1. Исчезновение
Лишь совсем недавно я осознал, как много лет являлся носителем стандартного заблуждения, что все люди – здешние.
Каким надо было быть слепцом, чтобы не замечать нездешние глаза моей женщины? А сколько раз, вернувшись после двух-трёх недель плутания по тайге, я замечал всё новые знаки на её теле? Умей я их читать, как умею читать следы в лесу, всё было бы иначе.
Трижды Широкая река превращалась в гладкую твердь и трижды – в прозрачную текучесть за время моего заблуждения.
Я не замечал, как по-нездешнему она занимается со мной любовью, как по-нездешнему молчит. И я не замечал три года того, что любому стороннему показалось бы странным в первый же час встречи с ней. Например, того, что она молчит, но ты, даже стоя спиной к ней, легко ведёшь диалог с ней и смеёшься её шуткам.
Знаки на её теле продолжали сообщать мне, что… Нет, я не знаю, что. Мне бы не терять голову, глядя на её обнажённость, а вдумчиво читать.
Пурга застала в световом дне пути до дома и не унималась несколько дней. Я люблю пургу, но только, когда рядом очаг и моя женщина, а не ружьё, мороженая рыба и собака. Арам, никогда не подводивший, подал голос, и я отворил дверь зимника. Был ли ещё кто за дверью? И, хоть в пелене пурги ничего не видно, полагаю, что нет: собака вошла во времянку спокойно, не подавая сигналов о волках или медведе.
- Ну?
Но собака просто села и смотрела на меня немигающим взглядом. То, что собака попросилась внутрь – изумляло уже само по себе. Лучина догорала, а я не собирался впотьмах разбираться с псиной. Я лёг, ибо валился с ног. И тут Арам завыл.
Арам, разумно тихий пёс, понимающий, как опасно тревожить тайгу, выл протяжно и горько. Я впервые за год уже собирался его ударить, но мой верный друг замолчал и уткнулся в меня. У кого поднимется рука бить существо, которое способно вот так выразить своё горе? Потом, вздохнув, мой пёс лёг у двери, не создавая больше звуков до окончания метели.
Быть может, в минуты этих странных событий я и утратил свою женщину. Я вернулся в уже пустой дом, где ничего не напоминало о существовании женщины в этих стенах. Ни одного следа.
Добравшись днём позже до ближайшего поселения, я опросил людей, но выяснил, что меня они все знали, а про мою женщину слышат впервые. На вопрос Енисеича о том, как давно у меня появилась женщина, я ответил «три года» и убрёл домой. Горе горем, а настоящее жилище зимой в тайге долго без хозяина не продержится.
Горюют у нас не так, как в городе. Как бы больно ни было, а работать всё равно надо. Ты можешь ронять слёзы, занимаясь делом, ты можешь грустить, занимаясь делом, ты можешь жалеть себя, занимаясь делом. Но не можешь не заниматься делом – или замёрзнешь, или животных уморишь, или пострадает как-то дом: ведь это тайга, у которой нет понимания наших эмоций. Дело не даёт полностью погрузиться в горестные думы, потому философы из местных поселенцев – не выдающиеся. Их ум привязан к практическому и неотложному делу.
В дом, по-нашенски – без стука вошёл Енисеич. Я продолжал заниматься добытыми шкурками, а он курил и о чём-то молчал.
- Удачно? – кивнул он на горку шкурок.
- Сойдёт.
Мы продолжали молчать. Работы мне прибавилось – без женщины вообще не сладко в доме, углубившимся в тайгу, ушедшему от посёлка.
Решившись, гость продолжил:
- А я сколько тебя знаю? Почитай, лет двадцать пять, да?
- Да.
- И мать твою покойную, и отца твоего убёгшего.
- Погибшего.
