Я не люблю завистливых людей. Это очень плохое качество, и, по моему глубокому убеждению, не существует хорошей, белой, либо ещё какой-нибудь зависти, имеющей положительный оттенок. А если вам действительно приятно, что кто-то из близких людей обладает качествами или материальными ресурсами недоступными для вас, то это чувство называется радостью, а может гордостью за друга, родственника, или, что маловероятно, за непосредственного начальника.
После публикации эссе о моей прабабушке, чей «миг между прошлым и будущим» растянулся на девяноста восемь лет, и упоминания о том, что ещё множество представителей моей родни таки сумело оттянуть значительные жизненные срока, я, к своему удивлению, услышал кучу пророчеств от немногочисленной армии своих читателей. Пророчества в большинстве своём были негативными и сообщали о том, что наличие большого числа долгожителей среди моих предков совсем даже не означает, что и я в свою очередь ещё долго не завершу отмеренный свыше путь. Мне дружно напоминали о периодически употребляемом алкоголе и двадцати годах активного курения. Расспрашивали о перенесенных нервных стрессах и заболеваниях, напоминали про лишний вес, наглядно висящий над ремнём. Ну а, узнав про десять лет проведенных на вахтах в не обустроенных северных регионах нашей страны и многочисленных травмах, удивлённо поднимали вверх брови, сигнализируя, что ни о каком планируемом свидании с праправнуками речи идти не может.
Не знаю, не компетентен, поглядим лет этак через пятьдесят. Тем не менее, могу напомнить, что и значительная часть жителей нашего государства, родившихся в начале двадцатого столетия, проживали отнюдь не в благостных условиях. Мои родственники в своём большинстве также не могли похвастаться возможностью вести здоровый образ жизни. Тем не менее, даже на этом неблагополучном фоне, некоторые из них явно превысили все допустимые нормы по полученным невзгодам.
Младший брат моей бабушки Александр Васильевич Пичугов, дядя Саша…. В 1939 году, в восемнадцатилетнем возрасте, его призвали в армию и отправили служить под Ленинград. Не успел он пробыть в армии и трёх месяцев, как началась финская война, которую он прошёл от начала и до конца, приняв участие в прорыве знаменитой линии Маннергейма. Война оказалась скоротечной, и по её окончании срок службы у него не истёк. А посему дослуживал он там же под Ленинградом, и уже собирался было демобилизоваться, когда подоспел июнь сорок первого. Дальше всё понятно - демобилизация отложилась на самое неопределённое время.
В конце сорок второго года он раненый, пардон, в ягодицу, попал в плен, и был помещён в концлагерь. В финский. Если кто-то разочарованно махнет рукой, дескать, не Бухенвальд и не Дахау, то сообщу, что на одном из медосмотров, регулярно проводимых дотошными финнами, он потянул аж пятьдесят пять килограмм. В конце сорок четвёртого года вражеский концлагерь был освобождён нашими войсками, и… мой дядя прямиком пересел в советский. Не положено было нашим бойцам попадать в плен. Предательство это было, вишь ты. А то, что осколком была начисто снесена правая ягодица (мне доводилось мыться с ним в бане, и я могу это подтвердить), и человек очнулся от того, что его колол острием ножа в бок финский солдат, никого не интересовало. Не подставляй, стало быть, задницу куда не следует.
Просидев ещё годик в сладком и приятном дыму отечества, Александр Васильевич был отпущен восвояси. И совсем даже не по гуманности советского правительства, а в связи с тем, что в деревнях остро не хватало трудового крестьянства, обильно выкошенного войной. Посему было принято постановление отпустить крестьян, и в первую очередь тех, кто очутился в плену раненым. Дядя Саша попадал под обе категории, и в начале сорок шестого года возвратился в родную деревню, где начал работать и налаживать личную жизнь.
