Багряный град

"Держу до смерти яко же приях"
Аввакум


   Бруно Зандер смотрел на икону.
   В тайной думе покручивал пуговицу на кителе, щурил серые и холодные, словно заиндевелые, глаза, примеривался, склонял к плечу голову, задерживал взгляд.
   В красном углу горницы посреди двух небольших образов мерцала сдержанными и глубокими красками икона Пресвятой Богородицы с младенцем на левой руке. Изображение Богоматери обрамляла тонкая чеканка под виноградные гроздья, заключённая в прочный киот. Перед иконой на трёх цепочках висела медная лампада.
   - Садитесь господин Зандер, - степенно напомнил Елисей, и гость, как бы потревоженный посторонним голосом, сказал:
   - Прекрасное письмо... – Он повернул голову к Елисею, сквозь странную усмешку добавил:
   - Ты, Аржанов, богатый человек.
   Слово «письмо» в отношении иконы Елисей не понял, а намёк на богатство отозвался в душе внезапной, необъяснимой тревогой. И, успокаивая себя, Елисей с достоинством, благожелательно объяснил:
   - Отец родимый благословил меня этой иконой, когда я жениться надумал.  Вы, всё-таки садитесь, - вновь напомнил Елисей, неловко переминаясь возле круглого, застланного скатертью стола – сбоку от гостя.
   - Откуда у тебя икона, я знаю, - сказал Зандер, садясь на гнутый стул. – Мне твой родитель сам говорил. Я ведь икону, - Зандер кивнул в красный угол, - давно приметил. Надеюсь не забыл о нашем старом знакомстве, - Бруно пристально, с головы до ног оглядел Елисея и то ли пригласил, то ли разрешил сесть:
   - Присаживайся. Вы же, русские, дружно полагаете, что в ногах правды нет. Не забыл, значит?
   - Не забыл, господин Зандер.
   - Что ж, между нами были хорошие, - гость помедлил, - честные отношения. Мой родитель высоко ценил тебя, считал примерным работником и...- Бруно
опять помедлил, разрежая в глаэах сизый холод, - не скупился на вознаграждение. Я правильно говорю?
   - Правильно, господин Зандер.
   - Мой родитель был очень порядочный. Он умел сочувствовать людям и не только хорошо платил за честный труд, но и помогал, когда с кем-то случалась беда...
   Зандер смотрел в упор и ждал.
   - Я помню, - проговорил Елисей, сразу уловив, что держит в уме Бруно и какого именно признания он ждет. – Я помню. Дай Бог господину Отто Зандеру доброго здоровья.
   - Он умер, - назидательно-чопорным тоном сообщил Бруно.
   - Я не знал, - растерялся Елисей. – Простите, господин Зандер, царствие ему небесное...
   Перед глазами встал тучный хозяин извозной конторы, в которую нанимались десятки подобных Аржанову малоземельных и нуждающихся в побочном заработке мужиков. Елисей работал у старого Зандера добрый десяток лет – в основном поздней осенью и зимой. С наступлением весны он трудился на своём, как говорится, нешироком поле – надо было вырастить и убрать хлебушек, запастись кормом для животины. Хозяин называл Елисея санным извозчиком. Аржанов и сам говаривал, что у Зандера долог мой полоз и коротко колесо, сани ради него изнашиваю, зато телегу для себя берегу. Конечно, возить грузы приходилось и по летней колее.
   В середине тридцатых годов сын преуспевающего коммерсанта закончил университет и стал помогать отцу. Иногда Бруно наезжал к Аржановым. Однажды явился к ним спасителем. Февральской ночью пал у Елисея конь. Спьяну ли, сдуру ли, но сосед подсунул разгорячённому после дороги буланке ведро с ледяной водой. Лошадушка сгинула в одночасье. Семью придавило бедствие. Если до несчастья Елисей был пусть и ломовым извозчиком, но всё-таки владельцем коня, который приносил заработок и вывозил на себе хозяйство, то теперь... Теперь – всё, крышка. Денег, чтобы купить новую лошадь, в доме Аржановых не было.
   Небо и днем казалось чёрным, хотя февраль выдался погожий – с тихими снегопадами, с солнечными прояснениями и россыпями блёсток на заснеженных полях. Приближался праздник Сретения, однако для Аржановых мир был исполнен печали.
   На исходе третьего дня приехал молодой Зандер. Он сел тогда там же, где сидел сейчас и, оглядев сперва иконы, положил на стол перед Елисеем несколько денежных ассигнаций.
   - Родитель прислал, - сказал он. – Купи лошадь. Отдашь, когда кошелёк позволит, - Бруно растянул губы в загадочной, настораживающей усмешке.
   Назавтра Аржанов поспешил к Зандеру-старшему. Встреча стала для него невероятно трудной. Сняв шапку, он вошел в комнату, занятую большим столом, словно осевшим под тяжестью бухгалтерских книг, и начал было благодарить. Но хозяин остановил его вежливым и твёрдым жестом.
   - Не надо благодарности. Ты заслужил помощь своей честной работой. Таких, как ты, я никогда не оставлял в несчастье. Долг отдашь по возможности. Не отдашь – я не разорюсь.
   Время быстротечно и однажды Елисей случайно узнал, что Зандеры уезжают в Германию. «Гитлер всем немцам приказал» - говорили местные жители. С этого часа Аржанов потерял и покой, и сон. Он метался, словно бобовое зерно в крутящейся банке. Нужно было срочно вернуть долг. Но где взять деньги? Елисею и в голову не приходило, что Зандеры могут, причем спешно, покинуть Латвию. Что делать? Он почти уже повёл на рынок тёлку, но, остыв сообразил: продажа тёлки выручит лишь частично. И долг не покроешь, и тёлки, в которой супруга Елисея видела будущую удойливую коровку, лишишься.
   Господи, Господи... Елисей не находил выхода. После горьких раздумий решил он предстать перед Зандерами и попросить прощения. Стыдно до печёнок, но лучше честно признаться в своей беспомощности, чем вообще  не появиться. Подумают, что мужик прячется и радуется их отъезду. Только радости-то – нисколько. Они уедут, а долг на шее останется. Отправился Елисей в город, к каменному особняку, в котором жили Зандеры. Видит: дворник у входа подметает. Здравствуй-здравствуй, как хозяев повидать? Хозяев? Опоздал, Аржанов, опоздал. Отбыли Зандеры час тому назад. Поезд в Ригу повёз, там на пароход сядут. Потащился Елисей домой крайне смешавшийся: с одной стороны – облегчение, не пришлось шапку ломать, прощения за свою бедность просить, с другой... С другой - грех с души не снял, не покаялся...
...- Давно мы с тобой не виделись, Елисей, - сказал Зандер, забрасывая ногу на ногу и продолжая опираться локтем о край стола. Сапоги Бруно слегка запылились и напоминали Елисею черный кассовый ящик, в котором старый Отто хранил деньги.Гость оглядывал горницу, точно соотносил стены с красным углом, при этом вслух размышлял: - Пять лет прошло. И каких лет! А что ты один? Куда семейку подевал?
   - Вдовый я, господин Зандер, - глухо, как в воду, сказал Елисей.
   - Что с супругой случилось?
   - Бомбой убило. Вместе с доченькой Надюшкой.
   - Когда?
   - В первую неделю войны.
   - Прими, Елисей, моё сочувствие, - Зандер, привстав, через стол пожал Аржанову руку. – Нам надо крепиться. Война – это жертвы.Конечно, плохо, что гибнут невинные женщины и дети. Но война не выбирает. Она...- Зандер поискал слово – видимо, в Германии приэабыл русский язык. – Она безжалостна.
   Время от времени они встречались взглядами. Елисей на мгновения окунался в зимнюю стынь поблескивающих стальным полозом глаз Зандера, смотрел в окно. Он видел немецкого солдата – шофёра Бруно, подсевшего к кусту крыжовника. Колючие ветки были осыпаны крупной, темно-красной ягодой. От избытка сока она уже лопалась. Немец ловко управлялся с ней – успевал и рот набить, и в котелок положить. «Жадный, видать. А может, и не жадный. Немец есть немец. Хотя бы позволения спросил. Как у себя дома...», - всё это проносилось в голове Елисея, и вместе с тем он не пропустил ни одного слова Зандера. Тот произнёс несколько фраз, сводившихся к тому, что и при самом тяжком несчастье нужно помогать властям и любое благодеяние ради германской победы похвально.
   В мудрёных речениях Зандера таилась недоговорка. «Он знал,что Вивея и Надюшка погибли. Прикидывается, будто сейчас только услышал...», - мелькнуло у Елисея. И тут же он устыдился: не грешно ли подозревать Зандера? Человека, привёзшего некогда помощь. К тому же такое недоверие рядом с памятью об убиенных жене и дочери показалось Аржанову неприличным.
   - У тебя, по-моему, и сын был, - Зандер оглядел горницу, словно человек, о котором шла речь, должен был находиться где-то поблизости.
   - Сынок есть. Николка, - сказал Елисей.
   - Сколько лет ему?
   - Шестнадцать. Мальчуган еще. Да вот приходится в подводы посылать. Вчера из волости велели, чтоб спозаранку подвода была. Где-то в дороге теперь мой Николка. Храни его Господь...
   - Беспокоишься? Помолиться всегда стоит. Хоть здесь и не фронт, но всякое случается. Война. – Зандер пристально вгляделся в Аржанова.- А молитва – это благоразумие...
   «На что он намекает? Молитва – благоразумие. К молитве, господин Зандер мы приучены. С детства её творим. С ней ложимся и встаём, живём и помираем. Но как понимать это самое благоразумие?».
   Елисей поднял глаза к лицу Зандера. Тот, обхватывая двумя руками колено закинутой на левую правой ноги, покачивал ею. И, может быть, отвечая на немой вопрос Елисея, растяжимо-неопределённо сказал:
   - Безопасность детей нередко зависит от поведения взрослых.
   И тут Елисей заметил, что Бруно, отводя взгляд к носку сапога, какие-то мгновения отдыхает, чтобы затем, пересыпая в зрачках колючую железную стружку, сильнее впиться в Аржанова. «В душу целит. С чем он явился? Вон как зырит! В глазах – зима. За долгом пожаловал?  Знает он распрекрасно, что денег у меня нет. Коня и корову заберёт? Чует сердце – долг Бруно помянет, свой вексель выложит – плати, Елисей...».
   Зандер, отвалясь на спинку стула, сунул руку под китель, пошарил у брючного ремня, вынул карманные часы. С мягким щелчком откинулась крышка. Чуть прищуриваясь, он посмотрел на циферблат.
   - Сколько уже, господин Зандер?
   - Половина второго.
   - Время приспело... – Елисей замялся.
   - Дело ждёт? – тотчас засёк его неловкость Зандер.
   - Да коровку подоить бы надо. И, само собой – перевязать.
   - Что ж, я пока не тороплюсь. Займись своей коровой.
   - Вот и хорошо. А потом я мигом закусить приготовлю.
   - Угостить меня хочешь? – Зандер поощряюще улыбнулся, глаза потеплели. – Как это по-русски... Хлебосольство, кажется.
   - Мы же старые знакомые, полагается...
   - Помню, твоя жена угощала меня окороком. Было очень вкусно.
   - Она много чего умела...- Елисей понурил голову,встал.
   - Корова в поле? – Бруно тоже поднялся со стула.
   - Там... – тихо сказал Елисей, трудно справляясь с горьким чувством, нахлынувшим, когда гость вспомнил незабвенную Вивею Герасимовну.
   - Схожу и я с тобой. Посмотрю, какое у тебя хозяйство, - вызвался в компаньоны Зандер.
   - Пожалуйста. – Елисей несколько смутился, но, пропустив Бруно в кухню, уже спокойнее сказал: - Малость подождите, болтушку замешаю.
   Он снял с плиты чугунный котёл, вылил из него в стоявшее рядом ведро тёплую воду, бережливо заправил её отрубями. Зандер ждал у двери, наблюдая, как Елисей рогатой мутовкой взбивает пойло, улавливал сырой мучной запах, пробуждающий воспоминания о пекарне – прибыльном владении матери в пору его отрочества. Внезапный шажок к прошлому, в котором маячила расплывчатая фигура покойной мудхен, почему-то раздражал Бруно. Он смотрел на скучную возню Аржанова и постигал, что причина раздражения – в этом хуторянине, его непредвиденных сборах и хлопотах, отвлекавших от главного, за чем он, Зандер, приехал сюда. Однако из-за главного и приходилось потакать Аржанову, тратить время, чтобы пока не нарушать обычного в усадьбе хода жизни.
   Они вышли во двор. Елисей снял с кола, забитого возле колодца, подойник, присоединил его к ведру с болтушкой, взял в одну руку. Зандер в это время что-то отрывисто крикнул бросившемуся к машине шофёру. Тот на полпути замер, роняя из котелка красную ягоду. И тут память неожиданно вернула Елисея к майскому дню сорок первого года. Тогда на округу обрушился ливень с градом. Ненастье длилось недолго. Через полчаса сияла переливчатая радуга, но она, будто киот икону, обрамляла пугающую и неотразимую картину. Широко пылали багряные сполохи, древний город с бесчисленным множеством храмов, куполов, крестов погружался в огненное море. Это небесное явление поразило всех. И все запомнили не только охваченный багряным пламенем небесный град, но и льдинки, которые перед тем, как предстал пожар, падали на землю красными. Невиданный прежде даже глубокими стариками пылающий в небе град  был воспринят, как предвестие беды. Сельчане говорили: плохая примета – быть большой крови. Мировая война уже гремела. Вскоре она вломилась в дом Елисея, принеся безмерное горе.
