Сезон Семян. Сон. Тайный Образ Мысли

Сон.
Тайный Образ Мысли

I

Атмосфера в ДСК накалилась. Предвестием грозы служило хмурое настроение генерального, который вроде как и не считался уже генеральным, но хозяином быть не перестал. Теперь его не видели на работе разве что ночью, и это неусыпное бдение не мешало ему тем не менее быть привычно энергичным, напористым, агрессивным. Стремительным, как копьё света, точно под кожей у него электрические провода. Внезапным, как раскат грома, точно в ведении его находилось больше чем жизнь – сами души, вверенные его заботе и попечению.
После кампании с объяснительными часть специалистов уволилась сама, часть дожидалась дисциплинарного решения. Некоторые пришли лично повиниться Олегу Андреичу и просили не судить строго. На их счёт было особое мнение. Генеральный сквозь пальцы смотрел на проделки аттестованных специалистов и без колебаний выгонял всех прочих. Объяснялось это просто: с тех самых пор как в ДСК бродил предгрозовой фронт, шеф подыскивал стратегических инвесторов, кому мог бы продать блокирующий пакет акций компании, а один из методов оценки рыночной стоимости инвестиционных институтов состоял как раз в том, что каждый аттестованный Федеральной службой специалист оценивался в два миллиона долларов. В этом плане аннулирование аттестатов у двух формально ответственных за нарушение законности сотрудников ДСК не только лишило компанию генерального директора и контролёра, но и отняло четыре миллиона долларов рыночной стоимости. Вот это, Олег Андреич знал, что не простит Милованову никогда. И поскольку в настоящий момент Михосенко не мог поддеть заковыристый его сан, расплачиваться приходилось любителям за компанию выпить.
– Погляди, скотство какое!
Он бросил скомканную бумаженцию Вадиму Сергеичу. Генеральный нашёл её аккуратно сложенной у себя на столе и явно предназначенной лично для его ознакомления.
Финдир развернул послание, быстро пробежал глазами:

Прежние заслуги в его глазах ничего не стоили.
Недостаточно было ковать для него золото и серебро, – он и на следующий день требовал золота и серебра, да ещё в большем количестве. Алчности его не было предела, не было предела и жестокости, с какой он выжимал из своих подчинённых последние соки. Не было предела всеотравляющему, тлетворному действию идеи чистогана, которую он проповедовал. Он сам показывал пример, как должно без конца донимать и выматывать людей, и этого же требовал от своих подчинённых. В результате его контора превратилась в зверинец, в притон головорезов, воров и грабителей, нахалов с пудовыми кулаками, где каждый открыто и нагло преследовал только свои интересы, плюя на весь остальной мир.
Теодор Драйзер

