!...» - хотелось закричать Спиридону. Из груди едва не вырвался стон.
   - Папка, ты здесь? – вблизи раздался Дарьин голос. Обогнув угол дровяника, под навес вошли Дарья и Павел. Сержант подал Лозову напильник, благодарно произнёс:
   - Вы мне очень помогли. Спасибо!
   Сунув трёхгранник в карман, Спиридон окинул молодые лица вопрошающим взглядом: что ещё скажете?
   Дарья, оправляя на бёдрах тесноватое платьице, посматривала на отца и в глазах было смешанное выражение радости, опаски, девичьей готовности вступиться за что-то для неё важное и дорогое. Глядя на ладную фигуру дочери, русоволосую головку с милыми завитушками на висках, загорелые ноги в самодельных чунях, Лозов вдруг почувствовал нежность, жалость и опять – тревогу. Невеста...
   Переглянувшись с Дарьей, Павел попросил:
   - Разрешите заезжать к вам. И пока в лесу работаем, и потом.
   - Эх, мил-человек! – с некоторым сокрушением молвил Спиридон, оставаясь с мыслями о своей беде. – Разве я могу что-нибудь запретить. Вы теперь – хозяева. Хозяева у слуг разрешения не спрашивают. С другой стороны, что ты, что я – оба подневольные. Скажут тебе: забери у лесника коня – и заберёшь.
   - Я этого не сделаю, - порывисто возразил Павел.
   - Не то ещё сделаешь, надевши такой мундир, - предупредил Спиридон и сразу пожалел о сказанном. Смягчая опасный для себя намёк, он добавил: -  Время грозное, никто не знает, куда его швырнёт...
   - Ты, папка, в политику полез. С какой стати? Павел просто хочет у нас бывать. Что тут плохого? – Дарья говорила запальчиво, но и вместе с тем осмотрительно, чтобы не переступить некую запретную черту.
   - Ладно. Встречайтесь, - уступил дочери Лозов и сочувствуя ей, ничего не сказал, сколь немногими могут оказаться их встречи. Наверняка Павла отсюда ушлют. Скорее всего на фроит...
 
                10
      
   Он ехал к Мефодию. На дороге встретил Агапку. Тот катил куда-то на велосипеде. Поравнявшись с подводой, медвежеватый Агапка притормозил, спрыгнул наземь, первый поздоровался.
   - Привет, Спиридон! К нам, небось?
   - Ты-то причём? – остановив коня, уколол Агапку Лозов. Развязные нотки в его голосе раздражали.
   - Я хотел сказать: к Харитоновне. Редко её навещаешь. Гляди, Спиридон, проворонишь нашу барыню...
   Агапка, придерживая за руль велосипед, скалил белые зубы. Спиридон начинал злиться, потому что не мог взять в толк: разыгрывает его работник Зориной, или вправду предостерегает.
   - Болтай, болтай... – хмуро буркнул Лозов. – Про Харитоновну, что мне надо, сам знаю.
   - Знала-ведала кума, да прошляпила, - туманно обмолвился Агапка.
   - Без советчиков обойдусь. – Спиридон почти клял себя за то, что ввязался в бессмысленный разговор и оттого кипятился, колюче посматривая на стоящего в трёх шагах  молодого мужика. Совсем беспричинно и, пожалуй, впервые, претили ему лохматая Агапкина голова, щетина на скулах, превращавшаяся в бороду, мощные плечи.
   - Мне что – обходись. – Агапка усмехнулся, вновь обнажая влажный сахар зубов.. – Каждому – своё. Меня вот хозяйка отпустила на пару часов, повидаю зазнобу. Бывай, Спиридон!
   Он, оттолкнувшись, сел на велосипед и покатил дальше.
   «Нашёлся подсказчик!» - Лозов проводил его сердитым взглядом, но уже догадываясь, что Агапка неспроста обмолвился о Харитоновне с намёками.
   Конь не ожидая, пока его понукнут, тронулся, взбивая копытами дорожную пыль. Телегу покачивало. Мимо тянулась выстланная привялой травой утлая канава с кустиками пижмы и бессмертника по краям. Вдоль дороги вразброд стояли липы и в дремотных кронах едва подрагивала листва. Было душно. Наплывал парной воздух. Вдалеке мерцало слюдяным блеском зыбкое марево. На западе подозрительно темнело и наливалось чернильной синевой огромное облако. От него свисали к земле мглистые полосы. Где-то в небесной бездне зарождался гром. «Гроза собирается», - вяло подумал Спиридон. Он подъезжал к развилке. Гнедок сбавил шаг, как бы спрашивая, куда повернуть. Конь, должно быть, чуял, что хозяин борется с мучительным желанием посетить Зорину. Агапка растравил... И когда Гнедок повлёк телегу вправо, Спиридон не воспротивился.
   В усадьбе Харитоновны бесновался Волк. Лозову показалось, что так свирепо и яростно пёс никогда ещё не лаял. Наоборот, в последний приезд Волк встретил гостя довольно покладисто. Теперь собака бешено рвалась с цепи, в тёмных глазах закипало лютое безумие. «Кого-то невзлюбил и на мне теперь всю злобу вымещает, - предположил Спиридон. Он остановился посреди двора, туда-сюда глянул. Где Анастасия, прислуга?..
   -Уймись ты? Надоел... – досадливо сказал Лозов собаке. Волк перестал метаться, остался возле будки, рыча и взлаивая. «Не повернуть ли назад?..» - подумалось Спиридону от затянувшегося безлюдья. И тут на крыльцо вышла Зорина, приодетая, даже нарядная в светло-серой юбке и малиновой блузе. Гладко зачёсанные волосы венчал аккуратный узел на затылке.
   - Чем ты Волка разозлил? – поинтересовалась Анастасия.
   - Разозлили другие, я успокоил.
   -Пожалуй... – согласилась женщина. – Что стоишь, заходи.
   Она подождала, пока Спиридон ставил к сараю гнедка и, когда Лозов, взойдя по ступеням, поздоровался, сказала:
   - У меня гость.
   Гость? Вникая в смысл неожиданного сообщения, Спиридон извинился:
   - Я не вовремя...
   - Ничего. В большой компании – веселее.
     Окна просторной комнаты выходили в сад. Сквозь тюлевые узорчатые занавеси виднелись яблони. Помимо божницы в углу, на стенах, оклеенных расписными обоями бежевого цвета, висели несколько картин с видами природы. В комнате было чисто, уютно, чуть торжественно. За овальным столом сидел лысоватый, безбородый мужчина в косоворотке и жилетке.
   - Здравствуйте! – произнёс Спиридон. Мужчина ответил скупым кивком.
   - Вот лесник Спиридон, о котором я тебе говорила, - представила Анастасия Лозова и тут же показала на гостя: - Мой старый знакомый из Риги. Конон Фомич Богохвалов.
   Гость вновь кивнул, продолжая сидеть.
   - Присаживайся, - Анастасия легонько подтолкнула Лозова к столу и вышла из комнаты, бесшумно ступая в мягких коричневых туфлях с помпонами.
   Спиридон опустился на стул, перебрал пальцами околыш фуражки, которую забыл повесить в прихожей. Богохвалов, немного откинувшись, тронул цепочку часов, что свисала из кармана жилетки и, ощупывая Спиридона водянистыми глазами, спросил:
   - Как живётся?
   - Помаленьку. Велено жить, как набежит.
   - Кто велел? – Богохвалов рассматривал примятые фуражкой, густые волосы лесника. Они уже нуждались в парикмахере – на висках и на затылке свились в кудельки. Однако в сочетании их с бородой голова не казалась лохматой.
   Заметив взгляд Богохвалова, Спиридон невольно огладил ладонью макушку, сказал:
   - Велит Господь-Бог. Кто же ещё?
   - Действительно, все мы под Богом ходим. В лесу не страшно?
   - Кого бояться?
   - Шальных людей.
   - Шальные везде есть. А лес-батюшка, он и хранитель.
   Богохвалов пристально посмотрел на Спиридона, внезапно полюбопытствовал:
   - Что там в сорок первом в твоём лесу случилось?
   - Лес государственный...
   - Хорошо. В государственном лесу, - поправился Богохвалов. – Харитоновна говорила, что машину с людьми разбили.
   - Да. Разбили. – Перед глазами возник берёзовый крест, он вновь ощутил в руках тяжесть пахнущего грибами дерева. Скорбную картину оттеснила настороженность: чего это вдруг Богохвалов заговорил о несчастном грузовике?
   - И никого в живых не осталось? – он выпытывал подробности.
   - Никого.
   - Кто их похоронил?
   - Фельдшер Горский и я.
   - Значит, в лесу теперь и кладбище?
   - Братская могила, - сказал Спиридон.
   - В наших краях тоже случай был, - начал рассказывать Богохвалов. – Автомашина с деньгами попала под бомбёжку. В живых остался один охранник. Кое-кто прознал о деньгах, подобрался к ним. Охранник встал на защиту. И что ты думаешь? – Конон Фомич в упор глядел на смятённого Спиридона, будто  ведал, что сотворил Лозов и свою мрачную историю выкладывал с умыслом. Спиридон, изображая всего лишь любопытствующего человека, предположил:
   - Наверно, объегорили охранника. Может, хорошенько пугнули...
   - Убили, дорогой мой. А деньги уволокли.
   - Кто видел, что злодеи охранника убили?
   - Где-то вылезло шило из мешка...
   Лозов почувствовал на спине испарину. Чтобы Богохвалов не заметил в нём внезапной перемены, посетовал:
   - Душно.
   Конон Фомич повернул голову к окну. Видимое над кронами яблонь небо сумеречно меркло. Приближаясь, перекатывался гром.
   - Будет гроза. Потому и душно, - сказал Богохвалов.
   - Ну, растащили денежки, а что с ними делать? – с простодушным видом закинул удочку Спиридон. – Какой в них толк, когда и власть другая, и деньги теперь немецкие?
   - Те, кто взял червонцы, так не думают. Спрятали и ждут.
   - Чего? – напрямую спросил Лозов, понимая, что такая излишняя прямота может вызвать у Богохвалова подозрение.
   - Люди всегда ждут перемен. Спокон веку главным в жизни считается быть при деньгах. Ведь сказано: деньги – не Бог, а пол-Бога есть, - туманно промолвил Конон Фомич.
   - Ежели твои деньги – праведные, - высказал Спиридон самую тяжкую муку, не отпускавшую его уже более двух лет.
   - Праведно-неправедно. Война всё спишет. Разве можно до конца разобраться, кто в той суматохе и неразберихе украл, присвоил, нажился. Напоказ своёй поживы никто не выставит...
   Рассуждение Богохвалова прервали отдалённые стрекочущие звуки автоматных очередей.
   Мужчины примолкли. И в эту минуту в комнату вошла Анастасия. Она поставила на стол тарелку с крупной клубникой. Ягода источала аромат и прохладу, поблескивала каплями росы.
   - Угощайтесь. Самая ранняя, - предложила лакомство Харитоновна.
   - Ты слыхала? – Спиридон поднял к Зориной голову.
   - Вроде стреляют.
   Теперь прислушались все трое. Выстрелы то стихали, то вновь учащались.
   Спиридон встал.
   - Поеду я. Стреляют в нашей стороне.
   - Ты бы хоть ягод попробовал, - молвила хозяйка.
   - Благодарствую.
   Богохвалов продолжал сидеть, ревниво посматривал на Анастасию и тем же взглядом торопил Лозова: поспеши, а то стрельба непонятная и гроза подошла.
   Харитоновна проводила Спиридона на крыльцо. Обеспокоенный стрельбой, он всё же спросил:
   - Из Риги, говоришь, гостюшка?
   - С молодости там живёт. Техник по строительству. Большие дома строил. Теперь с работой трудновато.
   - Вот и явился свататься к богатой хозяйке.
   - Считаешь, соперник твой? – Лицо Анастасии тронула лукавая улыбка. Женщина, словно на смотринах, поправила кофту, пригладила на висках волосы.
   - Тут уж соперничай не соперничай, а будет по-твоему. Кого выберешь, тому и радоваться, - грустно сказал Спиридон и надел фуражку.
   Потемнело, как в осенний вечер. В порывах ветра шумел разбуженный сад, что-то звякало, хлопало, скрипело, сливаясь воедино. Неожиданно, всё поглощая, раздался оглушительный треск, как будто раскололось небо. Слепящая молния в гигантском изломе вспорола мглистый окоём, дымясь, погасла. На землю упали первые капли дождя.
   - Переждал бы. Куда в такое ненастье, - пугаясь громовых раскатов, сказала Зорина.
   - Надо ехать. Будь здорова! – Спиридон быстро сошёл с крыльца. Посредине двора он оглянулся. Харитоновны на крыльце уже не было.
   Конь ходко побежал со двора. Начался сильный дождь. Перепляс упругих струй мельтешил на дощатом полотне телеги. Мокро лоснилась конская спина, конь разбрызгивал лужи, прядал ушами, когда вновь и вновь владыка-громовержец рушил небесные горы, метал на грешную землю огненные стрелы. Окрестности утонули в завесе дождя. Под ветром метались кроны придорожных деревьев - час тому назад неподвижных, дремотных. Листва, трава, цветы – всё напиталось влагой, отяжелело. По обочинам в узкие песчаные промоины устремлялись пенные ручьи.
   У промокшего до нитки Спиридона рубашка и штаны прилипли к телу. Насквозь отсырели сапоги. Знобило спину и было такое чувство, что если слезть с телеги, то он не сможет идти.
   Исхлёстанный ливнем Лозов не знал, о чём и думать. Сумасбродство, конечно, выставляться перед грозой. «Стрельба погнала в непогоду» - оправдывал он себя,  мучимый неведением: «Где стреляли? Кто учинил пальбу? Что с дочерьми?..».
   Едва притихали тревоги, как лезли в голову сердитые мысли: «Женишка привечает! Вырядилась, понимаешь! Уже и под венец идти готова. Всё забыла. Сколько я услуживал, сколько угождал... А она?...».
   Скрежетали в сыром гравии колёса, вода не успевала скатиться с вращающихся ободьев, вилась вкруг них. Из-под копыт летели ошметки влажного гравия, увесистые брызги попадали Спиридону в лицо. Он утирался мокрой ладонью, размазывал пятна.

