Я сижу за низеньким круглым столиком на террасе, передо мной огромная коробка с пластилином, самого что ни на есть разного цвета.
Мои руки тянутся к пластилину, прямо ощущая тепло разогретой массы многокрасочных толстых пластинок, как бы продолжая мое представление о прикосновении и последующем преображении, и неожиданно замирают, так и не дотянувшись, прервав нить между воображением и воплощением.
Мне хочется увидеть, задержать внутри себя эти два движения и соединить их мысленно в одно целое, замкнув идею на образе, чтобы понять самой их не ясную на данный момент сущность. Но что-то мешает мне довести движение мысленного циркуля до полного воссоединения его обеих ножек – они совершают пируэты, стремительно, безоглядно, свободно, но так и не поддаваясь тому ритму, который я пытаюсь ему задать...
Наконец, обретя понимание своего нелепого дирижирования, я останавливаю гонку своих мыслей и пытаюсь подвинуть поближе коврик, сотканный из точных воспоминаний, оперевшись на которые мне легче обрести спокойствие рассудка и подчинить ему ту последовательность событий, которые прочно заняли свое место в моей собственной внутренней реальности.
Мне хочется вылепить несколько фигурок. Абсолютно не важно, как они должны выглядеть, как персонажи снов, где есть место лишь ощущениям, но не зеркальной отраженности. Как на картинах моего отца: ему никогда не удавались портретные сходства, за всю свою жизнь ему не удалась ни одна картина, где должно было присутствовать человеческое лицо. И вовсе не потому, что он их не видел, скорее именно потому, что он их вызревал не глазами, а ощущениями, поднявшимися на опаре из впечатлений, подогретых проникновенностью восприятия жизни. Он полагал, что лица должны соответствовать, если это портрет, то они должны воспроизводить оригинал, да, но как этого всего достичь, если взгляд расходится с увиденным?
Я отбираю кусочки пластилиновой массы, разогреваю их ладонями, поражаясь послушности массы, ее гибкости, подчиняющейся моим движениям...
Когда-то, лет столько назад, сколько не превратишь в цифры, не насытишь временными пластами, я пыталась повторять, искать соответствие, совпадение формам и цветам. Но мозаика не складывалась, не слушалась, как неровные стебли срезанных цветов не хотят вставать в уже приготовленную по их росту вазу. К чему стремились мои попытки, и когда наступил тот самый момент, когда маятник перестал совершать монотонные покачивания, когда метроном перестал быть диктатором ритма? Когда разверзлась эта ледниковая впадина у меня под ногами, заставив меня определить идею направления движения?
Я медленно отодвигаю от себя коробку с пластилином, очищаю свои ладони от кусочков липкой массы. Ладони еще ощущают на себе тепло покорности, они еще не утратили чувство податливости бесформенности, но уже не стремятся внести свои коррективы, пользуясь завоеванным доверием, позволяя ему постепенно перелиться в иное пространство.
Мысленно в моем сознании возникают некие образы, постепенно все четче углубляясь, словно ввинчиваясь в мой мозг. Они раздвигают громадные пласты, отсекая все побочное, рыхлое, они ведут меня за собой, выворачивая по пути корни мешающихся мыслей-баобабов, они разогревают во мне лаву из ощущений... но я не обжигаюсь, я чувствую ее мощь, но не жар, я жажду своего поглощения ею и также жажду своего очищения.
Но разве это не покорение? Это движение по корень вглубь, ибо лишь глубина дает взлет наверх...