Михаил Булгаков – любимый писатель Владислава Дворжецкого.
Булгаков был художником своеобразным, с присущей только ему оригинальной формой письма, с пронзительно зорким взглядом на мир.
Булгаков, несомненно, был реалистом, реалистом до конца. Но в самом восприятии реализма он являлся большим продолжателем пушкинской и гоголевской линии, нежели, скажем, тургеневской. Спокойствие чуждо его произведениям, мир он видел в образах отчётливых, очищенных от мелких деталей.
В созданных им образах необходимые, существенные черты проявляются как бы в преувеличении, чтобы через магическое зеркало искусства стать для читателя и зрителя покоряюще убедительными. Ритм его произведений тревожен, он часто ломается, внезапно взрываясь бурей неожиданных, но вполне оправданных ситуаций. Оттого всё его творчество производит впечатление некоего внутреннего клокотания горячих подземных струй, которые неотвратимо и порой беспощадно вырываются наружу, никогда не оставляя читателя равнодушным и спокойным.
Это вИдение мира Булгаковым ясно сказывалось и в его романах, и в его сатирических произведениях, и в коротких новеллах. Но благодаря такому восприятию действительности именно драматургия стала ему особенно близкой – само существо художника всегда было полно внутреннего стремительного движения.
В области драматургии Булгаков не канонизировал ни одной формы. Ему были одинаково доступны историческая хроника и весёлый водевиль, психологическая драма и остросатирический фарс. Он пользовался приёмами, единственно необходимыми для передачи сжигавшей его мысли.
Великолепный писатель, он владел особенной остротой характеристики, умением легко бросить афоризм, построить сверкающий диалог, повернуть внимание зрителя от только что громко раздавшегося смеха к потрясению. Слово Булгакова – прозрачно, сжато, легко.
К театру он относился страстно, со всем темпераментом искреннего, боевого и глубокого художника. Булгаков не просто писал роли: он до конца, исчерпывающе «проживал» образ. Каждую роль Булгаков мог сыграть и показать. Не удивительно, что он мечтал быть режиссёром или актёром. Но режиссёрские или актёрские качества Булгакова были иными, чем требовала сцена. Он был режиссёром и актёром СВОИХ произведений, хотя его фантазия вообще была неисчерпаема.
Все встречавшиеся с ним знали, как он блестяще умел рассказывать, как несколькими словами воссоздавал образ человека, как метки и закончены были его определения людей. Действующие лица его пьес были для него совершенно конкретными, физически осязаемыми людьми, существование которых простиралось за рамки сцены или за пределы страниц рукописи. Он знал все их привычки, желания, симпатии. Он мог подробно рассказать биографию каждого своего героя – что он любит, что ненавидит, в чём заключается его юмор. За пределами пьесы всегда существовал неисчерпаемый багаж того, что Булгаков оставлял как бы за занавесом, но что он разбросал отдельными намёками на страницах произведений, что скрывалось в самом ритме фразы.
Пьесы его являлись как бы сгустком жизни, и за этим куском мы узнавали прошлое и предчувствовали будущее.
Работа с ним была полна творческих споров и волнений. Для того, чтобы побудить Булгакова изменить какое-либо место в пьесе, мало было авторитета режиссёров или желания актёров. Для этого нужно было – даже если речь шла о внешне незначительном куске – прожить, подобно Булгакову, всю линию роли и почувствовать вместе с ним атмосферу сцены или характер переживания героев. Булгаков нелегко сдавался. Каждое слово было им написано потому, что так было внутренне необходимо созданному им образу. И изменить отдельные детали он мог, только окончательно поверив в необходимость этого изменения.
Эта его принципиальность, страстность, как художника, сливалась с горячей заинтересованностью темой пьесы, судьбой театра, воплощением на сцене замышленных им образов. Поэтому-то Булгаков всегда оказывал огромную помощь и актёру, и режиссёру.
…Формально пьеса «Бег» не является продолжением пьесы «Дни Турбиных», но, по существу, она ещё глубже и последовательнее развивает идею пьесы. Многие из людей, подобных Турбиным, бежали вслед за белой армией. Их путешествие и похождения кажутся страшными снами, порой кошмарными, порой до фантастики юмористическими. Булгаков доводит до предела, до гиперболы то, что намечалось в «Турбиных». «Снами» вместо картин и действий называет отдельные куски пьесы Булгаков. Они и возникают порой то в ветре метели, то из чёрной пустоты, то из хаоса звуков. Бег раскидал по Турции, по Парижу потерянных людей, из которых одни жадно ищут справедливости, другие клянут себя за несправедливость.
У Булгакова в этой пьесе подлинно гигантский размах. От генерала Хлудова, который несёт в себе сознание ответственности за совершённые преступления до почти фарсово-гиперболического явления генерала Чарноты в одних подштанниках к преуспевающему миллионеру Корзухину в богатом Париже. И между этими крайними полюсами – трагического пафоса и сатирического оскала – течёт подлинно драматическая и лирическая линия Голубкова и Серафимы, для которых этот страшный бег скоро станет сном, и они снова окажутся на Караванной в Петербурге, среди близкой им, любимой снежной Родины...
// из вступительной статьи П. Маркова в книге «М. Булгаков. Пьесы». 1962 г. //
на фото - иллюстрация к пьесе "Бег" из этой книги...