Чёрное
Не обладая никакими полезными профессиональными навыками и не замечая за собой хоть каких-то талантов, которые могли бы прокормить меня, я обнаружил, что таки являюсь носителем одной престранной особенности. Ни даром, ни наказанием я назвать это не могу, а потому давайте оставим слово «особенность».
Вероятно, эта моя особенность была всегда, но или спала, или не мог я её никак распознать до тех пор, пока мне не стало ясно, что жизнь – явление чуть более сложное, нежели моменты от состояния счастья до состояния несчастья, которые так часто сменяют друг друга, когда ты ребёнок или обладаешь своеобразной психикой: ведь только у таких людей горький плач легко переходит в счастливый смех, пока слёзы ещё катятся.
Мой отец, человек военный, сросся за время службы с весьма своеобразными понятиями о смысле жизни. Полагаю, такие понятия совершенно не свойственны сильным мира сего: они крепко спят, даже если являются виновниками тысяч смертей или покалеченных судеб. Отец же мой, получив какие-то бумаги, по всей видимости из банка, посмотрел на меня внимательным и решительным взглядом. За одну секунду я осознал, что вижу его последний раз. Мне, девятилетнему школьнику, понятие «смерть» было никак не охватить своим мышлением, а потому я почувствовал лишь гнетущую тоску от скорого расставания с близким человеком. Пока я был в школе, отец застрелился.
Ах, отец, отец! Нет никаких сомнений в том, что ты хотел как лучше! Твои понятия о чести и порядочности никак не вписались в удивительные реалии этой страны этих странных времён, и тебе явно не пришло в голову, что твоя смерть не избавит нас от неподъёмного кредита. Застрелись ты годом позже, по каким-то непонятным мне законам на нас бы не легло это финансовое бремя, банк не имел бы права требовать с нас деньги. Ах, отец, отец…
Бушевавший финансовый кризис унёс не только моего отца: некоторые его однополчане также стрелялись из своих наградных пистолетов, но самое важное в этой части истории то, что двоих из них я видел за считанные часы до самоубийства и знал, что они задумали.
Эта-то странная способность – определять самоубийц по глазам носителей таких шальных идей, и проснулась во мне в таком моём непростом детстве. Но рассказывать о своей этой особенности, мне, молчаливому мальчику, в сером, заболевшем смертью городке, в голову просто не приходило. Как выяснилось годы спустя, это было к лучшему.
По истечении пары десятилетий я, одинокий и весь уже какой-то старый, придя домой после захоронения моей любимой собаки – единственного существа, как мне кажется, которое любило меня в этой жизни, бросил взгляд на себя в зеркало. Я увидел глаза потенциального самоубийцы и, лишь увидев эти глаза, я понял, что действительно задумал принудительно прервать свою жизнь. Осознание данного факта несколько меня напугало, но, немного подумав, я объяснил себе, что не раз встречал людей с подобным решением в глазах, которые ещё довольно долго жили, завершая кое-какие свои дела, а порою даже передумывая. Может, и передумаю, решил я, а утром, взяв отцовский пистолет, уехал.
Покинуть свой город я решил по нескольким причинам. Во-первых, я надеялся оказаться под голубым небом, где, как мне кажется, легче разгоняется мрак души прямыми солнечными лучами. Во-вторых, знал я, что сестра моя, которую я видел лишь в детстве, весьма удачно вышла замуж, рано овдовев и радостно утешаясь доставшимися миллионами, жила у моря, куда стремился и я. И в-третьих, моя мать – Марина Валерьевна содержалась в специальном закрытом учреждении где-то под Петербургом, куда я решил заглянуть, чтобы увидеть это милое сердцу моему создание, память о которой была восхитительно-приятна: моя мать была первой красавицей в нашем городе. Нрав же её я представлял лишь примерно, т.к. бедняга лишилась рассудка в день, когда отец последний раз в жизни нажал спусковой крючок пистолета. Ну, а о том, что в городе больше ни больницы, ни иных служб, охраняющих население, я и говорить не хочу. Нашего города не было на карте.
Серое
- Стольник, - сказал небритый, грязный водитель.
- Но вы же даже не спросили, куда я еду!
- А мне насрать! Мне стольника не хватает на бутылку! Или гони бутылку!
Я дал алкоголику-шофёру сто рублей, и автомобиль запрыгал по широкой тропе, местами испачканной асфальтом.
Да, была ещё одна причина, по которой я решил уехать – тяга к бродяжничеству. Она жила во мне прижатая страхами все эти годы, но, как известно, самоубийцы почти ничего не боятся.
Некогда оживлённый город на сегодняшний день представлял собой кладбище исполинских заводов: казалось, они приходили умирать в наши края со всей страны, разваливаясь по пути, рассекречиваясь или уже здесь рождаясь никому не нужными уродами, отсталыми во всех смыслах. В конце концов, кто-то там, сверху, махнул рукой на это зловонное скопление. В окнах огромных мёртвых заводов уже торчали небольшие деревья, и уже не рождались в округе новые мальчишки, которым интересно было бы бегать по недрам этого колоссального ряда промышленных сирот: население покидало город.