                11

   Ливень был коротким. Небо просветлело. Когда Спиридон вдоль опушки подъезжал к своему лесному подворью, на юго-востоке  уже сиял необъятный колокол радуги. Растревоженный грозой лес ещё приглушённо шумел. Отовсюду исходили запахи свежести. Спиридон по привычке искал следы бурелома. Но вблизи кордона и матёрые сосны, и подрост оставались в целости. Слава Богу, подворье также не пострадало. А там на большаке, в сверкании  молний, всякое мнилось Спиридону: пожар, бессилие дочерей, огонь пожирающий строения, бочку с деньгами...
   Деньги... Ох, нашлёт за них Господь наказание...
   Посреди двора образовались лужи. Трава прочавкала под конскими копытами, от колёс обозначились полосы. Спиридон распряг коня, привязал его к задку телеги, подал ворошок клевера. Медленно пошёл к дому. Мокрые верхняя рубаха, штаны вместе с таким же бельём стягивали тело, в сапогах хлюпало.
   На крыльцо вышла Глафира. Позади высунулась в дверь и Дарья.
   - Несите сухую одёжку, переодеться надо, - велел он дочерям. Глафира поспешила а дом, а Лозов, присев на скамью, стал разуваться. Дарья вынесла чистые галоши и носки.
   - Ну и вымок ты! – посочувствовала дочь. Тут же из сеней позвала Глафира:
   - Можешь переодеваться. Даша не сказала? Тебя начальник Павла ждёт.
   Опять новости!
   Через несколько минут он вошёл в горницу. За столом сидел Кряжин.
   - Подумывал, что не дождусь, - сказал поручик.
   - Да вот, поехал к знакомым и попал под дождь.
   - Леснику не привыкать, хотя приятного мало. Хлынул-то настоящий ливень.
   - В открытом поле досталось. Ну, ничего, бывает... – Спиридон выжидающе поглядывал на Кряжина. Тот ждал его неспроста.
   Лозов присел напротив гостя. В свежей рубахе, с влажными, приглаженными волосами, лесник походил на человека, вернувшегося из бани. Застав подворье в сохранности, а дочерей в добром здравии, он успокоился, даже мимолётно укорил себя в том, что гнал коня по ненастной дороге.
   Но что припас Кряжин?
   Заметив, наверное, нетерпеливые взгляды Спиридона, поручик сообщил:
   - В уезд на парашютах сброшены советские диверсанты. Немцы прочёсывают леса. Здесь побывала спецкоманда. Хотели провести на вашем кордоне обыск...
   Спиридон похолодел.
   - ...Вам повезло. Я поручился за вас и убедил гауптмана, что обыск излишен.
   «Всё перевернули бы, - пронеслось в голове у Лозова. Лесник обмер. – Нашли бы деньги... И тогда доказывай, откуда они взялись. Ведь сразу бы обвинили, что связан с парашютистами...».
   - ...Все участки, где мы работаем, немцы не тронули и прочесали лишь южную часть леса,- извещал Кряжин.
   «Обшаривали овраг, - определил Спиридон, представляя, как лазали автоматчики по глубокой трёхкилометровой впадине с крутыми склонами и боковыми отводами. – Там и палили».
   - Гроза на дворе могла быть похлеще небесной, - угнетённо проговорил Лозов. На него смертной стужей дохнула опасность, которая ходила в непостижимой близости.
   - Что такое немецкий обыск, я знаю, - сказал Кряжин.
   «Кто он? Хитрый враг или осторожный доброжелатель? Почему заступился за меня перед немцами? Ведь он им служит? Что тут – русское братство?» – спрашивал себя Спиридон. Кем бы ни был Кряжин, он спас от беды.
   Поручик сидел, положив ногу на ногу, облокотившись о край стола. Время от времени он вытягивал руку, барабанил пальцами по столу. В треугольнике растёгнутого ворота френча виднелся крестик. «Бога почитает, - отметил Лозов. – На шее крестик, в душе должны быть заповеди Христовы. Кто знает, чем он живёт.
   Кряжину было лет тридцать пять. Спиридон плохо разбирался в воинских чинах, однако подумалось ему, что Кряжин староват для невысокого вроде бы звания.Уступая Павлу в росте, поручик походил на него крепким сложением, шириной плеч, волосами, близкими к светлым.
   Славянское племя.
   - Всё приглядываетесь, - сказал Кряжин. – Приглядываетесь да прикидываете, кто мы такие есть. Если коротко – власовцы. Слыхали о генерале Власове? Он перешел к немцам и начинает формировать русскую освободительную армию. Мы против большевиков, за свободную Россию...
   - Родом вы откуда?
   - Я – коренной тамбовец.
   - А что будет с Латвией? Для нас, русских, которые здесь рождаются и умирают, это важно. В Тамбове нас не ждут.
   - Насчёт Латвии будут международные решения, - сказал Кряжин. –  Вы, наверное, старовер?
   - Старовер.
   - Понятно. Когда-то ваши предки пришли сюда из России по причине церковного раскола. После окончания пединститута я учительствовал в сельской школе, много читал и размышлял о русской истории. Самые страшные беды в ней – церковный раскол и гражданская война. Не меньше, чем татаро-монгольское иго разорили Россию эти смуты. Неслыханное братоубийство, зверства, реки русской крови, беженство... Русские и двести пятьдесят, и двадцать пять лет назад спасались на чужбине. Чужеземцы позволили то, что отняли свои. Свободу веры. Русские храмы стоят на нерусской земле. На русской их почти не осталось. Большевики разрушили святыни, испоганили души. Россия полна внутреннего беженства, двуличных людей. Многие замкнулись. Царят зло и страх. Война подвела к выбору. Русские солдаты у немцев – это русское отчаяние. Будь что будет, но только не большевистское ярмо. Я к немцам пошел добровольно.
   - Павел тоже? – неожиданно спросил Спиридон.
   - Полюбопытствуйте у Павла, - последовал односложный и неохотный ответ.
   «Дёрнул чёрт за язык...» - пожалел Лозов, что выдал свой особый интерес к Павлу: доброволец он или мобилизованный? Сержант всерьёз начинал ухаживать за Дарьей и Спиридону было не всё равно, как Павел стал власовцем. Но карты раскрывать не стоило.
   Однако пожурив себя, Лозов отважился на другой рисковый вопрос:
   - Скажи-ка, мил-человек, вот что. Какие деньги будут ходить в новой России?
   - Верно сказано: мужицкий ум практичен. Что ж, отвечу вам. Полагаю, что на первых порах в обороте будут червонцы. В дальнейшем проведут денежную реформу. В любом случае главной единицей останется рубль.
   - А здесь?
   - Что здесь?
   - Какие деньги будут в Латвии? В сороковом году отменили лат. Пришли немцы и отменили рубль. Теперь выдают марки.
   - Побольше бы этих марок... – загадочно произнёс Кряжин.
    Лозов криво улыбнулся, не совсем к месту выдавил шутку:
   - Не деньги, что у бабушки, а деньги, что в запазушке.
   Кряжин поднялся со стула.
   - Мне пора.
   У порога он надел фуражку, вышел во двор и тут же обратился к провожающему его Спиридону: - Не найдётся ли у вас железный прут. Очень нужен.
   - Кое-что есть. Побудьте здесь, сейчас принесу.
   - Составлю вам компанию. – Кряжин рядом с лесником направился к сараю. «Только этого мне и не хватало...» - Спиридона проняло злое бессилие.  Приходилось подчиняться. Он распахнул дверь, впустил поручика, вошёл следом. Несколько металлических стержней стояли у стены в двух метрах от бочки. На неё Лозов старался не смотреть, безгласно заклиная, чтобы и поручика она никак не привлекла. Взяв тронутый ржавчиной метровый прут, протянул Кряжину.
   - Спасибо! – поблагодарил тот. – Вы запасливый хозяин. Из тех, кто, как говорится, каждый гвоздь подберёт.
   Лозов всё норовил заслонить собою бочку, просительно-требующим видом, позой своей теснил, выпроваживал поручика: нужное тебе получил и уходи.
   Но Княжин медлил, задерживал на бочке взгляд.
   - Знаете, - сказал он, - в таких старых бочках, ларях, сундуках всегда таится какая-то тайна. Иногда в них оказываются неожиданные вещи. Весной мы стояли в соседнем уезде. На одном из хуторов, тоже в сарае...
   Задержка Кряжина возле бочки Спиридона пугала. Вместе с тем подмывало любопытство: и что же на том хуторе нашли?  Деньги? Их он чувствовал сейчас воистину кожей...
   ...- случайно открыли обшарпанный сундук, а в нём – иконы. Черные закоптелые доски. Показали местному священнику. Он установил, что иконам  не менее двухсот лет. В церковь их и передали. Престарелая хозяйка хутора отнеслась к находке безразлично.
   Показывая пальцем за спину Спиридона, Кряжин лукаво проговорил:
   - Может, и в вашей бочечке имеется что-нибудь необыкновенное...
   - Старьё там всякое, - напрягшийся Лозов заставлял себя принять невозмутимый вид. – Пакля, как видите, ветошь. А иконы, мил-человек, у нас – в красных углах. По родительским заветам.
   - Да. Икона – это святыня. – Уже с серьёзным лицом, неся в руке прут, Кряжин вышел из сарая и повернулся к прикрывавшему дверь Спиридону.
   - Мой вам совет: если забредёт на кордон незнакомый человек, сообщите мне. Срочно. Не допускайте, чтобы об этом раньше узнали немцы. Для вас это может плохо кончиться. До свидания!
   Поручик направился к дому. Только сейчас Спиридон увидел, что за кустами стоит мотоцикл. Кряжин завёл его и уехал.
   В небе плыли быстрые облака, ненадолго пряча умытое грозой, медовое солнце. Свежий ветерок сушил листву, траву, огородную зелень. Скользили тени, сменяясь посверкиванием, мерцанием последних, ещё не высохших дождевых капель, колодезного ведра, оконных стёкол. Солнечные лучи возвращали соснам тёплые краски. Из леса лился покойный шелест.
   Постояв, Спиридон снял со стрехи косу, шевельнул косовище, проверяя, достаточно ли оно скреплено с полотном косы. Однако заняться облегчающей душевную тяжесть работой мешали навязчивые мысли. «Вроде бы открытый и незлой человек, а себе на уме, - перебирал он разговор с Кряжиным. - Свой интерес выложил – парашютисты. Если что, сообщи, Спиридон. Кем я в таком разе стану? Доносчиком? Нет, не разгадать мне, что он за птица. К бочке чуть не сунулся, страху нагнал...»
   Внутренний голос не заставил себя ждать: «Твой страх – деньги. Расстанься с ними - и страх пропадёт».
   «Расстанься... Что – сжечь их? Два года трясусь над ними, потрясусь еще. Кто знает, как жизнь повернётся. Ходят слухи, что немцы отступают, у Советов силушка нашлась. Вот и парашютистов заслали. Значит вернуться рассчитывают...».
   Словно издалека его слуха достиг повторяющийся зов. Спиридона окликала младшая дочь.
   - Никак тебя не дозваться, - подходя к нему, сказала Дарья. – Будто окаменел.
   - Крепко я задумался, - промолвил Спиридон.