– Глупо!
– Что глупо?
– Глупо изображать из себя непотопляемую Великобританию, подкидывая записочки шефу. Уволим и заморачиваться не будем.
– Кого? – бешенством блеснули глаза. – Теодора Драйзера?
– Это легко определить. Мне думается, у Аслана Хасаныча есть видеозапись.
Вызвали Аслана Хасаныча. Тот явился, весь красный от напряжения, в арочный проём позади кресла шефа, пожал руки, воззрился на дуумвират.
– Кто сюда заходил в моё отсутствие?
Аслан Хасаныч усмехнулся, оскорблёно посмотрел по сторонам.
– Наталья. Известно кто.
– А кроме?
– Кто его знает? Камеры демонтированы.
Генеральный дёрнул плечом.
– Только здесь их и не хватало! А ты бы рад шпионить за мной?
– Не, мы всё больше по туалетам.
Руководству, однако, было не до шуток.
– Короче, вот писулька. Скажи чья.
Миссия была невыполнимой. Едва ли писульку распечатали на офисном принтере, и текст могли набрать сами, а могли с таким же успехом найти во всемирной паутине загодя – дома. Если бы её, как в старые времена, написали от руки, тщательно стараясь изменить почерк до неузнаваемости, или отстучали на печатной машинке с западающей буквой «к» посередине, тогда было бы ради чего корпеть. А так – бесполезно.
Аслан Хасаныч спрятал бумажку в карман, поправил галстук, степенно покачал головой.
– Это всё?
– Разве мало?
– Да нет, – и, скривив рот, присовокупил: – здесь ведь вот  какое дело – нашли мы казачка.
Олег Андреич вскинулся – губы сжаты, пальцы в кулак.
– Кто?
– Из этих, из чудиков…
– Знаю, что из чудиков. Кто?
Иногда Олег Андреич натравливал менеджеров друг на друга – аналитиков на трейдеров, трейдеров на бэк-офис, бэк-офис на бухгалтерию, бухгалтерию на всех сразу. Ему нравилось наводить бурю в стакане, подогревать конфликты, разжигать страсти. Он был виртуоз провокации и считал, что дело от этого только выигрывает: в экстремальных обстоятельствах люди становятся самими собой. Поэтому, пока раздрай не заходил слишком далеко, он никогда не вмешивался, наблюдал и почитал себя богом. И в его планах отнюдь не фигурировали подмётные письма. Боятся? Бесятся? Проклинают? Пусть! Но тихонько там, у себя в пещерах, у очага. Он дал им жизнь и даже много больше, чем жизнь. Он дал им смысл жизни – работу. За это ему должны курить фимиам, а неблагодарным и недовольным нет места у алтаря. Возмутителен был сам факт появления писульки. Она свидетельствовала, что кто-то из них считает себя равным ему и судит о нём, судит за глаза да ещё имеет наглость уведомлять о ходе процесса. А может и дерзить, что бог умер. Нашли, значит, себе других богов… Чудики… А генерального бросили на издыхание. Вот как? Зверинец, притон головорезов, где каждый плюёт на весь остальной мир – именно! Не он создал такой мир: они сами – слышите? – сами ринулись в погоню за чистоганом. «Ковать для него золото и серебро!» Как ловко закручено! Тлетворное действие идеи чистогана… Спекулянты, трусы, завистники и лжецы – вот кто это.
– Кто это? – бледный, выкрикнул он.
Глава его безопасности молча уставился на финдира.
– Что? Ты, Вадик?
От неожиданности Вадим Сергеич вместе со стулом попятился назад и, глядя в непроницаемые глаза Аслана Хасаныча, почуял, как затряслись руки.
– Нет… – вымолвил тихо, едва-едва. Вдруг его озарило – без повода, просто так, не пойми отчего: «Новые русские, кто сказал? Не такие они уж новые и не такие уж русские».
Взъерошенный, как воробей из лужи, генеральный переводил взгляд с одного на другого.
– Я ничего при нём говорить не буду, – процедил Аслан Хасаныч.
– Надеюсь, у тебя есть причины.
– Есть.
Финдир встал, бесцельно посмотрел на часы. Стрелки указывали половину седьмого.
– Подожди у себя, – бросил генеральный, и финдир вышел.
– Завидная должность – скорее вотчина, чем служба, – удовлетворённо, как будто разграфив страницу, подчеркнул Аслан Хасаныч.
– Так?! Что скажешь?
– Скажу вот чего. Четыре года змеюка информацию тянет, заработал на этом, по  нашим прикидкам, около пятисот долларов…
– И только? И за эти вшивые пол-лимона бес меня продал? Сколько я с него потерял?
– Вот что, Олег, весь убыток господин с чубчиком подсчитает, – и он указал в сторону приёмной. – Я вот чего хочу. Есть вариант обратно деньги вернуть.
– Все пятьсот?
– Все! И чудику этому наука впредь будет.
– Чудика этого кастрировать мало… Кто это? Долго ты со мной в прятки играть будешь?
Когда что-нибудь упрямо шло вразрез с желаниями генерального, желчь делала его бешеным. Гнев редко прорывался наружу так, чтобы Олег Андреич вовсе терял над собой контроль. Тем не менее достоинство и способности его подчинённых ничего не стоили, если у него возникало сомнение в уважении к собственной персоне. Град колкостей, тычков и понуканий мог обрушиться как на самых близких, так и на держащихся поодаль виновников его расстройства, его безумия. Выживали лишь те, кто привыкал к грубому обращению и смиренно выслушивал оскорбительные тирады. А дальше всё было по Драйзеру: проработав под его началом некоторое время, молодые люди привыкали к комфорту, приобретённому благодаря высокой заработной плате. Отказаться от этих удобств, представить, что сумеешь жить без них, было выше сил среднего служащего, а тем более топ-менеджера; да и с началом кризиса на финансовых рынках надеяться на иную хлебную должность не приходилось. А приходилось крепко подумать, прежде чем обличить грубияна или ответить ему хотя бы ничтожной толикой выслушанных от него оскорблений и окриков. Контора хранила христианское смирение, и когда били по правой щеке, подставляла левую. К тому же подставлять было из-за чего: в упрёках была доля правды, а встряски, в известной степени, были полезны, поскольку подвигали к профессиональному росту. Под гнётом постоянного страха разоблачения человеческой несостоятельности и банкротства жило большинство специалистов компании ДСК, а может быть и все, включая генерального и финдира. Дуумвират тоже не сразу выбился в люди и на этом пути ни в ком не встречал сочувствия. Щедрость и великодушие были непонятны ему. Правила мораль дикого капитализма Герберта Кларка Гувера, капитализма гангстерских двадцатых. Она требовала смотреть фактам в лицо, иметь дело с профессионалами, без колебаний освобождаться от любого, кто недорабатывал, более сильному противнику уступать, но уступать без фанатизма, с ленцой. 
Не будучи привозной ягодой из Сибири, Аслан Хасаныч был одного с ними поля, и ему позволялось изредка поиграть в прятки.
– Тут ведь как, Олег. Спросишь, почему пьяный за рулём? А он в ответ: почему трезвый на морозе?
Шеф рассердился.
– Что мне с тобой? Пузыри в лужу пускать? Говори, сколько стоит.
– Двести писят.
– Половину?
– Да.
– За весь фокус с разоблачением?
– За всё. А иначе какой интерес? Деньги вернёт. Прямо на счёт компании вернёт. Всё отдаст – сам будет рад.
– Деньги на депозитах?
– Да, все здесь в Москве.
– По рукам.
Сделка не нуждалась в письменном договоре. Аслан Хасаныч знал: Михосенко платит. Не было такого случая, чтоб не платил.
– Кто?
– Стоценко.
– Твою мать… Я ж его со школьной скамьи… Студентом прыщавым ко мне пришёл.
– Он, пидор, ворует. Вычислили, не без помощи. Теперь надо материально кое-кого поощрить, чтоб ему пусто было.
– Стоценко! Тварь! Надо же! Чудик… – и, стараясь прогнать всякую мысль о снисхождении, вставил: – А чего при Вадике умолчал? Какие причины?
–  Слишком горд. Никогда не поднимется при моём появлении, – сурово, как полководец в бою, объяснил Аслан Хасаныч.
– Ладно! Чёрт с тобой, договорились. Только морду не мять, а деньги изъять. – Олег Андреич скособочился, включил селектор: – Наталья!
– Я! – по-армейски чётко отрапортовали на другом конце провода.
– Зови Бобровскую… И Вадика тоже зови. Будет ему Великобратание…
Через минуту все были в сборе. Юленька сложила ручки и строго поглядывала поверх очков. Вадим Сергеич не подавал виду, кого выпроводили четверть часа назад. Генеральный молчал. Со стороны могло показаться, что планёрка в одном из многочисленных подразделений организации «Стройтехиэтихмонтаж» зашла в тупик – ждали прибытия начальника транспортного цеха.
– Я вот что хочу сказать, – начал Аслан Хасаныч. – Нашли мы казачка засланного. За полтинник подноготную продавал. А когда расстроилось слияние Телекомов, так и стольник оттяпал.
Юленька сжалась: в памяти были живы филиппики Олега Андреича о непробиваемой тупости и медлительности юридического отдела. Всю вину за срыв сделки генеральный возложил тогда на её хрупкие плечи. Уж сколько ей это стоило, одному Богу известно. Двухнедельного отпуска оказалось мало, чтобы привести нервы в порядок: улеглось не сразу, лишь со временем Юленька стала реже вздрагивать от звонка телефона и шума распахиваемых дверей.
– Есть предложение вернуть полмиллиона украденных долларов. Я возьмусь за поступление денег, вы – за оформление по букве закона. Правильно говорю?
– Так…
– Деньги придут на счёт компании? – жёстко и даже с каким-то вызовом спросила юрист. – Назначение платежа?
– Нужна схема! – заметил финдир.
– Думайте, – позволил контрразведчик.
Светлая голова Вадима Сергеича быстро подыскала решение.
– Ничего экстраординарного. Продадим неликвид. В назначении платежа укажет: оплата векселей корпорации «777». И пойдут они ему для обоев в прихожей, отвергнутых кабаками городских предместий.
Настроение его на глазах улучшалось.
– Только будет ли он их покупать? – усомнилась Юленька.
– Не будет – заставим, – просветлел и Аслан Хасаныч. – Ты вот чего объясни. Договор мены нужен?
– Мены? Какой?
– Обыкновенной. Казачок покупает у нас что-нибудь высокодоходное, – это вы ему сами сочините, – перечисляет деньги на счёт ДСК, а потом я с ним говорю – и он меняет этот свой высокодоходный пакет на векселя корпорации «777».
– Разумно! – согласился Вадим Сергеич.
– Никаких проблем с договором мены, – подтвердила Юленька.
– Но эту байду про высокий доход ты ему сам баламуть, – расставил акценты Аслан Хасаныч. – Он тебя слушает.
Финдир насупился:
– Меня многие слушают.
– Голь на выдумки хитра, а? У тебя хорошо получается.
– Потому и ценят.
– Ладно вам, – Олег Андреич разжал кулак. – Тебе, Вадик, нужно подумать, на какую удочку эту рыбку удить.
– Скажи какую.
– Макса Стоценко.
– Хм! – глубокомысленно ограничился Вадим Сергеич.
– Мне он никогда не нравился! – выдала Юленька. – Катится себе колбаской по Малой Спасской…
– Горбатого могила исправит, – отрезал шеф. – Всё, господа! Дело за вами, но чтобы не позднее, – взглянул на календарик, – десятого числа.
– Как скажешь, Олег.
– Обожди, есть разговор. – Финдир задержался, и они остались вдвоём. – Вот что, Вадик. Что о Деникине скажешь?
Вопрос был, что называется, на засыпку. Почему бы ему не спросить Аслана Хасаныча, чья широкая фигура только что гордо скрылась за эргономичным креслом руководителя? Или Юленьку, путеводителя по законам, обрадованную чьим-то появлением в приёмной? В конце концов, мог бы посоветоваться с Безменовой, знатоком подводных камней и течений. Нет, он желал услышать что-то именно от него. Но что? Какой ответ устраивал шефа?
– Очень уж обозлилась на него герцогиня, – издалека приступил Вадим Сергеич. – Неймётся бабуле – до девяноста, поди ж ты, думает, интриги плести. А может и до ста. А пройдёт – песок сыпется.
– Ну а Деникин?
– Деникин он и в Африке Деникин. Крутит сейчас где-нибудь роман, непристойный в подробностях, пьёт текилу и наслаждается жизнью…
– Что думаешь о его работе?
– Работает как умеет. Клиентам нравится его манера общения. – Финдир не упускал повода разжечь в генеральном ревность и пользовался для этого всяким удобным случаем.
– С клиентами у нас проблем никаких – в этом и моя заслуга. По-моему, так.
– Так-то оно так…
– Что, есть особое мнение?
– Думается, в этом и его толика. Клиентский сервис – штука тонкая.
– Ерунда. Наталья без него справляется.
«Вот даже как», – заметил про себя Вадим Сергеич.
– Новых клиентов Наталья не приведёт.
– И не надо, – по всей видимости, шеф был настроен антагонистически. – О новых говорить не приходится. Тут бы старых удержать.
– Не доверяешь ему?
Михосенко прошёлся по комнате, нервно перебирая плечами. Михосенко не доверял, не доверял никому, даже ему – старинному своему соратнику в деле идейной борьбы за денежные знаки. «Хорошие девочки верят мужчинам, – полагал он, – плохие разве что иногда, умные не доверяют никому. Вадик подобрал дельных специалистов и добился кое-каких результатов. С него нельзя спускать глаз. В один прекрасный день соберёт всех до кучи и уведёт в какую-нибудь “Двойку–Монолог”. Чует моё сердце, ему там уже предложили бронзовый постамент и на нём пакет акций. Тогда поминай как звали вместе с клиентами. Под это дело и сокращение сообразил. Нет, Вадик, – краем глаза Михосенко следил за финдиром, – никуда ты от меня не денешься. По любому, не так просто. Но и пакет блокирующий ДСК не получишь. Ни за работу твою, ни за красивый чуб. Тут нужны деньги, большие деньги – у тебя таких нет».