Говорят, под ними существует целый подземный лабиринт, огромный город, жители которого могли бы пережить адскую бомбёжку, чтобы потом, спустя 3-4 поколения выбраться оттуда и на основе своих этих всех секретных разработок пойти убивать врагов. Миллионы тонн металла и бетона были потрачены на создание технологий смерти, но вся эта убийственная затея сама издохла, равно как и большинство строителей. Долгие годы жила только забытая военная часть, непонятно что охранявшая, вокруг которой вырос бессмысленный городок.
- …никакого смысла не вижу! – закончил какую-то свою мысль водитель.
- Что, простите?
- Я говорю, никакого смысла не вижу.
- Ясно, - сказал я, не желая беседовать с ним.
- Что тебе ясно? Ты же совсем ещё щенок! Ясно ему, бл…
Машина свернула в сторону посёлка, в котором некогда жили строители всей этой бессмыслицы, а по совместительству – уголовники, а также романтики-коммунисты, а затем уже и их дети в виде страшной помеси двух этих культур.
- Сын мой, - сказал водитель и показал пальцам на мальчика, стоящего в грязи на обочине.
- Эй, свинопас, залезай.
- Я не свинопас, - обиженным голосом сказал тот, усаживаясь.
Водитель повернулся и дал парню щелбан. – Сколько раз говорил, чтобы не хныкал? – завёлся водитель, - знаешь же, сука, что бесит это меня!
Машина снова поскакала по разбитой дороге.
Мелькнула горстка добротных домов, и снова потянулись неказистые постройки, постепенно переходя в кривых уродцев, а затем и в полуразложившиеся трупы, в которых некогда жили первые строители. Далее городок кончался, начинался призрак давно вымершего посёлка, и дорога уходила за горизонт, извиваясь среди бесконечного леса, упираясь где-то там вдали в трассу. Однако мы по ней почему-то не поехали: машина свернула к совсем уж развалившимся зданиям.
- Мы куда? – спросил я деланно-равнодушно.
- За водкой.
Кто и кому мог продавать тут водку? За посёлком виднелся так и недостроенный секретный завод.
Водитель притормозил у последнего дома: среди домов с провалившимися крышами он стоял всем назло и даже алел одной кирпичной стеной; остальные стены были деревянными.
Водитель задумчиво глядел на дом, заглушив мотор, а первые капли дождя размазывали грязь по лобовому стеклу. Водитель поджал губы и всё смотрел вперёд; его сын смотрел перед собой, гоняя тысячи своих детских вопросов в голове, но не смея их выпустить на волю пред лицом отца. Мальчик со школьных лет всё больше погружался в мир своих фантазий, всё больше боялся спрашивать отца о чём-то настоящем и не имел ни малейшего понятия ни о мире, лежащем за пределами планеты Земля, ни о мире, лежащем за пределами этих посёлков. Он мог часами бродить по внутренностям этих бесконечных заводов, находя время от времени брошенные, потерянные или забытые неведомые штуковины, затем часами фантазировать о том, для чего они предназначены, какими людьми они сделаны, какая судьба постигла этих людей… Он не замечал, что приближалась ночь, и частенько вынужден был бежать уже в полумраке по бесконечным коридорам, шарахаясь от тёмных комнат и провалов в полу. Домой он приходил уже за полночь – ободранный во время бега по тёмной стройке, испуганный ближайшим лесом, из которого, по рассказам старших, всё чаще приходят волки. Ему доставались тумаки, болезненность которых зависела от степени опьянения отца, порция сомнительного ужина и тепло собачьего тела, которому он тайком позволял спать в его кровати.
- Ладно, - буркнул каким-то своим мыслям водитель и зашагал к дому, погружая военные ботинки в грязь. Он осторожно заглянул в окно, потом аккуратно открыл входную дверь и исчез в тёмном проёме. Мы остались с ребёнком в машине.
Мальчик упорно не поднимал глаза, за что я был ему благодарен – я был уверен, что увижу и в них желание смерти. Я довольствовался изучением ссадин на его лице и едва заметной среди светлых волос седой прядки. Дождь всё усиливался, грязь разливалась по всей плоскости окружающего нас мира.
Из дома, так же аккуратно обращаясь с дверью, вышел водитель, торжествующе улыбаясь. Он сел в машину и победоносно продемонстрировал нам ключи.
- Вот они – ключи от счастья! И машина поехала дальше – мимо самого последнего дома неведомого жильца, в сторону серевшего в дожде завода непонятной специализации.
- Ты прикинь, - обратился ко мне водитель, - они там детей делают, не слышат ничего. Ну, я и взял ключики. Не тревожить же хороших людей такими пустяками.
- А из чего детей делают? – удивлённо спросил мальчик.
- Ну, кого как. Тебя вот явно из какого-то говна какой-то рукохрен делал.
Мальчик захныкал, и отец отвесил ему новую затрещину:
- Хватит ныть уже! Хватит меня бесить! Знаешь, дебил, почему тебя волки до сих пор тут не сожрали? – Солёный ты для них от слёз и мерзкий от соплей!
- Во мне жрать нечего, - насуплено ответил мальчик.
- Зато говна – хоть отбавляй! – согласился отец.