                12               

   Запасли сено. Косил Спиридон на обширной лесной поляне и в  полосе между опушкой бора и дорогой, связывавшей кордон с остальным миром. Дни выпали погожие, по утрам трава тонула в туманах, оплывала росой. Чуть свет Лозов отправлялся на косьбу, клал плотные и волглые валки. В сонной тишине смачно шаркала коса. Закончив прокос, он отрывисто водил по лезвию точильным бруском. Звуки далеко разносились, вторились эхом. Вставало солнце. От подсыхающей травы исходили медвяные запахи. Черенком грабель Спиридон разбрасывал валки. После полудня Глафира и Дарья ворошили, сгребали, копнили сено. Свезли его без помех. Вновь и вновь, вышагивая рядом с очередным бокастым возом, Лозов чувствовал врачующую отраду, удовлетворённо прикидывал, что корма на зиму животине хватит вдосталь. Эти же ощущения испытывал он, бесконечно перекидывая на вилах тяжкие, колкие и духовитые вороха.
   Но стоило Спиридону взглянуть из сенника на сарай, за дощатой стеной которого он схоронил мешок, и отрада разорялась, истаивала, как белёсая прядь тумана с первыми лучами солнца.
   В то утро Лозов работал в лесу. Стаскивал в кучи валёжник. Набрёл на делянку, где среди мха, папоротников, черничника трухлели палые ольхи, сосновые сучья. Откуда что и бралось? Чисткой леса он занимался постоянно, но лес большой, на все кварталы и делянки сразу не поспеешь. Спиридон пришёл на этот участок пешком, прихватив топор. Неспешно носил, волочил и складывал древесные отходы. Висело над лесом солнце, сухое тепло настаивалось в чащобе, затопляло поляны. К полдню станет жарко. Птичье разноголосье привычно и успокаивающе слышалось рядом и поодаль, доносилось отовсюду. Казалось, грай бесчисленных пернатых повсеместен и нет в мире никаких иных звуков. Но вот ухо Спиридона уловило глухой топот и размеренное поскрипывание. Кто-то ехал по дорожке. В десятке шагов виднелась колея. За работой Лозов и не заметил, как приблизился к ней. Из-за придорожных елей выбежал вороной конь, запряженный в низкую линейку. Седок задумчиво смотрел перед собой, чуть приспустив вожжи.
   Горский!
   Фельдшер увидел стоящего между берёзами лесника, остановил коня.
   - Здравствуй, Спиридон! – поприветствовал он и тронул за козырёк полотняную кепку, которая, как и всегдашний, знакомый всей округе пиджак, не теряла свежести. Каждый раз, когда они встречались, Лозов отмечал в облике Горского аккуратность и стыдился какой-нибудь неопрятности в своей одежде.
   - Здравствуй, здравствуй! – Лозов подошёл к линейкё, поклонился.
   - Давно не виделись, - сказал фельдшер, комкая щепотью кончик бородки, что в последнее время густо осеребрилась, словно прихватил её однажды морозец и оставил нетающий иней.
   - Давно, - подтвердил Спиридон.
   - С одной стороны это хорошо. Значит не болеете и во мне не нуждаетесь.
   - Слава Богу, пока здоровы.
   - Но вообще-то старым знакомым следует встречаться чаще. Жизнь, Спиридон, пролетает...
   Горский шевельнул свой докторский саквояж, придвинутый под локоть, посмотрел на лесника, как бы спрашивая, согласен ли он. Лозов в рубахе навыпуск, осыпанный рыжими хвойными иголками, с фуражкой в руке, кивнул заросшей головой.
   - Да, брат. Жизнь улетает, беды наши остаются. Кстати, видел поставленный тобою крест. Это по-человечески. Большего для памяти погибших мы  сделать не в силах. Крест – последнее приношение. И я тут должен покаяться. Пропали документы, которые я тогда вынул из карманов  водителя и милиционера...
   - К чему они теперь... – обронил Спиридон.
   - Как знать, - предвидя нечто такое, чего ещё не осмыслил Спиридон, сказал Горский. – Куда я их подевал? Это несчастье не выходит из головы. Мне всё-таки кажется, что до нас с тобой у грузовика кто-то побывал. Или кто-то уцелел и, бросив своих товарищей, ушёл с чрезвычайными ценностями. Боюсь, что история грузовика не кончилась... Сдаётся мне, и тебя она не отпускает.
   - Даром такое не проходит... – Лозов отчаянно подавлял в себе чувство пронзительной вины, унимал гадкую дрожь, страшась, что она передастся в голосе. – Положа руку на сердце, маюсь...
   - Девушку вспоминаешь? – Вопрос был с оттенком, будто Горский имел в виду не девушку, а нечто другое. Может, спрашивал фельдшер вовсе без задней мысли и это только показалось Спиридону. Ответил он с некоторым даже облегчением:
   - В Троицын день наш батюшка всех троих помянул.
   - Ты же имён их не знаешь? – удивился Горский.
   - Попросил я батюшку зачесть поминальное слово о безымянных убиенных.
   - Христианский долг ты исполнил. Крест поставил, поминание свершил.
   - Душа всё равно болит, - признался Спиридон с таким прямодушием, словно  Горский ведал о деньгах.
   - Это понятно. В твоём лесу могила. Ходишь и ездишь мимо неё.
   Сытый конь мотал головой, покачивал крашеные оглобли. Раз-другой он ударил в землю копытом, дёрнул линейку. Фельдшер натянул вожжи, произнёс, как будто обращался к ребёнку: «Минутку спокойствия, малыш. Сейчас поедем».
   Перебирая вожжи, Горский спросил:
   - Немцы к тебе приходили?
   - Слава Богу, нет.
   - Надеюсь, ты понимаешь, что для тебя опасны любые гости.
   Горский намекал на парашютистов. Про облаву и стрельбу он, конечно же, знает. Слышал Спиридон, что в доме фельдшера квартируют немецкие офицеры. Стало быть, ему известно куда больше, чем леснику. И не только от постояльцев. Горский каждый день бывает среди жителей волости.
   Любые гости... Наверное, проведал он и о новых знакомых Лозова. Ни Кряжина, ни Гурьева Лозов не приглашал. Сами пришли. Павел зачастил, чему рада Дарья. Дело молодое. А с кем твоя беда ходит – Бог судья.
   - Нынче гости в основном незваные, - сказал Спиридон.
   - Поменьше бы их... – проронил фельдшер, сдерживая коня. Тот нетерпеливо бил копытом, рыл слежалую дернину.
   - Нас не спрашивают...- посетовал Лозов.
   - Ты, смотрю, хлеб свой честно отрабатываешь.
   - Что могу...
   - Говорил тебе, лесники всегда нужны. Лесничий, думаю, доволен?
   - Замечаний не имею.
   - Так и держись. Что бы ни было, надо жить. Заезжай, Спиридон. Времена такие, что мой совет тебе очень может понадобиться.

   Было воскресенье. После полудня Спиридон отправился к Мефодию. Старца застал в постели, хворым. Племянница Мефодия – пожилая неразговорчивая женщина поила его травяным отваром.
   - Ты уж прости, Спиридон. На беседу сегодня моченьки нет, - слабым голосом, но не жалобясь, произнёс Мефодий. – Занемог я. Как поправлюсь, дам тебе знать. Надо нам встретиться...
   - Может, Горского позвать? – предложил Спиридон помощь. Мефодий мягко отказался: - Век отмерен Богом. Каждый проживает то, что ему отпущено. С  Горским видишься?
   - На днях с ним разговаривал.
   - Достойный человек.
   Последние слова старца прозвучали для Спиридона, как сравнение не в пользу его. Мефодий лежал в боковушке. Из неё виден был стол в горнице, на котором поблескивал искусно уменьшенный храмовый купол. Крест возвышался над горкой книг, рассеивал золотое свечение...
   - Прости за беспокойство, Мефодий. Выздоравливай. – Спиридон встал со стула. Старец в прощальном жесте приподнял с одеяла руку, всмотрелся в Лозова, сказал:
   - На твоём лице печать страдания. Я занедужил телесно. У тебя болящий дух...
   Болящий дух... Ехал Спиридон назад, с горечью вникал в сказанное Мефодием. В бессчётный раз схватывались в Лозове судья и защитник. И один бьёт в самую точку, и другой по-своему прав. «На кой ляд тебе эта куча совсем бесполезных бумажек? Два года трясёшься над ними. И с первого дня боишься, что кто-нибудь деньги найдёт. Все, кому может попасться мешок – твои враги. Выходит, что родные дочери – тоже недруги. Они ближе любого к злосчастной бочке...».
   Деньги...
   До войны покупал древесину цыганистый бородач. В добротном синем костюме, хромовых сапогах, в картузе с лакированным козырьком, ходил он вокруг штабеля сосновых брёвен, осматривал их. Не было в нём, как в иных, барства и заносчивости, чувствовалась прочность. Человек знал себе цену, он был при деньгах. По слухам разбогател он в лихолетье. Будто бы в пятнадцатом году при убитых, то ли русском, то ли германском офицерах, нашёл золотые монеты. Слухи слухами, но что-то действительно попало в его руки. Иначе откуда бы взялись крупное землевладение, добротная – на манер заграничной – усадьба, положение одного из самых состоятельных  сельских хозяев уезда?
   Отчётливо помнил Спиридон, как бородач примерялся к древесине. Цепкий, прищуренный взгляд скользил по прямёхоньким стволам, шершавым срезам, на которых проступало густое кружево годовых колец. Быть может, богатый покупатель просчитывал возраст деревьев, ведая некие плотницкие секреты. Его ладонь касалась брёвен уверенно и властно. Он был свободен и жил так, как хотел. Деньги – это свобода.
   С придорожного огромного, но дряхлеющего вяза, истошно каркая, снялась стая ворон, перелетела на развалины глинобитного хлева – остатки бывшего хутора. Вороний всполох обеспокоил Спиридона. Чёрные птицы, старые яблони вокруг глиняных руин – всё это было привычно. Но сейчас неистовый гам встревожил. В нём Лозов расслышал предупреждение. «Не к добру разорались, не к добру...».

                13

   Откуда бы ни возвращался Спиридон, въезжая в лес, он ощущал душевный трепет – близкий тому благоговению, с которым входил в храм Божий. Иногда, как перед храмом, он снимал шапку. Лес был для него тем, без чего  свою жизнь он никак не представлял. С разным настроением он возвращался в лес после отлучек. На этот раз Спиридона подгоняло предчувствие беды.
   Лес встретил тишиной, верховым шелестом сосен, замкнутостью елей, сквозным светом березовых полян. Телега мягко катилась по усыпанной хвоей дорожке. Глухо мяли её конские копыта. Деревья расступились, предстали дом, подворье, обнесённое жердевой изгородью. Всё было на своих местах. Ничего настораживающего Лозов не увидел. Наоборот, донёсся девичий смех. Чуть отлегло от сердца. Тревога однако не покинула.
   На скамье возле крыльца сидели Дарья и Павел. Девушка примеряла пилотку. Надевая её и так, и этак, она дурачилась, шаловливо восклицала. Когда из-за угла выехал отец, Дарья сдёрнула пилотку с головы, торопливо принялась поправлять волосы. Павел вскочил со скамьи, рука его потянулась к воротнику френча, нащупывая расстёгнутую пуговицу. Запоздалым кивком-полупоклоном он поздоровался. Спиридон успел заметить игру дочери, окинул взглядом сержанта. «Милуются. Пока я для души лекарства ищу, этот молодец дочку обабит...» - грубо подумал Лозов, склонный даже допустить, что худшее уже случилось. В тот же миг его пронизал стыд: «Ох, и дрянь же ты , Спирька! Сам по уши погряз в грехе и родную дочь в распутницах видишь...». Не останавливаясь, он проехал к сараю. Здесь, немо продолжая честить себя, взялся было за супонь, чтобы распрячь коня, но подошёл Павел. Виновато-опасливо посмотрел на Лозова.
   «Кажется, будет просить прощения, - счёл Спиридон. – Что натворил-то?..».
   - Хочу с вами поговорить, - сказал Гурьев, оглядываясь. Дарья ушла в дом, однако сразу появилась вновь с ведром в руке, внешне безразличная и вместе с тем одолеваемая любопытством. Вращая колодезный ворот, она бросала в сторону мужчин вопрошающие взгляды.
   - И что же ты мне скажешь? – ощущая знобящий холодок на спине, спросил Спиридон. Ожило пригасшее было предчувствие беды.
   - Должен я повиниться. – Павел глаз не опускал, но выражали они то решимость, то робость.
   «Говори, говори!» - закипал Спиридон, возмущаемый мыслью, что сказанное Павлом всё-таки будет касаться Дарьи.
   - Я наткнулся на ваш мешок...
   Спиридон побледнел. В первые мгновения, накалённый боязнью за Дарью, он едва не огрел Павла кнутом, лежащим на телеге. Сдержало неимоверное усилие. В те же мгновения нахлынула на Лозова оторопь. Долго смотрел он сержанту в глаза. Тот их не отвёл и сполна прочёл в карем пламени лозовских очей боль и отчаяние, обиду и ярость.
   -  Тебя в России научили запускать руки в чужое? – наконец вымолвил Спиридон. У него сжались кулаки. На бурой натянутой коже змеились синие жилы. Павел опускал глаза, видел набухшие кулаки и понимал, какая  свирепая сила в них заключена. Голос его, и без того несмелый, стал сбивчивым:
   - Простите меня! Я без умысла. Ваши дочери попросили подбить дверь. Даша сказала: посмотри в ящике и бочке, у отца там всякая всячина, найдётся и полоска войлока. Я с её разрешения бочку открыл...
   - Дашка тоже рылась?
   - Нет, её рядом со мной не было.
   - Ты что-нибудь сказал ей?
   - Только то, что в  бочке подходящего войлока не нашёл. А бочку прикрыл, как было.
   В мозгу Спиридона вертелась пословица: «Держи девку в тесноте, а деньги в темноте. Держи девку...».
   - Знайте: я ничего не видел. Даю вам слово, что никогда и никому об этом не скажу, - с горячей мольбой о доверии произнёс Гурьев. На молодом здоровом лице вспыхивал румянец. Павел невыразимо сожалел о случившемся, чувствовал, что лесник не может простить ему нечаянного раскрытия опасного тайника.
   - Меньше бы шастал по чужим сараям, - угрюмо процедил Спиридон.
   - Мне очень неприятно, - покаянно уверил Павел. – Я перед вами пусть и невольно, но провинился.  Бояться меня никак не надо. Ничего плохого я вам не причиню.
   Молча Спиридон выпряг коня, который, пока хозяин и гость вели тяжёлый для обоих разговор, косился и понуро ждал, когда с него снимут хомут и он окажется на вольном лугу, в предвечерней тени. И выпрягал, и поил гнедка Лозов с неотступной мыслью: честен ли Павел в своих заверениях? Можно ли положиться на данное им слово?
   Гложет сомнение, однако могло ведь быть иначе. Спиридон представил – как. Вот Павел находит деньги, подзывает Дарью и говорит: «У вас тут, оказывается, запасец. Ждёте Советов? Надеетесь пожить на широкую ногу...». Или так: дождавшись Спиридона, Гурьев приказывает положить мешок на телегу и оба они отправляются к начальству. Да и прямо сейчас Павел мог бы без труда забрать деньги, увезти их на своём велосипеде. «Нет, - спорил с самим собой Лозов. – Ему нравится Дашка и на глазах у неё он денег не тронет». Причину откровенного признания Гурьева Спиридон  видел также в особых чувствах сержанта к Дарье, не отбрасывая и то, что Павел – просто честный человек, поступил откровенно независимо от своего отношения к Дарье и к нему, Спиридону Прокопьевичу Лозову.
   - Тебя сегодня надолго отпустили? – вдруг спросил Спиридон.
   - Скоро уже отправлюсь. – В голосе Павла просочилась грусть.
   - Поговорить нам надо. Побудь пока с Дарьей. Я отведу на пожню коня и провожу тебя.