Женился, окончил водительские курсы, работал в колхозе шофёром. Но будучи горячего нрава, крепко подсевшим на водку за всё время лихолетья, он два раза попадал в места не столь отдалённые уже по собственной инициативе. За драку. А за что ещё садятся в деревнях? На год и на два, соответственно. Первый раз валил лес, недалеко от родной деревни. Там ему сильно повезло. На зоне собралась одна интеллигенция, не умевшая толком наточить пилы. Дядя же, будучи потомственным крестьянином в неведомо каком поколении, понимал это дело до тонкостей. И посему за целый год отсидки на лесоповале не спилил ни полдеревца, орудуя лишь напильником. Второй раз вышло не так замечательно, но зато более романтично. За драку в чайной, в райцентре, куда он привез сдавать зерно на своей полуторке (вот уж действительно сходил за хлебушком) дядя Саша тянул срок на должности разнорабочего в геологоразведочной партии. В Монголии, в пустыне Гоби. Там он хапнул горюшка, таская рейки, нивелиры и прочее оборудование по барханам на ветру, жаре и морозе, но зато «люди были очень интересные». К концу второго года заключения, Александр Васильевич постиг многие тонкости геологической премудрости (он действительно был весьма башковитым и по-крестьянски рассудительным, когда не пил) и его приглашали остаться трудиться уже на вольных харчах, соблазняя немалым жалованием. Но любовь к родным местам победила. Он вернулся, всё так же работал шофёром в колхозе, родил двух сыновей. Оба, к сожалению, погибли впоследствии. Причём старший, Володя, был первым жителем деревни, получившим высшее образование по окончании танкового училища в Челябинске. Танком его и раздавило во время учений на Дальнем Востоке.
И вот, что ещё хотелось сказать. Казалось бы, человек, с такой биографией должен был многое запомнить. Были, ох были, в его жизни яркие моменты, причём в предостаточном количестве. Бои, бараки, болезни, голод и т.д. Но нет, на все мои настойчивые расспросы, он отвечал нечто вроде: «Не помню. Холод помню, сырость, есть всегда хотелось, спать». Причём версия о том, что люди «того поколения» были по-иному воспитаны и боялись что-либо рассказывать, в данном случае несостоятельна. Буквально клещами вытаскивая из него те или иные эпизоды, мне иногда удавалось расшевелить дремавшие извилины. И хлопнув очередную рюмку и себя по лбу, он охотно делился нахлынувшими воспоминаниями. Примечателен рассказ о первом дне финской войны, когда их подразделению было выдано оружие с боевыми патронами. Дядя, напомню в то время восемнадцатилетний пацан, воспылал желанием пристрелять только что полученную винтовку Мосина, не найдя для этой цели лучшей мишени, чем изоляторы с натянутыми проводами на столбе электропередач. Некоторые из выстрелов оказались точны, и энергоснабжение военной части было частично подорвано. Его застукали и, как я понимаю, спасло новоявленного Вильгельма Телля только то, что в те годы НКВД ещё не так сильно искало в армии врагов народа. Иначе не миновать ему штрафбата, а то и расстрела. Отделавшись «губой», он был отправлен прорывать глубокоэшелонированные финские укрепления на Карельском перешейке.
К сожалению, я не так часто с ним виделся. К ещё большему сожалению, почти все наши встречи начинались за столом, где он, будучи уже далеко не таким орлом как в молодости, минут через тридцать полностью терял способность что-либо вспоминать и рассказывать. Поэтому я сумел из него вытянуть лишь несколько историй наподобие той, с обстрелянными изоляторами. Но кое-что, он всё же успел мне поведать. О том, как их часть, только что выведенную из резерва в конце сорок первого, ошибочно отправили не на фронт, а обратно на переподготовку. И что всё командование части промолчало, а потом оправдывалось полученным приказом, но командира всё-таки расстреляли. О том, как ни во что не ставилась человеческая жизнь в концентрационных лагерях, где сильные убивали слабых просто ради развлечения. И что охрана, видя это, лишь кричала, чтобы покойников не забывали закапывать. О том, как обессилено дергали тупые двуручные пилы интеллигенты – евреи, в одночасье ставшие врагами народа после начала антисемитской кампании. И что он пользовался их уважением не только за то, что умел данные пилы точить, но и за то, что, обладая хорошей памятью, обсуждал с ними некоторые места из Ветхого Завета (Торы), пересказанной ему в детстве мамой – моей прабабушкой. Но не было, не было такого, что нам показывали в советских фильмах, когда увешанный наградами ветеран повествует о подбитых танках окружившим его школьникам. Он действительно этого не помнил, смею утверждать с большой долей уверенности.
Ушёл из жизни дядя Саша восьмидесяти шести лет отроду, не переставая до последнего дня употреблять по бутылке портвейна в сутки и оперируя в качестве закуски сигаретами «Прима». Лёжа на диване в родной деревне единожды раненый, дважды воевавший, дважды сидевший в концлагере и дважды в тюрьме, потерявший двух взрослых сыновей человек, два раза удивлённо сообщил мне напоследок: «И чего я умираю? У меня же ничего не болит!». А его медаль «За отвагу», нашедшую героя в середине семидесятых, слямзил какой-то предприимчивый гость на поминках.