Мы остановились у добротных ворот, которые ремонтировались явно недавно. Достаточно высокий забор вокруг завода был густо оплетён колючей проволокой.
Водитель с ключами прочавкал по грязи к забору и отпер несколько разномастных замков. Он махнул нам рукой, и мы с мальчиком проследовали за ним.
После нескольких попыток, водитель нашёл верные ключи к дверям на самом здании, и мы вошли во мрак мёртвого завода. Мёртвого ли?
Щёлкнул выключатель, и неожиданно стало светло: мы находились в огромном цехе с переплетением труб, огромных резервуаров, различных ёмкостей и проводов.
- Эх, знать бы, что тут и как! – сказал водитель, - ну-ка – подсоби!
Мы вдвоем отодвинули крышку с большого резервуара, утопленного в пол. Я наклонился над ним, и дыхание перехватило, как от нашатыря. Отодвинувшись, я вдохнул снова – смешанный с кислородом запах уже не был так жесток по отношению к моим дыхательным путям. Стало ясно, что это запах крепчайшего спиртного.
- Хреново, что я не знал, что так оно выйдет – захватил бы канистр побольше!
Где-то отыскав ёмкость, походившую на бидон, он зачерпнул, попробовал и, крякнув, возвестил – «хороша!».
- Будешь? – протянул он мне бидон.
- Нет, спасибо.
- Ты чё – болезный? Или брезгливый? Пей, говорю, интеллигент паршивый, а то утоплю тут, на хер, - зло произнёс он.
Я выпрямился, взвешивая ситуацию: ударить сидячего на краю большой ёмкости ногой по лицу, попытавшись скинуть его в неведомое пойло, или согласиться сделать глоток?
- И не думай, пацан, - возвестил он, - если ты не убьёшь меня с одного удара, то шансов у тебя выжить просто не будет. Но не ссы – не хочешь пить – не надо. Нам больше достанется.
- На, - протянул он вдруг бидон сыну. – Дёрни глоток. Тот покорно взял бидон.
Я выхватил у мальчика бидон. – Ладно, попробую. Не сходите с ума только, не травите сына.
Я изобразил, что сделал полновесный глоток, глотнув на деле совсем немного, однако всё равно дыхание моё перехватило. Водитель схватил меня за ворот:
- Пошли, - потащил он меня, - хозяин может нагрянуть: вряд ли детей он делает так же долго, как эту жидкость.
Мы подъехали к дому таинственного самогонщика, и водитель так же аккуратно вошёл и вышел, но уже без ключей. За шумом ливня, думаю, не было слышно даже мотора машины, не то что слабого скрипа двери. Что-то изменилось в атмосфере: ни то ливень, идущий вне автомобиля, ни то ленивая усталость добавили небольшую примесь чувства нереальности происходящего.
Мы запрыгали по бездорожью, покидая полумёртвый посёлок, где нам на глаза не показался ни один человек, в сторону дороги на выезд к трассе. Однако дорогу на трассу мы пересекли и поехали в другой посёлок. Дома тут были покрепче ранее мною виданных – их строили бывшие заключённые для начальства. Начальники покинули эти края первыми, и дома захватили самые «уважаемые» люди из числа бывших сидельцев. С самого отрочества мне внушали страх перед этими местами. Посёлок хоть и находился в стороне от дороги, всё равно имел дурную славу в городке. Вечером, да нередко и днём, автобусы, некогда ещё курсировавшие от городка до трассы, проскакивали эти места без остановок, невзирая на мёрзнувших людей на остановке без укрытия.
Мы остановились около добротного трёхэтажного дома белого кирпича за высоким белокаменным забором. Часть окон была кое-как заделана фанерой, часть стёкол потрескалась. Грязь и запущенность царили и тут. По двору бегали два огромных грязных пса, заливаясь лаем.
Водитель открыл калитку и разогнал псов пинками грязных ботинок. Мы вошли в дом, в котором царили грязь и бардак: полуистлевший половик вёл во мраке среди хаоса рваной одежды и поломанной мебели в комнату, где за столом сидел старик. За комнатой виднелась кухня, где в парах и неприятных запахах суетилась старуха, грохоча железной посудой.
- Батя, привет! Мамаша, привет – крикнул чересчур громко водитель и поставил на стол перед отцом бидон с пойлом.
Старик оторвал ухо от радио, которое или работало тихо или, вероятнее, не работало вовсе. Взгляд его был далёк от окружающей действительности. Он сидел в майке и был покрыт татуировками.
- Опять принёс? – спросила старуха, однако понять её отношение к происходящему по интонации было невозможно.
Старуха вышла из кухни в комнату и не обратила внимания на моё приветствие. Она поставила на стол нехитрую закуску и уселась сама. Стол был сер и нищ. Я достал из рюкзака конфеты, взятые в путь, и высыпал перед мальчиком.
- Охеренно! – сказал водитель.
- Едрить! – вторила старуха.
Алкоголь разлился по стаканам.
- Мне бы ехать надо, - сказал я.
- Тебе есть на чём? – спросил водитель.
- Я же просил Вас подвести.