   Возвращаясь с луга, Спиридон прошёл мимо сидевшей на скамье парочки с отрешённым видом. Павел невесело посмотрел вслед. Дарья была в счастливом неведении.
   Войдя в дом, Лозов позвал из кухни:
   - Глафира! Отрежь, доча, шмат сала. И приготовь торбочку. Пусть Павел угостится со своими дружками.
   - Извини, папка, но зря ты с ними связываешься. Русские не русские, немцы не немцы. Втянут в какую-нибудь беду – не отплачешься, - предостерегла Глафира.
   - Дашке скажи! – вспылил Спиридон, но голоса не повысил, иначе услышали бы во дворе. – Сестрице скажи! Вот она действительно связалась. Пока ты шьёшь-перешиваешь, она с этим красавчиком в сарай гуляет.
   - Я знаю. Войлок искали. Ничего плохого. Дашка себя не уронит, да и он не нахал. Ну, а если сговорятся, всё равно не усмотришь...
   - Я-те дам, сговорятся! Распустила язык...
   Глафира доставала из кухонного стола нож и украдкой улыбалась, повернувшись к отцу спиной. Разумнее промолчать. Отец совсем не в духе. Вырвалось у него даже нечто похожее на стон. Обратившись к нему лицом, она увидела в отцовских глазах страдание.
   - Может, ты захворал? – участливо промолвила Глафира.
   Что-то обдумывая, Спиридон ответил:
   - Бес под мышкой прикорнул, а мужик и прихворнул. Найдём лекарство, - он кивнул на посудную полку, где в уголке стояли гранёные стаканы. – А ты иди-ка, куда велено.
   Девушка вышла. Спиридон направился в горницу, встал на колени перед иконой, земно склонился, уткнув лоб в прижатые к полу руки, смиренным голосом сотворил молитву: «Ослаби,остави, отпусти, Боже, согрешения моя вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и в неведении, яже в уме и помышлении, яже во дни и в нощи, вся ми прости, яко благ и человеколюбец...».
   Из горницы он пошёл в чулан. Пыльное оконце цедило в тесный закуток скупой, дымный свет. Сумрак скрадывал рухлядь, дедовский сундук. Спиридон открыл тяжёлую крышку,достал литровую полную бутылку. Несколько таких бутылок привёз ему знакомый хуторянин, который с нарядом от лесничества брал в лесу дрова. «Водочка самодельная, но чистая, забористая, лечит и веселит. Самого царя угостить не совестно» - сказал хуторянин, одаривая лесника самогоном. Лозов выпивал редко, бутылки давно стояли в сундуке. Теперь одна из них по его расчёту должна была умаслить Гурьева и тем более побудить к умолчанию о деньгах. В глубине души Спиридон осознавал, что смешон, уповая на угощение. Выпивший Павел ещё скорее, чем трезвый,  проболтается. «Вот уже завтра всё и узнаю» - с отчаянным упрямством не отступался Лозов от своей затеи.

   Он сошёл с крыльца с пошитой дочерьми сумкой-авоськой в руке. Сумку оттягивали бутылка, увесистый кусок сала,, буханка хлеба домашней выпечки. Лозов подождал, пока Гурьев простится с Дарьей. На неё Спиридон не смотрел, чтобы не выдать сердитой укоризны, невольно появляющейся в его взгляде и порицающей младшую дочь, хотя понять эту укоризну мог только Павел.
   Гурьев взял Дарью за руку, пожал её, всматриваясь в девичье лицо.
   - До свиданья, Даша! Я наведаюсь. Хорошо?
   Девушка закивала: да, да: обязательно приезжай. И тут же в её глазах блеснули слёзы, возник и задержался испуг. Промелькнул перед ней зловещий, незримый для других призрак...
   Павел покинул двор, следуя за Лозовым. Дарья стояла, уперев в подбородок тесно сведённые кулачки обеих рук, провожая Павла печальным взглядом. Из окна смотрела Глафира.
   Они удалились от кордона метров на триста. Отрезок лесной дорожки прошли молча. Павел вёл велосипед, чуть подбрасываемый тугими шинами на неровностях колеи.Спиридон напряжённо думал: «Как втолковать этому молодцу, чтобы крепко прижал свой язык?». В подробностях вспомнилось их знакомство, когда Павел вместе с Кряжиным впервые пришёл на кордон. Гурьев как-то сразу вызвал сносное к себе отношение: «Такой не схитрит и не солжёт». Потом Спиридон насторожился – сержант стал шибко ухаживать за Дарьей. И это бы ладно. Если бы... Если бы не деньги...
   Мешок с червонцами лёг промежду ним и Павлом. Не верит он Гурьеву. Ещё и мыслишка, которую он подавлял, вскричала: «Русский, а немцам служит. Продался...». Вскричала дрянная, хотя ему ли, погрязшему в грехе, судить человека.
   - Родители, близкие у тебя есть? – прервал молчание Спиридон и остановился, давая понять, что здесь они и поговорят.
   - Отец – инвалид. В первую мировую ранен.Участник Брусиловского прорыва. Мама работала бухгалтером. Сестра замужем. Брат, наверное, в армии. Ни о ком из них я ничего уже целый год не знаю. Связь прервалась прошлой весной.
   Помедлив, Лозов спросил:
   - Ты к немцам добровольно пошёл?
   Не столкни их судьба на деньгах, Спиридон вряд ли отважился бы на такой вопрос. Теперь он мог спрашивать о чём угодно, потому что Павел знал его сокровенную тайну.
   - В августе прошлого года нашу часть немцы взяли в танковое кольцо и я вместе со всеми попал в плен. Нас держали, как скот, под открытым небом, по сути без еды. Я грыз отрезанный от ботинка кусок кожи. Всё было кончено. Пленные начали скопом умирать. Через какое-то время приехал Кряжин и предложил вступить в русскую, как он сказал, армию. Все, кто ещё мог встать на ноги, а таких оставалось мало, согласились... Долгие месяцы были на дорожных работах. Мундиры получили недавно.
   - Что будет дальше?
   - Стараюсь об этом не думать. Видимо, пошлют на фронт.
   - Воевать против русских?
   Гурьев молчал.
   Птицы шебуршились в кустах крушины, нарушая лесное безмолвие, кругом на сухих мшистых буграх высились мачтовые сосны, достигающие, казалось, своими верхушками белоснежных облаков. Наплывали пряные запахи, должно быть, с цветочных полян или с берегов неблизкой отсюда речки, на которых росла купальница.
   - Виноват я перед вами, - произнёс Павел. – Виноват, Спиридон...
   - Спиридон Прокопьевич, - подсказал Лозов и подумал, что давненько его по батюшке не величали. Что Горский, что Анастасия звали попросту – Спиридон.
   - Простите меня Спиридон Прокопьич...
   - Вина твоя тут никакая, но раз уж винишься, то прощение и заодно прошение единственное – забудь, что видел деньги. Выбрось из головы! Не делай зла. Преступления с моей стороны нет. А за грех отвечу перед Богом.
   - Не знаю, как мне вас убедить, - чуть ли не подавленно сказал Павел. – Я дал вам слово, что никогда и никому не скажу про вашу тайну. Пожалуйста, поверьте мне! – с горячим порывом, умоляюще попросил Гурьев.
   - Ежели бы знать, что ты своему слову господин... – Спиридон вздохнул и протянул Павлу торбочку. – Вот, возьми. Угостишься с приятелями. Близких дружков имеешь?
   - Я не пью, - смущенно сказал Павел, замечая в сумке бутылку.
   - Слыхал, что твои товарищи от горькой не отказываются.
   - Это верно. Пьянки бывают. Я их сторонюсь.
   Пускаться в уговоры Спиридон не стал и только промолвил:
   - Хотел, как лучше...
   - Гостинец ваш из уважения к вам я возьму, - чувствуя огорчение Лозова, сказал Павел. - Водку, пожалуй, отдам Кряжину, а домашней еды и сам отведаю. – Гурьев улыбнулся. Уже с серьёзным видом нерешительно обронил:
- Открою вам свою тайну... – Павел явно робел под выжидающим и нетерпеливым взглядом Спиридона. – Я люблю вашу дочь...
   - Это и есть твоя тайна? – перебивая сержанта, уточнил Лозов.
   - Да. О ней никто не знает.
   - Знаем, милок... Видим. И Глафира, и я.
   - Вы видите по-своему и опасаетесь, что я Дашу могу обмануть.
   - А ты поставь себя на моё место. Кто ты есть? Сегодня здесь, а завтра – прости-прощай.
   - У меня к Даше самые чистые и светлые чувства, - опять умоляюще заверил Гурьев Спиридона.
   - Ежели и она успела влюбиться, слёз будет много... – с намёком и внезапной тревогой сказал Лозов.

   Они расстались без рукопожатий. Спиридон из-за необъяснимой внутренней помехи воздержался, хотя Павел уже сделал было встречное движение. Он уехал в глубь леса, подвесив на руль торбочку. Лозов проводил его недолгим взглядом, направился домой.