- Убёгшего, чёрть его дери! И даже деда тваво! Деревом его шибануло или чё ишо стряслось – ходил бубнил, бубнил да и пропал. Без бабы, значит, душой озяб напрочь, если не волки разорвали. Баба ведь его тоже малость того была… Завела рысь, словно с кошкой нянчилась. Всё в тайге пропадала. Туда мужики без оружия не ходят, а эта на неделю учешет с корзинкой, а мы всем селом – тогда ишо село у нас было – ходим, ищем. С ума упал дед твой. Год прождал свою сумасшедшую, детей колхозу оставил, сам в тайгу ушёл. Перво время таскал каку-никаку добычу в колхоз, да только сам с собой разговаривать начал, а потом… Эх. Порода что-ли порченная такая у тебя?
- Что язычишь-то, языкастый? – вскинулся я, - породу мою не трожь!
- А ты об чём справлялся в посёлке у нас, а?! - Бабу свою искал! Какую бабу ишо? Ты ж мою Нинку приглядел! Всё ждал, когда обрастёт бабьими наростами! В гости всё ходил – любовался да поддразнивал! Какую ты бабу ишо вздумал искать?! У тебя отродясь тут ни одной бабы не было, окромя матери, может, да и та помёрла давно – кабану спасибо! Какая такая баба-то, а? Ты дом в тайгу воткнул по медвежьему навету? Все, вон, в посёлке, как люди, а ты? И мать вот оставил одну! Так и помёрла, пока ты тут баб себе выдуманных любил! Всё в лес одна ходила, словно смерти с тоски искала. Ты вот, что – ехай в район, голову пусть посветят-пофотографируют – может, чё скажуть? Весь посёлок шепчется, что ты бабу ходишь по лесу ищешь, смеются, значит. И по посёлку прошёлся, бубня, как дед твой!
Енисеич окончил тираду. Таёжным не свойственны длинные речи – старик вдруг как-то поник, закурил.
И я закурил. Я, поглощённый горем и работой, ни разу не задумался о невозможности происходившего со мной все эти годы. Образ обожаемой мною женщины был каким-то уже совсем нечётким, более того: я осознал, что никогда не знал имени этой женщины.
- Как Нинка-то? – спросил я, просто, чтобы хоть что-то спросить. Да и в настоящность меня возвращала простая беседа с живым человеком.
- Нинка уже самое то. Летом чтобы того… жду, в общем. Жить будешь у нас покамест. Дом тебе поставим посёлком, или займёшь свободный, какой приглянётся – посёлок пустеет, одни дома осталися, почитай. Можете хоть в райцентр ехать, но только после того, как я внуков увижу да на руки возьму.
2. Перемены
Енисеич ушёл, а я, проводив его до ворот, как провожать у нас принято самых близких, вернулся в дом и сел прямо на пол, в самый угол у тёплой печи. Мне хотелось подумать. Ведь не может же так быть. Просто не может.
Я снова ходил в посёлок и спрашивал, спрашивал. Мне неприятно было касаться их своих голосом. Я тихонько спрашивал, почти шёпотом. Была ведь женщина, а? Была? И снова уходил к себе в тайгу, и снова возвращался. Я не чувствовал холода, прутики и иголки застревали в моих волосах, ветки терзали мою одежду. Волки, особо голодные в это время года, не обращали на меня внимания, когда я брёл в ночи, а поселковые – не обращали на меня внимания, когда я бродил по деревне. Была ведь женщина? Была?
В какой-то из дней за окном стемнело, и там, во тьме притаёжного двора моего, снова горестно завыл Арам о чём-то. Снега ложились на стёкла, наметались на стены, заметали крышу. Кромешная тьма сгущалась в избе до полного абсолюта; скрипели половицы сами собой, похрустывала крыша. Я сидел в закутке, и думал, думал, думал…
Пропорционально глубине своих мыслей я становился всё менее существенным, всё менее здешним. Мой закуток заплывал паутиной, а я, всё сидел и думал. Была ведь женщина? Была, а? Да была ведь! Была.
В этих своих мыслях я как-то незаметно для себя оградился от протекающего мимо времени. Как оказалось, там, вне времени, раскинулось огромное пространство идей и информации. Моё сознание продиралось сквозь них, как через тайгу, ища сведения о женщине. К сознанию прилипали всё новые и новые ничейные пока мысли, которые оно и объять то не всегда было способно, но, тем не менее, мысль, обрётшая хозяина, оставалась, как правило, ему верна.