– Сон мне приснился, пренеприятнейший такой сон, – заговорил Олег Андреич. – Вижу этого нашего Деникина, как живого. Стоит, пялится на меня, эдак нагло пялится. Я ему: «Чего тебе?», а он: «Гадюка ты, – говорит, – Михосенко», и ну такие гадости перечислять – уши вянут.
– Хм, да ведь это лишь сон.
– Ещё бы он мне такое в глаза отчебучил! Припечатаю ему в лоб, мало не покажется!
– Ай, забудь!
– И писульку тоже забыть?
– Нет. Теодора Драйзера не забудешь.
– Вот так же и со сном этим. Как в том анекдоте: ложки-то мы нашли, а осадок остался.
– Да уж, – первый раз за весь вечер улыбнулся финдир. – Так что, будем делать оргвыводы?
– К чертям собачьим оргвыводы. Как ты сказал? «Уволим и заморачиваться не будем».
– Это я о Драйзере сказал.
– Сойдёт за Драйзера. Ничем не хуже. К тому же, отработанный пар. Помнишь, почему я его на работу взял? – Финдир, похоже, забыл. – Когда нас трое аттестованных было – ты, я и главбух. Лицензию получили, а отчёты в комиссию подписывать некому было. Ты настоял, чтобы Деникина контролёром взяли, а искали, кто клиентов привлекать будет.
– Да! – осенило Вадима Сергеича. – И он подписывал всё, в чём ничего не смыслил.
Финдира вполне устраивало такое положение дел. Должность контролёра компании была исключительным видом деятельности, и контролёр не должен был заниматься ничем, кроме как проверкой биржевых и внебиржевых сделок ДСК, персонально отвечая за достоверность еженедельных отчётов в государственный регулирующий орган. Шеф, со своей стороны, небеспочвенно опасался подпускать кого-либо ещё в святая святых ДСК – к финансовой отчётности, к чёрной и серой кассам, к двойной и тройной бухгалтерии – для регулятора, для компании, для себя. Новые свидетели – дополнительные расходы. Вот почему отчёты рисовал лично Вадим Сергеич, выдувая нужные регулятору цифры. Деникин их подписывал, с лёгкой подачи Юленьки Бобровской не задавая лишних вопросов. Это был редкий эпизод среди множества мероприятий по организации клиентского сервиса, которому он не придавал особого значения и не требовал отдельной оплаты. Всех всё устраивало, пока гром не грянул и мужик не перекрестился. Аннулирование аттестата у Михосенко формально освобождало должность генерального директора ДИЛЕР СЕРВИС КРЕДИТА для Вадима Сергеича Буряка, его заместителя по финансам, ведь только аттестованный специалист мог занимать руководящую должность в финансовой компании, а Олегу в ближайшие три года аттестация не светила. Таков закон. Аттестат был аннулировали и у ответственного за составление фиктивных отчётов, то есть у Деникина. Ну, это ещё будет для него сюрпризом, хотя куда большим сюрпризом станет не формальное, а реальное, прямо-таки натуральное его увольнение из смыкающихся всё теснее рядов служащих ДСК.
– Значит, – заключил Вадим Сергеич, – уволим в связи с несоответствием занимаемой должности?
– Именно так. В связи с несоответствием. Основание – распоряжение Федеральной службы об аннулировании аттестата специалиста.
– Придраться вроде бы не к чему, раз по приказу контролёром числится. Хотя не мешало бы компенсировать…
– Компенсировать что?
– Хотя бы моральный ущерб.
– Да ты что! А кто на днях филиалы заморозил, тридцатипроцентное сокращение замутил? Может, скажешь, им тоже компенсацию за моральный ущерб в размере годовой оплаты труда?
– Не скажу.
– Что ещё? Золотые парашюты?! Бриллианты в серьгах?! Шёлковые камзолы?! Ты скажи, нам ведь всё нипочём – война, кризис, боевые действия, предатели в тылу и на фронте!
«Ну всё, обуяла досада, – подумал Вадим Сергеич. – Попёр бобёр!»
– А знаешь, что я тебе скажу? – Олег Андреич с размаху бросился в кресло. – Все они ни черта не стоят! Безобразный малый народец! Я здесь никому не верю, будь оно всё проклято! Сидят бездельники, ворьё. Густое скопище идиотов! Не тридцать – семьдесят процентов, к чертям собачьим, разогнать! Так и хочется вломить в постные рожи: «Вон отсюда! Уволен!»
Финдир воздержался от комментария. «Попал под раздачу! – сказал себе. – Теперь держись, геолог, крепись: пир духа, эмоциональная лавина! Спасайся кто может! А кто не может?»
Олег Андреич успокоился с той же внезапностью, с какой созрело решение: «Сыграем на опережение, – захрустел пальцами. – Чудика этого Стоценко на улицу с уплатой штрафных санкций. Деникина – туда же, без выходного пособия. Герцогиню на пенсию: больно много крови попила. А Вадику волю дам. Пусть именуется генеральным, играет в авторитет, пользуется уважением, несёт бремя власти, сколько сможет нести. Пусть покрутится в жерновах, узнает, что это такое. А мне нужен стратегический партнёр: человек – не тень, мужик – не облако в штанах».
– Вот что, Вадик, – устало произнёс шеф, – решением совета директоров с завтрашнего дня буковки эти «и. о. генерального» замени на должность генерального. Банковские карточки перепиши: право первой подписи теперь за тобой. Ну, в общем сам знаешь, что там ещё. Да, и пригласи Илью, где он там потерялся?
Через минуту Илья Андреич уже наливал брату «сто грамм фронт-офисных».
– За теневой кабинет, – пошутил Олег Андреич и опрокинул Hennessy.
– За твой кабинет! – поднял рюмку психолог. – Что Вадику сказал? Аж сияет от счастья.
– В генеральные произвёл.
– О, так надо отметить! С него коньяк!
– Уже проставился: весь офис гуляет.
– Это ты о нашей задумке?
– Задумка наша – покупка его. Треть сразу уволили, другая за его приказом пойдёт.
– Эх, не простое это дело уволить полста человек по собственному желанию. Все на контрактной основе, люди грамотные – по судам затаскают. А на удочку с коньяком больше не клюнут.
– Не клюнут и хрен с ним! Изобретёт что-нибудь. Даром что генеральный? – и, сбавив тон, поделился: – Хасаныч жучка проследил.
– Жучка? – удивлённо приподнял бровь психолог.
– Его самого. Продал нас за пятьсот баксов.
– Кто? Деникин?
– Вот! Тебе он тоже не нравится, – отметил с удовлетворением Олег Андреич. – Сон видел сегодня: сбил в качель пешехода, – просто отлетел от бампера, как резиновый. Выхожу, а он лежит, глядит на меня и бормочет: «Сука ты, Михосенко». Смотрю – Деникин. И дальше такие гадости – уши вянут. 
– Плиний сообщает о случае, – глубокомысленно изрёк Илья Андреич, – когда человек вообразил себя во сне слепым и на другой день действительно ослеп, причём без всякой болезни. Что это? Сила воображения? Внутреннее ощущение потери зрения?
– Здрасти! Снова вижу я тебя который вечер… Это-то здесь причём?
– Who knows?,  как говорят англичане. Неврология имеет привилегированную связь с философией.
– Не знаю, не проверял. А вот за Стоценко эти дни понаблюдай. Он, пидор, ворует.
– Стоценко? – не понял Илья Андреич. – Ты же сказал: Деникин.
– Ворует Стоценко, а гадости наговорил Деникин. Вечно ты путаешь.
– Путаю, – повторил изрядно захмелевший психолог. – Я же не экономист, я – душевед и душелюб. О финансах сужу по новостям. А судя по новостям, приобретение завода «Опель» – вот чего сейчас недостаёт нашей экономике.
– Э, да ты, брат, перебрал. А я тебе про записочку хотел рассказать. Как раз по твоей части.
– Расскажи. Я молчок, даже если и перебрал. Но я не перебрал – с герцогиней за компанию выпили.
– Она не пьёт.
– Она не пьёт? – удивился собутыльник. – Зато курит! И я пью и курю.
– Ладно. На сегодня тема закрыта. По домам, – Михосенко повязал шарф.
– Эх, Олежа, Олежа! Куда спешишь? – Илья Андреич замахал руками, засуетился кругом, полез обниматься. – Светлейшая ты голова! Не толкайся, дело говорю… Прикупил бы чуток землицы, островок какой-нибудь в Средиземном море или на худой конец деревню в Альпах, Лихтенштейн какой-нибудь, бог ты мой! А? Слабо? Не судьба! После Речи Посполитой никакой альтернативы у нас с вами, батюшка, не было! Вот как! Только бабушка и Юрьев день. Рабство, шатания, сталинизм, а ныне новое единство… И опять – тишина, мрак беспросветный, жуть. Танки на Красной площади, самолёты в небе. Всё парады, парады, а надо немножко души, немножко в мире с собой пожить, с собой и людьми. Что там? – вскинулся. – Кто стучит?
«Допился до чёртиков», – решил Олег Андреич и устремился в приёмную.
– Наталья, – скомандовал, – Илью Андреича – домой.
Два бледно-голубых сканера с ног до головы высветили искомый объект, оценили ситуацию.
– Уникальный шанс, – возопил тот, – уникальный шанс слезть с углеводородной иглы прокакан на джипах с бубенцами! Так вперёд по Рублёво-Успенскому! Лети, тройка!
– Само собой! – подтвердила Наталья. – «Петрополь» по всему шоссе такие длинные коричневые тряпки развесил: «С нами в будущее!», «Заставьте ваши деньги работать!» А в ДСК деньги по факту работают, заставлять не надо.
Если бы кто-нибудь из «Петрополя» видел сейчас Наталью, то обязательно задался вопросом, откуда у Михосенко такая женщина. Не исключено, что однажды на трезвую голову ему бы стало очевидно, что не надо врать, не надо похабничать, и народ выделит тебе такую же.
«Ни на кого положиться нельзя, – печально рассудил Олег Андреич. – На Безменову разве что? Эта предана, как собака, пока кормлю. А дальше что? И как? – и, отбрасывая сомнения, постановил: – А ведь право пьяное чудовище – тишина, мрак беспросветный, жуть».
Приступ икоты тем временем одолел Илью Андреича, и ему уже спешно наливали из кулера воду.
– Вот незадача! – пробормотал шеф. – Да что сегодня с тобой?! В Лихтенштейн захотел? Поделом! Не суйся с худым концом, – и хлопнул беднягу по спине. Икота прекратилась.
– Надо же, починили! – то ли обрадовалась, то ли сделала вид, что обрадовалась, Наталья.
Михосенко пожал плечами. Нет, Наталья не лицемерила: она и вправду не смогла бы отличить, чему искренне рада, а чему ей положено было радоваться по штатному расписанию. Плотью и кровью своей срослась она с ДИЛЕР СЕРВИС КРЕДИТОМ, и ныне разве что природному катаклизму под силу было разорвать эту органическую взаимосвязь. Такого сращения много лет добивался Олег Андреич от старожилов ДСК. В этом было что-то семейное, что-то очень доброе, приятное, как память детства о море и островах, ярком оранжевом солнце, купаниях в золотом, синем, фиолетовом океане – всё, чем он грезил когда-то и что затерялось где-то там, за горизонтом, безвозвратно навеки ушло, как могло уйти ощущение.
– Может, кофе? – осведомилась Наталья, наблюдая, как выруливает со стоянки армейский вездеход шефа. Об этом автомобиле в офисе поговаривали, что он бронирован, как танк, с пуленепробиваемыми стёклами и климат-контролем. Это была крепость на колёсах, где можно было жить, путешествовать, варить кофе.
– Кофе, кофе, – постарался приободриться Илья Андреич, – с коньячком можно и кофе.
– Коньячка не обещаю!
– Не беда! Коньячок уже внутри, – похвастал психолог. Он сам налил себе кипяток и насыпал зёрен. – Мужчины, – сказал значительно, с ударением на слове, – мужчины как кофе: лучше всего крепкие и горячие, чтоб не давали покоя целую ночь.
– Этим и лучше? – Наталья скептически посмотрела на умника, однако вряд ли смогла бы его смутить.
– Разве мало? – приосанился он. – А ответьте-ка мне, Наталья, на один только вопрос, – продолжил с той же значительностью, – спите ли вы в пижаме, голой или по ситуации, а я вам скажу, кому вы склонны хранить верность – мужу, любовнику или обоим.
– Очень смешно, – укоризненно ответила Наталья, всегда готовая дать отпор любому, пусть даже самому ничтожному посигновению на честь и достоинство компании ДСК, равно как и на свою собственную. – Вам чего от меня надо, Илья Андреич?
Приставучий психолог между тем уже забыл о своём предложении. С ужасом, нескрываемым белым ужасом он смотрел на то, как надоедливая мелкая морось сменялась густым, облипающим всех и вся снегом.
– Что-то не ладится над Скандинавией, – упавшим голосом изрёк он. – Тёплые массы воздуха перестали поступать на территорию Восточной Европы. Что делать? Мы спорим о Востоке, Западе, тешимся мыслью о юге. А властвует Север: солнечная активность снижается, арктический циклон продвигается вглубь и, чудится мне, медленно и верно от края и до края накроет страну своим хладным, гробовым, всё примиряющим саваном.
– Как мрачно…
– Европе предсказывают повторение Маундеровского минимума. Так-то! Малый ледниковый период! Как после века гениев Декарта и Ришелье…
– Вы опять побледнели.
– Мда, – глухо произнёс психолог. – С Новым годом, с новым счастьем! На днях в Италии состоялась демонстрация протеста против глобального потепления – двое получили обморожения. Такие вот шутки. Если б ты знала, Наталья, как я устал от этих позёмок, снегопадов, голого льда, от этой выветренности, всепроникающей пошлости, упрощения!
– А зачем? – спросила она.
– Что зачем? – удивился психолог, но по зрелому размышлению согласился: – Действительно, зачем?