   ...Ягоды падали, словно градины. Солдат вытягивался в струнку и, казалось, готов был выпрыгнуть из мундира – задравшегося над животом френча, оползших штанов с низкой мотнёй – и сапог с короткими, ведёрно-расширенными голенищами. Зандер напоследок хлестнул его двумя-тремя  словами, сказал Елисею:
   - Пойдём. – Уже тронувшись, сердито отозвался о своём шофёре: - Дорвался, болван! Меры не знает...
   - Всем этой ягоды хватит. Сколько нам надо, - грустно промолвил Елисей.
   За хлевом тянулась вмятая в дернину колея. По ней они и двинулись вдоль участка склонявшей колосья ржи. Зандер сорвал крупный колос,выщипнул из него зёрнышко, раскусил молочную мякоть. Помедлив, сказал: - Хороший хлеб.
   - Слава Богу, уродилась ржица, - вслух порадовался Елисей. – Жатва, конечно, беспокоит. Нас ведь только двое. Надеюсь, что и в этот раз помогут соседи.
   И сейчас оба ведра Елисей нёс в одной руке, чтобы не мешать шедшему сбоку Зандеру. Вёдра позвякивали в такт шагам, задевали остистые колосья. От их прикосновения к жести возникал прерывистый шорох. Елисей приноравнивался к Бруно, который и ниву озирал, и шаг вместе с тем торопил: вылазка в поле не могла быть слишком продолжительной.
   - Насколько я знаю, хлеб по всей волости хороший, - сказал Зандер.
   - Кажись, по всей... – Аржанов оступился, придержал качнувшееся ведро с болтушкой. – На погоду нынче везёт. Пока брали сено, ни одна дождинка не упала...
   - Значит, корма на хуторах есть, - перебил его Зандер.
   - Кто не ленился, тот накосил, - Елисей  почувствовал, что Бруно выспрашивает неспроста, своекорыстно. Правильнее сейчас не откровенничать, темнить. Но хитрить он не умел. Тем более скрывать чистую, как капля росы, крестьянскую радость: удались в лето сие и травы, и хлеба. Милостью Божьей удались...
   - Есть корма, будут и продукты.Так? – Зандер поднял с земли оставленный, видимо, Николкой прут, стегнул раз-другой по серым колючим комочкам репейника, цепко вгляделся в Аржанова.
   - Известное дело – корма... – проговорил Елисей. – С ними и корова доится, и курица несётся, и овечка жирок набирает.
   - Молотишь вручную? – повернул на другое Зандер.
   - Цепами с Николкой бьём. До потери сил.
   - Русская техника...- Зандер усмехнулся, но тотчас уже серьёзно поинтересовался: - Молотильщика-моториста вскладчину не нанимаете, как раньше?
   - С начала войны прекратили. Вообще таких молотильщиков в нашей волости теперь и нет.
   Стена ржи косо уходила направо. Впереди простирался обширный луг, упиравшийся в сухой взгорок, занятый сосновой рощей с берёзами по опушке. Высокие, преимущественно стройные, корабельные сосны, их густые кроны придавали чаще могучий и таинственный вид. На опушке вяло скубала траву, непрерывно охлёстывая себя хвостом, круторогая бурёнка. Увидев Елисея, она потрусила навстречу, но цепь недалеко пустила её. Корова замычала, в прищуренных глазах мелькнула опаска – быть может, оттого,что пришел незнакомый человек. Кто знает, зачем? Елисей поставил перед бурёнкой ведро, и она сразу окунула морду в тёплое пойло.
   Зандер осматривался, блуждая взглядом по дальним полям, медным стволам деревьев. Кивнув в сторону рощи, Бруно спросил:
   - Пользуешься лесом?
   Елисей следил, чтобы корова не опрокинула ведро. Не сводя с неё глаз, он сказал:
   - Покамест ни одного дерева не свалил, Ради мелких надобностей не трогаю, ежели не считать сухостойных берёз. За дровами в казённое чернолесье езжу. В своём лесу берём с Николкой  грибы, малинку. Кстати, боровики показались. Не интересуетесь, господин Зандер?
   - В лес меня посылаешь? - Бруно вроде бы игриво погрозил пальцем, однако его улыбка была напускной. Елисей уловил явное недовольство. И тут же пожалел о своём предложении, хотя и не знал, что с некоторых пор Зандер суеверно боится леса, всякое упоминание о нём связывает с партизанами, их вездесущим и смертельно опасным присутствием. Елисею это было невдомёк, и он укорил себя лишь в том, что легкомысленно предложил барину (он так и подумал – барину) обшарить лесные закоулки.
   - Извините. Я от души, - сказал Аржанов. – Подумал: может, хотите прогуляться.
   - Я уже прогуливаюсь, - мгновенно нашёлся Зандер. – Вместе с тобой. В поле вот пришел, назад пойду. Похоже на прогулку...
   - Наверное, - почти согласился Елисей, приседая к полному коровьему вымени. Он бережно помял соски, огладил их – в эту минуту бурёнка даже хвост усмирила, видно, прикосновения хозяина были ей по нраву. Затем Елисей поместил под вымя подойник, и тут же напорные струйки молока, источая тёплый запах, ударили в барабанно-чуткое жестяное донышко. Звонкий рокоток быстро сменился тугим журчанием и шелестом пены.
   - Самая мирная музыка, - сказал Зандер, стоя по правую руку от Елисея. – Верно говорю?
   - Истинно так. - Аржанов сидел на корточках, заученно охватывал пальцами, потягивал мягкие соски, мысленно хвалил корову за то, что спокойно стоит, не брыкается и не стегает хвостом. И в то же время он старался вникнуть в каждое слово, сказанное Зандером. Бруно продолжал:
   - Здорово слышать, как льётся молоко. Эти звуки – человечные, чего не скажешь о стрельбе. Но моё государство  (ты родился и вырос в другом государстве) сегодня воюет. Я должен забыть о личных чувствах и выполнять приказы нашего фюрера, - Зандер приосанился: вот-вот замрёт в каменной стойке, как застывал в ней его шофёр. – Тебе, старому знакомому, я могу признаться в своих слабостях, но и ты, Елисей, помни: я умею их подчинить, когда это нужно.
   «Чего это он откровенничает? – удивился Елисей. – Зачем приехал? Музыка... Какая музыка вам больше по душе, вы показали», - вновь предстали перед глазами мёртвые люди, истерзанные на станции осколками бомб, разлучённые беспощадным взрывом тела Вивеи Герасимовны и Надюшки. Душевная боль совпала с внезапной судорогой, сведшей ногу. Елисей покачнулся и едва не схватился за ведро, на две трети заполненное молоком. Кое-как он перемогся. Зандер заметил болезненную мину на лице Елисея, хотел было что-то сказать, но неожиданно спросил:
   - Будь ты теперь в Красной армии, честно служил бы?
   Елисей оторопел.
   - Не бойся, говори правду. Это тебе ничем не угрожает. Впрочем, мне ясно: служил бы ты честно, потому что Красная армия  прежде всего – русская, а русские мужчины в большинстве – преданные Отечеству солдаты. Так ведь?
   Робко, еле приметно Елисей кивнул. Он уже встал, закончив дойку.
   - Вот и я своему государству предан. – Зандер взглянул на часы. – Тебя ждёт серьёзный разговор. Заранее подчёркиваю: я на этот раз не совладелец грузовой конторы. Сегодня я – офицер германской армии (ты и до войны им был, только секретным – догадался Елисей). Интересы армии, нашей победы – превыше всего.
   - Перевяжу корову, - Елисей отнёс в сторону ведро с молоком и пошёл вдоль цепи, прикреплённой на противоположном от бурёнки конце к стальному штырю, который был загнан в землю. Елисей подобрал камень, постукал, чтобы расшатать, по кольцевидной верхушке штыря, затем выдернул его и, волоча тяжелую привязь, повёл корову на луговой пятачок с менее общипанной травой. Тем же камнем он снова забил штырь в глинистую почву.
   Возвращаясь к ведру, Аржанов почти приостановился от внезапной подсказки – а ведь, батюшки-светы, небывалая картина наблюдается на лугу: идёт мужик в черных, потёртых до мшистых пятен, штанах, в расстёгнутой бумазейной косоворотке, которую перехватывает будний поясок, в старых, изношенных ботинках; идёт он между коровой и ведром и это привычно. Но возле поблескивающего в неярком солнечном свечении ведра, среди подёрнувшихся коркой навозных лепёх стоит сановитый немец в строгом мундире, и на левом боку у него (у наших – на правом бедре, сзади) оттягивает ремень напоминающая лошадиную морду кобура. Уже больше двух лет длится война, однако этот клочок земли чужестранцев с оружием еще не видывал. Что привело важного чина с плетёным серебром погон на небогатый крестьянский двор? Фигура Зандера то и дело принимает грозный и загадочный вид. И так беззащитен перед ним Елисей, с немой молитвой поправляющий ленточку нательного крестика, так неверно слово Зандера: мягко стелет, да жестко будет спать. Вроде в чём-то наперёд оправдывается, но так морозливо и надменно смотрят глаза, только и теплеющие, пожалуй, когда Бруно взирает на икону.
   Аржанов взял подойник, ведро из-под болтушки и они пошли обратно.
   - Значит, молотилки в волости нет? – Зандер возобновил прерванный разговор.
   - Чтоб с мотором – нет, - не колеблясь ответил Елисей, сторонясь Бруно, поскольку нёс теперь каждое ведро в отдельности, расставляя руки.
   - Без мотора – долгая работа, - сказал Зандер.
   - Конечно. Даже на конной молотилке долгая – по сравнению с моторной. Только где её, моторную, нынче возьмёшь.
   - Найти можно, - раздумчиво произнёс Зандер. Они опять шли вдоль ржи, но ближе к ней сейчас был немец. Он вёл рукой по верхушкам колосьев и оставлял полоску пригнутых стеблей. – Согласятся мужики на коллективную молотьбу, если я предоставлю машину?
   - Она по дворам пойдёт, или свозить придётся хлеб? – спросил Елисей.
   - Будет подворный объезд, - с некоторым промедлением уверил Зандер.
   - Должны согласиться. Быстрее обмолотить каждому хочется. Поэтому и помогут друг дружке...
   Елисей осёкся, ощутив в себе заслонку: не слишком ли растёкся, Аржанов? Зачем потакаешь – «должны согласиться», «помогут друг дружке»? Перед тем, как болтать, мозгами  шевельни: с какой-такой стати Зандер молотилку предлагает. По старому знакомству? И ничего за машину не попросит? Ох, не похож он на благодетеля...
   - Молотилка с мотором – доброе дело, но как мы расплатимся? Боюсь, в копеечку нам это станет, - попытался разведать Елисей.
   - Как говорится в русской пословице, сочтёмся, - усмехнувшись, вроде бы успокоил Зандер. – Налог во всяком случае останется прежним.
   И опять Елисей уловил недоговорку.
   Они пришли на двор. Разговор о молотилке прервался. В любую минуту Бруно мог к нему вернуться. Елисей сердцем чуял, что Зандер подступается к тому , из-за чего приехал. Гость пошел к своему автомобилю, а Елисей процедил молоко, перелил его в бидон средних размеров, по-местному – канку, отнёс в погреб, где был устроен колодец-ледник, в котором летнёй порой отменно хранились продукты. Хотя к началу августа лёд,завезённый в марте и присыпанный опилками, почти растаял, колодец хранил холод. Правда, чтобы достать дно, приходилось нагибаться уже с коленей.Елисей опустил бидон, постоял в раздумье, и вновь склонился над ледником. Он извлёк оттуда студёную кастрюлю с початым окороком, который приберегал для дорогих гостей и на ярёмные дни жаркой работы – подкрепить измочаленные силы. Сейчас выходило ни то, ни другое. Елисей брал окорок, чтобы угостить Зандера, поскольку был должником. Или точнее – потому, что семья Бруно не слишком давно крепко выручила семью Аржановых. Полагалось привечать Зандера. Радушно и щедро. А каким гостем он окажется – добрым или злонамеренным – Бог весть. Что уж суждено, оно и сбудется. Пока опасности не видно. Разговор у Бруно странный? Верно, странный. Но на то он и немец, офицер германской армии. Елисей находил в себе убедительные доводы, успокаивал душу, однако тревога не отпускала его.
   - Елисей! Ты где? - Со двора в глухоту подземелья донёсся голос Зандера.
   - Я здесь. Иду! – с некоторым испугом откликнулся Аржанов и торопливо надвинул дощатую крышку на самодельный холодильник.
   Он поднялся из погреба по считанным ступенькам и наткнулся на пронзительный взгляд стоявшего в пяти шагах Зандера. Взгляд был недолгим, но выражение глаз грозило чем-то необратимым, обрекающим. В них прочитывалась холодная расчётливость охотника,ведущего преследование добычи и уверенного в том, что он этой добычей неминуемо овладеет.
   - О, пахнет чем-то вкусным! – потянув носом, воскликнул Зандер. Взгляд его стремительно изменился. Глаза теперь поторапливали, лицо выражало предвкушение аппетитной еды.
   Елисей держал кастрюлю в обеих руках, несколько минут поёживался. Ознобил немилосердный мороз, промелькнувший в глазах Бруно. Что-то выскочило из головы Елисея и он напряжённо вспоминал...
   - Ты действительно хочешь меня угостить? – почти добродушно уточнил Зандер. – Это культурно с твоей стороны. Я тоже сделаю взнос.
   Он полуобернулся и окликнул шофёра. Солдат стремглав приволок увесистый ранец.
   - Может, свежей картошки накопать? – наконец вспомнил Елисей. – Я в один  момент...
   Зандер посмотрел на часы.
   - Хорошо, копай, - разрешил он. – Попробуем твоей картошки.
   - Проходите в дом, - пригласил Елисей.