   Поутру вывел он на пожню корову, полевым булыжником вогнал в податливый дёрн железный штырь, соединённый с цепью на которую привязывали бурёнку. Подошла Дарья, звякая дужкой ведра. В старом отцовском пиджаке с завёрнутыми рукавами, в повязанном бабьим манером платке и разношенных, необходимых на росистом лугу, галошах девушка выглядела старше своих лет и как бы подурнела. Спиридон, словно впервые увидел дочь в убогом старье, недовольно поморщился.
   - Странный сон мне приснился, - проговорила Дарья. – Не случилось ли чего-нибудь с Павлом? Вчера, когда прощались, какая-то тень мелькнула перед глазами и в сердце кольнуло...
   - Рано твоему сердцу болеть, - буркнул Спиридон, в душе соглашаясь с дочерью насчёт предчувствия. Оно и его томило. Только причины у них были разные. Непонятая, как ей показалось, отцом Дарья с обиженной миной на лице пошла к бурёнке. Спустя минуту-другую струйки молока звонко ударили в жестяное дно подойника.
   Над лесом вставало солнце. Яркий венец вокруг него сиял, переливался прозрачным огнём, заполнявшим небесный свод. Солнечный шар был матово-оранжевым, первые лучи мягко и плавно ложились на ближний ельник, сизую от росы траву со следами Спиридона и Дарьи. Лозов любил погожие летние утра, сдержанную игру света, спокойное погружение леса в тёплую купель. Но с того часа, когда он привёз на подворье деньги, благодатные восходы солнца уже не радовали его так, как прежде. Сейчас пугало предчувствие. Боль, на которую пожаловалась Дарья, передалась и ему, хотя хватало своей.
   Дарья сидела на корточках, заученно тискала коровьи соски. Прерывисто и журчаще цедилось в подойник молоко. Спиридон грустно посмотрел дочери в спину, медленно пошёл к дому.
   В курятнике ходили хохлатки. Утробное «ко-ко-ко» время от времени сменялось всполошённым кудахтаньем, мельтешением крыльев. Длилось это недолго, и снова куры мирно клевали рассыпанное для них зерно. Среди белых спинок кроваво пылал петушиный гребень. Красной вспышкой пронзила мысль: «Надо перепрятать деньги, Ежели Павел выдаст мою тайну и нагрянет Кряжин, я отопрусь. Скажу, что сержаиту померещилось. Надо мешок спрятать в другом месте...»
   Он вошёл в сарай. Возле бочки лежала дохлая мышь. Отрава действовала, грызунам деньги были недоступны. Спиридон приподнял паклю и рваньё, взялся было за мешок, но тут же отказался от намерения: «Глупости, всё это, господин миллионщик! Прячь не прячь, а деньги отдашь. Кряжин даже искать их не станет. Возьмёт в заложницы одну из дочерей и кончится твое отпирательство. Сам принесёшь мешок...»
   Оставив бочку в прежнем виде, Лозов покинул сарай. Дарья подле колодца процеживала сквозь марлю молоко и переливала его в небольшой бидон, который для охлаждения опускали в колодец.
   С крыльца окликнула Глафира:
   - Папка, завтракать будешь?
   - Через часок, - стараясь не показывать своего никудышнего настроения отозвался Спиридон. Вскоре он пилил под навесом брус, побранивая себя за то, что никак не управится с этой работой.
    Пополудни Глафира и Дарья ушли на соседний хутор. Спиридон принёс несколько жердей  - куча их была запасена впрок. Кое-где поправил изгородь.  Забивая обухом топора опорный кол и прихватывая нижнее прясло дополнительным гвоздём, он услышал гудение мотоцикла.
   Кряжин!
   Ощутив в руках дрожь, но крепясь, Спиридон поспешил во двор, прикрикнул на собаку, успел обернуться и шагнуть навстречу гостям. Поручик приехал с незнакомым Лозову сослуживцем, видимо подчинённым. Сойдя с мотоцикла, Кряжин сухо поздоровался. Спиридон чужим голосом пригласил:
   - Прошу в дом.
   Уже самим приглашением он проверял, что за этим последует.
   - Гостить некогда. Дело у нас серьёзное.
   Спиридон обмер.
   - Гурьев здесь был вчера? – Вопрос прозвучал скорее с ноткой горечи, нежели строго. И Спиридон на донышке души затеплил надежду: кажется, касательно денег речи не будет... Настораживали вместе с тем  странная нотка и сверлящий взгляд второго военного.
   - Был, -  подтвердил Лозов.
   - Когда ушел? – Кряжин ступал на опасную для Спиридона черту.
   - Ближе к вечеру. Уехал на велосипеде. – Лозов повёл рукой в сторону лесной дорожки.
   - В лесу чего-нибудь подозрительного не заметили? Может, крики слышали? – Пытливый взгляд Кряжина Спиридон выдерживал с трудом. «Что-то случилось с Павлом...» -  уже догадывался он.
   - Вроде бы спокойно в лесу.
   - У него спокойно, а чоловика нема, - спутник Кряжина раздражённо хмыкнул.
   - Не понимаю... – губы Лозова дрогнули.
   - Гурьев пропал, - с нещадным откровением сообщил Кряжин. -  Как сквозь землю провалился. Выходит, что последним его видели вы...
   - Сгинул хлопец як муха. Взять бы тебя, дядя, хорошенько за хобот, да потрясти, чтоб правду сказал, куда Павло девался... –  опять смешивая украинские и русские слова, начал яриться кряжинский сослуживец.
   - Не заводись! – остудил его поручик. – Прочешем лес, опросим местных жителей, какие-нибудь следы найдём. Немцам надо доложить об этом ЧП. Боюсь, похищен Паша. Не исключено, что в вашем лесу, уважаемый Спиридон Прокопьевич, кто-то действует...
   «Немцам надо доложить...» - намерение Кряжина грозило разгромным обыском. Спиридон стоял ни живой, ни мёртвый. Он плохо внял поручику, когда тот сказал:
   - Кстати, передайте лесничему, что мы вывезли последний штабель брёвен. Делянка подчищена, сучья собраны в кучи. Впрочем, я и сам ещё встречусь с лесничим.
   Уже сидя на мотоцикле, Кряжин подозвал Спиридона, с которым только что попрощался, почему-то внезапно заторопившись. Сквозь таканье мотора он напомнил:
   - Наш уговор в силе. После исчезновения Гурьева тем более. Если заметите незнакомцев, немедленно оповестите. Вам же на пользу...


                14

   Дочери застали Спиридона сидящим на скамье. Он встретил  их отсутствующим взглядом, опять облокотился на колени, приняв позу, в которой долго просидел до прихода дочерей.
   - Что с тобой, папка? – коснулась плеча подошедшая Дарья.
   - Ничего особенного. Беспокойство есть. – Лозов умолчал о настоящей причине.
   - Глашка травки заварит, душу полечит, - предложила Дарья.
   Глафира, поднимаясь на крыльцо, обернулась, сказала:
   - Если надо, я приготовлю.
   - Обойдусь, - отказался Лозов. – Не в первый раз расстройство...
   - Может, Павел заглядывал? – поитересовалась  Дарья.
   - С чего ты взяла?
   - Мотоцикл был на дворе. Вот следы, - девушка носком тапочки.коснулась оттиска шины на песчаном пятачке двора.
   - Кряжин навещал. – Спиридон отвечал, не поднимся головы, глядя  вниз, перед собой.
   - Чем он тебя расстроил? – продолжала выспрашивать Дарья.
   - А ты радости ждёшь? Война, милая. Слава Богу, что живы-здоровы, что два года тихо-мирно просидели. В любой час всё может перевернуться...- Спиридон едва не сказал: «хотя уже перевернулось», но сдержался. Иначе пришлось бы объяснять. Девушка вздохнула и ушла.
   Он встал, побрёл к сараю, потом к бане. Оттуда тронулся в лес. Не выходило из головы сказанное спутником Кряжина: «Сгинул хлопец як муха...». К исчезновению Гурьева он не имел никакого отношения, однако жалел дочь и почему-то чувствовал себя виноватым. Может, на Павла легло проклятие спрятанных им, Лозовым, денег? Ведь сержант пропал сразу после того, как по бесовскому наваждению наткнулся на злополучный мешок. Ощущение связи между пропажей Павла и деньгами,  и вытекающей из этого собственной вины было гнетущим. Спиридон останавливался, прислонялся плечом к сосне, силился найти в мерном шорохе хвои успокоение. Необъяснимо вспоминал себя десятилетним, бесправным и беззащитным Спирей-пастушком, чей хлеб был солон от слёз. Тогда он изливал своё горюшко небу и полю, теперь доверял глухую тоску  небу и лесу – больше было некому.
   По мхам и черничникам он вышел к речке, медленно направился вдоль берега. В ольховых зарослях русло суживалось, из его подмытых кромок торчали  осклизлые корни деревьев, палые листья утопленно качались в говорливой воде, одновременно привораживающей и пугающей – меняющимся течением, норовистыми поворотами, загадками тёмных омутов. Невелика речка, и вместе с тем сродни она запутанной человеческой судьбе. Спиридон невольно следовал речным излукам. Сумеречно, как и в этой чащобе, было у него на душе. Изболелась, бедная. Но кто пожалеет? Он сам возвёл стену между собой и дочерьми, между собой и Горским. Стену из денег.
   Полоса чернолесья прервалась, речка уже текла в песчаных, местами низких, заросших дымчато-зелёным лозняком, берегах. Близко к ним подступали сосновые взгорки и лощины. Спиридон поднялся на бугор, увидел сухостойную сосну. Мимолётно подумал, что надо приметить делянку и снести больное дерево с последующим докладом начальству. Вдруг приметил в мшистом подножии сосны дольку яичной скорлупы. Откуда она здесь взялась? Странно. Спиридон огляделся, различил на жёсткой траве нечёткие следы. Кто-то возле этой и ближних сосен ходил, даже, наверное, сидел. Лозов подобрал хрупкую дольку, подержал на ладони. Должен был придти страх, но мелькнула простая мысль: «Вот и жизнь наша, как скорлупка...».
   Вернувшись к речке, он ступил одной ногой в мягко обтекавшую воду. Сквозь сапог почувствовал прохладу. Складывая ковшиком ладони, бросил несколько пригоршней воды в лицо, из ковшика и попил. Подолом рубахи утёрся. В том месте, где он стоял, на воде дробились солнечные лучи, мельтешили блики, вспыхивали искры. Отклика на это переливчатое сияние в душе Спиридона не было. Благодать лесного уголка воспринималась обыденно. Лозов сильно устал.  Душевное смятение однако не означало какого-то разлада с лесом, утраты способности беречь и холить каждое деревце, любить чащобы и поляны, радоваться свету и теплу, дождю и снегу – всему, что питало родной лес.

   Скоротечна летняя ночь. Светлая полоска над лесом едва успела погаснуть, как снова затеплилась. Спиридон сидел у окна. С вечера он лёг в постель, донельзя утомлённый, словно целый день катал брёвна. Казалось, вот-вот навалится сон, избавит хотя бы до рассвета от бесконечных терзаний, горячей путаницы мыслей, щемящего стеснения в груди. Вроде бы и дремать начал. Но вскоре поймал себя на том, что лежит с открытыми глазами и смотрит на сереющее окно, за которым в пепельном сумраке темнели яблони, а дальше непроглядно смыкался лес. Некоторое время Спиридон ворочался, тискал подушку, так и этак устраивая голову. Пробовал вспоминать забавные житейские случаи, чтобы уйти от переживаний и забыться. Это не помогло.
   Перед глазами возникали Павел, его сослуживцы. Воображение рисовало картины похищения сержанта, правда, Спиридон никак не мог представить облик захвативших Гурьева людей. Поняв, что уснуть не удастся, он встал, походил по комнате, бесшумно прикасаясь к половицам босыми ногами,  опустился на стул, застыл у окна. Думалось о недавних и уже далёких днях. Опять представал Павел. Лозов почти вздрогнул от неожиданной мысли: «А если Гурьева никто не похищал и он сам сбежал к этим парашютистам или партизанам? Могло ведь и такое быть...». Внезапное предположение задело, тем не менее долгим размышлением не стало. Вспомнилась покойная жена, ожил в памяти её голос, примнился сочувствующий взгляд. Расслышал ли Спиридон потустороннюю весть в голосе супруги, родилось ли это в душе иначе, но на рассвете его уже будоражила решимость: «Сегодня же поеду к Мефодию, выложу всю правду...». Старец мудр, он поймёт и простит. Он подскажет выход. Быть наедине с большими деньгами невыносимо.

                15

   Через два дня Лозов в числе четверых мужиков нёс по деревенскому кладбищу гроб с усопшим Мефодием. В то утро, когда он после бессонной ночи готовил себя к покаянию, пришла на кордон знакомая женщина и сообщила, что скончался Мефодий. Болезнь пересилила-таки божьего слугу. Спиридон поехал в святой для него дом, все свои прегрешения высказал в немом откровении, стоя, а затем сидя возле покойного. В изголовье горели свечи, на огромном, тронутом белизной лбу Мефодия трепетали тени. Спиридон прощался и просил прощения. Он опоздал к старцу на добрых полгода.
   В день похорон завернул Горский.
   - Хочу Мефодия проводить, - сказал  фельдшер. – И приглашаю тебя в свой фаэтон. Пусть твой гнедок отдохнёт.
   Покачиваясь в быстрой линейке рядом с фельдшером, чувствуя его тёплое плечо, Спиридон впадал в отчаянный порыв: «Признаюсь Горскому, коль уж Бог забрал Мефодия. Повинюсь. Скорее всего он рассердится и, чего доброго, перестанет здороваться. Ох, как совестно! Собираюсь каяться, а ведь что думал о нём! Дескать, найди Горский деньги, тоже припрятал бы их...».
   - Чем занят? Тебя в лесоповал не впрягли? – спросил Горский.
   - Свободен я.
   - Вид у тебя что-то неважнецкий.
   Спиридон невольно кинул взгляд на подол чистой косоворотки, выходные штаны, справную обувку.
   На миг повернув к нему голову, Горский сказал:
   - Одежда в порядке. А вот с лица ты мне не нравишься. Что-нибудь случилось? Дочери здоровы?
   - Слава Богу, здоровы, - отозвался Спиридон.
   - На днях заезжали ко мне двое из русской команды, которая работает в твоём лесу. – Фельдшер опять повернул голову к Лозову. – Сказали, что в их казарму на полустанок из леса не вернулся солдат. Что ты об этом знаешь?
   Вороной конь легко мчал бричку по наезженному большаку. Спиридону, застигнутому трудным вопросом, казалось сейчас, будто чёрный лошадиный круп непомерно разросся, заслонил всё остальное.
   - Валку и вывоз леса команда закончила. Других дел я с ними не имел. Знаю, что пропал солдат. Приезжали, спрашивали, - обратив лицо к спутнику, но  опустив глаза и глядя на его руки, сжимавшие ремённые вожжи, сказал Спиридон. Он умолчал об отношениях Павла и Дарьи, с торопливым нажимом произнёс слова: «Других дел я с ними не имел».
   ... И вот он нёс гроб. Позади двигалась длинная процессия. Возглавлял её всем знакомый и всех знающий наставник. Он держал перед собой на продолговатой ручке кадильницу, из которой курился благовонный дымок. Низким басовитым голосом батюшка включался в маленький хор, с равными промежутками повторявший распев:
   «Святыи Боже, Святыи Крепкии, Святыи Бессмертныи, помилуй нас...».
   По узкой дорожке,  между крестами и надгробиями процессия приблизилась к отрытой могиле. На кучу песчано-рыжей земли поставили гроб. Наставник кадил пахнущую стружкой, некрашеную домовину, крестообразно водил кадильницей над могилой, произносил молитвы. Вокруг тесно сошлись мужчины и женщины. Среди них Спиридон увидел отца. Лозов-старший кивнул сыну.
   Напротив стояла Анастасия. Чёрный платок по-монашески обрамлял её лицо. Руки были сложены на животе – кисть на кисть. Строгий взгляд скользил по гробу, провалу могилы, людям. «И она приехала...». Лозов ощутил некую досаду, словно Анастасия не должна была присутствовать на этих похоронах.
   Земля под гробом осыпалась рыхлыми комками. Пахло ладаном. Дымок из кадила кисейно повисал, чуть скрадывал лица отца, Анастасии. Рядом с ней, понурив голову, выделялся ростом среди соседок Горский.
   Гроб опустили в могилу. Наставник совершил прощальные движения кадилом. Глухо простучали о крышку домовины первые грудки земли. В чуткой тишине шаркали лопаты, слышались чей-то сдержанный плач, негромкие голоса:
   - Праведно жил, праведно умер...
   - Что старый, что малый – все его любили...
   - Умел и понять, и простить...
   - Святой человек был...
   - Обыкновенный. Просто совесть сберёг...
   Мужики быстро насыпали могильный холмик. Спиридон немо прощался: «Царствие тебе небесное, Мефодий! Отпусти уж грехи мои... Я вроде старого волка, который ни тащить, ни бросить добычу не может. И расплата близка. Волка бесчинствовать голод заставляет. А меня что?..».
   Стали расходиться. К Спиридону подошёл отец.
   - Спешишь? – спросил Лозов-старший.
   - Спешу. Горский ждёт. Он меня привёз.
   - Я ещё побуду. Ты не захворал?
   - Перемогусь. Вы-то как? На днях заеду.
   Окажись он сейчас с отцом наедине, в другом месте – на кордоне или в отцовом доме, может, наконец и открылся бы родному человеку. Кладбище к этому не располагало.
   Горский ждал на лужайке, где стояло десятка два повозок и среди них – линейка фельдшера. Спиридон обогнул пограничный между кладбищем  и лужайкой сиреневый куст. От рессорной телеги, имеющей кузов и сиденье, навстречу ему шагнула Анастасия. Чёрный платок был приспущен на плечи – она только что поправляла волосы. Смутное чувство обиды, которое кольнуло у могилы, вновь шевельнулось в душе Спиридона. Больше всего он не желал, чтобы Анастасия увидела его несчастным. Потому подобрался, стараясь выглядеть достойно. И тут же смекнул, что при всей своей заметливости Зорина не станет расспрашивать о самочувствии. Ей куда дороже собственные дела.
   - Здравствуй! Один приехал? – спросила женщина, оглядывая Лозова.
   - С Горским. – Спиридон кивнул в правую сторону. На окраине лужайки, примостившись в линейке боком и опустив одну ногу на землю, его ждал фельдшер.
   - Ясно, тебе некогда, - сказала Анастасия. – Извини, на минутку всё-таки задержу. Просьба есть. Приехал бы, а?  Агапка взялся баню рубить и застрял. Твой совет нужен.
   «Конона Фомича вызови. Он же спец по строительству» - мысленно подпустил ехидцы Спиридон.
   - Ты уж загляни. Хорошо? – Зорина прикоснулась пальцами к пуговице на рубашке Спиридона, подняла глаза от его груди к лицу. Лозов встретился с её взглядом – скорее настойчиво-требовательным, чем просительным. Он по-мальчишечьи неохотно сказал:
   - Ладно.