II

Говорят, что глупая женщина следит за мужчиной, умная за собой. Говорят играя в слова – вкладывая разный смысл в один и тот же багаж, подменяя понятия, подшучивая над множеством несопоставимых значений. Это всё так: значение придаётся действием, смысл – осознанием и языком. Важно другое: ухаживает ли женщина за собой, ревнует ли мужа, – над миром действительного восходит идеальная реальность слова. Мир возможного, разумного, волевого восходит над горизонтом обстоятельств и несовершенств – мир ценностей над недоразумением неполноценности. Вера в него, как в некое превышение горизонта, сказочное заоблачное царство, – начало нравственности и умственной жизни, жизни в действии и языке. А если не поверишь, то, увы, не поймёшь ничего ни в том, ни в этом коне игры, ни тем более в самом космическом замысле.
Ночных часов было мало.
После обеда, променяв асфальт скоростных дорог на прибрежные волны и песчинки в ворсинках полотенец, они заныривали в постель, чтобы полчаса быть вдвоём. Он, солдат индустриальной войны, уводил её туда, где воды были чисты и прикосновения столь нежны и застенчивы, как будто всё происходящее было очень-очень давно, на заре туманной юности. Путешествие длилось вечность. Заклинания прошедшим, благородная ржавчина старины, освобождение от повседневности переносили в некое вольное, первоначальное состояние забвения, всё дальше и дальше к концу, к пределу, к выходу из мира угля, смолы, мировой торговли и колониальных товаров.
По сущности семя есть дыхание. Ей нравилось, когда он вдруг крепко сжимал её, лицом зарываясь в подушку. Через несколько мгновений всё было кончено. Она ощущала в себе его тепло и необыкновенную полноту. В такие минуты он казался ей большим-большим ребёнком с классически правильными чертами лица, что вызывало смутное, неотвязное желание удержать, запечатлеть его лицо в памяти и пробуждало долгоиграющую страсть более чем женского растворения в любви. Да, пожалуй, его наружность не обманывала, и если грозная, сладостная Ашторет, богиня любви и войны, на мертвенно-бледных крылах своих под звуки струнноголосых цимбал и бой барабанов витала когда-нибудь над роковыми союзами, то их союз вполне можно было считать роковым.
Он вглядывался в её облик.
Она одевала тёмное бордовое платье, распускала волосы, и под вечер, отбрасывая длинные тени на стриженую траву, они праздно шатались по дорожкам гольфовых полей. На зелёных газонах семейства воронов степенно сменяли франтоватых игроков и гордо покручивали клювами у пустых лунок. По заливчикам ступали белые, как пятна снега, аисты; над головой проносились хлопотливые, как хозяюшки, чайки с чёрными отметинами по краям перьев. Голосили беспечные, как дети, дрозды. Солнце садилось за ломаную линию Восточных гор, и куда-то мимо него в закатную дымку ускользал поднимающийся с аэродрома воздушный лайнер. Услужливый гарсон тыкал в циферблат и на ломаном английском объяснял, что вот-вот заработают оросительные насосы, и, растормошенные, они спасались бегством из-под брызжущего радугой напора воды.
Тогда он видел её, – видел свою Лигейю в великолепном изгибе короткой верхней губы, в сладострастной истоме нижней, в смеющихся ямочках на щеках, в улыбке больших влажных глаз. Свет играл со всем её обликом окружая, перемещая, скрывая и раскрывая изумлённым взорам его совершенство. В Кафре у кафешек и магазинчиков местный люд громко цокал языком и приглядывался нагло и пристально, что, конечно, совсем не нравилось кавалеру. И в то же время ему это льстило, – льстило внимание к её красоте. Она же брала его под руку и одаривала других взглядом Коко Шанель: «Мне наплевать, что вы обо мне думаете. Я о вас не думаю совсем». Он полагал, что жизнь временами надо пробуждать переменами, будоражить всплесками эмоций, давая почувствовать всем и каждому, что живёшь. И он чувствовал себя дорогим, очень дорогим. «Вот это женщина! – преклонялся он. – Излишняя прямолинейность никогда не мешала ей вписываться в повороты судьбы, и её гордость и якобы принципы потому вряд ли многого стоят. Но это ерунда, наносное… Ведь её чувства и нежность стоят всего существа, всей моей любви, на какую способен. Женщина! Что за слово?! Женщина это… – он пытался сформулировать и тут же расписывался в беспомощности: – что-то бабье есть в этом…»
Практика совпадала с теорией во всех финансируемых случаях. За десять фунтов они нанимали ток-ток, и маленькое, двухместное, переделанное из мотоцикла такси, пофыркивая и позвякивая, катило в Абу Тиг Марина – район фешенебельных апартаментов и пришвартованных у набережной яхт. Под открытым небом в интерьере одного из отелей пустовали обеденные столики. Было тихо, удобно и хорошо на душе. Это был лучший из возможных миров.
На стене под пальмою в кадке он прочёл простенькую вывеску:
– Ресторан «Дольче Вита».
– Ristorante Dolce Vita, – увидела и она забавно нарисованного усатого повара в колпаке.
– Видишь, тут окна во двор и чего-то тут особо не видать никого. А! – уразумел он таинственную необитаемость окон, – это коридор, коридор… Угу, щас к морю пойдём.
– Как красиво! – сказала она, поравнявшись с линией больших и малых яхт.
– Каждая ценой в целую жизнь, – рассудил он, и строки поэта вплелись в разговор: – Я не знаю, как остальные, но я чувствую жесточайшую не по прошлому ностальгию – ностальгию по настоящему…
Яхты, почти все молочно-белого цвета, носили невероятные имена. На одной, из Саутгемптона, было пижонски выведено Just‘em,  на другой значилось ласковое ; Nadia,  третья – почему-то называлась Hamam.  Среди двух десятков судов лишь несколько оказались старой доброй «Викторией», заурядной «Леди Соней», ещё одной «Галатеей» и обыкновенным «Назаром», что, наверняка, принадлежал новому русскому – Назарову или Назаренко? – ради хвастовства начертавшего столбовую фамилию на носу, корме и для пущего эффекта над тонированным стеклом кают-компании. Кое-где высились мачты без парусов, мыли палубу люди. «Quique suum»,  – подумала Ольга.
– А чего? – развёл руками Димасик. – По Средиземному морю сюда приплыть через Суэц… дело нехитрое…
И правда: география судов была самая разнообразная – Кипр, Греция, Гибралтар, туманный Альбион, изрезанная фьордами Скандинавия соседствовали на причале.
– А потом, – загорелся Димасик, – можно и в Индийский океан к сомалийским пиратам. Сплошные приключения! Не соскучишься!
«Приключения, думается, ждут нас ещё впереди, – невольно заключила она. – Меня, во всяком случае. Это уж точно: не соскучишься». Вслух же сказала:
– Лёша Панасенко – помнишь? – выучился на капитана, теперь ходит капитаном…
– Яхты, – подчёркнуто вставил он, боясь, как бы сильная мысль не ослабла устаревая. – Панасенко самому себе не хозяин, его вместе с судном зафрахтовали.
– Знаешь, сколько он зарабатывает – не сегодня-завтра на своей яхте кататься будет.
– Не факт! – возразил Димасик.
– Ещё и отца с братом на борт взял, одного поваром, другого матросом.
– Семейный подряд? Берут всех подряд?
– Вроде того. Жизнь на море им ничего не стоит, а заработок идёт.
– Ну и славно! – горько отпустил он.
– Домик купили, скоро гражданство получат.
– Где? В Монако?
– В Испании… – и заметив, как Димасик насупился, добавила, как бы в оправдание: – Не знаю, мне вообще нравится всё морское. У меня пунктик какой-то такой… Я немножко на этом деле повёрнута.
– Погляди, какой у них пляж, – Димасик указал на огни на мысе за гаванью.
– А это строится, это мы видим из «Панорамы».
– Ну, это дальше стройка, а тот пляж готовый, где загорают. Вон яхты стоят ещё. Обалдеть! Щас мы оттуда сфотографируем.
– О, смотри – маяк…
– Ага, осторожно, – он остановил её на крутой ступеньке
Стемнело – пришлось достать кофту и курточку. От кальянов потянулся яблочно-сладкий туман, по набережной поползли ленивые переговоры – бухта задышала пряностями и соблазнами восточной кухни.
С длинной, похожей на средневековую ладью, яхты на них смотрел одинокий пассажир. Он стоял в широком дверном проёме близкий и недостижимый. Позади призрачно светился салон, красовались столовые приборы, мягкая кожаная мебель приглашала лениво вздремнуть. За всем этим угадывались виллы, загородные клубы, приморские курорты, красавицы-женщины, изысканные манеры – словом, всё, что соответствовало требовательному и тонкому вкусу. Сама жизнь, должно быть, поощряла это пристрастие к роскоши, не знакомой с беспокойством, усталостью, тяжёлым трудом и превратностями судьбы. Благополучие и общая слаженность были явлены словно бы для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, каких высот может достигать богатство, в каких пучинах бедность тонуть.
«Что ему? – спросил себя Димасик. – Зачем следит за людьми, будто вышел не из толпы? Чего ему недостаёт – секса или любви? Секс и любовь – вот полноценные отношения. Одно без другого приносит больше разочарований, чем радости. А он одинок со своей Галатеей и, несмотря на все свои деньги, бездомен, раз предпочитает жить на борту и каждый день менять обстановку. Аноним: путешествует по миру, сам себе границы и паспортный контроль, живёт в какой-то своей высокомерной неприкаянности, будто не из этой звёздной системы, будто никогда не рождался и никогда не умрёт».
«Чем отличается ночь ото дня?» – спросил поэт. Ничем, ничем… Человек, наблюдающий за жизнью со стороны, вне толпы, уже не принадлежит истории. Кочевник, аноним – несомненно. Наряду с философами и любовниками, это ещё одно племя номадов. Ведь он – соблазн, и какой, для многих миллионов загнанных историей по ролям разыгрывать пьесу рыночной экономики.
Впрочем, Димасик не спешил с выводами.
Легкомысленные велосипедисты описывали круги и мешали сосредоточиться, хотя в конце концов и они остановились, положив ладони на руль и распрямив ноги. Ветер, казалось, всё ещё дул им в спину и парусил обшлага рукавов. И тогда всё застыло, всё покорилось тотальной субъективации слуха, зрения, умственного решения. Ароматы фруктов и тушёной баранины перемешались с густым, как мёд, благоуханием парфюмерных салонов, ночная мгла пропитала каждый земной уголок. Это был мир, полный нездешнего очарования паузы: паузы, на которой всё прекрасное, освобождённое от истории, прекрасно само по себе.
Молодой благодушный аптекарь принял их за бельгийцев. Они купили у него сандаловое масло и апельсиновый крем. «You may just eat this»,  – он изобразил, насколько аппетитно можно уплести содержимое банок. Расстегнул и запахнул халат: «It’s a cold tonight».  В аптеке горел ровный дневной свет и кроме них не было ни души. Димасик с любопытством разглядывал расставленные на полочках продукты местного изготовления: мази, масла, ароматизаторы. Манипуляции с халатом повторились, и Ольга насторожилась: «Аккуратист с египетскими глазами хочет видеть, как я прореагирую на его стриптиз. Дудки!»