Дни проходили, месяцы. Снег стал водой, мир стал иным. Заходили люди в дом, говорили, шептались, плакали, искали. Их присутствие мне грело душу, если они молчали, или были тихи, как моя паутина в углу. Иногда в доме кто-то ночевал, ставя ружьё в угол, рядом со мною. Затем в доме добавилась женщина. Она иногда пекла пироги, неизменно отщипывая кусочек и кладя его у печки для меня и иногда ставя плошку с молоком, шепча "на пир домовому". Я не ел это, но меня это как-то питало, мне было отчего-то приятно. Затем в доме появились дети. Но я оставался незримым хозяином дома. Мне было хорошо в стенах его, когда царил мрак и тишина.
Иголки, веточки, паутина вросли в мою сущность, утратив большинство свойств, присущих всему материальному. Я стал близок к своей разгадке, но был безмятежен и нетороплив. Трижды снега пришли и ушли, прежде чем я однажды встал.
Я вышел из тьмы своего угла и зеркалу оказался не интересен. Я шёл вдоль стены за шкафом, за полками, я шёл под кроватями спящих детей, под половиком и половицами. Пройдя дом полностью, я вернулся в свой угол, впервые съев кусочек пирога, оставленного мне хозяйкой, и снова стал размышлять.
Я ходил так ночами, я искал следы. Следы были. Они были повсюду! И как я мог их не видеть раньше? Вот – запах её притаился в щёлке, вот - волос её нездешний, вот вещь, к которой она прикасалась…
Бродя во мраке, я брал вещи, которые изучал на предмет следов. Я двигал стулья, чтобы заглянуть на шкаф, шарил по кухонным полкам, изредка просыпая специи и крупы, роняя ложки. Иногда от этого кто-нибудь просыпался или даже начинали плакать дети, включался свет. Тогда я забивался во тьму уюта и размышлял о найденных следах.
Иногда я уходил вглубь зеркал, где было тише и спокойнее. Под шёпоты детей про домового, под колыбельные песни обычной земной женщины я размышлял о своих поисках.
Ночами я выходил за порог, я рыскал у дома. Подлунные следы яснее. Вот тут она прислонялась к колодцу, а вот - следы её ладони на воротах. Тайга за воротами меня словно ждала, и я проник в неё, не оглядываясь более на дом.
Я брёл по тайге, освещаемый луной и блеском волчьих глаз, ночуя в норах с зайцами или медведями. Я брёл по почти уже исчезнувшим следам за моей женщиной. За женщиной со знаками на теле.
Время спустя, я осознал, что хоть и редко, но бродят в тайге, как в тумане мыслей, такие же, как я. Я не общался с ними, боясь утратить след, они – не общались со мной, занятые своими думами. Следы моей женщины оборвались внезапно, но в рядом основанной берлоге её не оказалось.
Старик, проникший в нору раньше меня, устроился в шерсти косматого зверя, чьё тело вздымалось от дыхания в глубоком сне. Я устроился рядом, радуясь густоте тёплой тьмы. Во мраке всегда беседы откровенней, и мы вели свой странный диалог, не колебля волнами звуков чужое пространство.
Старик, как оказалось, жил раньше в городе, трудясь писателем по ночам, а днём, испытывая страх перед светом и прячась во мраке комнаты без окон под одеялом, созерцал сны, дававшие новые материалы для книг его. Старая мать по ночам, чтобы не впустить свет, заносила еду. Видимо, она умерла, так как еда перестала появляться. Пища не очень его интересовала, оставаясь месяцами нетронутой, но иногда всё же была необходима. Пришлось однажды выйти из комнаты, где на территории полумрака среди завешенных зеркал были остатки какой-то снеди. Однако спустя время пришлось выйти и из квартиры и через вентиляцию проникнуть к соседям.
Так он скитался из дома в дом, всё время ища, где любят тишину и мрак, а остатки еды подолгу не выбрасывают. Постепенно старик удалялся из города через посёлки в сторону тайги. Однажды он оказался в избе затворника-писателя весьма ненормального, оттого довольно популярного. Сидя в тёмном углу, старик стал нашёптывать писателю всё то, что сам он когда-то хотел написать.
