Первым, бросив наземь злополучный "бердан", к нему подбежал Сёмка. Он же, по-киношному, - Себастьян Перейра. Негоциант. Торговец чёрным деревом.
- Дёмка! Куды?.. Ну куды, куды тебе угодило? – мгновенно став из смуглого матово-зелёным, испуганно «закудыкал» он, наклонясь над поверженным «противником».
А Фёдор Семиглазов, тоже страшно перепуганный, торопясь, уже распахивает на раненом старую куртку-вельветку, срывая пуговицы, расстёгивает ситцевую, блёкло-розовую рубашку. Как только из кровоточащей раны, выдёргивает вбитый в неё пулею лоскут ткани, кровь хлещет тёмно-коричневой струйкой.
- Кгы-ы, кгы-ы-ы-ы, - перекосив рот, жалобно завыл Сёмка. – Батя таперича убьёть меня за эта-а-а…
Он имел ввиду своего «батю»-отца: Демьянов батя, как уже говорилось, погиб на прошлой войне. Поэтому, чувствуя, что у него уже начинает темнеть в глазах, Демян успокоил Сёмку:
- Да не реви ты, Перейра! Ты не виноват. Это я сам… Спускался в кустах, по тропке. Опирался на ружьё. И оно вдруг выстрелило… В меня! – судорожно выдохнул теряющий сознание юноша-хлопец.
- Слыхали! – окинув сгрудившуюся вокруг него компанию, злым, колючим взглядом, выкрикнул Фёдор . – Демьян сам себя нечаянно прострелил. Зацепил пяткою затвора за куст, и "бердан" – выстрелил!... Всем понятно?
Заткнув уже дрожащими, измазанными в крови пальцами его, Демьянову, рану, вырванным из своей фуфайки клочком серой ваты, перевязав «дуэлянта» с помощью других сотоварищей его же, Демьяновой, рубашкой, Фёдор отправил быстрого на ноги Бориса-«Грушницкого» на расположенную километрах в двух, сразу за крутой, лесистой балкой, птицеферму. Там, повторим, работала мать Демяна – красивая, рассудительная, не чаявшая души от любви к своему единственному сыну птичница Катерина Стремянкина. Вскоре оттуда, бешено тарахтя и пыля по ухабам, с впряжёнными в неё, всхрапывающими от быстрого бега конями, показалась бричка. Коней гнал, крутя над головой концами вожжей, «Грушницкий». Самой Катерины на ферме однако не оказалось: уехала с заведующей на колхозный хоздвор. Несчастный Демьян увидел её уже по дороге в районную больницу.
Очнувшись от очередного беспамятства, он обнаружил себя, лежащим на брезентовых, уложенных на дно грузовой машины носилках. Судя по тряске, машина шла на большой скорости. Пахло йодом, бензином и дорожной пылью. Боль, после укола в хуторской больнице, стихла. Попробовал поправить сдвинувшуюся с края носилок свою правую руку, но она, как чужая: только пальцы чуть шевельнулись. Раскрыв шире глаза, поведя взглядом, увидел, что почти впритык к носилкам, в туфлях, сапогах и прочем обутке, торчат ноги стоящих и опирающихся на край кабины мужчин и женщин. А прямо над ним – склонённое, столь дорогое, родное и теперь заплаканное лицо матери:
- Дёмушка, сынок, очнулся? Ты меня слышишь? – заискрилась, заулыбалась она, сквозь обильную слёзную влагу. – Тебе больно? – спросила мать, сама укладывая его руку на борт носилок.
- Нет, мама! – преодолевая сразу возникшее острым импульсом мучительное жжение в раненом плече, отозвался сын.
На их голоса тут же обернулись стоящие у кабины: на лицах попутчиков-хуторян - смесь жали и любопытства. Знакомая им с матерью колхозница Дарья Мелехина достаёт из своей плетённой кошёлки бутылку, заткнутую концом от стержня кукурузного початка:
- Катерина, дай ему молочка.
- Будешь, сынок, молочко?
- Нет. Лучше б воды.
- Я взяла, взяла водички, - засуетилась мать, наливая из зелёной бутылки воду в медную кружку и поднося её к пересохшим губам сына.
Тот делает несколько жадных глотков и с кольнувшей в самое его сердце жалостью только сейчас замечает: мать, его горячо любимая им мама, мамочка, мамашенька, стоит своими белыми, округлыми коленями на грубом, расстеленном по полу грузовика мешке. Потом, напоив сына, она усаживается поудобнее на левое бедро, поправляет юбку и спрашивает:
- Что же, Дёмушка, произошло на этой вашей охоте? Кто-то случайно в тебя, аль как? Не из-за своей ли Валюшки опять пострадал? Может, кто из ревнивости попугать хотел, ружьём-то?...
В ожидании ответа, отвела от тёмной, красиво изогнутой брови сына, русую прядь его волос. Напряглись слухом, всем своим видом и остальные пассажиры колхозного грузовика.
- Валюша, ни при чём! – вскинулся взглядом, головой, даже плечами Демьян. - Я сам виноват, мама, - поморщив вздёрнутый, слегка шелушащийся от загара нос, твёрдо, резко ответил он. – Спускался в балке по тропке, опирался на ружьё. А оно вдруг бабах прямо мне под плечо.
- Вот-вот! – поддержала Демьяна обычно молчаливая, но всё и всех понимающая Дарья. – Верно гутарять, што ружьё само по сибе раз в год стреляить.
(Продолжение следует).