   - Отнеси ранец, я с тобой в огород пойду.
   ...Аржанов подбирал вывороченные лопатой розоватые клубни и, наклоняясь, видел в полуметре от себя сапог. Зандер почему-то вплотную следовал за передвигающимся на борозде Елисеем и ставил то правую, то левую ногу близко к его лицу. Аржанов старался не замечать нахальных, пахнущих кожей и гуталином сапог, и всё-таки ощущал боязнь, мурашек на спине...
   ...Об этом ему рассказал учитель из соседней деревни Илья Гордеевич Власьев. Немцы появились двадцать шестого июня сорок первого года. Власьев нёс из школы портрет Горького. Его остановил офицер. Посмотрев на портрет, он ударил учителя по лицу. От неожиданности Власьев портрет уронил и сразу наклонился за ним. В тот же миг перед глазами чудовищно вырос начищенный сапог, дикая боль в груди свалила Власьева. Офицер брезгливо выругался, пошёл прочь, а учитель долго приходил в себя. Елисею он признался: «С того дня на сапоги без страха смотреть не могу...».
   Елисей копал картошку и отворачивал лицо от сапога. «Пристал! – досадовал он. – Шел бы к яблоням, белый налив, анисовка сами в рот просятся. Чего стоит над душой?..».
   - Яблоки продаешь? – спросил Зандер.
   - Меняю. Торговля ныне меновая. Ты – ящик яблок, тебе – сколько-то керосину или соли...
   - Меняете и немцев ругаете?
   - Войну ругаем...
   В небе раскатился гул. Три самолёта клином летели на восток, скрываясь в облачной пелене и вновь появляясь как черные кресты, простертые над печалью земли и людским горем.
   Бруно на минуту засмотрелся, восхищённо прищурился, и показалось Елисею, что подмигнул: летят, мол, наши аэропланы в сторону России; летят и лететь будут, их у нас много, коршунов милых... Елисей вздрогнул: самолёты убили Вивею и Надюшку. Черные кресты... Зандер любовался коршунячьей стаей, а его, Елисея,  пригнетало к земле. Злой гром раскалывал небо, Бруно подбоченивался, и Аржанов видел сейчас в нём супостата, готового раскинуть руки, взмыть вдогонку за бомбовозами, стать черным крестом.
   Гул постепенно удалялся. Взгляд гостя уже скользил по яблоням, посадкам картофеля, разрытым бороздам с кучками свявшей ботвы, по корзинке, в которую Елисей набросал клубней.
   - Значит, войну ругаете? – переспросил Зандер.- Войны вы, здешние мужики, не видели. Ты, конечно, пострадал. Погибли близкие. Это глубокая рана. Ну, а другие? – Бруно сделал жест в направлении соседних хуторов. – Они что потеряли? Хозяйства в целости, мужчины дома, пашут землю,как ни в чем не бывало.
   Елисей стоял с лопатой, невольно сжимал рукоять. Гнев тяжко ворочался в нём. Мужики, видишь ли, благодаря германцам спокойно сидят по хуторам. Да нет ни одной семьи, чтобы её война не задела. Но ежели и не задела, то разве немец, пришедший на твою землю с оружием, может осчастливить? Вон около Режицы...
   - Мы никого не наказываем, ничего не отнимаем, если не нарушаются законы военного времени. Пожалуйста, обрабатывай землю, разводи скот. Мы приветствуем таких хозяев. Но главное – снабжение нашей армии продовольствием. Позтому администрация вводит натуральный налог, иногда, может быть, жёсткий. Есть ряд других требований, например, гужевая повинность. Мы избавили вас от колхозов, от власти безбожников, тепеть вы должны помочь нам. К сожалению, находятся люди, которые не понимают простой истины...
   Зандер опять посмотрел на часы.
   - Время бежит. Вижу, ты картошки накопал.
   - Да, конечно, - Елисей поднял с земли корзинку.
   - Тогда пойдем.
   Аржанов направился к дому вслед за Бруно. Из головы не выходили слова гостя о непонятливых людях, наверно, каких-то хуторянах. Неспроста Бруно прислали именно в эту округу,где он знал многие усадьбы, их хозяев. Прислали за продовольствием. Можно не сомневаться – Зандер возьмёт его сполна. Без крика и стрельбы.
   Мысль была как ожог. Без крика и стрельбы! Какая-то зловещая для Елисея угроза таилась в зтом нечаянном предчувствии. Он даже пожалел, что так подумал. Казалось должно прийти успокоение, но нарастала всё большая тревога.
   - Я вижу, что вовремя приехал. Правда, Елисей? – Зандер приостановился возле крыльца, притопнул сперва одной, потом другой ногой, отрясая с сапог огородную пыль. – Ведь сейчас у тебя передышка. Сено уже убрал, а жатву ещё не начал. Как видишь,я не оторвал тебя от важной работы. Знаю, когда приезжать. – Гость изобразил мину, похожую на подмигивание.
   Мелькнуло совершенно чётко: «Сто лет бы ты не приезжал...» И сразу же Елисей осёкся: «Постыдись! А долг? Имеет он право приезжать за долгом? Ничего не попишешь – имеет. И сегодня, и завтра – всегда, пока это ярмо не снимешь. У неподъёмного долга и век долог...»
   Унизительная зависимость из-за ссуженных некогда старым Зандером денег приводила в отчаяние. Елисей ловил себя на противном, несносном чувстве позора и бессилия, будто оказазался на людной улице без штанов. Если бы ни они, всемогущие в мире бумажки... Толковал бы сейчас с Зандером и ничего не боялся.
   Постой, постой! Так уж и ничего? Ведь ясно, что Зандер приехал не за деньгами. Тогда зачем? Значит, и без долга есть тут что-то пугающее. Где же, как говорится, собака зарыта? Провинностей перед немецкой властью он не имеет. По натуральному налогу рассчитывается, с подозрительными людьми не водится, Гитлера вслух не бранит, оружия – упаси Бог – не прячет. И ежели злополучный долг – не причина, то почему же вид у гостя минутами такой, словно Елисей задолжал и обязан всей Германии?
...Картошка сварилась быстро. Елисей распахнул в горнице окно, чтобы развеять духоту, которая плыла в горницу, где расхаживал Зандер, любуясь иконой. Когда он поворачивался к ней спиной, то руки заносил за спину (что грешно), а когда лицом –  складывал их на животе или скрещивал на груди, как благочестивый христианин. Несколько раз, пока Елисей оставался в кухне, Зандер, не выходя из горницы, спрашивал о домашних малозначащих делах, но Аржанов догадывался, что Бруно будничными вопросами оттягивает начало какого-то особого разговора. Елисею даже показалось, что гость непрочь побыть наедине с собой. Коли так, мог не ходить на луг. Видимо, решил соблюсти приличие и не сидеть в горнице в отсутствие хозяина, а заодно выведать, каковы в волости виды на урожай и вообще - хлебные запасы.
   Пересыпая духовитую, пышущую паром картошку из чугунка в тарелку, Елисей вспомнил о Николке, вернее, задумался, поскольку вспоминать не нужно было – сын из головы не выходил. Второй день уже истекает как проводил Николку. В прошлый раз через сутки вернулся – что-то в ящиках возил из эшелона в немецкий госпиталь. Куда теперь послали? Только бы полегче была работа. Мальчишка ещё, силёнки неполные. Если находится на ремонте дороги, там передохнуть можно. Еды должно хватить. Конечно, всё – сухомятка, однако в торбе не пусто: добрая треть хлебного каравая, шматок сала, варёные яйца, свежие огурцы. На ночлеге разживётся кипятком и заварит чай из прошлогоднего смородинового листа и сушеной мяты – положил Елисей в суму и это.
   Он внушал себе, что толково снарядил сына, что работа окажется для мальца посильной, что Николка вернётся даже сегодня, но, несмотря на все самоутешения, поселялось в душе плохое предчувствие. Всякий раз, отправляя сына в извоз , по-местному – в подводы. Елисей переживал: как там и что там? Сегодня беспокойство было несравненно сильнее. И, пожалуй, с того часа, когда появился Зандер.
   ...К ветчине, картошке, ржаному хлебу, сливочному маслу Елисея Зандер прибавил копчёную колбасу, плоскую банку шпрот и тёмную бутылку с яркой наклейкой. Он сразу предупредил Аржанова:
   - Самогон не предлагай. Я его не переношу. А кроме самогона у тебя ничего нет.
   - Нет, - сказал Елисей. – Откуда ж чему-нибудь другому быть.
   - И не надо. Выпьем коньяку. Насколько я помню, ты алкоголем не увлекался?
   - Изредка выпивал.
   - Коньяк пробовал?
   - Никогда, - безразлично сообщил Елисей.
   - Выпал случай попробовать, - сказал Зандер и наполнил чарки. – Коньяк принято отпивать мелкими глотками, с расстановкой, но мы пропустим его по-русски...
   Смолоду Елисей слыхивал, что дорогое рыжее питьё с любопытным лошадиным названием в общем – дрянь, отдает клопами. Сейчас опрокидывая чарку, он в первые мгновения ощутил лишь, как в первые мгновения обожгло рот и горло, как холодная влага проникла в желудок, быстро превращаясь в тепло.
   - Ну как? – спросил Зандер, орудуя вилкой. Елисей глуповато улыбался и осиливал противное чувство – во рту копилась горькая слюна. Чем отдавал напиток, он не разобрал. Кажется, и клопами.
   - Закусывай, - напомнил Бруно, будто не он был в гостях у Аржанова, а наоборот. – Разумеется, коньяк – не водка. Но у нас с тобой стол своеобразный. Французскую выпивку заедаем русской картошкой. И это даже забавно.
   Елисей съел пару картофелин, сжевал длинную дольку огурца,посыпав солью. Хотелось отведать шпрот – рыбьи спинки жирно посвечивали в золотистом масле, пряный запах щекотал ноздри – нечастое кушанье случайно попало в скромную избу. Эта снедь всегда была дороговата. Бывая до войны на рынке, Аржановы покупали копчёную салаку – её любила Вивея Герасимовна. Внезапная мысль о жене больно пронзила. Справляясь с невольным вздохом, Елисей посмотрел в окно. Он видел часть двора, машину Зандера. Шофёр сидел на подножке автомобиля и ковырял складным ножом-вилкой в консервной банке.
   «Картошки ему отнести?» - подумал Елисей, но тотчас перед глазами возникла недавняя картина: Зандер сердито выговаривает, почти кричит на шофёра, а тот столбенеет и что-то прячет, прижимая к боку. Он прятал обыкновенную эмалированную кружку. И хотел, чтобы возвращающийся от коровы Елисей налил молока. Зандер остановил его и отчитал. Елисей пожалел, что сам не угостил солдата молоком. Откуда-то взялось необъяснимое сочувствие...
   Выпитое охмелило. Однако хотя бы краткой весёлости, ветреной лёгкости, примирения с тоскливой безвестностью и забвения притаившейся беды Елисей не ощущал. По жилам неслась возбуждённая кровь, вспыхивало дерзкое желание высказаться. Слова уже напирали друг на дружку: «Видит Бог, должен я вам, господин Зандер. Висит на мне эта торба. От неё не отпираюсь... Но вы чего хотите? Зачем нагрянули? Почему вокруг да около ходите? То молотилку обещаете, то на помине у вас убиенные жёнушка моя и доченька. А цель ваша в чём, господин Зандер? Скажите уж! Не тяните за душу...» С языка готовы были сорваться и более крепкие слова, вместе с тем  Елисей не переставал понимать, чем такие слова для него могут обернуться. «Он тебе так покажет, что...что...»
   Аржанов не нашел концовки для своей разгорячённой мысли и потянулся за картофелиной, стараясь не глядеть на шпроты. Но рука помимо воли зависла над банкой с аппетитной закуской, и Елисей, стесняясь, извлёк и положил рыбку на хлебный ломтик. «Вкусно угощусь, смотришь, остыну...» - вдруг нашлось и такое утешение, на поверку – шаткое, ибо душа всё ещё требовала прямого и твёрдого вопроса к Зандеру. Смелые слова по-прежнему вставали в очередь, чтобы прозвучать, излить душу. Нет! – резко осадил себя Елисей. Кто знает, чем эта застолица кончится, и сейчас лучше промолчать. В конце концов Зандер раскроет цель своего приезда. «Надо отказаться от питья. Попробовал и – хватит. Кабы радость какая, а то... – настраивался Аржанов. – И храбрость хмельная только во вред»
   Зандер тем временем ел окорок. Мясной, бело-розовый на срезе, кусок источал запах копчености. Бруно ножом отделял  от него прямоугольные брусочки. Он словно и не замечал маеты Елисея, стыдливого движения к шпротам, некоего внутреннего борения. Встретившись с хозяином взглядом, Бруно показал на окорок, восхищённо закатил глаза: дескать, продукт выше всяких похвал. Спустя минуту сказал:
   - Всё у тебя очень вкусное: и окорок, и картошка с маслом. А хлеб какой! Мы, немцы, всё умеем, но печь настоящий ржаной хлеб умеют только русские. Ты, конечно, помнишь пекарное предприятие Митрофановых. Нельзя не помнить. Очень широко славилось. – Помедлив, спросил:
   - Ещё выпьешь?
   Аржанов решительно мотнул головой.
   - Не хочешь. Вольному воля. Мне разреши закурить. Можно?
   - Курите, чего уж.