Поутру собрались в Дендеру.
Сначала о них забыли, и Димасик изрядно понервничал, доказывая, что они едут именно в Дендеру, а не в Карнак, и вместо гробниц Долины царей хотят видеть Луксорский храм. Что, их нет в списке отъезжающих? Не надо ля-ля. Он не будет мотать на ус то, что ему вешают на уши. Да, у них такая программа, они заплатили по восемьдесят долларов, и худо будет тому, кто попытается лишить их радости подбирать разбросанные щедрой рукой принимающей компании золотые кружочки золотых возможностей. В довершение выяснилось, что кухня не учла для них завтрак. Тут запаниковала Ольга – её организм решительно отказывался терпеть до обеда за две сотни километров в одной из гостиниц Луксора. Быть может, в той самой, где Агата Кристи сочинила «Убийство на Ниле», сочинила неплохо, и, хотя Ольге без разницы, куда их повезут, если откажут в завтраке, она сочинит не хуже. Желудок требовал своего и готов был породниться с совестью, которая, как хомяк, или спит или грызёт, когда Димасик вручил ей картонку с фруктами, соком и бутербродами, невесть кем забытую на стойке у администратора.
На перекладных добрались до Сафаги, где настигли следующую в Дендеру туристическую колесницу. «Айскрим, мароженаеайскрим, – на одном дыхании горланил абориген. – Айскрим, мароженаеайскрим!» По-видимому, он ничего не мог продать, поскольку кричал непрерывно. «Теперь можно жить», – сказала Ольга, позавтракав и подарив Димасику апельсин. Они снова петляли между песчаных гряд и холмов. «Вот бы погонять тута на квадроцикле!» – размечтался Димасик. Потом был городок с забавным, хотя и древним названием Кена, целый ряд рукавов и лагун, поля, огороды, финиковые пальмы, бульдозер, корчующий бетонные плиты, крестьяне, черпающие воду из обмелевшей протоки, железнодорожный переезд со старой, как Хосни Мубарак, электричкой, ЗИЛы на светофоре, полицейские с «калашами» и… И один час в храме Хатхор – это было совсем не то, что пейзаж из окна.
Возведённое во времена Цезаря и Клеопатры величественное сооружение было декорировано знаками зодиака и барельефами «самого жалкого стиля». Отец египтологии Жан-Франсуа Шампольон находил их отвратительными. Архитектурное совершенство с гипостильным залом в двадцать четыре колонны, где на капителях высечены лики Хатхор, святилищем, вестибюлями, подземными хранилищами возникло, когда ваяние доживало свой век, а зодчество ещё удерживалось на вершинах, достойных древнейших богов. Гений Шампольона сумел расшифровать египетские иероглифы, выбитые на Розеттском камне, но аляповатые скульптурные украшения под потолком были выше разумения бонапартиста. Весьма возможно, что блестящий учёный, в шестнадцать лет владевший двенадцатью языками, не был чужд позёрства, и всё для того, чтобы не столько изобличить упадок греко-римского периода египетской истории и воздать должное величию династических её форм, сколько вознести своё знание об упадке и величии до аутентичных высот. В отличие от Шампольона Деникин был в восторге от мощи колонн и хрупкости барельефов. Без них, несмотря на всё великолепие в дни праздников и ночи затмений, храм не был бы роскошным приютом Хатхор, а роскошь, что было известно задолго до оборотистого американского дельца Дональда Трампа, – самый прибыльный бизнес: надо только знать, кого и как развести.
Побывав в подземелье, совсем не мрачном то ли из-за того, что было озарено светом дневных ламп, то ли потому что дух жрецов, хранителей сокровищ, облагораживал его незримым присутствием, по узкому пологому коридору они взобрались наверх. Стены коридора были испещрены рисунками торжественной царской процессии, что как будто двигалась вместе с ними своим странным пружинящим шагом. Тени направлялись навстречу новому году, исчисляемому со второго августа, когда обычно начинался разлив Нила. Наверху тёплый ветер овевал лица, солнечные лучи проникали в сокровенные тайны камеры мумифицирования и часовни, где боги и богини несли на руках землю. Правый коридор уводил вниз; они спустились по нему так быстро, как если бы опаздывали на поезд.
– Смотри – Евтушенко! – Димасик подтолкнул её к высокому седовласому мужчине, чем-то похожему на папу Карло, каким тот запомнился в образе актёра Гринько, и напел в самое ухо: – «Поздно, мне любить тебя поздно… Ты уходишь, как поезд, поезд, поезд! И одни на перроне – дождь и я! Нет, не плакать, дождь, не плакать! Пусть поплачу я за тебя».
– Скажешь тоже, – приостановилась она, – хотя похож…
– Он собственной персоной: сегодня не скажешь, а завтра уже не поправишь.
Папа Карло вперил в них обеспокоенный взгляд, граничащий с подозрением не пущен ли на растопку его Буратино.
– Потерял, наверно, кого-нибудь, – слабым голосом определила она.
– Или выпал из вагона московских писателей.
– Из вагона писателей?
– Из него родного. Когда в сиятельных небесных светилах иссякает амброзия, питающая души столичной интеллигенции, последняя отправляется с ознакомительной поездкой по российским весям и городам. Писатели объезжают страну в мягких купе и не перестают удивляться, что вокруг всё ещё говорят по-русски, а люди мало чем отличаются от москвичей – те же руки, ноги и голова. И самое удивительное, кое-кто даже читает книги и проявляет к ним интерес! Вот это радость! Вот это стресс! Из сетей информационного общества они попадают в дебри доиндустриального, сельскохозяйственного, спускаются в шахты, посещают цеха, погружаются в недра промышленной революции начала прошлого века. А и там жизнь! Писатели просто не знают, куда девать свою радость: они готовы поделиться ею со всем миром, с Москвой. И они делятся ею – пожалуйста, на канале «Культура» интеллигенция обсуждает, как это хорошо, что люди в России почти ничем не отличаются от москвичей. Ты можешь это слышать. А чего стоят восторженно-умильные рассуждения о стране, которую они знают, как мы Египет, – из окна персонального скоростного вагона. Мы хотя бы сознаём разницу между жить и побывать, а ведущие-заведущие – нет. Недоумки.
Артистическая жизнь во славе и цветах, урывками между встречами со зрителями-читателями и помпами презентаций представлялась ему надуманной, неестественной, мешающей главному – жить, мыслить, дышать. Творческому человеку, полагал он, следует избегать публичности, иначе за снежной кисеёй признания не удастся жизнь, какая она есть.
– Как же ты их не любишь!
– Ненавижу просто, как Пьеро, – напомнил Димасик.
– Всё основанное на ненависти себя изживёт…
– У меня нежно-страстный, симфонический вскрик ненависти с указанием на любовь!
– Не важно, всё равно слова превращаются в камень.
– «Нет, важно!», сказал бы Геня Зарецкий. Слушалась бы его?
– Нет.
– Милые задроченные люди, – вздохнул Димасик. – Размягчение мозгов приводит к ужесточению нравов. Жалко мне их!
– А тебя пожалеть?
– Меня? Не стоит. Почему, объясню. Мне нужен час или хотя бы полчаса счастья и любви, а не полстолетия памяти обо мне. Глупо испытывать гордость там, где можно получить удовольствие.
– О, как! Всегда знала, что ты сосуд сладострастья.
– Ты о чём?
– О том, что ты вряд ли согласишься променять любовную связь на все богатства фараона.
– Это смотря какого фараона, а то были и такие, у кого одни только долги. Незабвенный Леонид Ильич, например, – восемнадцать лет праздников, торжественных дат, речей и пустого труда – чем не фараон?
– Разве труд бывает пустым?
– Бывает, ещё как бывает! Вот смотри – строительство пирамид. Все человеческие и материальные ресурсы тратились на пирамиды, а экономическая выгода равнялась нулю. Во всяком случае, тогда. Это сейчас толпы туристов не дают просесть экономике страны. То же самое строительство танков, подводных лодок, самолётов и их перехватчиков – короче, вся советская военщина изводила уголь, нефть, металл, человеческие силы. И всё ради чего? Ради того, чтобы быть списанной спустя двадцать-тридцать лет. Пирамиды тысячелетия хотя бы стоят, а вся эта военщина обнулила труд нескольких поколений людей, истощила недра и привела к тому, что гидроэлектростанции, сталелитейные заводы, транспорт, образование, наука использовались для сооружения ещё большего числа танков, самоходных орудий, подлодок и прочей чепухи ныне с амортизацией на девяносто процентов. Что с ней делать? Экологию она портит. Экономический эффект ноль, немного выше чем от пирамид в эпоху Нового царства, а головная боль и надорванный организм налицо. Трудились-трудились, работали-работали, а на выходе пшик. И всё почему? Потому что богатства эти самые фараоновы распределялись не на основании экономических целесообразности, а на основании политических и идеологических соображений. Наш север, видите ли, враг захватить хочет – реки нефти и кимберлитовые берега под угрозой. Весь мир мечтает на Таймыре да в Якутии жить… Бред, сказка, миф! Мне говорят: завоёвывают не для того чтобы жить, а для того чтобы владеть и получать прибыль. Знаешь, как я отвечаю? А скажите, говорю, что нам из всего этого принадлежит? И в какие оффшоры уходит вся эта прибыль? Имена собственников припомните. Припомнили? То-то и оно. Кто в доме хозяин?
За разговором пришлось нагонять основную группу. Обойдя вокруг храма, они нашли всех у барельефа с изображением Клеопатры и её сына Цезариона перед тандемом Озириса и Изиды. Молодой гид в бейсболке и джинсе рассказывал быстро, много, эмоционально. По-видимому, он был из тех, кто изучал русский язык в Центре российской культуры и общался с ровесниками или с не совсем академичными преподавателями: любимым его словечком было «прикольно». «Щас я вам покажу ещё одну прикольную вещь, – он указал на тенистую аллею. – Видите, колодец и священное озеро? Там Клеопатра принимала ванны. Прикольно?» Старик-араб в гордом одиночестве сидел на том месте, где за две тысячи лет до него резвились красавицы из окружения царицы Египта, сидел, поджидая, как подумал Димасик, кого бы обдать из шланга тугою струёй. Это было бы прикольно! Ха-ха! Потому что неосуществимо: вода из озера ушла давным-давно, а старик разве что мог подать руку и попросить фунт за услугу. Тут Димасик покраснел, представив несколько иной шланг и другую струю. Хотя тоже было бы прикольно, потому что незабываемо. Хм!
– Любовь, – вдруг обратилась к нему Ольга, – любовь, когда ей отдаются поэтические натуры, не в силах насытить вулканические души: чем больше любишь, тем больше хочется любить. Сердце сгорает, нить жизни обрывается.
– Это ты о Клеопатре?
– И о ней тоже.
– Когда мне лень убираться в квартире, а это бывает частенько, то мой стол у эркера весь в вулканической пыли. Пожалуй, у меня внутри клокочет Везувий.
– Или Эйяфьятлайокудль у перевала Фиммвердюхаулс!
– Боже, он ещё не потух?
– А ты как думаешь?
– Я думаю, от этой дыры пепла больше, чем огня.
– Как знать, как знать. Сани – нордического происхождения, а колесницу солнца рисовали в виде саней.
Свет, – его можно и тушить и проливать и видеть, – сопровождал на всём пути от Дендеры. На ясном небе не было ни облачка, дороги валялись в асфальте, красномордые министры мечтали юнгами в Атлантике плавать, и чёрная вселенная не была отравлена любовниками.
В Луксоре им показали Исторический музей с двумя мумиями фараонов. Димасик окончательно убедил подругу, что это зелёные человечки – такие длинные у них были кисти и стопы пятьдесят второго размера при росте в метр сорок и голове, ну, точь-в-точь как хрустальный череп из последнего фильма об Индиане Джонсе.
После обеда они сели в фелюки и поплыли вверх по течению. Прогулка продолжалась с четверть часа, не более. Было ветрено – не холодно и не жарко. Радовало и то, что не пришлось грести вёслами, как предрекал Димасик. Ольге не понравилась его шутка: «А что? Катаются ведь на квадроциклах верхом, как на лошадях? Падают, ноги ломают. Не удивлюсь, если посадят на воздушный шар и заставят надувать…» Ничего подобного не произошло. И проплывающие мимо паромы с комфортабельными каютами для круиза, и цапли, восседающие на островках хвороста, и мальчишка-рулевой, готовый сделать ручкой сразу, как только объектив смотрел в его сторону, – всё настраивало на мысли о том, насколько безмятежной может быть жизнь. И город дворцов отсюда, с реки под небом голубым, представал золотой обителью яркой звезды, чьи ворота прозрачны, вол исполнен очей и невиданной красы лев огнегрив.
Александру Македонскому Египет сдался без сопротивления. Сатрапы Дария предчувствовали разгром Персидской державы, и коптские жрецы без околичностей провозгласили Александра фараоном. Покоритель добрался до самых Фив и молился в величайшем из храмов своим богам. Завоёвывать Азию он отправился в уверенности, что сам Зевс явился ему отцом.
И вот наконец и они достигли пилона Луксорского храма.
Было четыре часа пополудни.
Церемониальное величие поражало с первого шага. Ворота в храм возвышались двумя усечёнными пирамидами, соединёнными каменной перемычкой. Из-за колоннады в глубине святилища закатное солнце пробивалось на плечи гигантской статуи Рамсеса II. По обеим сторонам от входа восседал он, спокойный и твёрдый, на нерушимом вечностью троне. У ног фараона укрылась крошечная фигурка его жены Нефертари. Здесь же на тысячелетнем основании сохранился единственный обелиск, покрытый иероглифическим письмом; парный его собрат почти двести лет назад был вывезен за море и установлен на площади Согласия в Париже.
Рисунки на стенах пилона повествовали о подвигах Рамсеса в войне с хеттами: в них миф переплетался с реальностью, и вымыслом могли показаться героические, необузданные его атаки, и божественное его происхождение, и невероятная жажда жизни и сила любви. Умерев почти в столетнем возрасте, Рамсес пережил многих наследников и успел основать новую столицу в Пер-Рамсесе. Долгожитель разгромил Сирию и Финикию, построил храмы в Абу-Симбеле, Абидосе, Фивах, Мемфисе и оставил по себе память как о последнем великом династическом правителе земли коптов.
Недавно раскопанная аллея сфинксов уходила от Луксорского храма к Карнаку и была залита солнцем. Бараньи головы сфинксов, головы прирученных животных, вносили умиротворение. Когда-то в тени пальмовых ветвей прогуливались жрецы, реже – фараон со своей свитой, богомольная знать и военачальники. Потом храм скрыли пески. Люди больше не возделывали земли, и аллея сфинксов между протуберанцами духа опустилась на дно легенд и преданий.
Храм был обнаружен мусульманами при постройке мечети в шестнадцатом веке и стал доступен взорам любопытных европейцев три века спустя. Трудно вообразить, сколько вычерпано песка, чтобы открытые цветки лотоса и закрытые бутоны папируса на капителях колонн снова увидели белый свет. Когда территория храма, включая часовни, статуи, залы, дворики, вестибюли и помещения жрецов, была расчищена, мечеть оказалась высоко над землёй, и при взгляде снизу потребность в пользовании лифтом, чтобы оказаться наверху по возможности без происшествий, из настоятельной превращалась в неотложную. Лифта, разумеется, не было, и мусульмане поднимались на молитву с обратной стороны языческого святилища Амона, не мешая гостям дивиться чудесам древнего мира.
Храм и ныне великолепен. Ничего не зная о сакральном предназначении архитектурного колосса, не мудрено было принять его за дворец. Хотя кто смог бы запретить жрецам дневать и ночевать под его сводами? На одной из стен сохранилась православная коптская фреска; на другой, в глубине служебных комнат, двумя тысячелетиями ранее был изображён некто с торчащим во всю свою недюжинную мощь гиперболическим фаллосом. Толпа итальянских школьников галдя обступила незнакомца. «Смотрите, сексуальный бог, бог Виагра! – раззадорился гид. – Это не бог Виагра, конечно. Это бог плодородия. Видите, с одной рукой», – и рассказал какую-то нелепицу о мужском семени.
– Страшно видеть старение любимых людей, – обронил Димасик. – Я бы предпочёл стареть один, за всех сразу, чтобы любили меня вечно молодые…
Обратно протискивались сквозь орды иноязычных племён, всё прибывающих и прибывающих, несмотря на поздний для начала осмотра час. Храм служил пунктом сбора для возвращения в протестантский прибранный рай, где все блага калькулированы и включены, до тех пор пока позволяет банковский счёт.
Хотя это ли не благо многоязычье народов? Культура послушно хранит тайну во времени. Каждый язык открывает своё окно в мир. Люди живут на границе миллиона реальностей, откуда множество окон выходит в мир, и всегда могут открыть любое. Не без труда – было бы желание и тогда появляется сила распахнуть ещё одно окошко, свобода видеть и слышать мир ещё в одном горизонте событий. Дмитрий вспомнил бедное наречие площадей и посчитал странным, что из всего фасада окон обыкновенно открыта одна только форточка.
Аллилуйя! Вечно живёт тот, кто живёт в настоящем.
– Под звуки флейты во дворе прощаюсь с этим ясным небом, и мыслями стремлюсь в тот край, где столь нежны прикосновенья, – продекламировала она.
В автобусе, наладив наушники, Деникин нашарил местную радиоволну. Пел Леонард Коуин; низким печальным голосом поэт пел о любви.