   Ехали обратно. Снова ходко рысил по большаку вороной конь. Некоторое время Горский и Спиридон молчали.
   - Чего бы тебе не жениться на Зориной? Пара из вас – хоть куда, - вдруг сказал фельдшер.
   - Сватом будешь? – угрюмо пошутил Спиридон.
   - Церемонии не знаю.
   - Тебя Харитоновна без церемонии уважит.
   - Я серьёзно. Впрочем, ты и сам, наверное, подумываешь об этом.
   - Заяц в мужья медведице не годится...
   Горский посмотрел на лесника, пожал плечами. Разговор прервался. Летуче скрежетали колёса, цокали подковы на камнях гравийного полотна дороги, лоснился лошадиный круп, с которого стекал смоляной ручей хвоста. Линейка катилась пустынным просёлком. С тех пор, как началась война, обычное для деревни безлюдье всегда тревожило, а встречи с чужаками – что было хуже безлюдья – пугали.
   - Похороны, похороны, - опять заговорил Горский. – Время притупляет нашу боль, мы свыкаемся с утратами и могилами. Но к чему-то память возвращает и приносит тяжесть. Не могу, кстати, избавиться от предчувствия, что лесная могила ещё нашлёт какую-то беду. Прости, я повторяюсь, ты ведь помнишь, о чём мы говорили недавно?
   - Помню, - голосом и кивком ответил Спиридон. Вспыхнула в нём сердитая досада: «Опять он про свои предчувствия...Довольно уж прошлого раза!».
   - Скрытничаешь ты, - без упрёка, скорее озадаченно и сочувствующе произнёс
Горский. – Особенно в последние наши встречи вижу твою замкнутость, горечь в глазах, вообще перемену. Что происходит? Если не здоровится...
   Он оборвал себя и натянул вожжи. Подняв руку, на обочине стояла женщина. Как только фельдшер остановил коня, она поспешила к линейке.
   - Простите, господин Горский! – взволнованно, осиливая робость, обратилась к лекарю женщина. – Сынок мой заболел. Весь горит...
   - Во-первых, называть меня господином не обязательно, - сказал лекарь. – Во-вторых, успокойся. Сейчас же осмотрю твоего мальчика.
   Оба знали эту женщину. Её муж, малоземельный крестьянин, в сороковом году попал в красные депутаты. Когда началась война, ушёл в Россию. На попечении несчастной матери остались четверо детей.
   Ухоженный огород с рядком яблонь посредине, отделял от большака старую избу и надворные постройки. По краю огорода  к двору тянулась цепочка кустов смородины и крыжовника, вперемежку с вишнями. Из-за ягодного куста выглядывала девочка в светлом платке, повязанном по-старушечьи. У Спиридона защемило сердце при виде девочки и её матери, которая теребила латаную юбку и полными надежды глазами смотрела на лекаря.
   - Иди в дом, - сказал фельдшер женщине, намереваясь ехать вслед.
   - Я в твоем деле не помощник и тебя оставляю, - сказал Спиридон, вылезая из линейки. - Тут напрямик недалеко, доберусь пешочком.
   - Как знаешь, - согласился Горский. - А в болезни твоей непременно стоит разобраться.
   Уже с полевой тропинки Спиридон оглянулся. Женщина поднималась на крыльцо. Лекарь въезжал во двор. Рядом с ним сидела девочка в старушечьем платке.               
                16
   Прошла неделя. Под вечер Лозов вернулся из леса. Возле колодца, раздевшись до пояса, с удовольствием обмылся. Подошла Дарья, протянула полотенце. Беря рушник, Спиридон взглянул на дочь и сердце у него ёкнуло: лицо Дарьи было заплаканным.
   - Ты слышал? – девичий голос ломался. – В лесу пропал русский солдат. Его всюду ищут.
   - Кто тебе сказал? – почти закричал Спиридон с недобрым чувством к неизвестному осведомителю, понимая в то же время, что шила в мешке не утаишь.
   - Люди знают...
   - Люди... Сороки на хвостах разносят, - оскорблённо бросил Спиридон, ныряя головой в рубаху. И уже высовываясь из ворота и продевая руки, изрёк:
   - А ежели и пропал, так мало ли солдат ныне гибнет. В России фронт гремит, тыщи ложатся. Что по всем плакать?
   В горестном взгляде Дарьи было несогласие.
   - Я боюсь, папка, - слезливо промолвила девушка. – Вдруг это с Павлом случилось...
   - Придумала!
   - Сердце ноет. Так он напоследок посмотрел, так посмотрел. Будто насовсем простился. Куда он от тебя пошёл? Боженька милостивый! Не могу себе места найти. Плачу и жду. Обещал ведь на днях приехать...
   - Отправили куда-нибудь в командировку. Человека военного в любой момент могут выслать... – Спиридон чуть было не сказал: «выслать на фронт», но в последний миг сдержался.
   Глафира, выйдя на крыльцо, позвала ужинать. Направляясь к дому, Лозов подумал, что скрывая от дочери правду о Павле, раздражаясь при упоминании о слухах, он поступает глупо и нечестно, и только добавляет Дарье переживаний. Нужно без обиняков, с утешительным словом известить её, что именно Гурьев и пропал.

   Поехал к Анастасии. Ладил на задворках усадьбы сруб бани. Агапка восхищённо-завистливо гмыхал, посматривая, как Спиридон кладёт венцы, сводит брёвнышки. Зоринский работник и сам не промах, хватка и глазомер – дай Боже, однако Лозову он явно уступал.
   - Не плотник, а прямо-таки чёрт, - с грубой похвалой сказал Агапка Харитоновне, пришедшей взглянуть на сруб.
   - Это мне давно известно, - самодовольно отозвалась Анастасия. – Мой двор мастеров любит. – Смотрю, заканчиваешь, Прокопьевич, - и уточнила, и поблагодарила женщина, обращаясь к Спиридону, показавшемуся из-за угла сруба. Там он только что стучал топором.
   - То, о чём ты просила, я исполнил. – Лозов, свесив в руке топор, ступал промеж кусков щепы, обрезков.
   - Я заранее знала, что исполнишь. Жду тебя в доме, - пригласила Анастасия.
   Когда Спиридон, спустя полчаса, вошел в кухню, она спросила:
   - Тут посидим или в горнице стол накрыть? – Харитоновна, пожалуй, впервые являла такую обходительность. Лозов избавил её от лишних хлопот: - И в кухне хорошо. Стол не собирай. Хватит молочка.
   - Может, всё-таки чарку примешь? – Анастасия греховно подмигнула, повела головой в сторону буфета из некрашеного дерева, где стоял наготове соблазняющий графинчик.
   - Благодарствую. Ни к чему, - отказался Спиридон.
   - Ты у нас трезвенник. – Зорина постелила на стол льняную салфетку - несколько их стопкой лежали на треугольной тумбочке под иконой. Затем придвинула к гостю замысловатой выделки хлебницу с четвертью ржаного каравая.
    - Я сейчас...- вроде бы извинилась Анастасия и вышла в просторные, опрятные сени. Быстро вернулась с глиняным кувшином в руке, тотчас наполнила молоком вместительную кружку. Спиридон с удовольствием, крупными глотками опустошил её. Харитоновна снова налила молока, отрезала два ломтя пахучего хлеба.
   - Значит, против водочки естество бунтует? – женщина присела сбоку, облокотилась на стол. Она была в знакомой Спиридону косынке, в длинной блузе поверх юбки с расстёгнутым на две пуговицы воротником.
   - Естество, милая, опоры ищет, - грустно сказал Спиридон, замечая, что Зорина слушает дружелюбнее, чем обычно, не примеряет его присутствие к своей выгоде.
   - Тебе-то, Прокопьевич, грех жаловаться. Состоишь при должности, девчата твои – кровь с молоком. Конечно, вдовству не позавидуешь. Но в этом мы, как говорится, равны. – Анастасия ободряюще улыбнулась.
   Похоже было, что она подаёт надежду. Надо решиться и сделать ей предложение. Ежели Харитоновна согласится, он тем более обязан избавиться от денег. Идти в её мужья с непомерным грехом он не сможет. А как дорого за мешок заплачено! Два года непрерывных страхов, постоянная боязнь неожиданностей,  опасное для всей их семьи раскрытие Павлом мучительной тайны...
   - Ты как-то сказала, - издалека начал Спиридон, - что мы могли бы сойтись. Не умею говорить красивые слова, но весь перед тобой, видишь меня насквозь. Вот и хочу с открытым сердцем позвать тебя в супружницы. Давай поженимся! Душа моя нараспашку... – Спиридон приложил к груди руку.
   - Долго думал, - Анастасия благожелательно смотрела на Лозова. –Помнишь, приезжал ты в начале войны? Ждала я, что посватаешься. Одиноко мне было. И, наверное, согласилась бы. Только ты мог тогда поддержать меня...
   «Теперь, кроме меня, кто-то ещё есть» - очень хотелось спросить Спиридону. Он сумел удержаться от колкого вопроса и проговорил объясняющим тоном:
   - С характером ты. Ну и в примаки идти непросто. Поэтому долго думал.
   - К себе, стало быть, не поведёшь, - обидно намекнула Анастасия и тут же смягчила сказанное: - Шучу, шучу. А насчёт унизительной доли примака – всё глупости. Пришёл в мужья – и полный хозяин. Еще неизвестно, кто выше будет.
   - Власть поделим... – пообещал уступчивость Спиридон. – Хотел бы знать, как теперь смотришь на замужество?
   Харитоновна усмехнулась и Лобов невольно, с молодым, как некогда, влечением задержал взгляд на выбившихся из-под косынки прядках светлорусых волос, подвижных дужках бровей, прихотливой линии губ, могущих быть и капризными, и скорбными.
   Женщина встала, прошлась по кухне, оправляя на крепких бёдрах юбку и точно показывая свою, не по годам ладную фигуру, лёгкую поступь. Подойдя к окну, расправила собранную гармошкой занавеску, сказала, глядя на предстающий за окном двор:
   - Отложим, Прокопьевич, этот разговор. Чует моё сердце, будут перемены. В лучшую или худшую сторону, не знаю. Во всяком случае, там виднее станет. К одиночеству своему я привыкла. Раньше было тяжковато, теперь сносно. Повременим, Прокопьевич.
   - Жизнь уходит...
   - Что поделаешь.
   - Вижу, Анастасия, ты мне отказываешь.
   - Это не отказ. Просто надо подождать. Ты, наверное, думаешь, что помеха тебе – Конон Фомич, что он твой соперник. Мужчина он, конечно, обстоятельный. Но есть Богохвалов или нет, судьбу свою я буду выбирать сама.
   - Мудришь, Харитоновна, - удручённо молвил Спиридон. – Мудришь...
   - Кто-то к нам приехал, - повернувшись от окна, сказала  Зорина и в ту же минуту, одновременно с бесноватым лаем Волка, вошёл Агапка.
   - Покупатель явился. За поросятами, - сообщил он. – Распорядись хозяйка.
   Агапка быстро удалился. Спиридон допил молоко, поднялся со стула.
   - В кои веки сподобился отворить душу. И зря, - с горечью произнёс он.
   - Ну, это не последний наш разговор. Главная беседа впереди, - намекнула на продолжение Анастасия.