   Бруно достал из набедренного кармана цветастую хрусткую пачку, вынул сигарету, картинно прикурил от зажигалки. В горнице растёкся аромат дорогого табака. Он напомнил Елисею о светлом дне. В предвоенное лето от гостившей сестры Вивея Герасимовна получила в подарок рижские духи – можно сказать, первые в своей жизни. В одно из воскресений Аржановых пригласили на дальний хутор по случаю крестин. Надев выходное платье, жёнушка почала крохотный пузырёк. Избу заполнил сладкий, благовонный, даже кружащий голову запах. И сейчас в памяти Елисея воскресали смущенное лицо Вивеи Герасимовны, тайная женская радость в её глазах, сбивчивый говор, извинительные пожатия мужниного локтя, когда они выходили на двор, где наготове стояла запряженная лошадь. Вивея... Никогда уже её не будет! В это мгновение Елисею с умопомрачающей силой захотелось схватить бутылку, вдосталь хлебнуть рыжей влаги, чтобы хотя бы временно забыться...
   - Иконы у вас комиссары уничтожали?  - то ли спросил, то ли известил Елисея Зандер, разглядывая сизую пряжу табачного дымка. – Целый год бесчинствовали.
   Вопрос застал Елисея врасплох, вторгся в его душевную муку и потому,наверно, Аржанов ответил довольно ершисто:
   - Меня комиссары не трогали.
   - У тебя всё на месте. Как и годы тому назад, - Бруно повёл головой в красный угол. - Видно, никто из твоих родичей в партию не записался.
   В голосе Зандера Елисей уловил недомолвку. Высказывая предположение, гость на самом деле в точности знал, кто и где состоял, либо вообще не состоял при Советах.
   - Иначе, - продолжил Зандер, - заставили бы и тебя поменять иконы на портрет Карла Маркса. А святые образа – под топор. Говорят, в вашей волости такие ярые богоотступники нашлись. Фамильные иконы рубили. 
   - Кое-какой слушок был, - проговорил Елисей.
   - Только кое-какой? Позволь не поверить, - досадливо сказал Зандер и наставил на Елисея указательный палец: - Каждый из вас хорошо слышал, как ухают по иконам топоры и летит громкое эхо. И всех этих дровосеков вы знаете...
   - Всех я не знаю, - упрямо возразил Елисей. Ему и вправду была известна лишь одна история, которой он никак не собирался делиться с Зандером по той, прежде всего причине, что дикость случившегося происшествия  доселе не умещалась в голове. Тогда, в сороковом-сорок первом годах ползла по хуторам, стихая и возобновляясь, молва о том, что религию Советы не сегодня-завтра запретят, в храмах, как в России, устроят клубы. Однако ближайшая к усадьбе Аржановых моленная в деревне Малютки действовала, собирала, иногда во множестве, богомольцев. Власти препятствий не чинили. Но однажды заехал к Елисею сосед и рассказал, что Фрол Аникин порубил икону. Рассказ запомнился в мельчайших подробностях...
   ...Несколько почти одинаковых планок упали на снег, крест-накрест сложились в грудку, словно замышленную для костра...Рубиново-медовый цвет сгубленной росписи жарко поблескивал с дощечек располосованной иконы, возжигая некий грозящий карой огонь. Фрол с топором в руке повернулся от берёзовой колоды и тотчас знобко поджался, будто под рёбра нацелили ему тройчатые вилы. На крыльце стояли отец и мать. Они вышли вслед за сыном, когда он снял с угловой полки икону и понёс её из дому. Во взгляде матери было прощание, хотя никто в эти минуты не разлучал её с сыном, живой и здоровый переминался он посреди двора, видимо, от волнения не зная, куда девать топор. Морозный ветерок относил парное тепло дыхания, шевелил светлые волосы Фрола. Женщина немо взывала: «Что ты наделал, сынок?! Никогда нам это не простится! Господи милостливый...»
   Исполненный безмерного гнева и нещадного презрения раздался голос отца:
   - Молодец! На все сто – удалец! Ишь,как ловко управился. Чик-чик, и нет иконки. Долго ль нам удальцам, против Бога борцам. Теперича что ж – клади на колоду мою голову, потом мамкину...
   - Не пори ерунду, - глухо выдавил Фрол.
   - Молчи, христопродавец! – Голос отца становился клокочущим.- Бога ты изрубил, теперича нас, божьих слуг, хрястай. Коли ты на прадедову икону руку поднял, тебе и родители нипочём...
   - Батька, не заговаривайся! – женщина отчаянным усилием поборола немоту. – Это наш сын...
   Аникин-старший – кряжистый мужик с короткой чёлкой и округлой русой бородкой – сжимал кулаки и что-то искал глазами. Взгляд, точно оселок, скребнул по топору, на миг зацепил ракитовую орясину, кинутую на ворох соломы. Отводя от них глаза и стараясь не смотреть на сына, отец мучительно, с болью произнёс:
   - За такую выходку – любого наказания мало...
   И передернул плечами – стылый ли воздух его ознобил, или содрогнулся человек от какой-то непомерно жуткой мысли.
   С того дня отличавшийся трезвостью Аникин-старший начал пить горькую. Однажды едва не сжёг сына, мывшегося поздним вечером в бане. Не простил...
   - Вы, старообрядцы, - пленники крайностей, - прервал краткое молчание Зандер. – Невозможно вас понять. С одной стороны фанатично преданы вере, в бурях и гонениях сберегли обычаи, иконы, книги, шли за это в огонь. С другой стороны – дикое безбожие, иконы – под топор, родительское благословение – побоку. Крайность? Несомненно. Не хочешь – не верь. Но зачем уничтожать семейные ценности, враждовать с родичами, даже разжигать братоубийственную войну.
   - В семье не без урода, - отозвался Елисей, всё ещё думая о Фроле, погибшем в начале войны при загадочных обстоятельствах.
   - Не много ли уродов? – Зандер испытующе смотрел на собеседника сквозь редкую дымную кисею. – И все у комиссаров холуйствовали.
   - Кто холуйствовал, не считал. – Елисей чувствовал, что хмельное возбуждение в нём спало. О чём бы дальше ни повёл речь Зандер, важно было держать себя достойно – лишнего не говорить, но и пнём последним не торчать. Повинуясь этой мысли, он сказал: – Мне  они ничего плохого не сделали.
   - Комиссары или прихлебатели? – уточнил Зандер.
   - Никто.
   - Русская солидарность. – Опять в глазах Бруно проступила изморозь. - Ох, Елисей! Неужели и тебя этот красный год развратил? А помню тебя истинным старовером. У немцев, кстати, к вам неплохое отношение – в Восточной Пруссии есть поселения твоих одноверцев. Много лет тому назад им было предоставлено убежище на немецкой земле. Да,да! Русские, спасая свою веру и убегая от батюшки-царя, нашли защиту у немцев. Как видишь, староверов мы уважаем.
   - Аудрини – тоже староверская деревня, - обронил Елисей и мгновенно пожалел о сказанном. Только что взял с себя слово непременно сдерживаться, но именно в опасную минуту язык свой прищемить не сумел. Ну, и что ты докажешь? Изморозь в глазах Зандера сгустилась, дёрнулась щека.

Трудно размыкая губы, Бруно незамедлительно и жёстко отчеканил:
   - Я же тебе сказал: уважающих власть староверов мы не обижаем. Деревня, о которой ты плачешь провинилась перед Германией. Вблизи неё убили солдата нашей армии.
   - Жители деревни его не убивали, - кляня себя за гибельное упрямство, сказал Елисей.
   - Убивали пленные Иваны, которых прятала деревня, зная, что скрывать их категорически запрещено. Категорически! – указательный палец Зандера почти упёрся в нос Елисея. Аржанов подался назад. В нём звучали два голоса. Один сдерживал: молчи, не встревай. Другой - подталкивал: напомни про Аудрини, напомни, пусть не прикидывается тут заступником староверов, подкинь, подкинь ему горячий уголёк...
   - И последовало наказание. Со всей строгостью законов военного времени. Жестокость оправдывают высшие соображения. Проведена предупредительная акция, чтобы все задумались. Аудрини – вызов могучего германского духа, безжалостного к любому непослушанию... – Зандер вразрядку выговаривал каждое слово, возвышал голос, словно находился не в деревенской горнице, перед бородатым пахарем-извозчиком, а вещал огромному, людному залу с высокой трибуны, заклеймённой паучьей свастикой.
   - Наказывают по суду и следствию. Аудринцев же, господин Зандер, стреляли без разбора – стариков, детей, баб... – не соглашался Елисей. Каким-то десятым чувством, в котором с первой минуты появления Зандера и тлела тревога, Елисей ощущал, что хуже,чем может быть, от его прямоты не будет, что если надвинулась беда, то покорным молчанием её всё равно не отвести.
   - Ценю твою откровенность, - сказал Зандер, расстёгивая френч и приокрывая голубую шёлковую рубашку. – В любом случае знаю,как относятся русские к тому, что произошло в Аудрини. И ты, подобно многим, убеждён, что это – преступление. У меня счёт иной, но твоей смелости отдаю должное. Ты честен. Мой покойный отец всегда подчеркивал в тебе эту черту и был несомненно прав.
   - На моём месте и другой... - начал было Елисей, но Бруно бесцеремонно оборвал его:
   - Другой на твоём месте молчал бы или лицемерно говорил, что на всё воля Божья.
   И хотя презрение, с которым высказался Зандер, не касалось Елисея, он почувствовал, что гость примеряет его к тем, другим, и, примеряя, раздражается, ибо в силу своей честности Аржанов выпадает из желанного для Бруно ряда. Вместе с тем – это было очевидно – по той же причине Зандер нуждался в Елисее.
   - Вот вы сказали, что рубить иконы – варварство. А убивать детей?
   - Философ...- Зандер исподлобья взглянул на Аржанова и протянул руку к бутылке. Он плеснул коньяку сначала в чарку Елисея (тот подумал: глоток, может, и выпью), потом в свою. – Оставим тяжелую тему. Лучше я расскажу тебе кое-что об иконах. Но чуть позже. Сейчас мне нужно выйти.
   Проводив Бруно из горницы, Елисей встал у кухонного окна. Гость по двору направился за сарай, в «скворечник». Аржанов посмотрел на ходики. Часовая стрелка опускалась к предвечерью. Вернётся ли сегодня Николка? Где ты, сынок? Томило неведение, не отпускало скверное предчувствие. Что потребует Зандер? Если коня, то прости-прощай пашенка...Да что пашенка – рухнет хозяйство! И тут же Елисей устыдился своих переживаний, словно потерю коня ставил наравне с гибелью Вивеи Герасимовны и Надюшки. Издалека, но настойчиво пробивалось предостережение: конём или коровой не откупишься...
   Война – сокрушившее судьбу бедствие. Зандер – одна из её напастей, которая могла миновать, но не миновала дом Аржанова и вовсе не потому, что Елисей задолжал бывшему работодателю. Уже понимая это и страшась замысла Бруно, он думал: «Пусть бы затребовал долг из Германии, пусть бы только не приезжал...»
   Далеко окрест виднелись холмистые поля, перелески, раскрученная между ними бурая лямка большака.Везде преобладал песочно-восковой цвет поспевших хлебов. Высоко поднялась рожь и потому просторнее стало небо, а нечастые хутора – крепче, незыблемее своей связью с землёй. И всюду – у дороги, в поле, на лесной опушке – зрелый колос клонился к человеку, устало ниспадал на плечи, просился в ладони. Ровный глубинный шелест нивы был сродни утренней молитве, полночному сокровенному шепоту крестьянина, небесному ответу на людские надежды...
   Зандер застал Елисея у плиты, Тот ставил чайник.
   - Может, чайку пожелаете, - сказал он Бруно, который, войдя в кухню, повернулся к рукомойнику.
   - От чая не откажусь. А где твой фирменнй самовар?
   - Протекает.
   - Жаль, - Зандер звякал болтиком рукомойника, мыл руки, уже второй раз снимал с крючка полотенце, приготовленное для него еще перед тем, как они сели за стол.
   «И о самоваре помнит...» - досадливо мелькнуло у Елисея. Ему должно было польстить то, что Бруно не забыл гостеприимства Аржановых, сердечного радушия Вивеи Герасимовны, однако лишь острее стала настороженность. «Самовар ему понадобился...» Медный самовар с клеймом знаменитого тульского завода был припрятан. Не очень-то он и протекал. Прослышав о том, что немцы изымают медные и латунные изделия, Елисей убрал самовар подальше от досужих глаз. Если бы о нём спросил кто-нибудь другой, сказал бы: украли. Перед Зандером он почти не лукавил, признался, что старинная редкость находится в доме. И сделал так, поскольку предчувствуя со стороны Зандера опасный ход, сопоставлять с которым самовар было бы смешно, он не хотел в неправде терять достоинство.
   Они опять сидели за столом.
   - Выпей, Елисей, Выпей. Напиток стоит того, - настаивал Зандер.
   - К питью аппетит пропал, - Елисей вымученно улыбнулся. – А напиток такой, наверно, первый и последний раз  в жизни  пробую.
   - Ну, почему последний? Слишком мрачно. Конечно, русская песня права: судьба играет человеком. Особенно в военное время. Но и от самого человека многое зависит. Бывают моменты, - Зандер повертел в пальцах чарку, затем посмотрел Елисею в глаза, - когда приходится принимать трудное решение, от чего-то, даже очень дорогого, отказываться. И в сущности определять свою судьбу. Да что я тебя учу. Ты – старше, больше в жизни видел, тебя ли наставлять...
   «Подъезжает... Что всё-таки у него на уме?» - Елисей невольно сжался, гадая, скоро ли Зандер раскроет свой тайный умысел.
   Бруно выпил и занялся картошкой, которая чуть подостыла. Он ел её, вперемежку с пластинками окорока, нанося на картофельные кусочки дольки масла. В эти минуты казалось, будто он затем только и явился к Аржанову, чтобы съесть вкусный и сытный обед, будто ничто другое его не интересовало. Поглощая пищу, Зандер менялся: стужа в глазах таяла, голос смягчался, резкость движений уступала место благодушным жестам. Он временно ослаблял в себе некие пружины.