- Не меси говно венчиком, - вступил в беседу дед. Голос его был глухим и словно таким же далёким, как и взгляд.
- Сука, один – интеллигент, второй – нытик, - вновь завёлся водитель, - один не говорит – куда ему надо ехать, второй – дебил, ему и ехать некуда. Привёз обоих в тёплый дом, скоро ночь – нет, бл, - недовольны! Садись жрать, блаженный!
За окном действительно темнело и холодало. Я сел за стол, и все выпили по первой порции спиртного. Я опустил стопку на стол нетронутой.
Было ощущение, что этой семье вообще не о чем говорить. Ели молча, нарушая тишину лишь естественными звуками механических процессов человеческого тела. Я попытался представить, о чём они думают.
Мальчик пребывал в стране грёз. Мнилось ему, будто находит он однажды непонятную штуку, которая излечит его отца от алкоголизма или даст ему силы отлупить папашу.
Отцу грезились неограниченный доступ к огромной ёмкости с самогоном, свежие запчасти к его древнему грязному автомобилю и красивая покорная женщина.
Матери водителя мечталось о хороших зимних припасах, новом ватнике и об отсутствии протечек и щелей в доме.
Отец же водителя плескался в лоскутьях неясных воспоминаний молодости, слегка разъеденных маразмом и склерозом. Его татуированные руки держали надкусанный кусок хлеба, а взгляд был направлен в окно, за которым серели потоки воды и угасал пропитанный влагой день.
Налили по второй, по третьей. На столе появилось мясо.
- Медведя завалил, - сказал вдруг дед. Я дёрнулся от неожиданности, от твёрдости его голоса.
– Всё волки шастали прямо со стороны трассы, а тут вдруг – медведь со стороны леса, где болото. Я ещё думаю – чего это псы забились под крыльцо? Смотрю – забор соседский валит. Дык я – за ружьём. Пока поднялся, пока то, пока сё – вышел, а он уж и соседа сожрал наполовину. На нижнюю половину. Верхняя ещё орёт, а нижняя уже переваривается. Дык я ему в темя и всадил. Так с соседом изо рта и издох.
Дед и его сын захохотали, а я вскочил из-за стола и побежал искать ёмкость, чтобы уложить в неё рвущийся наружу ужин.
- Едрить твою! – заголосила рядом бабка, ловко подбежавшая ко мне, - не смей тут! Шутит идиот старый!
Я лёг на пол, успокаивая позывы и страдая от внутренних судорог. Мужики продолжали смеяться, а мальчик спокойно продолжал трапезу.
Я вернулся за стол, утирая выскочившие слёзы. Там продолжали есть и пить. Дед налил и ребёнку. Взгляд его уже не был нездешним, речь была разумна и звучала густым голосом.
- Болезный, хватит филонить. Пей. – Сказал дед.
- Отец, скажи этому дебилу, что спать с собакой может только конченый слюнтяй или дегенерат. Я задолбался уже пороть его.
Лицо деда приняло выражение, какое бывает в кино у важных старейшин. Медленным, чуть дрожащим голосом, словно пропитанным мудростью многих десятилетий, он начал свою лекцию.
- Внук, послушай старика. Я скоро исчезну, и никто тебе уже не скажет тех слов, которые так нужны для твоей долгой земной жизни. Была у меня собака. Оченно я любил её. Огромная такая.
Дед замолчал, возвращаясь мыслями на пару поколений назад, когда не было ни внука его, ни сына, ни дум о них.
- Так вот, - неожиданно продолжил он, - очнувшись и потянувшись за квашеной капустой, - я часто натравливал её на соседей. Его обвисшие веки начали опускаться, а мысли, видимо, снова понесли его в прошлое.
- Н-да… весело было, - снова продолжил он неожиданно, - собака неплохо кусала этих говнюков.
Дед захохотал, роняя изо рта капусту, которая повисала на его бороде. Смеялись за столом все, и даже я, несмотря на вдруг навалившуюся усталость, не смог удержаться.
Мир за окном накрывали темнота и дождь. Мне было непонятно – существовала ли ещё жизнь, помимо этих странных людей в сей округе. За окном не проехало ни одной машины, не зажёгся свет окон иных домов.
Все снова выпили, я сообразил, что на меня выжидающе смотрят. Стопка мальчика была пуста. Я выпил сомнительного вида жидкость. Жидкость была совершенно не противной, скорее наоборот. Она вкусной, но жгучей патокой ползла по пищеводу, согревая и радуя тело, а дыхание перехватывало не от мерзости, а от таинственных ингридиентов. Капли, стучащие по окну, стали роднее и привнесли уют в атмосферу.
- Живёт ли тут ещё кто-то? – спросил я, желая отвлечь от спиртного свою фантасмагорическую компанию.
- Нет. Год уже точно, как больше никого в посёлке нет. – Отмахнулся водитель, - давай, отец, продолжай.
Я понял, что помешал их разговору, отвлёкшись на свои мысли. Единственная лампочка над столом светила уже более тускло – в наших краях каждую ночь свет в домах притухал, отчего я всегда впадал в дремотные размышления.