Dance me to the wedding now, dance me on and on
Dance me very tenderly and dance me very long
We're both of us beneath our love, we're both of us above
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love

Dance me to the children who are asking to be born
Dance me through the curtains that our kisses have outworn
Raise a tent of shelter now, though every thread is torn
Dance me to the end of love

Это был «Голос Америки».
После музыки заговорили на английском, пытаясь уяснить, зачем молодые люди занимаются политикой. Экскурсионная вереница стояла в пробке, в городе зажигались вечерние огни, Ольга подрёмывала, и Димасик прислушался к беседе. Ведущий принимал звонки, задавал вопросы, иногда помогал с языком. Общее мнение, озвученное по преимуществу девушками, состояло в том, что политика дело грязное: на тех, кто идёт во власть, нельзя положиться ни в семейных, ни в дружеских отношениях, это карьеристы, не способные к сочувствию и не умеющие любить.
«Вот тебе и угнетённые женщины Востока. Бойко как рассуждают!»
На выезде из Луксора по просьбам радиослушателей Робби Вильямс пропел «Radio», и через неделю, пообещал ведущий, обсудим гомосексуализм. «Ну-у-у», – протянул Дмитрий и снова припомнил, как, захлёбываясь возмущением, лет эдак пятнадцать тому назад студент пятого курса Макс Шушанян кричал на пороге потоковой аудитории: «Этот урод предложил мне с ним жить! Мне! Представляешь? Будто я педик». Урод сразу ретировался, а Шушанян сверкал глазами и посылал ему вслед страшные ругательства. «Надо будет предложить обсудить эту тему в ДСК… То-то Михосенко позабавится… Чудики», – уже сквозь сон промелькнула мысль, и Деникин поник головой.
Во сне какая-то Фига внушала ему, что Лейбниц плохой философ, а он сомневался, как один философ может быть плохим, а другой хорошим. Не слишком ли хороши они оба, чтобы можно было рекомендовать одного и уничижать другого?

Из Эль Гуны больше не уезжали. Хотелось только лежать, лежать нежась на солнце или засыпая в обнимку под грудой одеял.
Каждый день спортивная, крепко-сбитая эфиопка ростом под метр девяносто в форменной футболке от Panorama Health Center навязывала услуги заведения. Бодро шагая по пляжу она вещала, как доисторическая мать всех племён: «Массаж! Ма-а-асссса-а-аж!», поглаживала по головам и целовала в маковку. Мужчины не сопротивлялись, жёны и подруги были в шоке.
– Чего она хочет? – спросил Димасик.
– Предлагает массаж.
– И только-то? Ходит, тень наводит…
– Работа такая: минута бесплатно, сеанс сорок минут – сорок долларов.
– Откуда ты знаешь?
– Ниоткуда. Просто некоторые вещи я знаю, но не придаю им значения, а если буду придавать, то не буду знать.
– А ты хочешь их знать?
– Хочу… и буду…
– Будешь! – и не успел Димасик приподняться на локте, как рядом выросла статная эфиопка.
– Massage! Massage! Gratis f;r eine Minute!
– Eine Minute, eine Minute! – возмутился Димасик. – F;nf Minuten!
– F;nf Minuten! – рассмеялась эфиопка и взъерошила ему волосы. – Casanova!
Неожиданно для себя Димасик растерялся, и чёрная женщина, ритуально поцеловав его в темечко, была такова.
– Когда бы меня так причмокнули, – прошептала Ольга, – меня бы стошнило.
Несмотря на приглушённую интонацию, произнесено это было с уверенностью врача-эксперта. Димасик перевернулся на живот. Тёплый ветерок прижимался к нему, точно ища внимания, привета, хотя бы чего-нибудь, и Димасик теперь уже не сомневался, что Бог – это идея свободы. В тесном мирке ушной раковины вился снежный вихрь. Вился всегда, достаточно было сложить ладонь, поднести к уху и слышался однозвучный гул умещаемого в горсти океана, спаянного бессчётным множеством связей, гудящего из баловства в пустоту, просто так, чтобы было кому гудеть. В абсолютном его просторе было что-то от паралича: из раза в раз вихрь совершал один и тот же чёрно-белый перфоманс с бесконечностью, ветром и снегом.
Почему вечность, с самого появления своего, люди заняты языком? Ради соблазнения…
Он отождествлял себя с текстом – одним большим смысловым пятном с размазанными краями, тем самым только усиливающими его смысл. Боги-числа и многорукие знаки слов, символы времени, слагали его. Но как, как? – допытывался он. Откуда взялись эти слова? Всему свой срок – когда поток иссякнет, узнаю. А если срок не настанет? Значит, уже всё сказал. Что ж, пожалуй, это лучше и достойно весьма, если ангелы за тебя допишут твою историю.
А иначе пусть оно всё катится мусорным полем, неприглядным, как лысина Гени Зарецкого, – медь звенящая, кимвал бряцающий.
Улица моя лиственная, взгляды у людей пристальные…
Жизнь на границе миллиона реальностей! Что может быть щедрее?
Пусть жизнь уносит темнота, ведь сущность жизни – красота.
Прошу: стань сильней меня, стань ласковее.
И только одно: нам не жить друг без друга.
Такая вот песня, ленточка моя финишная, – всё пройдёт и ты примешь меня.
Но есть и другая.
Как безмерно оно, притяженье Земли – притяженье полей и печальных ракит, всех дорог, по которым мы в детстве прошли, и дорог, по которым пройти предстоит!
Кочевники, там – горы высокие, там – степи бескрайние, там – ветры летят, по просёлкам пыля. Всё было замыслом, волей и стало свершением их. Мы – дети Галактики, мы – дети твои… Чьи, дорогая Земля? От кого? Замыслу предстояло осуществиться, чтобы увидеть, что действительно хорошо.
И только одно: не изменится этот порядок вещей.
Ангелы, вы хотите знать, сколь прекрасен мыслимый мир? Ощутите притяженье Земли, притяженье друзей, притяженье любимой в далёком окне! Да и сам я приду в человечьем облике, только меня не узнают, но я буду знать, что вы – добрые люди.
Струны бренчащие обретут силу, естественный ритм тела совпадёт с невыносимо прекрасным ритмом космоса.
Dance me to the children who are asking to be born.
А что им, детям, внушают? Поженились и жили долго и счастливо? Как бы не так! Жизнь куда сложнее. Куда больше вариантов счастья, и любви, и несчастья, и приключений себе на голову.
Ну, так что?
Dance me to the end of love.
И снова в тесном мирке ушной раковины вился снежный вихрь. До конца любви танцевал Леонард Коуин. И весь этот Египет, Александрия, Луксор, храмы и пирамиды, кайты по-над морем, волны, мачты, мечты, поцелуи, золотые песчинки в горсти, бабень и Клавдия Шрам, жизнь, сказка, бешеные скорости, праведные слова и правильные пути, всё, что виделось и мнилось, – всё было сном, только сном во сне.