   Возвращаясь домой, Лозов встретил давнего знакомого. Тот работал путевым обходчиком на железной дороге.
   - Как живёшь? – спросил Спиридон слезшего с велосипеда пожилого мужчину.
   - Молотком постукиваю, рельсы слушаю. У нас строго. Коли оплошал – немцы не церемонятся. Провинишься на копейку, ответишь на рубль. Недосмотришь порчу -  головой поплатишься.
   - С русскими работа сводит? – закинул удочку Спиридон.
   - С власовцами? На днях отправили их. Говорят, на фронт. Там им всыпят. Это тебе не девок щупать по деревням...
   Обходчик опять жаловался на свирепые требования, бесчеловечные наказания, но Спиридон плохо вникал в его слова. Занимала Лозова одна мысль: Бог избавил от Кряжина.

                17

   Летом сорок четвёртого прогнали немцев. Опять, как и в сороковом году, в присутственных местах висели портреты Сталина, красные флаги и лозунги. Сменился лесничий, но это мало отразилось на жизни Спиридона. Обязанности у него прежние, заботы тоже. Порубки с громкими целями: «Лес – фронту», «Лес – народному хозяйству» велись в других массивах. Вверенные Лозову угодья пребывали в покое. Лесничий наезжал редко и Спиридон мог считать, что он сам себе – голова.
   Заканчивался октябрь. Спиридон подолгу оставался один. Дочери перебрались в город. А было так. В августе объявился Евстигней. После трёх лет безвестности. В грозное лето сорок первого он ушёл в Россию, вступил в Красную армию, воевал. На родину вернулся офицером милиции, сотрудником уездного отдела. Почти сразу увёз Глафиру. Не откладывая, они расписались. Вскоре старшая сестра взяла к себе Дарью, которая с помощью Евстигнея  устроилась в швейную мастерскую.
   Отца дочери не забывали, наведывались, особенно Дарья, но это лишь отчасти скрашивало одиночество. В лесу Спиридон чувствовал себя привычно, на кордоне старался больше погружаться в домашние хлопоты. Вовремя доил корову, растил телёнка, откармливал хрюшку, держал кур. Бельё стирали дочери, однако всякие мелкие постирушки доставались ему. Пищу варил неохотно, обходился солониной, молоком. Как-то приехавшая Глафира, фигура которой уже выдавала беременность, сготовила жирные пахучие щи. Опустив в них ложку сметаны и, размешав её, Спиридон принялся с аппетитом хлебать горячее варево.
   - Жениться тебе надо, папка, - сказала Глафира, присев напротив. – Пока мы с Дашкой были тут, может, в чём-то и мешали. Теперь руки у тебя развязаны. Женись. Какие вдовушки вянут! Выбрать можешь и жену, и хозяйку. Знаю, что к Харитоновне подбиваешься. Не сердись, скажу откровенно: не верю я, что она с тобой сойдется. Харитоновна – женщина своенравная, переменчивая...
   - Ты что, карты раскладывала? – буркнул Спиридон.
   - Просто чую бабьим сердцем. Напрасно надеешься.
   - Как уж получится. И не стоит об этом. Ты мне вот что скажи. Дарья Павла вспоминает? Когда была дома, ничем таким со мной не делилась, хотя кое-что я замечал.
   - С тобой не делилась, а мне откровенно признаётся. Вспоминает она Гурьева, - явно сочувствуя сестре, сказала Глафира. – Вспоминает и ждёт. Говорит, что он живой, только приехать не может.
   - Больше года о нём - ни слуху ни духу. Всё равно не забывает. Задел он ей сердечко... – Спиридон понимал и жалел дочь, но чувства свои, как всегда, скрывал.

                18

   Отлучаясь с кордона, он тревожился. Где бы ни был, донимали опасения, боязнь кражи, разбоя, пожара. Без присмотра оставались и дом, и животина, и кое-какой скарб.
   И деньги...
   Не хотел Спиридон признаваться себе: о деньгах он пёкся в первую очередь. При дочерях спрятанный мешок тоже никто не охранял, но усадьба очень редко бывала совсем беспризорной.
   Дважды Спиридон вынимал мешок из бочки, чтобы отправиться с ним в уездную милицию и сдать. Первый раз, когда узнал, что снова установлена советская власть, второй раз – после возвращения Евстигнея. И оба раза опять прятал деньги. Теперь червонцы уже не были ворохом бесполезных бумажек, они представляли огромную ценность. «Столько с ними натерпелся, а отдашь и спасибо, чего доброго не скажут. Пусть полежат...».
   Перед праздником Покрова он снарядился в город – побродить в базарной толчее, заглянуть к дочерям. Впряг гнедка в телегу и решённо направился к бочке, с лета сорок первого сделавшей угол сарая пугающим и притягательным. Запустив под паклю руку, Спиридон на ощупь достал пачку червонцев. Тут же возле бочки он сунул её во внутренний карман пиджака, через армяк охлопал. По дороге время от времени прикасался ладонью к груди – проверял, на месте ли деньги.
   С опаской ходил он среди тележных рядов, наскоро сколоченных прилавков неожиданно многолюдного для военного времени базара, сторонился подозрительных, нездешнего вида, типов – наслышен был о ворах-карманниках. Армяк скрывал чуть выпирающий денежный кирпичик, и Спиридон ежесекундно чувствовал, как кирпичик ровно и плотно прилегает к телу. Это ощущение рождало гордыню. У него в кармане большие деньги! Вынимая из тайника пачку, он мельком видел на  бумажной обклейке фиолетовый банковский штемпель, но указанной цифры не запомнил. В любом случае при нём  самое малое – несколько тысяч. Он может позволить себе дорогую покупку.
   Вон, женщина, повесив на плечо, предлагает каракулевую шубку – чёрную, угольно-блескучую. Спиридон подошёл, стал рассматривать её. Добра одёжка, добра! Женщина сняла шубку с плеча, обеими руками распахнула, подвесила перед Лозовым, разрешая ему ощупать и мех, и подкладку.
   - Вещь совсем новая, - заверяюще сказала женщина. – В носке не была. Всего-то я и надевала, когда примеряла. Замечательное качество. Каракуль отменный, туркменский, редкий для этих мест. Продавать шубку мне крайне тяжело, но позарез нужны деньги.
   Украдкой Спиридон примерился к фигуре женщины. Ни дать, ни взять – как у Дарьи. Разве что чуть полнее. В общем шубка на Дарью. Вот бы обрадовал девку! Ей этакий наряд никогда и не снился.
   - Дорого ль просите? - несмело поинтересовался Спиридон.Женщина назвала цену.
   -  Если будете брать, немножко уступлю. Но сами видите: вещь стоит больше, чем прошу.
   - Добра одёжка, - вслух повторил Лозов.
   - Так берите на здоровье, - женщина протянула руку с накинутой на неё шубкой.
   - Подумать надо, любезная, - охладил порыв женщины Спиридон.
   - Воля ваша... – Владелица шубки отступила на шаг назад, уже выискивая глазами другого покупателя.
   Лозов отошёл, обернулся. Женщину заслоняли, кое-кто приостанавливался. Шубку, видимо, купят. Товар ценный, не какая-нибудь тряпка, и охотник найдётся. Чувство ревности, некоего права на шубку поднималось в Спиридоне. «Чего ты мнёшься? Покупай! – вскричало его существо. – Почни эту пачку. Возьми себе хоть малую награду за все страхи и муки. Три года трясёшься над проклятым мешком, отдели же от него малость...»
   Но как расплатиться? Доставать пачку на виду у всех? Он даже не знает, сколько в пачке ассигнаций. Между двумя времянками, в которых продавалась всякая всячина, железные печки-буржуйки, можно было втиснуться, укрыться от любопытных. От злонамеренных тоже. Однако едва только Спиридон шагнул к тупичку, как в нём что-то дрогнуло, словно чья-то могучая рука схватила за воротник армяка.
   «На казну заришься?! Побойся Бога! И что ты скажешь дочкам, когда они спросят, откуда взял на шубку деньги? Им-то ещё наплести можно, а вот от зятя Евстигнея не отвертишься...»
   Понял Спиридон, что ни одного денежного билета он из пачки никогда не возьмёт.
   Возвратясь с базара, торопливо сунул пачку обратно в мешок – в прореху, оставленную пулями. Затем вынул мешок из бочки и перенёс в дом – в сарае всё больше наглели мыши. На чердаке, куда он поднял мешок, Спиридон опустил его в пестрядевую суму, которую подвесил к высокой, соединяющей стропила, перемычке, прикрыв вениками и старым армяком. Лозов счёл, что тут деньги будут сохраннее.

                19

   Нежданно-негаданно нагрянул Евстигней. Лихо вкатил на тупоносой вертлявой легковушке зелёного цвета, с открытым верхом и запылённым капотом. Выбравшись из-за руля, встряхнул на себе расстёгнутую кожаную тужурку, взял с сиденья командирскую сумку. Устало, даже хмуро произнёс:
   - Здорово живёшь, тестюшка!
   Спиридон кивнул, безрадостно сказал: - Живу – хлеб жую.
   Пошли в дом.
   В кухне Евстигней снял тужурку, оставшись в подпоясанной широким ремнём тёмно-синей гимнастёрке. На плечах лежали белые погоны с голубой окантовкой. От Евстигнея пахло бензином, хромовой кожей и табаком.
   - Закусишь? – предложил Спиридон, проводив зятя в горницу.
   - Не хочу, - отказался тот.
   Лозов опустился на стул, гадая, зачем припожаловал зять. Похоже, неспроста. Евстигней, сидя у стола, упирался локтем в сумку. Скатерть под ней топорщилась, бралась складками. Спиридону это было неприятно. С некоторой враждебностью и тревогой посматривал он на сумку, скрывавшую, быть может, плохие для него бумаги.
   - Как там мои девки? Здоровы? – поинтересовался Спиридон. Приезжая на базар, он свиделся лишь с Глафирой. И то – второпях.
   - Девки в порядке. – Евстигней устремил на него испытующий колючий взгляд, лицо вдруг стало чужим. – Ты вот что скажи: кто первый увидел в лесу разбитую машину – ты или Горский?
   Дознались! Теперь начнут трясти. – Спиридон похолодел. Он трудно, потухшим голосом вымолвил: - Я был первый.
   Отпираться и врать не имело смысла.
   - Что ты нашёл? - Евстигней смотрел в упор.
   - Двух мертвецов и раненую девушку.
   - Ящики, либо мешки в машине были?
   - В кузов я не лазал, потому что сразу поехал за Горским.
   - Без тебя он у машины оставался?
   - Конечно. Когда я домой ездил, чтоб взять лопаты и людей похоронить.
   - Значит, Горский правду сказал, что ты его привёз к полуторке и что ты отлучался.
   - Горский?
   - Фельдшер на днях арестован. Выяснилось, что он лечил немецких офицеров. А тут и это всплыло. По свидетельству бывшего банковского служащего, в сорок первом году на полуторке вывезли большие ценности.Поскольку сопровождающие погибли, ценности попали в чьи-то руки. В чьи? Кто взял? Ты, Горский? Может, был ещё кто-то?
   Чувствуя, как у него внутри всё сжимается, Спиридон выдержал пристально-распинающий взгляд Евстигнея, с деланным бесстрастием спросил:
   - А что пропало?
   - Служащий точно не знает. Говорит, что эвакуировали деньги и золото.
   «Золото? – обожгло Спиридона. – Я схватил деньги, а в машине, видать, был  и второй мешок. С золотишком. Машину-то я не осмотрел. Ох, и дурак же! В грех всё равно ринулся. Так уж прятал бы золото. Оно при всякой власти царствует. Неужели золото действительно было и его прибрал Горский, пока я за лопатами ездил? Не верится. Фельдшер на такое не способен... Но ты вот, хоть и считаешь себя честным человеком, почему-то соблазнился, не устоял?..»
   - Сейчас уже ничего не докажешь, - пронизанный стыдом и хватаясь за любую избавительную мысль, сказал Спиридон. – Вон, сколько времени прошло.
   - Кто брал, тот рано или поздно ответит. Советская власть своё взыщет, - ледяным тоном выговорил Евстигней, словно сидел он не в горнице тестя, а в кабинете следователя. – Горский твердит, что каких-либо ценностей в глаза не видел.
   - Горский – порядочный человек, - отгоняя подозрения насчёт фельдшера, уверил Лозов.
   - Ты бы, дорогой мой тестюшка поостерёгся так говорить. фельдшер арестован не зря. Он перед советской властью провинился. Идёт следствие. Плохо, что у той полуторки ты оказался вместе с ним.
   - Меня вызовут на допрос?
   - Наверное. Не вздумай защищать Горского, доказывать его честность. В адвокаты не лезь, иначе подведёшь и меня, и дочь свою, и всю семью. Нажимай на одно: ездил за лопатами, фельдшер оставался. Ничего не знаю...
   - Я же первый...
   - Тебя там не подозревают, - Евстигней явно что-то недоговаривал, вставляя слово «там». «А где подозревают?» - завертелось на языке у Спиридона, но сказал он другое:
   - Народ будет роптать. Горского все любят. Никто не поверит, что он арестован справедливо.
   - Ты сам-то  можешь поручиться за него на все сто процентов?
   - Думаю, что ценности он не брал. Их  и не было ценностей-то. – Говоря про ценности, Спиридон имел в виду золото.
   - Допустим. А если я скажу тебе, что кое-кто из твоего уважаемого народа в сорок третьем выдал немцам советского парашютиста и Горский в этом вроде бы замешан?
   - Избави, Бог...
   - Ага, страшно. Вот и не лезь в адвокаты и благодетели.
   Спиридон молчал.
   - Что это ты вначале с лица сошел? – Евстигней усмехнулся. – Будто тебя на воровстве поймали.
   - Вспоминать тяжко: мертвецы, кровь... Ты же в лоб спросил: кто первый грузовик увидел? У меня тот грузовик по сей день перед глазами стоит.
   - Странно...
   - Ничего странного. Значит, и передачу Горскому отвезти нельзя?
   - Ты бы о своей шкуре подумал, - грубо отрезал Евстигней. – Я тебя предупредил,
   В какие-то мгновения Спиридон едва сдерживал себя, чтобы не взорваться, не обложить зятя солёным словом. Но ведь рыльце в пушку...
   Проклятые деньги...
   От них и его, и Евстигнея отделял потолок. В нескольких метрах над  головами двух мужчин висел в чердачном сумраке мешок. Казалось Лозову, что сорвись он сейчас – и дом взлетит на воздух.
   - Далеко никуда не отлучайся, - наказал, уезжая, Евстигней. – Мало ли чего...