Беседа шла о невероятном – о театре. Дед критиковал какую-то постановку, сравнивая её с более ранней версией, сын его был не согласен. Хозяйка сказала, что оба постановщика ей не по душе, что всё это почти измывательство над классикой.
Что-то густое тем временем ползло к моему сознанию, а со второй стопки оно стало большим – почти всеобъемлющим и тёплым. Уже сквозь толстый слой дремоты я слышал беседы об искусстве – о картинах, балете, классической литературе.
- Ну, за осознанные сны! – провозгласил мой водитель. Выпил ли я с ними за этот тост? Не знаю.
То, что производил неведомый житель заброшенного посёлка во вдруг ожившем цеху некогда умершего завода, явно запускало процесс, обратный процессу деградации личности. Несколько стопок данного вещества делали жителей дома, давно пришедшего в упадок, в представителей творческой элиты, способных не только ценить искусство, но, вероятно, и самим творить разнообразные шедевры. Я уснул.
Меня разбудил мальчик. Была чернозёмная тьма, пахнущая сыростью и грязью. Мальчик сказал, что сейчас по дороге будет проходить машина, и нужно успеть её поймать. В кромешной тьме он провёл меня через дом, затем мы прочавкали через прилегающий участок, не растревожив собак, и я увидел приближающийся свет от машины.
- Спасибо, мальчик, - сказал я, - береги себя, жизнь свою береги. Ответа не последовало – мальчика не было ни видно, ни слышно. Во всём посёлке по-прежнему не было видно признаков жизни.
Приближался «КамАЗ», и я начал опасаться, что водитель меня не подберёт. Я встал на середину дороги и приветливо замахал. Машина остановилась поодаль. Крупный водитель не спеша вышел из машины с ружьём в руках и направился в мою сторону. В свете фонарей видно было, как струи холодного дождя с брызгами врезаются в его плечи. Вид подходящей массивной фигуры с ружьём был довольно устрашающим, и я не решался ни сделать шаг навстречу, ни заговорить первым.
Направив ружьё мне в лицо, мужчина потребовал поднять руки и повернуться к нему спиной. Он поверхностно обыскал меня, а затем велел закатать рукава, оголить шею, закатать штанины. Я понимал, что он ищет татуировки, которые у меня напрочь отсутствовали. В этих краях люди с татуировками были опасны. Осматривать мой рюкзак, где лежал пистолет, он не стал.
- Ладно, садись. Будешь шутки шутить – убью, нет денег – выкину.
Я сел в кабину, по которой снаружи барабанил дождь. Было тепло и пахло работящим, а также курящим и пьющим мужиком. Машина двинулась в сторону трассы.
- Ты как тут оказался?
- Подвезли. В гости позвали, накормили, напоили. Хорошо, мальчонка сказал, что вы едете, я едва успел до трассы дойти.
- Какой, на хрен, мальчонка? Какой, на хрен, дом? Ты ушибленный?
- Простите?
- За что?
- Я говорю, не понял вас. Обычный дом, обычный мальчик. Семья почти обычная.
- Я тут езжу раз в месяц уже двенадцать лет! Последний дом, какой был, года три назад рухнул! Кому тут жить? Чем тут жить? Ты, сука, издеваешься? Я тебя сейчас на ходу в дерьмо выкину!
Водитель расходился всё сильнее, а я не знал, что думать. Я цепенел и от страха быть выкинутым, и от безумия явно нездорового человека. Наконец, я нащупал в кармане несколько купюр и отдал водителю. Сразу наступила тишина.
Мы тряслись по дороге ещё минут сорок, прежде чем выехали на трассу.
- У тебя где конечная? - спросил водитель, молчавший всё это время. Дворники скребли по стеклу, гипнотизируя меня, клоня в сон.
- Конечная – в Петербурге, - ответил я, глядя на проезжающий серый пейзаж. Последние скелеты заводов остались где-то позади, занялся рассвет, и взору предстали серые деревья без листьев, без птиц, без будущего.
- Фартит тебе, парень! И я в Питер еду! Имел я в виду все наши шахты, недострои и коровник!
На окна машины стали липнуть сразу тающие снежинки. Быть может, серый грязный мир скоро накроет белый снег, и мы до весны будем пребывать в самообмане.
- Что ты забыл в Питере?
- Я проездом буду. Навещу кое-кого и отправлюсь дальше – на юг.
- А на юге что?
- На юге – синее небо, цвета, цветы и море.
- Ага, я так и понял, что ты чудак. То мальчики невидимые тебя водят, то семьи невидимые тебя кормят, то море вот какое-то тебя зовёт. Ты бы больше не гулял по тем местам – слава у них дурная. Раньше частенько люди там пропадали, особенно дети. Хочется первым делом на волков подумать, но не было там их раньше. У меня кореш один лет десять назад решил недостроенный завод превратить в огромный самогонный аппарат – уж очень он для этого подходил. Не ленились к нему люди ездить – уж очень дёшево и сердито у него получалось. По сути, ближайшие посёлки продолжали существовать благодаря такому вот алкогольному заводу. Да только что-то не заладилось однажды – то ли сам чего нахимичил, то ли заводское оборудование всё ж не годилось для пищевых производств – в один день и кореш мой помер, и все, кто это пойло пил, а это целиком и полностью два ближайших посёлка. Так что, кумекаю я, успели при строительстве на эти заводы что-то опасное завезти.