III

Ночь после назначения Вадим Сергеич провёл тревожно.
Соседка – та, что из Китая вернулась, – заглянула вечером на чаёк. Теперь их встречи поневоле ограничивались чаепитием: ещё неделю оба должны были лечиться антибиотиками и воздерживаться от спиртного и сопутствующих увеселений. Посетовав на невозможность регулярного общения, они расстались. Уходя она всё-таки поцеловала его, виновато пролепетав:
– Видишь, как получилось. Кто же знал?
– Не стоит, – слова утешения обыкновенно были у него на языке. – По молодости Бог даёт красоту, и ты пользуешься ею как должным, а позднее приходится отрабатывать щедрый аванс хотя бы и таким не самым изящным способом.
Из всего сказанного она мало что поняла и потому предпочла лукавую похвалу умной беседе:
– А ты молодцом! Генеральный звучит круче чем зам по финансам. Ну, я завтра зайду?
– Извольте, голубушка, – пригласил Вадим Сергеич. – Сердечно будем вам рады.
– Барин! – хорошенькое личико её озарила улыбка. – Не даром тебя графом зовут…
– Есть такое, – и, польщённый, граф был предоставлен честолюбивым мечтам.
Среди ночи он вздрогнул и проснулся с чувством неутолённого голода. «Ищу врага, который будет отдавать мне свой ужин», – проворчал и поплёлся на кухню разогреть что-нибудь съестное. Сознание чего-то неприятного, какой-то низости, на которую подталкивали, не покидало. Что за чёрт? Лечение с увлечением! Надо было разобраться, в чём тут проблема.
Пока в микроволновке шумно парилась курица, он сонным филином провожал поток машин за окном. Огромный, чужой, фантастически глядящий город, так и не ставший Вадиму Сергеичу своим, жил своей не явной и не потайной ночной жизнью. Переехав в Москву, он будто сделал глубокий вдох и замер. Вся его деятельность – бурчание в животе и шевеление бровями. В его положении, которое поначалу выдавалось за кратковременное, ничего не менялось. Будто кто изучал диафрагму на вдохе, изучал с дотошностью, не позволяя шелохнуться, удерживая внутри тесного рентгеновского аппарата. Повышение, казалось, должно было принести облегчение, если не освобождение, и разрешение дышать полной грудью. Куда там? «Мы приходим в лабиринт, называемый миром, – размышлял барин. – Мир этот – земля, женская душа и начало. Она ждёт мужчину и, получив, выжимает всего, все соки, всю кровь. И очень скоро принимает, уже как могила, и снова ждёт семя – другого, неизвестного, пришлого гордеца, чтобы повторить всё от начала и до конца с новым героем». Сейчас он совсем не против был выпить.
Курица была готова. «Действовать, действовать, действовать!» – Вадим Сергеич приободрил себя при помощи нехитрого заклинания и приступил к позднему ужину. «Факт, что все мы умрём. От этого никуда не денешься, – ножичком он располосовал белое птичье мясо. – Но с таким же успехом можно сказать, что в ближайшем будущем мы всё ещё будем живы. И это радует. Жизнь состоит из краткосрочных перспектив, иначе мы не сумели бы воспользоваться кредитом».
Внезапно он понял, что разбудило его. Это было странное в своей реальности предощущение разговора с товарищем, который оказался совсем не товарищем, а засланным казачком, шпионом, ныне разоблачённым. На радостях он было совсем упустил из вида это щепетильное дельце. А оно требовало неотлагательного решения ряда вопросов. Во-первых, как заставить подлеца вернуть деньги? Какими посулами выманить треклятые миллионы? Во-вторых, как обезопасить себя? Им овладели небеспочвенные опасения. Олег дал мало времени, а спрашивать будет жёстко и в первую очередь по этому поводу. Шеф само собой спросит и за всё остальное, это уж будьте покойны, завсегда, но о злосчастных пятистах тысячах не забудет. К тому же, это и кадровый вопрос, ведь таким образом освобождалась вакансия управляющего головным офисом. Вместе с вакансией финдира. Вот здесь-то Вадим Сергеич и нащупал возможность одним махом разрубить гордиев узел. От исполнения обязанностей финансового директора Олег его не освобождал и, это тоже будьте покойны, не освободит – шеф ого-го как печётся о конфиденциальности своих доходов. Опять же Аслан Хасаныч пособил застарелой паранойе шефа. Так что к его обязанностям финдира всего-навсего добавятся функции генерального. Но это «всего-навсего», несомненно, звучит куда круче – права соседка. Хотя формально должность финдира с завтрашнего дня становится вакантной. На эту приманку, пожалуй, и следует ловить премудрого пескаря. (Был бы пескарь премудрым, а то ведь так себе рыба-селёдка, пацан.)
Барская рука полезла в холодильник.
«Стоп! – приказал Вадим Сергеич. – Пиво противопоказано. Вот чёрт!»
Он попытался вообразить будущий разговор. Сначала, решил, надо принять поздравления. (А уж Макс прибежит с поздравлениями в первых рядах, это как пить дать.) Заговорщически подмигнёт… Нет, отечески положит руку ему на плечо… Или – лучше – уверит, что только его, Макса, и видит своим восприемником в должности финансового директора. У него, мол, есть соответствующий размах! Вот тут он придаст вес каждому слову, может даже воскликнет, подмигнёт и положит руку ему на плечо. На Макса это должно произвести впечатление. (Этот Макс вообще смахивает на тайного эротомана, так что любое прикосновение будет долго переживаться им после. Пусть! Это как раз и может стать решающим фактором.) Так! Пацан, конечно, обрадуется и, вероятно, не сможет скрыть радость. Вот тут-то он и посвятит его, как уже ставшего в доску своим, в некоторые бонусные доходы директоров ДСК.
Вадим Сергеич налил грейпфрутовый сок, но пить не стал, поставил в микроволновку: там он разогревал всю еду и, если б можно, кипятил чай. Хорошенькое личико соседки улыбнулось ему. «Спереди у неё трусики есть, а сзади нет», – вспомнил и тут же принудил себя вернуться к прерванным рассуждениям.
Мифы иногда бывают полезны. Наверняка, менеджеры среднего звена свято верят в сверхдоходы генерального и его замов. Расскажу ему о директорском фонде – или фонде директоров? – или никак не буду называть. Скажу, мол, есть закрытый денежный мешок – для своих – с гигантской доходностью. Сколько же? Сто пятьдесят, сто восемьдесят годовых? Хватит. Банкир дурака видит издалека. Выплата дивидендов два раза в год. Любой спекулянт согласится. Так что: «Добро пожаловать в клуб миллионеров!» Да, замечу вскользь, вступительный взнос – не менее миллиона долларов, и чем скорее – тем раньше вступишь в должность финдира. Этот взнос, объясню, гарантия для Олега, что не слиняешь через месяц-другой на сторону, ну а через год-полтора доходность всё окупает и получаешь чистейший барыш. Тут он растеряется, признается, что таких денег у него нет. А я ему: «Не позорься! Какой же ты финдир после этого? Под доходность в сто сорок годовых кредит в сорок годовых не найдёшь? Миллион не соберёшь? Ищи, кредитуйся! Сколько надо?» Вот тут и выяснится, что есть только половина суммы. Тогда морду тяпкой: ну, прикину, может и пойдёт. Сделаем одолжение для начала. Потом сам будешь настаивать, чтобы сумму увеличить как можно больше. Но тут, подчеркну, возможности не бесконечны: Олег ограничил депозит тремя миллионами. И то, честно сказать, сумма вполне достаточная, чтобы в качестве дополнительного вознаграждения за труды праведные. Посмотрю в глаза ему при слове «праведные». (Наверное, отведёт глаза свои завидущие…) Как бы не почуял, что игра кончена. Тут пусть выбирает – или должность финдира со всеми драгоценными приложениями или осторожность и потеря карьерного роста. Или пан или пропал! Он выберет первое и пропадёт. Просто захочет ещё больше – денег, власти, уважения – беглый каторжник, тот ещё! Туда ему и дорога. От сумы и от тюрьмы, как говорится. Тут народу в мудрости не откажешь. Половина с сумой, другая с тюрьмой… а есть и такие, кто и с сумой и с тюрьмой. И все в партаках. Разве у нас ещё боятся таких? Попал в общем пацан в засаду. После такого провала пирожками идти торговать – ни одна компания на порог не пустит. Финансы беспощадны в суждениях. Что ему остаётся? Без работы, без денег, возьмёт и подкараулит хмурым утром, расквитается… Э, вот это едва ли… Мягкотелый… Не осмелится. Слабак! Скосоротится!
Сок был сладким с кислинкой лимона – таким, что больше всего нравился Вадиму Сергеичу. И ему хотелось, чтобы такой же была его жизнь – чтобы всё в ней было прекрасно, удавалось, и лёгкие кислинки не портили, а придавали эксклюзивный вкус, аромат, цвет.
«Лосьон “Русский дух” – лучшее средство от баб!» – прозвучало откуда-то из недр памяти. Ерундовина какая с морковиной! Привяжется – не отстанет. Из той же оперы, что и «Настоящие мужики кончают три раза – за дерево, за дом и за сына». Однако Макс этот, мягкотелый и слабохарактерный, такой как раз и может заказать. И закажет именно того, кто на деньги развёл, – его, барина, Вадима Сергеича. С шефом воевать не станет. И тому на всё это плевать: твоя безопасность – ты и беспокойся. Гавно! «Really shit!», как говорят американцы. И с этого приходится начинать. А дальше что? Так ведь Михосенко ставит вопрос. И правильно ставит. Перспективу по любому надо иметь – иметь и видеть. Видеть и иметь, и барин невольно представил чертовски завлекательные трусики, которые спереди есть, а сзади, чтобы увидеть, попу надо раздвинуть. «Да, вот что значит взять на себя ответственность за Советский Союз! – Вадим Сергеич усмехнулся. – Можно взять на себя всю политическую ответственность, но никак не общечеловеческую. Вот так же и в моём случае. Я абсолютно чист перед компанией и перед Стоценко. Макс наломал дров, Олег восстанавливает справедливость, моё скромное участие – орудия или средства – ровным счётом ничего не меняет». Потом барин подумал, что не мешало бы оценить своё скромное участие в этом полумиллионном мероприятии, но решил, что мелочиться не будет – Михосенко уже оплатил «ровный счёт», назначив его генеральным.
Снаружи падал и таял снег, седую ночь разрывали фары машин и, в сущности, никто никого не любил. Вадим Сергеич потушил свет и вернулся в спальню. Улегшись в постель, он придал своим размышлениям несколько иное направление. Итак, он теперь руководит ДСК. Надолго ли? Насколько самостоятельно это его руководство? Не найдёт ли Олег для него замену? С другой стороны, кто если не он? В отсутствие шефа планёрки проходят обыкновенно в кабинете зама по развитию Макса Птицына, но лишь потому, что кабинет его переделан из зала заседаний учёного совета исследовательского института. Птицын был прыщавый великовозрастный ребёнок, он же – начальник отдела долговых обязательств. Ох, и хлебнул с ним лиха Олег Андреич! Какие сделки обставляли! Чего вытворяли! Векселя городских и областных администраций, энергетических систем, железных дорог – чем только не жонглировали! Сколько изобличили фальшивок! Братки с крадеными бумагами гнули пальцы! У Птицына тогда не лицо было – сплошной волдырь. Это сейчас по спа-салонам красоту наводит. Что ж, помогает частично страшным не быть… Кровь гнилая, ничего сделать нельзя. Потому, наверно, не в коня корм – ему в глубинке агентские офисы открывать да бумаги скупать, на другое не тянет. К тому же, стукачок, мелкая душонка. Труслив? Пожалуй. Руку жмёт, глаза опускает. Стыдится?..
«Стыдится, – с боку на бок заворочался Вадим Сергеич. – А то что ж? Душа, исполненная чувством, – величайшее совершенство, а чувством исполняет только свобода. Свобода и неопределённость будущего. Неизвестно, что там такое. Можно сказать лишь одно: будущее принесёт совсем не то, чего ждём».
Под ложечкой опять засосало. «Где же булочка?» – спросил солитёр, но хлебница была пуста, а Вадим Сергеич больше не желал баловаться по пустякам. Тревога росла. Что, если у Олега другие планы? Не подыскал ли он уже замену, а граф нужен лишь так, неприятности пережить? Кто же тогда? Шушанян? Вот кому море по колено. Любимчик партии и народа. И тоже Макс. Три Макса – Стоценко, Птицын и Шушанян. Их так и прозвали – МММ, самые перспективные кадры компании. Шушанян, гуру фондового рынка, светится на телевидении – аналитик… Куда ему ещё? И так хорошо. Красавица-жена, умница – Шуша. Вадим Сергеич завидовал: ему бы такую – министром бы стал! И никаких соседок. Эх! Бойся оцезариться, полинять – это бывает. Но что теперь и помечтать нельзя? Мечтать не вредно. Фильм такой видел. Нынче модный сюжет – мальчика в девочку превращают, девочку в мальчика. Обменялись телами и понеслась… В развязке получилось нечто хипповое: мир, где никому не надо работать в поте лица, где сегодня ценится больше, чем завтра, а приятное – больше, чем полезное. В жизни не так – грубый капитализм вынослив, проникнут животной энергией. Дай волю, растопчет всех этих чудесных людей, способных с удовольствием срывать плоды каждого часа и дня. Всё это не наше, чужое, как город за окном – не Америка, не Европа и даже не азиатчина, у тех всё много круче. А что наше? Аварский каганат? Домострой? Джуг – победитель победителей – параноик, израсходовавший страну? Технологические прорывы? Проекты-обещания «надо» и «будет»? Корона несказанного богатства?! Весь этот изысканный ужас вызывает сомнение. Вот Антарктиду точно наш русский мужик открыл! Хех! Потому там никто не живёт. Эдгар По нафантазировал, как в непосредственной близости от полюса нашли остров с чернокожими – не иначе с чёрными русскими…
Усталость наконец смежила веки Вадиму Сергеичу, и уже сквозь сон накатило: «Живёшь – до всего доживёшь. С чего же начался этот человек? С плача по умершему, что ли?»