   - Я обещал рассказать тебе об иконах, - вспомнил Зандер и задержал долгий взгляд на божнице. – Ты, видимо, удивишься: что общего между иконами и немцем? Связь есть, Елисей. Диплом экономиста я получил в Берлине, а годами раньше в Пражском Карловом университете изучал славянскую филологию, историю искусств, в частности, древнерусскую живопись, иначе говоря, иконопись. Много читал. Вот ты, потомственный старовер, хранитель икон, знаешь, кто был первым русским иконописцем?
   - Не знаю.
   - Звали его Алимпием, жил в одиннадцатом столетии. До нас дошли лишь отдельные иконы Алимпия. Он был монахом Печерской Лавры. Древние рукописи подчёркивают его бескорыстие. Если случалось ему заработать, то полученное он делил на три части: первая предназначалась на святые иконы, вторая – на милостыню нищим, третья – на монастырскую потребу. Знаменательно, правда?
   Елисей утвердительно кивнул. Было ясно,что Бруно завёл свой рассказ с дальним прицелом. Слова «бескорыстие», «милостыня», «потреба» он выговаривал подчёркнуто тоже неспроста.
   - Конечно, знаменательно! – воскликнул Зандер. – Сейчас познакомлю тебя с одним высказыванием. О протопопе Аввакуме ты, надеюсь, слышал?
   - Слыхал.
   - Не мог не слышать. – Зандер достал из кармана записную книжку, поискал в ней нужную запись. – Вот что писал протопоп: «По попущению Божию умножися в нашей Русской земле иконного письма не подобные изуграфы. Пишут Спасов образ Еммануила – лицо одутловато, уста червонная, власы кудрявая, руки и мышцы толстые, тако же и у ног бедры толстые, а весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишь сабли при бедре не писано... Ох, ох, бедная Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев...»
   Бруно звучно захлопнул книжку, потряс ею, возбуждённо сказал:
   - Тонко, смело и прозорливо. Мне, как немцу неприятны язвительные слова о немчине, но Аввакум был прав, когда отстаивал своеобразие русской иконы, противился чуждым для неё новшествам. К нынешним временам древний стиль иконописи сохранился преимущественно в поморском согласии Староверия.   
   «Зачем? Зачем он это говорит? – неотступно спрашивал себя Елисей и потому с трудом вникал в речения Зандера. – Образованность свою показывает? Но ведь мы оба знаем, что мне с ним не сравниться. Тогда зачем?  Может, ему по сердцу об этом разговаривать. Будто сам с собой беседует. Но дело не только в этом...»
   - Староверы Прибалтики в большинстве своём – поморцы. Соответственно иконы у них надлежащего письма, - Зандер опять повернулся к божнице, давая понять Аржанову, что у него иконы именно такие.
   Бруно. уже не спрашивая разрешения, в очередной раз закурил. Скорее оттого, что мучило напряжённое ожидание следующего шага Зандера, Елисей не смог вынести табачного дыма, тронулся к приоткрытому окну.
   - Открою пошире, - он вопросительно посмотрел на гостя и распахнул обе створки.
   - Правильно. На дворе лето, прекрасный воэдух.
   Из окна виднелись хлебная нива, пощипывающая траву корова.В тенях облаков, пересекающих немыслимые небесные пространства, плыла тишина, таившая для Елисея грозное предвестие, хотя должна была врачевать душу.
   - Поразительна ваша вера, - продолжил за спиной Зандер и Елисей, в горьком чувстве задержавшийся на минуту у окна, вернулся к столу. – Ваша вера в чудодейственную силу икон. Она и помогла вам сберечь, пронести через столетия святые реликвии...
   Вновь раскрыв записную книжку, Зандер прочел: «Перед иконой Богородицы взывали: не имамы иные помощи, не имамы иные надежды, разве тебе, Владычице. И часто говорили: источает нам неоскудно от святые иконы источник духовен, целебен душам и телом»
   - Выписка из книги минувших времён, - сказал гость. – Какая глубина и точность языка! Икона – духовный источник, целитель души и тела...
   В ушах Елисея ожил голос сына Николки, который зимними вечерами, при скупом свете каганца, питаемого керосином, читал книгу о русской старине. Елисей обычно цепко запоминал всё, что передавалось ему из книг, - сам ли читал, других ли слушал. И сейчас память повела его по нити, что выпрядал из тесных книжных строк ломкий басок Николки, Писалось в книге, что в час лихолетья мирных пахарей Новгородской земли окружил неприятель. И тогда икона Богоматери повелела им дерзать, не сдаваться противнику.Икона превратилась в оборонивший щит и знамя, которое укрепило стойкость и мужество. И так случалось бесчисленное множество раз. Русский человек уповал на спасительность иконы во время голода, ураганов, наводнений, повальных болезней, но особенно – при нашествии чужеземцев, несущих Родине разорение и бесчестье.
   При нашествии чужеземцев...Это повторилось в мыслях, как отзвуки колокольного звона. И то, что такая дума рождена голосом сына Николки, а сейчас разбужена германцем Зандером, снова стиснуло сердце безотчетной тревогой.
   «Верующие не поклоняются веществу, из которого сделана икона, но через вещество возвышаются умом и сердцем к первообразу». Это слова одного из старообрядческих иконописцев Гавриила Фролова. Знакомое имя? – спросил  Бруно.
   - В Эстонии, кажется, жил.
   - Да. Умер в тридцатом году. Оставил немалое наследие. Новые иконы писал в исконном стиле. Собирал и реставрировал древние образа. Неменьшая его заслуга и в том, что разглядел талант, воспитал знаменитого иконописца. Имею в виду Пимена Софронова.
   - Про чайник забыл, - вдруг подхватился Елисей  и поспешил на кухню. Через две-три минуты он вернулся, сказал:
   - Дровец добавил, вот-вот закипит.
   За окном послышались шаги. Бруно опасливо, почти требуя ответа, взглянул на Елисея: кто там шатается? Его рука скользнула вниз, к продолговатой кобуре.
    - Это ваш шофер ходит, - успокоил гостя Елисей.
    - О, да, - вспомнил о своём подчинённом Бруно. С нотками недовольства тем, что его прервали, он возобновил рассказ:
    - Так вот о Софронове. Мальчик из захолустной деревеньки Тихотка, приютившейся на берегу Чудского озера стал иконописцем с мировой известностью. О нём можно говорить часами, но нет на это времени. Назову лишь отдельные вехи его жизни. Будучи тридцатилетним, он открыл в Риге иконописную мастерскую.Затем руководил  курсами в Праге, школами в Париже и Белграде. Здесь состоялась выставка написанных им икон.Любопытный факт: шестьдесят икон Софронова приобрёл Ватикан. Ныне этому выдающемуся изографу сорок четыре года, он в расцвете творческих сил. Знатоки сходятся на том, что его письмо напоминает фрески двенадцатого века.
   Зандер старался быть кратким, но и сжатое сообщение Елисей воспринимал сложно. Какие-то понятия вообще не давались ему. Слово «фреска» он слышал впервые.
   - Нужно гордиться, Елисей, что среди вас есть такие личности, - сказал Бруно.
   - Да уж это - не извозчик, - грустно усмехнулся Аржанов.
   - Ты не прав, - возразил Зандер. - Благоразумный человек одинаково достоин уважения, будь он извозчиком или учителем гимназии. – Он посмотрел на часы. – Увы, времечко бежит.
   - Чай сейчас принесу. – Елисей встал. Из кухни доносилось сиплое бульканье кипятка. Через несколько минут чайник стоял на столе.
   - Сначала выпьем. За успех нашего предстоящего договора, - сказал Зандер.
    «Какого договора? Сейчас услышу то, что полдня мучило...» В руки Елисея хлынула противная слабость. На спине он ощутил мурашек, высоко под горло прыгнуло сердце.
   - Выпьем за благоразумие. – Зандер поднял чарку. – Золотое качество, должен сказать. Человек, которому оно не изменяет, долговечен. У вас, старообрядцев, есть заповедь. Дословно я не помню, но суть перескажу: «Начало премудрости    духовной – страх Божий. Страх рождает веру, вера рождает терпение, терпение рождает послушание, послушание рождает молитву и смирение, смирение отсекает гордыню. От сих добродетелей в совершенство приходим и тем спасаемся...». Прекрасный совет на многие случаи жизни, - заключил Бруно.
   Коньяк Елисей проглотил через силу. Он знал, что хмель, если и возьмёт,
 то не надолго. Спадёт возбуждение и ещё более тяжкий камень ляжет на душу. Он уже не сомневался: Зандер что-то потребует. И потребовав – не отступится. Поэтому нельзя давать себе воли. Расслабленность приглушит горечь, а надо принять её сполна, всю меру. И сразу. Неизвестно, будет ли зто только горечь.
   - Вот что, Елисей, есть у меня к тебе предложение. И просьба.
   «Значит – просьба. Стало быть, о долге моём ни гу-гу. Предложение и просьба. Раз так – давно бы о них сказал. Чего медлил?..».
   - Продай мне икону, - запросто, словно речь шла о будильнике, произнёс Зандер.
   - Как икону? Как продать? – огорошенный Елисей выжал вопрос почти непослушными губами. На лице отразилось подобие растерянной улыбки. Обе руки – левая на столе, правая на колене – застыли. Он лишь чуть шевелил пальцами, будто проверял их чувствительность. Теперь Аржанов отчётливо понимал, почему Зандер, войдя в дом и едва поздоровавшись, поспешил в горницу, опасаясь, наверно, что желанной для него иконы нет на месте,  почему он столь долго смотрел на неё. Елисея осенила догадка: задержавшись перед иконой, немец любовался ею и уже тогда решал, какое действие ему выбрать – просто забрать икону, попросить её как дарение или, наконец, предложить за неё деньги, выкупить. Переменчивый тон  суждений Бруно, то холод, то оттепель в глазах, то похвала, то угроза, то кнут, то пряник были оттого, что Зандер поочерёдно склонялся к каждому из трёх действий. И нелегко заставил себя остановиться на последнем.
   - Не ожидал? – спросил Бруно. Вид Аржанова выдавал его состояние. – У меня же естественное предложение. Уплачу я дорого. Очень дорого. Такие деньги тебе и не снились. Ты станешь богачом.
   - Я не могу продать икону. – сквозь каменную тяжесть глухо сказал Елисей.
   - Потому, что иконы принято главным образом вручать как благословение или жертвовать? Но ведь их и продают. И не по одной. Бывает, десятками. Продают?
   Аржанов принуждённо кивнул.
   Подумав, Зандер мягко сказал: - Видишь ли, я собрал приличную коллекцию икон. И продолжаю собирать. Иногда удается раздобыть редкость. У тебя тоже редкая икона. Я ещё до войны... – Бруно замялся, подыскивая слово.
   «Ещё до войны приглядывался, - довершил за него Елисей. – Вспоминаю, как ты на неё пялился. Теперь в собственность пожелал. Продать просишь... Просила кошка у мышки... Без ножа ты меня режешь!».
   - Какие спокойные и могучие краски, - Зандер встал, приблизился к божнице, жестом пригласил Елисея в зрители. – Каждый цвет в иконе несёт определённый смысл. Эта символика заложена ещё во времена Алимпия Печерского. Золотой цвет – слава и царственность, тёмный пумпур – кровь мучеников, белый цвет – чистота и вечная жизнь, голубой – девственность, зелёный – великая надежда. Замечательное своеобразие русской иконописи!
   Восхищенный Зандер вплотную рассматривал икону, явно борясь с желанием снять её со стены, взять в руки.
   - Уступи, Елисей, икону.
   - Не могу я... – сокрушённо сказал Аржанов, опустив голову и теребя пальцами скатерть. – Продать, утратить эту икону – всё равно что от родного отца отречься. Мне еще сына  полагается  благословить.
   - И благословишь. Эта – не единственная.
   «Вот тебе и долг, вот тебе и конь-корова. Зандер приехал за иконой, - горестно думал Елисей. – Слыхал: ещё до войны глаз на неё положил. Тогда предлагать сделку, наверно, постеснялся. Старый Отто вряд ли бы позволил. Теперь другое время.Бруно может без всякой платы отнести икону в машину. И ничегошеньки ты ему не сделаешь. Они теперь хозяева. Захотят – человека уведут, захотят – коня отнимут. Зандеру икона принадобилась. Видно, в иконах он разбирается и цену им тоже знает. Нам бы – немецкую разумность. Как часто не бережём и губим своё исконное! Мол, не надо. Немцам, прочим иностранцам надо, а русским русское – побоку» - Аржанов заставлял себя собраться с мыслями, но путался в них, перескакивал с одного на другое, сам себе противоречил. Больше всего мучило незнание конечной цели, намеченной Зандером, нарастало сомнение в том, что Бруно приехал только за тем, чтобы купить икону. Даже если иных намерений у гостя не было, он и в этом случае загонял Аржанова в тупик. Деньги деньгами, они всегда нужны, тем более в положении небогатого крестьянина, но для Зандера икона была товаром, предметом культуры, а для Елисея – святыней, благословением предков. Этой разницы Бруно не мог не понимать. Не он ли только что говорил о первообразе? Однако почему-то настойчиво склонял Аржанова к продаже иконы.
   - Что молчишь, Елисей? – Зандер вернулся к столу, повертел в пальцах стаканчик, прислушался к отдаленному гулу на шоссе или в небе, напоминая строгим видом, что тишина обманчива и беззащитна, может расколоться в любое мгновение.
   - А что сказать? Продавать семейную икону – великий грех. Поставьте себя на моё место. Я должен нарушить обычай, который соблюдали деды-прадеды. Переступить через их завет я не могу. Конечно, не в силах я и помешать вам. Заберёте икону и...