Мы ехали пять дней. Водитель останавливался, чтобы снять проституток, поспать немного или поколотить кого-нибудь. Пейзаж постепенно становился разнообразнее: к серым полям и деревьям стали добавляться серые здания, которые становились всё выше и гуще.
Я всё пытался переварить ту информацию, что получил от водителя, но получил лишь несварение и полнейшее расстройство мыслей.
Дождь почти не прекращался, монотонно напитывая собою мир, первый снег тоже превратился в воду.
Затем на нашем пути стали появляться городки, потом города и, наконец, я спрыгнул на серо-чёрную поверхность петербургской земли.
Серый город встретил высокими ценами на жильё, серым дождём и серыми водами многочисленных водных артерий. Субботу и воскресенье я провёл в прогулках. Сырые стены исторических зданий, в которых жили великие люди, усиливали мою тоску. Я понимал, что жить в этом городе невозможно: по улицам ходят неживые люди – либо душой, либо разумом они мертвели за несколько месяцев тут.
В хостеле, где я остановился, жили бродяги и трудяги с ограниченным лексиконом. Мне было невыносимо их общество.
В понедельник утром я поехал к матери. Я желал увидеть её, надеясь на то, что хоть немного прежней красоты сохранилось в ней. Уже вечером поезд должен отвезти меня к сестре, на юг. Мне нужно было синее небо, хоть немного солнца: я всё чаще думаю о смерти, мысли о самоубийстве становятся навязчиво-невыносимыми.
Угрюмое здание больницы, на мой взгляд, не располагало к выздоровлению. Грузное, с ободранными жёлтыми стенами и серым грязным внутренним двором оно угнетало меня своим видом.
Меня препроводили на нужный этаж.
- Позовите Вьентяненко! – как-то загадочно крикнула барышня, которая меня сопровождала. Я попытался возразить, что мою мать зовут не так, но…
Тут же из-за угла вышла тучная, некрасивая женщина и начала меня уговаривать потрогать её. Я с ужасом смотрел на чужое лицо родной матери, утирая невольные слёзы. Всё, что от неё осталось – до боли любимый тембр голоса, упрашивающий потрогать её грудь, едва прикрытую замызганным халатом.
Не разбирая от слёз дороги, я побрёл по коридору, толкая двери. Одна из дверей наконец открылась, я ввалился в кабинет и начал, рыдая, судорожно искать пистолет, вышвыривая вещи из рюкзака. Найдя его, я прислонил чёрный металл к голове и тут же согнулся от рыданий.
Когда истерика прекратилась, я распрямился и увидел на пороге врача и дюжего санитара, который моментально выхватил у меня пистолет, а затем ловко заломил мне руки за спину и впечатал в стену. Я почувствовал укол в плечо и услышал: «Вот и хорошо, вот и славно, вот и поспите. Fortiter ac firmiter!
- Будешь у нас Брунеичем, - услышал я, когда проснулся, - Серёжа Лаосский тебе покажет, где тут писают, где тут какают. Настоятельно рекомендую держаться вдали от Никифора и Вьентяненко. И ещё: подумаешь самоубиться снова – положим рядом со Шнуровым. Будете за жизнь беседовать, лёжа.
Широченная лапа санитара вложила в мой рот таблетку, а затем влила стакан воды.
- Вьентяненко – моя мать, сказал я как-то вяло и бесцветно.
- Это прекрасно! Мы все тут – одна семья! – вывел своеобразный итог санитар с широкой, как и весь он сам, улыбкой.
Белое
Несколько дней мне давали лекарства, и я спокойно прогуливался по светлым коридорам. Крепкие мужчины и приятные женщины в белых халатах меня действительно умиротворяли. Я несколько раз смотрел на себя в зеркало внимательно и не видел тревожных знаков, отпечатанных ранее в моих глазах. Одна из женщин в белом мне сказала, что вот так по коридорам гуляют или люди, просто избавляющиеся от тяжёлой хандры, или безобидные, как моя мать, блаженные. Первые тут больше двух недель не бывают, вторые – вольны уйти хоть сейчас, если есть куда. Я решил, что когда подлечусь и куплю себе дом под голубым небом, из окна которого видно тёплое море, я заберу свою безобидную сумасшедшую мать к себе. И лучше всего, если это будет остров – тогда мне будет не страшно, что мать убредёт куда-нибудь далеко-далеко, предлагая всем потрогать её, так, что будет её не найти.
Забегая вперёд, скажу, что я вскоре действительно очутился на острове, но, Боже мой, как же он был не близок всем моим представлениям о правильном месте для жизни!
Сквозь толстый слой лекарственного спокойствия я наблюдал малопонятные события. Говорили, что в палате для сложных, но излечимых пациентов кто-то уткой гоняет людей: несколько человек пострадало, знакомый мне санитар (или его брат, я точно не понял) был облит содержимым утки. Потом кто-то из персонала пропал без вести, а вместе с ним и тот буйный пациент, стучавший уткой по головам.