- Можно вот так скитаться и плодить писателей, - сказал без слов старик, а можно бродить по лесу. Леса полны чудес.
- Я ищу свою женщину, старик, - подумал я, и старик услышал это.
- Какая она?
- Она со знаками на теле.
Мы лежали, слушая во тьме сердцебиение медведя, а вне нашего мира, наверное, шёл снег.
Я подумал о том, что горе моё настолько огромно, что я даже не смог его осознать. Горе заставило меня потерять облик человека, а любовь гнала по следам этой нездешней женщины. Я вдруг вспомнил, как увидел её впервые. Это было во сне. Призрачный мир, загадочный лес.
- Здравствуй, - сказала мне она. Там, во сне, при разговоре губы её шевелились, а в глазах отражались обе луны, застывшие в странном небе.
- Здравствуй, - ответил я. Деревья вокруг словно порывались уйти. Поляна, где я держал её за обе руки, мне кажется, становилась просторнее, но я никак не мог оторваться от глаз её, поймавших луны и мою душу.
- Лес уйдёт, а я останусь, - сказала она непонятно.
- Лес никуда не уйдёт, - ответил я, - мой дом в лесу.
Проснулся я с женщиной, чьё имя забывал узнать следующие три года. Глаза её были невероятными, так как все эти годы хранили отпечатки обеих лун…
- Леса полны чудес, - повторился старик, - не для того ты свою сущность изменил, чтоб как и раньше ходить натоптанными путями. Что снится этому медведю? Он вздрагивает во сне, глаза его мечутся под веками. Медведь знает только лес. Медведь сейчас там, во сне, в лесу, где нет снега, потому как спит он в снежный сезон и снегов не знает почти. И не там ли твоя женщина со знаками на теле? Спать медведю долго – проверь и вернись, коль захочешь.
Я помню, как входил в зеркала своего дома: всё, что было перед зеркалом, повторялось и в отражённом мире, но за гранями отражения было что-то иное, куда пойти я не решился. Да и зачем? Всюду, где не было ЕЁ следов, мне было неинтересно.
Заглянув под медвежьи вежды, я увидел чернейший тоннель зрачков его. Сделав осторожный шаг, я не услышал звука поступи, сделав второй, я понял, что это не потому, что поверхность мягкая, а потому, что не было никакой поверхности. Руками я не нашарил ни стен, ни потолков, ни пола.
Час за часом я брёл, но не находил выхода. Вернуться тоже было невозможно: я давным-давно потерял направление. Я остановился, я устал. Устал впервые с того момента, как услышал прощальный скорбный вой Арама.
- Интересно, я падаю или стою на месте? – подумал я, засыпая.
3. Там, за закрытыми глазами
Открыв глаза, я увидел медведя. Медведь удалялся в колышущемся пространстве. Нельзя было сказать, что делал он это степенно или деловито: медведь удирал.
Я сел и огляделся: никаких признаков зимы видно не было: лесок, болото и гориллообразное существо, держащее бабушку за руку. Такая идиллическая картина умиротворила меня настолько, что я рухнул лицом в болотную жижу и утратил связь с миром.
Открыв глаза, я улыбнулся: надо мной стоял дедушка. Тот самый, которого я видел в далёком-далёком детстве.
- Вша с ерша! – удивлённо выдал он своё фирменное. Жидкая бородёнка его двигалась в право-лево, в то время как нос двигался в лево-право. – Чумазый, аки леший! Бабка, ты в лесу ягоды собираешь, али говно всякое? Маруся, давай его в дом, а то скоро лес побежит – затопчет ведь. Гориллобразная барышня появилась у меня из-за спины и, небрежно вскинув за спину, понесла. Меня трясло и подбрасывало, отчего изучить толком мир вокруг себя мне не удавалось. Меня занесли в странное строение и опустили на пол, и первое, что я увидел – своё отражение в небольшом зеркале ужасного качества. Я был грязным, лохматым, измождённым и бородатым, но всё же человеком.