                20

   Лишь под утро Спиридон смежил веки. В полутьме-полудрёме привиделся фельдшер. Он шёл навстречу. Скорее плыл, перебирая ногами, словно подвешенный. Спиридон различал лицо. Горский спешил, но расстояние между ними не сокращалось. Лозов двинулся было к фельдшеру, однако ноги его не слушались. Он глянул вниз и обмер. Вместо ног у него были неподъёмные денежные мешки. Очнулся Спиридон от собственного крика.
   «Надо ехать в город, Приду к начальнику милиции и скажу, что не было в машине ничего. Я первым там оказался. И Горский ни при чём».
   Гнедка он оставил на городской окраине, во дворе пожилого столяра, который доводился Спиридону дальней роднёй. Распряженный конь уткнулся в колкий ворох клеверного сена, припасённого хозяином в дорогу, и даже ухом не повёл, когда Лозов шагнул за ворота.
   Вскоре, спрямив путь, по глуховатым улочкам он вышел к базарной площади. Вокруг неё располагались открываемые советские учреждения, почта. Угловое двухэтажное здание из красного кирпича занимала милиция. Выходя на площадь, Спиридон уже знал, что направиться в этот дом прямиком у него не хватит духу. Хорошо бы где-нибудь побыть, настроить себя. Спиридон торопливо огляделся. В приземистом строении раз-другой открылась дверь, впуская и выпуская людей. Изнутри тянуло сытными запахами. Столовая, открывшаяся только на днях, была для него подходящим местом. Спиридон вошёл в продолговатое помещение. Слева от входа громоздилась буфетная стойка. Молодая женщина с заносчивыми манерами продавала порции водки. Направо двумя рядами до противоположной стены выстроились отчасти занятые столики. Лозов выбрал самый дальний. У подошедшей официантки он попросил щей.
   Столик стоял возле окна и Спиридону был виден парадный вход в отдел милиции – высокое крыльцо с бетонными боковыми стенками.  Подле него топтался вооружённый часовой. То и дело сновали озабоченные сотрудники. К тротуару напротив крыльца подъехал грузовой автомобиль, явно заграничный. Из металлического кузова выпрыгнул милиционер. Задирая полы пальто, неловко спустился мужчина в аккуратной шляпе, за ним – еще один милиционер.. Человек в шляпе пошёл между ними по ступенькам крыльца. «Арестованный...» - мелькнуло у Спиридона, и в груди возник холодок. Этот холодок повторялся, едва распахивалась дверь, впуская нового посетителя столовой. Лозов страшился встречи с Евстигнеем, которого столь вызывающе ослушивался, собираясь защитить Горского.
   «Только бы не попасться на глаза Евстигнею. Ежели попадусь, скажу, что срочно вызвал лесничий. Конечно, объяснение смешное, поскольку проще простого проверить».
   Официантка принесла щи и несколько ломтиков формового  не совсем пропеченного хлеба. Спиридон стал медленно есть, растягивая свой поздний завтрак. Ложка в руке подрагивала и он низко склонялся над тарелкой, чтобы не пролить тёплое варево. Мысли становились беспорядочнее. Он чувствовал, что решимость, с коей выехал из дома и даже принёс в эту столовую, всё больше теснят сомнения и колебания.
   «Подпустят ли меня к самому начальнику? А ежели Евстигней на месте, то уж  его не миновать. Прижмёт меня, как миленького. Скажет: выкладывай, дорогой тестюшка, что ты у нас забыл?».
   За соседним столиком разговаривали двое мужчин. Спиридон не смотрел на них, но слышал каждое слово.
   ... – Документ сегодня получил, - сказал один. – Человеком себя чувствую. Я ведь в Восточную Пруссию был вывезен. На работы. Считай, каторгу прошёл. Но живой. И документ имею. Теперь я – гражданин, а не бесправная скотина.
   - С начальником пришлось встретиться? – последовал вопрос.
   - А как же. С полковником Невинным.
   - Строгий?
   - Грозный дядька. Ещё раз обращаться к нему не хотел бы. Обстановка в милиции нервная. Мой документ полковник подписал с таким видом, будто я кругом виноватый. Может, он человек незлой и  справедливый, но, видно, замотанный. Тысяча дел у него и все тяжёлые. Уголовщина, немецкие прислужники... Не завидую тем, кто к нему попадёт...
   «Слыхал, Спиридон Прокопьевич? – Лозов сник. – Начальник тебя и слушать не станет. Отматерит и в подвал отправит. Не зря Евстигней предупреждал. Чтобы защитить Горского, особая смелость нужна. Где она? Её и быть не может, когда совесть у тебя  нечиста. В общем, поворачивай, Спиридоша, оглобли...».

                21

   Полдень застал его на повороте к усадьбе Зориной. Всю дорогу Спиридон доказывал себе, что помочь Горскому он бессилен и не надо казниться. Даже сдай он, Лозов, деньги, в участи фельдшера ничего бы не изменилось. «Ему навешивают политику. Зато и под арестом держат» - внушал Спиридон своей мятущейся душе, почему-то не принимавшей настойчивые доводы.
   «Что всё-таки с деньгами делать? Как открыться Анастасии?  Вдруг она скажет: оставим деньги себе. И воспользуемся.  Из рук Харитоновны самые широкие расходы позволительны – женщина зажиточная, на неё никакого подозрения не падёт. Но ты ведь не помышляешь о присвоении денег...». Спиридон стыдился мысли о возможной нечестности Анастасии. Раньше это не приходило в голову и теперь вызывало растерянность. В путанице торопливых дум непрошенно возникали картины. Представлялось, как в моленной зажигают паникадило с тремя ярусами свечей, храм переполнен одноверцами, вершится святое таинство бракосочетания, как соединённая христианским благословением, по тесному людскому коридору выходит на паперть завидная чета - он и Харитоновна.
   Стояла тихая осенняя погода. Было сравнительно тепло, небо временами светлело, выделяя на земле среди серых и безрадостных красок золото и багрянец палой листвы. В иные годы после Покрова, бывало, снег выпадал, морозцы прихватывали. Нынче угрозы предзимья опаздывали.
   Конь боязливо вступил в обширный двор. Волк опять ярился больше обычного — и опять не из-за Лозова. Напротив крыльца Спиридон остановил гнедка. От погреба с банкой солений в руках подошла Анастасия – в знакомой праздничной юбке, но в плотной кофте и накинутом на плечи вязаном платке. «С какой стати вырядилась?» - мелькнула у Спиридона беспокойная мысль.
   - Здравствуй, Харитоновна! – с достоинством произнёс Лозов. Женщина не успела ответить. На крыльце показался Богохвалов. Он сдержанно кивнул леснику. Не лишённое самодовольства лицо выражало скучное безразличие к неурочному гостю. Зато голос он подал озабоченный:
   - Тася, простудишься! Я принесу телогрею.
   - Не нужно. Мне тепло, - сказала Анастасия, не поворачивая к Богохвалову головы и глядя на Спиридона. Конон Фомич понятливо удалился.
   К лицу  Лозова прилила кровь. Разом, обвально, неожиданно, хотя были предчувствия, всё для него объяснилось. Спрашивать было не о чем, И Спиридон, продолжая сидеть на телеге, не спросил, а только  мрачно уточнил:
   - Стало быть, кому Харитоновна, а кому уже и Тася?
   Зорина шагнула к нему, коснулась его руки, лежавшей на колене, сказала мягко, однако без ноток вины и сожаления:
   - Ты меня пойми. Мне надо отсюда уезжать. Иначе или арестуют,как Горского, или налогами задавят. Потом в колхоз погонят. Знающий человек из России сказал мне, что после войны и у нас будут колхозы. Отберут голоштанники и землю, и скот. Теперь уже новая власть за крепких хозяев берётся. Бедноту дурачат, на зажиточных натравливают. Мой Агапка и то в какой-то комитет записался...
   Женщина вдруг спохватилась:
   - Господи, что я говорю! Твой же зять в милиции служит. Капнешь ему – и упрячут Харитоновну за решётку. Ну, что ты одеревянел? Выругал бы меня, матюжком пустил! Прости уж... Уеду я. С Богохваловым. Хозяйство пока на сестру оставлю.
   Спиридон молчал. В нём клубился немой крик: «Набитый дурак! Вот и вся свадьба...»
   - Обижаешься? – Голос Анастасии трудно проникал в слух. – Пойми меня. Я должна уехать. Потому и с Фомичом схожусь. Прости, Спиридон. Ты надёжный и верный, но судьба заставляет бросать родимое гнездо...
   Впервые за годы их знакомства Лозов ощутил свою никчемность в этой усадьбе. Прежде в нём здесь нуждались, он был причастен к заботам хозяйки. С какого-то времени согревало ожидание заветного часа, когда соединятся два имени: Анастасия и Спиридон.
   Всё оборвалось и рухнуло. Всё...
   - Посторонись! – в хриплом выдохе приказал он женщине и хлестнул вожжой. Конь, не ожидавший резкого посыла, замешкался, но через мгновения рванул телегу, повлёк её в середину двора. Круто развернув гнедка, Лозов стремительно проехал мимо отпрянувшей Харитоновны.

                22

   ... Не помня себя, он выхватил из петель замок, вбежал в дом, полез на чердак. Одна из лестничных перекладин подозрительно треснула, но Спиридон, распалённый злым отчаянием, ничего не слышал, кроме кипевшего в нём заклинания: «Пропади всё пропадом, пропади всё пропадом...».
   Он снял со стропила торбу, вынул из неё брезентовый мешок. Охватив его одной рукой, стал спускаться по лестнице, словно кнутом, нещадно подстёгивая себя: «Сейчас же отвезу Евстигнею... Больше моченьки нет...».
   Перекладина обломилась. Спиридон выпустил мешок и, опрокидывая лестницу, полетел вниз. Он ударился спиной о край придвинутого к стене ларя, сполз на пол. Вспыхнула пронзительная боль в позвоночнике. Лозов шевельнулся, но боль обожгла с новой силой, высекла из глаз слёзы. Он тотчас покрылся холодным потом.
   «Господи, что же это? Не миновало меня наказание, пришла расплата...».
   Спиридон подвигал пальцами и нащупал тугую пачку. По полу рассыпались красные кирпичики, но лишь до одного дотягивалась рука, усиливая и без того нестерпимую боль.
   Залаяла собака. Во двор въехала машина.
   «Боже праведный, теперь уж мне конец...» - отчаяние и страх лишали Лозова последних сил.
   В сени вошёл Евстигней. Он поражённо остановился перед лежащим Спиридоном, обвёл оторопелым взглядом разбросанные деньги, причиняя Лозову лютую муку, врастяжку проговорил:
   - Ну и ну!  Вот они, денежки с того грузовика...
   В глазах Евстигнея были изумление, ярость, ещё что-то безымянное.
   Не было пощады и прощения.
    1989-2009