Во время этих событий я дважды общался с главврачом. Особенностью общения с врачами в подобных заведениях является практически полная неспособность обманывать. Таким образом, я предельно честно поведал о своей жизни, о самых важных её моментах, о моей способности определять склонность к суициду в людях с первого взгляда, и наиболее подробно меня расспрашивали о событиях последних дней. Я рассказал про странную семью и про уверения водителя, что нет там никакого дома, равно как и посёлка в принципе. Моя мать, пребывавшая в данном заведении, так же была одним из многочисленных факторов, которые заставили врача оставить меня на некоторое время в клинике. Третья встреча с врачом так и не состоялась: неожиданная комиссия выявила многочисленные нарушения, а меня перевели из общей палаты в палату для особых пациентов – к Шнурову и Зеланду, где мне досталась койка сбежавшего пациента.
Оказавшись в сей палате во время безвластия в больнице (главврач был уволен, а новый ещё не назначен), я был на время лишён, в виду административного беспорядка, лекарственных препаратов, а потому первым же утром проснулся с тем же сознанием, с которым существовал до попадания в больницу.
Предо мной предстала почти кристально чистая палата, обладавшая признаками минимального уюта. Основным таким признаком был средних лет опрятный человек, обложенный рукописными записями, словно он находился в своём рабочем уголке своей родной квартиры. На другом краю довольно обширной палаты находился пристёгнутый ремнями к койке мужчина, распространявший сильнейший запах алкоголя.
- Здравствуйте, - сказал я, - не помню, знакомились ли мы с Вами.
- Здравствуйте, - ответил мужчина из эпицентра своих рукописей, которые, впрочем, он тут же сложил аккуратно, - Вадим. Да, мы с Вами знакомились, но Вы очень хотели спать, так что немудрено, что Вы меня не запомнили.
- Буйный? – спросил я, кивнув на мужчину на койке.
- Шнуров - совершенно милейший человек.
Вадим углубился в своё дело, аккуратным почерком строча что-то убористо, а я не стал его тревожить до вечера. Я занялся приведением своего тела в порядок – сделал зарядку, полюбовался в зарешёченное окошко на заборы с колючей проволокой и кустами без листьев за ними, а потом лёг спать: лекарства истощили мои силы.
Вечером я смог оценить плюсы нашей палаты: у нас было отдельное питание. Слышно было, как за дверью шаркают люди в сторону столовой, и я ни капли им не завидовал: я вряд ли бы смог без слёз смотреть на мою мать. Вторым плюсом было то, что в палате действительно было чисто и спокойно.
- Тут в целом неплохо, - завёл я беседу, - жаль только не погулять.
Вадим меня, видимо, не услышал, яростно строча свои записи, зато пристёгнутый к койке вдруг ответил:
- Хочешь, принесу тебе чего-нибудь?
- Книжку, - съязвил я, посмотрев на пристёгнутого алкаша, - «Москва-Петушки».
- Говно вопрос! Раз туда могу, то и оттуда запросто, – ответил непонятно он.
Шнурова приходили кормить из ложечки, однако тот ел неохотно, утверждая, что неплохо подкрепился ночью.
Вечером впервые за многие дни я увидел краешек чистого неба. Был закат.
Утром на груди вдрабодан пьяного Шнурова лежала книга. Я смотрел на книгу, смотрел на спящего пьяницу, смотрел на Вадима, который дописал свою работу и, сказав: «Уфф, пока всё!», откинулся на койку и уснул. Я буквально ощупал всю палату, но что тут щупать? – Стены, три койки, две пустых тумбы (у Шнурова своей не было). Я почувствовал, что схожу с ума – уж очень я устал от неизъяснимых явлений. Откуда взялась книга?!
В палату вошёл хмурый санитар - я слышал, что все его зовут Суходыров. Крепкий мужчина, который приходил трижды в день, чтобы отстегнуть и куда-то унести Шнурова, видимо, на оправку, недобро покосился на меня.
- Не-не, это не я! – по-своему понял я этот взгляд, - когда я проснулся, он уже был пьян!
- Ты что, Брунеич, – без лекарств тут обитаешь? – спросил он, полностью игнорируя сказанное.
Принеся через полчаса пьяного Шнурова на плече, санитар подошёл ко мне, нажал мне на щёки так, что рот открылся, вложил мне в рот три таблетки и влил воду из стакана, стоявшего у меня на тумбе.
- А раньше мне по одной давали, - сказал я.
- Ну, я тебе дал всё, что накопилось. Мне надо, чтобы баланс сошёлся.
Санитар ушёл, а я остался скучать: Вадим спал, Шнуров храпел. Я поставил табуретку у койки Шнурова так, чтобы удобно было на него поставить книгу, и начал читать. Шнурову было всё равно, а мне так удобно падал скудный свет из окна на книгу. Я и не заметил, как уснул.