   - Забрать и приобрести – разные вещи, - заметно недовольный упорством Елисея сказал Зандер. - Я икону покупаю. И рассуди, кому она достанется? Человеку, который немало лет связан с твоей семьёй, просит сделать одолжение, надёжно сохранит зту редкость. А ты поправишь свои дела, заживёшь безбедно.
   «Красиво глаголишь...» - думал Аржанов, искушаемый большими деньгами и всё больше настораживался от одной мысли: Бруно заплатит за икону, но, купив её, потребует что-то ещё...
   - Не уступишь икону мне по согласию, другие нагло отнимут, - Бруно прибег к новому доводу. – Время военное. Всякому может на глаза попасться. Опять же – пожар, иное несчастье. Самое худшее не исключено. Так стоит ли упрямствовать?
   - Отдать икону своими руками не могу...
   - А я только из твоих рук её и возьму. Завтра утром ты передашь икону мне. И получишь деньги. Плата будет щедрой. Даю слово!
   Понуро сидевший Елисей быстро поднял голову, почти отшатнулся в недоумении: как завтра утром?
   - Удивлён? – Зандер терпеливо объяснил: - Я уже сказал, что у меня к тебе есть предложение и просьба. Во-первых, я покупаю икону. Это моё предложение. А просьба состоит в том, чтобы ты сам завтра принёс икону к волостной управе. Как видишь, намерения у меня мирные и действия, надеюсь, будут также мирные. Будь я захватчиком, икона была бы изьята у тебя в два счета. Но мне претит насилие. И очень рассчитываю на твое благоразумие. На завтрашнее утро к управе вызваны дюжины три хозяев. Необходимо обсудить предстоящие заботы, особенно сдачу государству хлеба. Я прошу тебя в присутствии сельчан передать мне икону и сказать при этом подобающие слова, то есть благословить меня. Подчеркиваю: благословить! Ты уж постарайся, Елисей, во имя наших давних и памятных отношений...
   В жизни Елисея случались опасные моменты.Бывало, когда беда обдавала леденящим дыханием, когда страх хватал за душу и вздыбливал волосы. Но большего ужаса, чем однажды на болоте, Аржанов не испытывал никогда. Он провалился по грудь в оконце между кочками и трясина стала засасывать. Он был один и мог полагаться только на себя. Однако страх обессиливал, на расстоянии предельно вытянутой руки виднелись лишь кочки. Елисей двумя руками вцепился в ближайшую из них и тут же опрокинулся назад, вскидывая над собой, словно папаху, большой клок вырванной мокрой травы. Насколько мог, он опять приподнялся в коричневой жиже, простёр руку к кочке, что торчала подальше. Пальцы вдруг нащупали скользкую ветку. Он сжал её, потянул к себе и вновь отвалился на спину, макнулся в жижу затылком. В руке остался полугнилой прут. Господи, неужели придется сгинуть в этой ямине?..
   Спас Елисея собственный отчаянный вопль. Его расслышал оказавшийся неподалеку лесник. Вытащив Елисея, он срочно развёл костёр. За просушкой одежды сказал, что раньше, чем трясина, несчастного Аржанова доконали бы страх и холод.
   Сейчас, узнав, что он обречён на принародное благословение Бруно родительской иконой и бесповоротное расставание с ней, Елисей испытал тот же страх. Вернее, это было чувство непомерной безысходности. На болоте он мог кричать и уповать на помощь, которую Бог ему и послал. Кто услышит его теперь? Кого он может позвать? Разве утешат обещанные Зандером деньги? Деньги и намоленный святой образ в сознании Аржанова не совмещались.
   Он поразился внезапной перемене. Горница стала иной. Привычный вид утратили стол, печь, комод, шкаф, створка окна, ягодник, поле, желтые полотна ржи, леса на горизонте. Предметы и вещи представали взору чужими и случайными, словно Елисей никогда не выдвигал яшиков комода, чтобы взять чистую рубаху, не ходил тысячекратно в поле, не осенял себя крестным знамением, зачиная радостную и горячую жатву. Казалось, ничего этого не было.  Что там поле – даже стол, злокозненно сведший его с Зандером, виделся попавшим в горницу только сегодня, ему не принадлежал. Некая скрытая сила отторгла Аржанова от обыденного, до боли родимого мира. С этим миром таинственная и коварная сила разлучала на будущее...
   - Без ножа меня режете, - тяжко промолвил Елисей.
   - Ты преувеличиваешь, - сказал Бруно. – Режут не так. Поверь мне, ад, которым пугают грешников, всего лишь неприятная баня в сравнении с тем, когда, выражаясь твоими словами, режут. Не рекомендую...
   «Стращает...» - угнетённо думал Елисей. Алый кончик сигареты Зандера вспыхивал дьявольским зраком, табачный дым застаивался в углах. Ароматный запах сменился вонью.
   - Тебя грабят, из дома выбрасывают? Ничего подобного, - Бруно говорил, поглаживая пальцами висок и подравнивая прядку светлых волос. - Вдумайся: немецкий офицер, представитель великой Германии просит рядового крестьянина передать ему икону. Просит! Надеюсь, никто об этом не узнает. Иначе сослуживцы и друзья засмеют. Согласись: я не принуждаю тебя. Речь идёт об одолжении...
   «Ничего себе одолжение – отречься от иконы и благословить чужака!» Слово «чужак» было самым мягким среди пришедших на ум. Елисей слушал Зандера с горечью и неприязнью. Бруно лукавил. Он принуждал Аржанова и обрекал его на изощрённое унижение, хотя икона и будет оплачена.
   Видел Елисей, что Зандер вот-вот уедет – Бруно то и дело поглядывал на часы. Уедет – и уже ничего не поправишь. А что можно сделать пока он здесь? Броситься в ноги, Христом-Богом умолять, сулить взамен иконы любой налог, взывать о милосердии – война и без того обожгла черным горем. «Нет, Зандер не отступится, - в отчаянии думал Елисей. – Ты ему нужен. Со своей иконой в руках. Будь по-другому, он уже икону увёз бы. Увёз бы... Боже мой! И пусть...То, что её он забрал бы сам – беда, но не вся. Куда хуже собственноличная передача святого образа, да ещё с благословением».
   - Значит, договорились, Елисей. Завтра, ровно в семь утра ты явишься к волостной управе и совершишь благодеяние. Созванные мною хуторяне решат, что твой поступок продиктован нашим старым знакомством и твоим уважением ко мне. Этот шаг надолго даст тебе охранную грамоту и благополучие. Германия умеет защищать тех, кто живёт с пониманием наших трудностей.
   Застёгивая мундир, Бруно оглядел стол.
   - Выпивку и прочее оставь себе. А я одолжу у тебя немного ветчины.– Он отрезал кусок окорока, завернул его в плотную хрустящую бумагу, сунул в ранец. С ним в руке Зандер поворотился к иконам. Елисей, не помня себя от тяжести беды, стоял рядом. Бруно явно боролся с желанием – увезти образ Богородицы сейчас, немедленно...
   - Ровно в семь, Елисей. И ни минутой позже, - Зандер говорил, неотрывно глядя на божницу. – Ты ведь хорошо знаешь: немцы любят точность. Помнишь, как мой отец штрафовал извозчиков за опоздания? Он наказывал за пренебрежение точностью. Ты был безупречен и ни разу не подвёл Зандеров. Надеюсь, я смогу сказать это и завтра. Проводи меня, Елисей.
   Они вышли на двор. Откуда-то из сада  кинулся к машине водитель. Карманы брюк высоко оттопыривались – яблок насовал. Не прошло и минуты,как солдат уже сидел за рулём. Зандер подал Елисею руку, устроился на заднем сидении. Взявшись за дверцу, наставительно сказал:
   - Несколько слов к застольному разговору. Аудрини – ваша боль. Я бессилен заставить тебя выбросить её из сердца. Однако напомню: Аудрини - ваше непослушание. В нём – причина крайней жестокости и ужасных жертв. Поразмысли, Елисей...
   Зандер бросил шофёру отрывистое приказание, и автомобиль пронизала частая дрожь, передавая плавный рокот мотора.
   - До завтра! – Бруно надел фуражку, приложил к козырьку два пальца. Словно крадучись, машина покатила со двора. Потом волчьим скоком промелькнула посреди хлебной нивы. Следом долго клубилась пыль.
   Постояв, Елисей вернулся к дому, присел на скрипнувшую ступеньку деревянного крыльца. «Подправить надо бы...», - шевельнулась в голове вялая мысль. И тут же её догнала другая – навязчивая и невыносимая: «Завтра разбогатеешь, по карману будет и каменное крыльцо...».
   Он сидел, опираясь локтями на колени. Кисти натруженных рук, повитые выпуклыми жилами, безвольно свешивались. Он невидяще смотрел на свой двор, не узнавал ждущих распилки дров, стоймя прислонённой к повети сохи, пары колёс возле неё, грудки кирпича, сенного короба...
   Неделю назад издохла собака. После полуночи она скулила, а вскоре затихла. Елисей намеревался выйти посмотреть, но успокоил себя тем, что собака есть собака – и поскулит, и порычит. На заре он нашёл её мертвой. Николка плакал. Собака преданно служила им. Особенно была привязана к Николке. Её отравили, сказал в то утро сын. Елисей, мысленно соглашаясь с парнем, промолчал в гневном недоумении: «Кому помешала наша собака?». Теперь он догадывался – кому. Не хотелось верить, что к этому причастен Зандер. Как-никак,образованный человек, господин благородных кровей... Вместе с тем вспомнилось, что Бруно проходил вблизи пустой будки с каким-то довольством. Собака бы не позволила ему спокойно разгуливать по двору. Рваться с цепи она умела, недоброго гостя чуяла...
   В сиротском безмолвии подворья, сквозь беспорядочные скорбные думы напоминала о себе и будняя забота: негоже рассиживать, вот-вот рожь косить. Нужно готовиться, прилаживать лозовые дужки. На свою и Николкину косы. Без дужек ровного валка не положишь.
   Эту нехитрую мысль, которая давала облегчение, опять оттеснила властная и тяжкая: мужиков к волостной управе собирают. Кого именно? Надо сходить к Азарию Гумнову. Получил ли он повестку?
   Елисей встал, нетвердым шагом пошел к колодцу. Достал полведра воды и с передышками напился. Затем поплескал освежающей влаги в лицо. В дом, чтобы прибраться и потом запереть дверь, он вошел, одолевая трудное чувство. Здесь умножился дух несчастья. Как и после гибели близких, дом опять стоял на черте, которая вновь делила жизнь Аржанова – на прожитое до приезда Зандера и на то, что началось с появлением Бруно.
   Дом когда-то построил отец Елисея. Перед войной Аржанов сменил кровлю – гонтовую на жестяную, купив недорого листовой материал. «Ещё кое-что по плотницкой части обновишь, и стоять твоему владению долгий век» - сказали тогда мастера. Сердце согрела радостная надежда: детям достанется крепкое родимое гнездо. В теплых, срубленных из кондовых брёвен, стенах смеялось веселье и плакала печаль. Здесь раздавался крик новорождённого и горели свечи над челом покойника, здесь лилась эадушевная песня и просачивались иногда огорчения  и обида. С незабвенной супругой Вивеей Герасимовной он жил в обоюдном согласии. Но семейнная жизнь – не беспечный праздник. Случались и у них краткие размолвки. Дом – тому свидетель. Однако, никто в нём  не был унижен, опозорен грязным словом или действием. Сегодня старый дом стал местом принуждения и скрытого надругательства. Всему, что свалилось на него, Елисей точного названия не знал. Душа болит – только и мог он сейчас сказать. Не поддающееся изречению переполняло и жгло душу. Потому, наверное, она так нестерпимо болела.
   Убрав со стола, Елисей подмёл пол, проветрил горницу. Коротко помолился, ощущая вину и стыд. Казалось ему, что в смутном свечении икон проступают лица отца, матери, Вивеи, Надюшки, они жалостны и скорбны, на них застыла мольба: не тронь, не тронь, не тронь...
   Когда запирал дверь, опять увидел самолёты. Они врезывались в небо черными крестами. Оглушительно ревели моторы, раскатывался прерывистый гром, сотрясался воздух. Второй раз за день летели над усадьбой самолёты, усиливая в Аржанове чувство беды, словно их насылал Зандер...
 
   ...Азарий Гумнов точил серп. Острил напильником ровные зазубрины, пробуя их готовность выпуклым ногтем большого пальца.
   - Здравствуй, сосед! Давно не виделись, - встретил он Елисея, сидя на скамье под вишневым деревцем. – Как живёшь?
   - Пока живу.
   - Все, брат, так – пока. Вроде и по домам своим сидим, кусок хлеба есть, а всё равно как мухи – в любую минуту могут прихлопнуть.Одна заступа – Божья милость. От кручины-печали в работе спасаемся. Вот жатва на пороге. Святое дело. Косить собираешься?
   - Косить. Иначе не получается.
   - Конечно. Сколь нажнёшь в четыре-то руки. Мы,как и в прошлом году, с серпами выйдем. Пять человек – компания подходящая. Ежели скоро управимся, подможем тебе скошенную ржицу в снопы связать.
   - В большом долгу останусь...
   - Нашёл о чем... Вон созывают нас. Получил повестку?
   - Что ты про это думаешь? – стеснительно уклоняясь от прямого ответа, вопрошающе отозвался Елисей.
   Гумнов сродни Аржанову был среднего роста, худощавый бородатый мужик с натруженными, крепкими руками, быстрым взглядом карих глаз, шустрым, текучим говорком. Сидел он в простенькой одежонке: застиранной серой рубахе и латаных штанах. На ногах кособочились старые башмаки.