IV

У Георгия Александровича разболелся желудок, разболелся так, что перепуганная Елена Ивановна хотела было вызвать скорую помощь.
– Зря, – сказал глава дома. – Наверно, съел что-нибудь.
– Понятное дело – не с голодухи. Только что же такое съел-то?
– Чужой скверны вкусил. Обождите, Елена Ивановна, расскажу и у вас заболит.
– Чего заболит, Жора?
– Сердце, я думаю.
– А я не боюсь, – решительно вызвалась старушка. – Рассказывай. Всё, как есть, излагай.
Немного погодя Георгий Александрович решился вымести сор из одного угла избы в другой.
– Изменяет мне дочка ваша Оленька. На тёплых морях с любовником загорает.
– Это с каким ещё любовником?
– А что их много? Деникин его фамилия.
– Это с которым всё за пианино просиживает?
– Он самый. Просидела уж всё…
– Ну, я ей задам!
Ничего больше не сказала Елена Иванова – лишь руками всплеснула и ушла к себе в синее море рыбкою золотой.
Появился Гриша, бледный, растерянный, – ему ещё не случалось видеть отца в таком разбитом состоянии.
– Чем занят? – с умыслом строго спросил Георгий Александрович.
– Уроки делаю.
– В самом деле? – закашлялся. – И чему же вас учат?
– Географию учу.
– Хорошо. Скажи мне, милый ребёнок, где находится Тенерифе?
– В Атлантиде.
– Кх! В Атлантике хочешь сказать? – гримаса боли исказила лицо. – Ну иди.
У себя в комнате Гриша проверил электронную почту.
Max Factor писал: «Где ты? Куда пропал? Где искать загадочного юношу, затерянного в огромном городе?»
Гриша не отвечал – не до него.
Ruslan_Uh, другой его виртуальный знакомый, прислал свежие фотки с солнечных пляжей, где щеголял в узеньких плавочках и обнимался с какими-то гарсонами в бабочках и белых рубашках. Он, значит, в трусах, а они на работе.
Их общий дружок SHCHEKOTKA должен был прилететь в Москву десятого утром, и не один, с двумя подругами, потусоваться по клубам. Спонсировал он их что ли? SHCHEKOTKA не объяснял, однако интересовался, есть ли спонсоры у Grig93. Почему он об этом спрашивает? А потому что убедился на личном опыте: на сайтах знакомств ищут не любовь и долгие отношения, а –
1. секс за материальную поддержку,
2. просто секс, чтобы слить и наполниться,
3. выходят, типа, для дружбы, но под дружбой подразумевается секс,
4. проверяют себя на «люблю ли я своего единственного и неповторимого» через секс с другим единственным и неповторимым,
5. желают, типа, просто пообщаться, но когда хреново, бегут в постель с тем, с кем общался, сознавая, что «ну я же с ним общался и поэтому можно...», и, наконец,
6. ищут резерв для «будущих отношений», не исключая «настоящие».
Вывод: ты молодой и привлекательный, поэтому у тебя должны быть спонсоры. Главное, жизнь свою на это не растрать!
«А то! ; » – улыбался Grig93.
Исподволь он старался обрести собственный голос и понимал, что чем дольше откладывает, тем меньше возможностей, что ему вообще удастся его обрести.
Что же тогда остаётся?! Притяженье мира? В живых глазах  игра ума? И если не голос, так облик – это вечное чудо возрождения субъективности.
В складках, изгибах и напластованиях, субъективность говорит о себе в первом лице: «Я знаю», «Я должен», «Я хочу». Он и она едины в этом лице.
Она сама решает, что такое знание.
Она знает, что должно.
Она призвана производить волю.
Ничто внешнее не существует само по себе, и даже чудовище истории принадлежит ей.


V

Право, каковы практики себя, современные процессы производства субъективности? Что в человеке зависит от человека?
Скажем так: это не мы понимаем, это нас понимают. В тот момент, когда совершаются упорядоченные обмены между нами и историей, не мы прочитываем историю, она вчитывается в нас: понимая мы открываемся смыслу, становимся совершенно прозрачны, транспарентны означающим структурам мира темпприсутствия, мультичувственности, преобразования языка.
Кочевник – тот, кто обрёл собственный голос и уже проходит по жизни так, что не заметен истории, потому что ему больше нечего у неё занимать. История пишет себя чужими голосами, питается человеческим обликом. Пройти по жизни так, что не оставить следа. «Выступаю в маске», – осторожничал Декарт.
Среди людей живых и свободных самый живой – человек кочевой. Всегда в пути, он идёт по земле, но стихия его – воздух. Он свободен от мира, и вся тяжесть земли и жизни на ней свелась для него к рюкзачку за спиной. Дали зовут его обойти мир, взгляд устремлён за горизонт, очерченный и скраденный подушками облаков. Пришелец, не имеющий своего дома, странник, ищущий невидимого града и незримого дома, он родом из фантастической страны духовного опьянения. Ему не сидится на месте, у него не местная, не мещанская душа. Солнечный шлейф, нисходя, скользит навстречу ему по грядам холмов, расступающихся всё дальше и дальше к концу, к пределу, к выходу из этого мира, из этой земли, из всего провинциального, мещанского, заиндевелого. Его жизнь – не столько повествование, сколько импрессия. У него нет истории – он открыт будущему.
Кочевников много. Так много, что лиц не знает история. Они приходили и проходили прямиком в земной рай, и водам Леты нечего было с них омывать. Кочевников тьмы и тьмы – куда больше, чем может вместить человеческий взгляд. Миллионы оседлых не в счёт. В стране крепостной зависимости, неслыханного сервилизма и жуткой покорности кочевники сами по себе, мятежные, не желающие знать формы в свободном опьянении Духом. Они – немногие, для кого страна торгашей, погружённых в тяжёлую национальную плоть, и хлыстов-стяжателей кондового быта, страна мёртвого бюрократического царства чиновников, безумных общественных экспериментов и поверхностных материалистических теорий заедающей социальной среды – всё это медь звенящая и кимвал бряцающий, всё это фантастический и бессвязный сон, заколдованный круг вечного февраля, провинция духа. И пусть страна невестится, предвкушая новых женихов-чародеев, гадая, кому отдать разбойную свою красу, исступлённое желание, чтобы «накатил Дух», заставляет сердца волноваться в такт, а морской ветер на пути голосить о том, что ждёт впереди.
Дух кочевников, града своего не имеющих и града грядущего взыскующих, мятежен и неутолим. Ему не учиться у Востока и Запада, что нужно и хорошо, что спасительно и что погибельно, не подчиняться в рабской покорности трубопроводному капиталу, не громить в дикой националистической реакции культурные новообразования. Ему – нестись с ледников созвучиями родниковой воды, набирать силу, звенеть, остужая лицо високосной репризой зимы. Ему – обрести особенный тон в говорении языка, – исключительный, неповторимый, вечное прибежище исполнения сущности смертных.




© Иллюстрация Ильи Бугакова