Цветное
Жизнь моя – полный сюр и абсурд. Быть может, доктор был прав – не обладаю я никакими особенностями, а живу просто в мире своих фантазий. Множество самоубийц появляется в тех местах и в те времена, когда становится жить тяжело, а не все это могут вынести. Постоянными сообщениями то об одном, то о другом самоубийце питался мой разум и в глубине себя растил всё более разраставшуюся фантазию, сквозь которую и смотрел я на этот мир. Те характеристики, которыми я наделил мальчика из странной семьи, равно как и всю семью – это же явный всплеск фантазии, а не объективная действительность, тогда почему бы и многому другому в моей жизни не быть всего лишь плодом фантазии? Допускаю даже, что и семья та вся – лишь вымысел мой, которому суждено было зародиться от бесконечной серости на душей моей; на деле я вполне мог брести по дороге до трассы целые сутки и грезить, грезить…
Быть может, иметь богатую фантазию вовсе не плохо, если не забывать про действительность – можно стать великим творцом, великим генератором идей. Человек же, идущий по грани между действительностью и вымыслом своим, оступившись, может упасть в зыбкий мир иллюзий, откуда назад дороги, возможно, уже нет. И место таким – в сумасшедшем доме, если они опасны, или же просто особое снисхождение со стороны общества, коль уж они не опасны и бродят по жизни в статусе чудаков.
И жил я все эти годы, может, и у грани той пропасти, за которой лежит этот странный мир фантазии, но всё же стоя ногами на твёрдой поверхности разума. Я думаю, большинство так и живёт: подойдут изредка к краю, заглянут в мир иллюзий, помечтают о чём-то и уходят спокойно обратно по тверди поближе к центру реальности, чтобы жить, чтобы работать, чтобы увиденные мечты превратить в чёткие планы.
Да, я так жил. Но сегодня всё это позади: я, видимо, упал с твёрдого края реальности в ненастоящность снов и фантазий. Упал, и лежу. Меня мутит немного, но ничего себе я не повредил.
Надо мною зависли две полные луны на фоне мириадов незнакомых звёзд. Они неспешно отдалялись друг от друга и медленно меняли цвет: одна чуть розовела, а вторая – чуть бледнела, но на обеих можно было разглядеть цветные участки, словно они обитаемы по земному образцу. В двадцати-тридцати метрах от меня, едва поскрипывая и постукивая ветками, пробегал лес. Лес бежал мимо болота, над которым низко стлался негустой туман: некоторые деревья спотыкались и падали в жижу, но тут же поднимались и бежали дальше. Было сумрачно, но света двух лун вполне хватало на то, чтобы рассмотреть окрестности.
Меня радовала ясность моего ума: таблетки действуют сутки, а то и более, они полностью блокируют страх. Я лежал на траве неопределённого в подлунном свете цвета и любовался космическим пейзажем. Занимался рассвет, луны исчезали с поля видимости, просыпались птицы, пока ещё невидимые, но слышимые мне, а также люди. Как минимум один человек: он споткнулся об меня. Пытаясь сохранить равновесие, он побежал вперёд. Махая смешно одной свободной рукой и второй рукой с деревянным корытом, он плюхнулся в озеро, которое, как оказалось, было подле меня.
- Ай, йож жешь, кипятильня неладная! – взвыл старик. Я вскочил и подбежал к старику, верещавшему, словно его варят заживо. Вытащив его за шиворот, я к своему удивлению обнаружил, что старик действительно горячий, и пока он, ругаясь непривычно и красочно, остужал себя, вода закипела, отчего на поверхность всплыла немалых размеров рыбина, а через несколько минут запахло самым настоящим кулинарным шедевром.
- У вас тут гнездо что-ли?! – повернувшись ко мне, вопросил старик. – На кой шляться у чихающего болота?! Каким пустожбановым надо быть, чтобы разлечься на пути леса?! Один божехворый схлопотал от дерёв, второму теперь надо сюда же!
- Уважаемый, простите, а я где?
- Ы? – мокрая, дымящаяся на утренней прохладе бородёнка съехала влево, а нос – вправо.
- Ну, я тут под Петербургом в больнице уснул, а теперь лес какой-то бегает, да сразу две луны ночью было.
- А? – борода метнулась вправо, а нос – влево.
- Дед, где я?
- Ты, вша с ерша, часом не друг Суходырова?
- И Суходыров тут?
- Тута был, тута. У вас там, видать, принято добрых людей кипятью поливать.
- А где сейчас Суходыров?
- Дык в город подался, не с бабкой же моей ему в кровати спать! Дня три как ушёл.
- Это ж как же ж так?
- Вот эдак, - и дед изобразил походку большого, сильного увальня и, не оборачиваясь, скрылся за какой-то картофелиной с соломенной крышей, которую я не сразу приметил: воздух как будто бы колебался, словно он обладал плотностью, как у воды. Всё, что было дальше пары десятков шагов, было нечётким, подрагивающим. Я поднял взгляд на неведомое небо: оно было чистым. Небо было чистым! Чистым!
- Простите, - обратился я к небольшому деревцу, стоящему у озера, - Вы не подскажете – нет ли тут моря поблизости? Но дерево оказалось просто деревом, да я и не ожидал иного. Я улыбался. Боже мой! Небо ведь – чистое! Я подошёл к уже остывающему озеру и вытащил корыто. Аромат варёной рыбы со специями сводил меня с ума. Выловив в корыто рыбу, я отправился за стариком. Под самым чистым в мире небом.