   - Что я думаю? – Азарий положил на скамью серп и напильник. – Скорее всего будет нам внушение, чтобы сдачу хлеба превысили. Урожай ныиче добрый, надо содрать с мужика. Сказывают, объявился в уезде твой бывший хозяин Зандер. Не заезжал он к тебе? Заедет обязательно. Сегодня и жди гостя, - убеждённо сказал Гумнов.
   - С чего ты взял? – поразился Елисей.
   - Чует мое сердечко: завтра на сборе главным будет Зандер. И тебя он в передний ряд поставит. Во-первых, ты у него работал, во-вторых, ты среди нас хозяин уважаемый, хоть и не богатый.
   - Хвали, хвали... – угрюмо буркнул Аржанов. Но сосед ни сном ни духом не ведал, какую боль причиняет Елисею своими пророчеством и похвалой.
   - Ничего лишнего. Человек ты правильный. К тому же пострадавший от войны. Знаешь, брат, скажи ты завтра, что давайте, мужики, потрафим немцам и все тебя послушаются. Ни посулы, ни угрозы не понадобятся.
   Приткнувшись боком на краешке скамьи, Елисей лишь спрашивая Гумнова, поднимал голову, а слушал, устало потупившись. Хутор безмолствовал. Но где-то поблизости  были жена Азария, три его дочери. Вкралась, может, и грешная мысль: сосед – счастливчик. Однако Елисей не завидывал, он только сопоставлял. Супруга и дети Азария живы-здоровы, никто не пристаёт к нему с унизительным домогательством. Ну, постоит завтра, сняв шапку, в толпе мужиков, ну, велят ему, как и остальным, привезти дополнительную к хлебному налогу меру зерна. И всё. Совершенно иное ждало Елисея. Всему, что надвигалось, не сыскать названия.
   Азарий вновь взялся за напильник. Каждое движение руки вызывало скребущий звук.
   - Скольких к управе вызывают, не скажешь? – спросил Елисей.
   - Точно не скажу, почти никого не встречал, но разумею, что немцы тратить время зря не будут – собирать так уж собирать. Им важно нас в стадо сбить. В случае чего будет на кого пулемёт нацелить. Говорил же: мухи мы...
   Следя за руками Азария, Елисей пытался припомнить способы заточки жатвенного инструмента и тем отвлечься от тяжких дум. Не получалось. Благие намерения глохли в них как слабая травка в бурьяне.
   - Ты не заболел, Елисей? – Гумнов задержал на односельчанине участливый взгляд. –Вид у тебя плоховатый.
   - Душа болит, - сквозь натужную извинительную улыбку сказал Аржанов.
   - Всё по своим плачешь? – мягко, чтобы не обронить крупицу соли на рану Елисея, предположил Азарий.
   - Плачу, сосед.
   - Да, брат, эти слёзы долгие...
   «Надо уходить, - думал Елисей. – Я на самом деле больной и соседу уже не ровня. Он серп себе точит, куда-то в поле поглядывает – и там справа ждёт. Я – горе ходячее, тень. Вчера еще жил. А сегодня только с утра. Меня сторониться надо. Ох, не знаешь Азарий, на что меня Зандер толкает...»
   - Держись, Елисей! – ободрил Гумнов и, считая, что лучшее лекарство от печали – погружение в заботы-работы, спросил: - Ты с сеном закончил?
   - Почти.
   - И я необходимое взял. Да вот ещё полянку присмотрел. Под лесом. Трава, брат, аж до пупа. Скосил конечно, хотя август – не июнь, вянет дольше. Дочки сегодня сенцо досушивают. Вечерком припру возину.
   «Мой сенник полный, - проносилось в голове Елисея. – Знатного корма навёз. Но верно, сосед: лишний возок всегда впрок.У меня за баней тоже запасной стог поставлен...»
   - Во сколько ты завтра явиться должен? – Аржанов напряжённо удерживал в себе спокойствие. Он истово желал, даже заклинал, чтобы их время не совпало. Тогда забрезжит хоть малая надежда. Что могло при этом измениться, он не знал. Был бы только назначен Азарию другой час...
   - Разве я тебе не сказал? Вроде бы говорил, - Гумнов взглянул на соседа, помедлил. Елисей, страдая от нескончаемости мгновений, сообразил, что задал глупый вопрос. Ведь ребёнку ясно: Зандер собирает всех сразу, в одно и то же время.
   - В семь часов повинен быть на месте, - сказал Гумнов. Сердце Елисея в который уже раз сжалось от сознания неизбежности. В семь часов...
   - Совсем ты, гляжу, пригорюнился. – Азарий видел, что гложет Аржанова некая хворь, не в себе человек. Словно о чем-то догадывыаясь и связывая подавленный вид Аржанова с завтрашним сбором, он предположил: - Не хочешь к управе идти? А кто хочет? Ихние речи нам известны. Ещё и кулак понюхаешь... Никто, брат, не хочет.
   Он отложил напильник, поднял серп к лицу. Рассматривая на иззубренном жале сизые отметины заточки, Азарий с некоторым воодушевлением произнёс: - Кажись, наострил. Дал бы Бог погоду и здоровье, а уж мы постараемся. Светила бы луна, мы и ночью выйдем, чтоб хлебушек сберечь.
   Встав, он отряхнул подол рубахи, одёрнул её, как солдат гимнастёрку. Поднялся со скамьи и Елисей. Прежде он бы не мешкая попрощался, отправился домой. Сейчас, поникнув, медлил, будто не хотел уходить со двора, который миновала беда.
   Гумнов огляделся и, убедившись, что ничего не оставил на скамье и возле неё, сказал:
   - Побегу я, брат, к своим дочкам. Гляну, как они там. Должно и сенцо уже подсохнуть. У тебя, может, еще какое дело ко мне?
   - Больше нет, - Елисей подал Гумнову руку. Тот ответил порывистым жестом, опять замечая и сгущающуюся тоску в глазах Елисея, и проседь в его жёстких волосах – он начал седеть после гибели Вивеи Герасимовны и Надюшки. Сквозь загар проступала на лбу и скулах бледность.
   - Держись, брат! – пожелал Азарий. – Как знать, по кому завтра равняться будем. А уж будем обязательно...
   Точно с непосильным мешком на плечах пошёл со двора Елисей. Никогда раньше, уходя от соседей, он не оборачивался. А тут через минуту обернулся, прощально качнул головой. Смотревший ему вслед  Азарий, встретив горестный взгляд, шагнул вперёд, чтобы повторить: дескать, крепись. Но слова застряли в нём – они были напрасными. Он не мог знать, что так тяжко придавило Елисея, однако видел: соседу очень плохо.

   ...На кладбище, куда Аржанова привела безысходность, слышались птичьи голоса. Они доносились из густых ветвей старых вязов, что высились чуть поодаль, из крон преобладавших на погосте сосен. Приютом для пернатых стали и сумеречные кусты выросшей кое-где сирени, редкие берёзы, малинник в глухом углу. Мирный птичий переклик сливался с тишиной. И вдруг раздался тревожный, почти кошачий крик. Елисей вздрогнул – низко над головой пролетела чёрнокрылая и желтогрудая птица. «Иволга!» - узнал Елисей. Раз за разом  она взмывала и срывалась подобно сполоху, возможно пресекая посягательство на её гнездо и потомство. Крик иволги царапал слух, но Елисей с детства, как учил отец, слышал в нём не кошачий вопль, а плач. И сыну Николке при тоскливых и острых звуках говорил: «Иволга плачет...».
    Сейчас иволга тоже плакала... Между крестами, надгробиями, памятниками, в большинстве своём поставленными еще до войны, он прошёл к родным могилам, которые окружала ограда из полуметровых дощечек. Над могилами жены и дочери стоял деревянный крест. Елисей трижды перекрестился, замер, глядя на медово-угасающий цвет дерева. Крест вскоре после похорон он пропитал оставшейся от прежнего употребления смесью лака и олифы.
   Нахлынули воспоминания. И без того тяжкие, сегодня они были ещё горше. Память возвращала к несчастью, постигшему два года назад и вместе с тем он неотрывно, изнуряясь, думал о приезде Бруно, его вероломном замысле.
   В знойный июньский день знакомый горожанин пригнал коня и сообщил Елисею, что на железнодорожной станции во время бомбёжки погибли Вивея Герасимовна и Надюшка. Они поехали туда, чтобы встретить передавшую весточку сестру Вивеи. Сестра с тремя детьми должна была прибыть из Риги в одном из поездов. Елисей не хотел отпускать жену, убеждал её: «Ежели приедут, есть у кого в городе остановиться. Потом заберем».Вивея настаивала: «Поеду я. Про коня не беспокойся. Управлюсь, баба деревенская. Ехать надо. Мне сон приснился. Племянники меня звали...». Елисей уступил, но коня запряг через силу, а убирая руку с уже отъезжающей телеги, на которой сидели Вивея и упросившаяся сопровождать маму Надюшка, сказал: «Ох, боюсь я за вас! Плохое предчувствие...».
   В городе они оставили лошадь в близком к станции дворе, пошли в толчею, плач, ругань, в жаркую прорву суматохи и неразберихи. Вскоре налетели немецкие самолёты...
   Он ничего не забыл. Окровавленная телега, объятый ужасом четырнадцатилетний Николка, марля на обезображенном лице дочери, скорбные голоса певчих, рыдания и обмороки женщин, горячий запах ладана, тёмные расплывы пота на рубахах мужиков – всё оживало перед глазами, возвращалось в слух.
   «Родные мои, вечно моё прощание с вами, вечна моя боль...» - застывая в кладбищенской ограде, про себя исповедывался Елисей. За его спиной стлался текучий шелест – кладбище граничило с хлебным полем. Высокую густую рожь едва приметно покачивал ветерок, и тучные колосья свисали книзу, словно рожь кланялась и кланялась покоящимся на деревенском погосте людям.
   «Вот как повернулось... – Елисей, мучимый отчаянием, бессилием, сбиваясь, обращался то ко всем, то к жене и дочери, то к одной лишь Вивее, то к родителям. – Явился бывший хозяин. Велит благословить его папкиной иконой. Прилюдно. Вроде как имею к нему сердечную склонность, хочу с радостью преподнесть икону, пожелать доброго здравия. Родные мои, как быть мне? Вивеюшка... Будь ты рядом, сколь пособила бы. Один пропаду. Не знаю, куда кинуться. Незабвенные батюшка и матушка! Простите меня, ежели не хватит сил сберечь икону. Припадаю к вам...».
   Усердно крестясь, Елисей трижды поклонился в землю. Встал с коленей, ощущая на лбу прилипшие земляные крошки и цветочные лепестки. И заплакал. Тёплые бусинки слёз скатывались на бороду. Огрубевшими пальцами он проводил по скулам, касался глаз. Волю слезам Елисей давал редко. Недостало крепости, когда хоронил жену и дочь. Он вынес жуткую картину на станции, два гроба в горнице, прощание в храме с надрывающим душу пением. Но вот народ разошёлся с поминок, Николка повёл коня на дальнюю пожню. Впервые за многие часы Елисей был один. Очутившись возле вишенника, он упал рядом с деревцами лицом в траву и разревелся.
   Опять вскрикнула иволга. Птица тревожилась, будто кто-то поблизости её беспокоил. Елисей невольно оглянулся. Сзади просторно и переменчиво лился цвет созревающей ржи. Справа и слева местами тесно сходились кресты, виделись белоствольные берёзки в зелёных платках, медная чешуя сосен, муравьиная россыпь хвойных иголок между ними. Ни звука, кроме птичьих голосов. Чуть улавливалось движение воздуха в кронах вязов, время от времени с протяжными вздохами лопотавших чуткой листвой.
   Прерывистым, обессиленным в грозном ненастье ручейком, тёк мужичий говорок: - Простите меня, родные мои...Ох, Вивеюшка! Хоть птахой пролётной знак мне подай. Кому, голубица моя, душу излить, ежели не тебе? Знаю, как любила ты сыночка. Берегу я его. Разлучаемся ненадолго. Вчера в подводы уехал. Сегодня должен вернуться. На днях выйдем с ним рожь убирать...- Перекрестившись, Елисей поправился: - Даст Бог, выйдем...
   Он стоял, низко и повинно уронив голову на грудь, будто не безмолвные могилы были перед ним, а высоко и неприступно восседал особый суд. Елисей смотрел на кресты и могилы, но слух, вкладывая в него всего себя, обращал к небесам – оттуда он ждал пташки или дуновения ветерка с вестью-прощением. Пусть это родится в нём самом и ему только покажется, что послание явлено извне. Пусть...Главное – укрепиться духом.Он молил, чтобы всегда живые в сердце родичи своим вещим знаком вразумили, простили, если завтра он окажется с иконой на небольшой, мощёной булыжником, площади  у волостной управы. И здесь, возле могил, он тщился выбрать одно из двух: подчиниться Зандеру или ослушаться и добровольно икону не передавать. Неотделимой от любого поступка была судьба сына.
   ...- Берегу я Николку, - продолжал Елисей. – Берегу и боюсь за него. Сам уж как-нибудь. Помирать не хочется и всё-таки пожил-повидал. Сорок девять годков сравнялось. Неведомо, где я завтра окажусь? И что с Николкой будет? Не обессудь, любушка моя, прости, ежели можешь. Я себе больше не хозяин. Чужая воля правит. Чужая и злая...
   На большаке, вблизи кладбища пересекавшем ржаное поле, затарахтела телега. Она катилась, погромыхивая, без режущего скрежета колёс и была, видимо, порожней. Кто-то ехал в сторону Елисеевой  усадьбы. «Может, Николка?» - встрепенулся Аржанов, различая глуховатый цокот подков на дорожных камушках. Донёсся усталый и одновременно задорный окрик возницы. Голос показался молодым. Вроде бы Николка, вроде бы он...
   Повозка удалялась. Елисей, торопливо крестясь, прощался:
   - Побегу я. Вдруг Николка возвернулся. Земля вам пухом, родные мои...
   Как ни спешил, в шагах тридцати обернулся. Семейную ограду заслонили памятники. Скорбное чувство, будто только что он похоронил часть себя, было знакомо, но теперь он покидал кладбище с маленькой надеждой. Спрямляя путь, Елисей направился по меже, которая неприметно пролегала во ржи. Он знал, чей хлеб направо, чей – налево. Межу при пахоте всякий раз суживали с обеих сторон и кое-где поле разделял лишь острый, прошитый корнями трав и потому стойкий гребень. С него Елисей то и дело соскальзывал,оступался, сминал крупные ржаные стебли, увенчанные тугими колосьями. Он совестился,  что вынужден ступать по хлебу. Один-другой стебель даже приподнял. Однако на большее у него не было времени.
   Выбравшись на большак, он сразу увидел оттиснутые следы колёс, по-охотничьи всмотрелся в них, стремясь найти хоть малое подтверждение своей надежде. Вспомнилось, что на левой задней шине его телеги имеется выпуклость, плоский шипок. Колесо при вращении оставляет вмятины. Он опять замедлил шаг, разглядывая колею. Вмятин не было. Может, оттого, что на пыльной поверхности следы осыпались. Сберегая крупицы слабеющей надежды, Елисей спорым шагом, перебежкой поспешил дальше.
   Никто не встречался. Царило затишье перед страдой. Через день-другой светлые мужичьи косоворотки, ситцевые бабьи и девичьи блузы, ребячьи рубашки цепочками вкрапятся в золотистую ниву. «Ржицы пожнёшь – сто потов прольёшь» - мелькнула у Елисея пословица. Да уж – прольёшь. Зато радостно на душе, когда под серпом хрупают жёсткие, захваченные в горсть, стебли, множатся на жнивье грузные снопы, обещая сытный каравай на столе.
   Аржанов шёл по обочине.Порошили пылью задеваемые метёлки жёлтой сурепки, путаный вьюнок, вялый цикорий. Цеплялся придорожный репейник. Елисей грустно подумал, что и он цепляется за каждую мысль, не разоряющую ожидания. Ещё пускаясь с кладбища вослед повозке, он, кроме прочих звуков, расслышал скрип тележной оси. Этот звук укреплял нужное Елисею чувство. «Наша телега тоже поскрипывает» - вновь находил он обнадёживающую связь. Чем меньшее расстояние оставалось до усадьбы, тем быстрее он старался двигаться. И уже почти бежал неуклюжей трусцой. Мимо землемерного столбика на бугре; мимо рухнувшего трухлявого клёна, в изломе которого, как в трубе, виднелась пустота ствола; мимо заколоченного глинобитного строения бывшего постоялого двора; мимо памятника солдатам первой мировой войны – под ним зарыто русское и германское воинство, полёгшее на этих полях; мимо нагромождения огромных валунов, малой частью расколотых – здесь в довоенную пору трудились местные каменотёсы, вырубая плиты для надгробий.
   Он широко вышагивал, попеременно трусил, теряя силы и всё равно зная, что одолеет, если понадобится, ещё не одну версту. Больше всего не хотелось сейчас, чтобы кто-нибудь увидел его таким – мокрым от пота, одышливым, с растерянно-молящим взглядом.Вскоре Елисей свернул с большака на малоезжую полевую дорожку, подался вдоль свекольных рядков, клеверов, гречихи, облюбованной пчелами. Уже открывалась взору усадьба: сад, крыши дома, надворных построек, баня впритык к березовой рощице.
   Если Николка приехал, то он аккуратно распряг коня, даёт ему отдохнуть с дороги. Потом напоит и отведёт пастись. Покамест ходит вокруг, что-нибудь приговаривает. Должен бы донестись голос... Елисей прямиком спешно протопал через сад, обогнул дом со стороны веранды, возле которой сиротели цветочные клумбы, лишённые со смертью хозяйки былого ухода. Скорёхонько он вынырнул из-за угла.
   Двор был пуст. Николка не приехал. И вовсе не он гнал большаком повозку, сорвав Елисея с кладбища, заставив покрыть перебежками длинный отрезок пути, истомивший бедную душу ожиданием и сомнением.
   Аржанов плачуще смотрел на подворье, застигаемый догадкой. Как он раньше не вник?! Когда Азарий сказал, что его конь дома, как не сообразил, что в этот раз общего наряда в подводы не было? Приказание пришло только Аржановым. И устроил это Зандер.
   «Напоминанье мне, что он – хозяин. Был и есть. Неспроста Николку из дома вытянул. Теперь где-то держит несчастного ребёнка, чтоб я особенно не брыкался и всё исполнил. Как велено. Вовремя и степенно. Иначе...». Отцовское чутьё подсказывало Елисею, что Зандер в конце концов отпустит сына, если даже он, Аржанов, сам икону не принесёт. Но кто знает...Сколько вокруг невинных душ загублено! Отказ Елисея добровольно передать икону скажется в участи Николки.
   Ещё направляясь на кладбище и перебирая в уме разговор за столом, Елисей вновь пожалел, что обмолвился про Аудрини. Зандер, похоже, сильно рассердился. И потому мстит: знай, как Германию осуждать. Не распускал бы язык, хоть не пришлось бы позориться у волостной управы, обрекать родного сына на страдания. Куда его закроют? И на месяц или на год?
   Сейчас, стоя посреди двора, Елисей думал,что вряд ли,упомянув Аудрини, он этим подвёл Николку, сделал его заложником. Зандер приехал с давно намеченной целью – получить икону. Пусть уже за столом он окончательно выбрал способ овладения ею. Но разлучил с Николкой заранее.
   Вечерело. Солнце, днём подолгу блёклое, затерянное в марлевой пелене, сияло теперь, словно дно начищенного медного таза. Удлинялись тени. Плавный струйчатый свет по-вечернему поблескивал, с нивы притекал сухой житный запах. Было тихо и Елисей, что случалось редко, улавливал девичьи голоса на хуторе Азария. Они доносились из-за хлебного поля.
   Избавляясь от оцепенения, Елисей прошёл к колодцу, напился, освежил лицо и грудь. Ждали дела, прорва дел, однако сидело в нём тупое безразличие, будто все заботы были чужими, мало касались его. На подворье – ни единого звука. Откуда им и быть, звукам? Кроме хозяина и кошки, единственное живое существо здесь – свинка, которая странно молчала в хлеву. Неожиданно мелькнула мысль, что уходя из дома, он вроде бы не закрыл окно. «Ничего страшного...» - отмахнулся было Елисей. Но спустя мгновение его сорвало с места: а иконы! Не приведи, Господь – кража! Зандер не поверит. Спрятал, скажет он. Тогда уж точно головой поплатишься...
   С бьющимся сердцем Елисей почти метнулся за угол дома. Окно было закрыто. Испуг улёгся. И всё же когда Аржанов входил в дом, боязнь кражи он ещё испытывал.
   Слава Богу, образа находились в целости. Косые солнечные лучи плавились на стекле большой иконы, огненно вспыхивали. Цветом спелых хлебов окрашивался весь красный угол. Елисей, крестясь, стал творить молитву:
   - Боже, милостив буде мне грешному, Создавыи мя, Господи, помилуй мя... Господи Исусе Христе, Сыне Божии, молитв ради Пречистые Твоея Матери силою честнаго и животворящего Креста, и святаго ангела моего хранителя, и всех ради святых, помилуй и спаси мя грешного, яко благ и человеколюбец...
   Он не помнил всего наизусть, что-то в молитве пропускал, но незабытое выговаривал истово, с горячим порывом. На иконах переливались пламенные блики, зыбкие тени трепетно и неуловимо скользили по стенам, из красного угла исходило чистое и вместе с тем тревожное сияние.
   В слух Елисея вторгся чужеродный гул. Он настораживающе приближался, разрывая тишину. Елисей не сразу смекнул, что по большаку идёт тяжелая машина. Из окна дорогу не увидишь – заслонил сад. Но Аржанов пытался разглядеть что-нибудь сквозь яблони, вслушивался, прикидывал, когда машина достигнет поворота на усадьбу. Захватывало опасение, что грузовик или броневик свернёт к нему. Он вспомнил слова Зандера, что иконы в любой час могут отнять другие. Конечно, в первую голову Бруно подразумевал немцев. Елисей пооглядывался от окна, словно о чём-то забыл, и вдруг, опрокидывая стул, кинулся к божнице, стал снимать большую икону. После суматошных движений вынул её из угла, рванулся на кухню, повёл глазами по кухонному шкафу, лазу в подпечье. «Спрятать, спрятать, спрятать...» - билась в мозгу обжигающая мысль. Некогда было думать, что толком спрятать он уже не успеет, что вообще напрасно дёргается и мечется. Думать было некогда. Он шарахнулся от печи к двери, вынес икону в сени, где стоял ларь с десятком пудов прошлогоднего овса. Зерно Елисей приберегал к жатве – коня в страду следует  кормить особо. Бешено колотилось сердце. Он прислонил икону к ларю, откинул крышку, стал лихорадочно разгребать овёс, чтобы затем утопить в нём икону. Гул, казалось, накатился уже к порогу, передался жестяной кровле дома – она подрагивала. Внезапно дрожь ослабла, сбежала, подобно дождю, с крыши. Елисей понял, что машина прошла мимо и буквально обмяк от нежданного облегчения. Со двора он мог бы увидеть, какое такое чудище только что протащилось по дороге, но выходить не было сил.
   Он поставил икону на прежнее место. Солнечные лучи уже не достигали её, лишь неяркий отсвет скользил по стеклу. «Ну спрятал бы Богородицу, а других икон не жалко? – виновато подумал Елисей, всё еще приходя в себя после горячечных минут. – Ежели будут отнимать, отнимут до единой. Пресвятая Госпожа Богородица, заступись и защити ради Христа!..». Постояв перед божницей, Елисей шагнул к платяному шкафу. На одной из полок всегда лежал немудрящий альбом, в котором хранились семейные фотографии. Со снимков смотрели улыбчивые и строгие лица, взрослые и дети. Были изображения праздничные, весёлые, были скорбные – с похорон. Елисей перевернул несколько плотных тёмно-серых листов и в какой-то миг ощутил резкий порыв: «Отнесу альбом Азарию...». Всё может случиться с ним и Николкой, с их усадьбой. Пусть хоть что-то останется в память о семье Аржановых.
   «Нет, относить ничего и никуда не надо, - остановила Елисея мысль, уже приходившая на ум. – Кто-кто, а ты будешь цел и невредим. Зандер даже охрану, глядишь, приставит. Умереть он тебе не даст. У него культурный план. – Последние два слова изрёк за столом Бруно. Елисей сейчас повторял их. – Да, культурный план и кровь проливать он не собирается...».
   Взойдёт завтра на крыльцо волостной управы уважаемый Елисей Кузьмич Аржанов, протянет икону: возьмите, господин Зандер, с благословением. Как понимать это мужикам? Так и понимать, что если дело Зандера и не святое, то всё-равно намечено властью. А всякая власть – от Бога. Вот и знаменует это дело иконой честный христианин Елисей. Он-то не передавал бы икону сдуру. Значит, надо по нему равняться, хлеб свезти быстро и полно. Конечно, не всем поглянется, что Аржанов немцу, считай, пособляет. Но хлеб доставят все. Это Зандеру и нужно. Чего доброго, своим дружкам похвастал, что вместо угроз для пущего подчинения мужиков использует икону.
   Что бы мужики ни подумали, сам Елисей никогда уже не простит себе жалкого, холуйского поступка, будет сторониться людей, влачить опозоренную жизнь, хотя в доме появятся большие деньги.
   А если он придёт к управе без иконы? На людях Зандер вида не подаст. Гнев и брань сдержит. Но после схода икону увезёт. И такое выскажет, что мороз по коже... Самое страшное – разлука с Николкой (сохрани, Господи, чтоб не навсегда!), мучительное неведение, где сын. Хватит ли сил вынести это?.. Зандер скорее всего вернёт коня, пришлёт людей. Хлеб должен быть убран в несколько дней и до последнего колоска. Но когда Бруно отпустит Николку?..
   
   Ночью сморил Елисея недолгий болезненный сон. И приснился ему двоюродный брат Фаддей. Он присел на краешек кровати, сурово спросил:
   - Лежишь?
   - Как видишь.
   - И долго лежать собираешься?
   - Утро далеко.
   - Какое утро ты ждёшь?
   - Ты знаешь.
   - Но знаешь ли ты?
   - Я не ребёнок.
   - Ты больной. Ты долго лежишь. Я дам тебе лекарство...
   Фаддей вынул из-за пазухи гранату. Елисей приподнялся на постели, но ни принять , ни отказаться от гранаты не успел, потому что проснулся. Фаддей и возник, и исчез бесплотно, как внесённое в избу морозное облачко. С двоюродным братом Елисей мимоходом встречался в июне сорок первого. В первые дни войны Фаддей пропал. Был слух, что партизанит в белорусских лесах.
 
   В пять утра Елисей стоял перед иконами. Он уже несколько раз снимал с полки-угольника образ Богородицы и направлялся к двери, но возвращался и прикреплял икону к стене. Неудержимо летело время. Громче обычного тикали старые настенные часы. Безотказные ходики с жестокой услужливостью отстукивали мгновения и нещадно напоминали Елисею, что успеть теперь к управе можно только, если бежать. Напрямик. Через поля близких и дальних соседей. Через свою и чужую рожь.
    1985