Рождество твое

               
                1
    Военнопленный Денис Прошкин работал у зажиточного мужика Фомы Будилина – одного из многих русских хуторян, исстари населяющих местность, где сближены земли Латвии, Литвы и Белоруси. Осенью сорок первого года Будилин взял двадцатидвухлетнего красноармейца  из лагеря, когда оккупационные немецкие власти временно раздавали пленных по здешним хозяевам.
    В рождественское утро Денис проснулся в теплой тишине, необычной в такой час для будилинской кухни. Топчан, на котором он спал, был поставлен позади обширной печи. Заслоненный ее углом, с изголовья Денис не мог видеть всей кухни, но по тому, как растворяется, редеет в жилище темень, по смутным тонам на стене и шкафу, громоздящемся напротив, Денис почувствовал медленное зимнее утро.
    Он уже просыпался после полуночи. Приехали со всенощной хозяин с сыном.
Две женшины запоздало довершали стряпание, разливали по тарелкам мясной
навар под студень. Как бы приглушенный ночным безмолвием, обступившим
дом, слышался усталый голос Фомы Лукича:
    -  Поспать надо. Не-не, Климентий, не искушай... День просветлеет, тогда и разговеемся, тогда и чарка будет. А сейчас негоже, среди ночи...
    - Так уже не грех, - басил Клим, по церковной записи, сделанной при крещении- Климент. Климент Фомич.
     - Пущай себе маленько и выпьет, - становилась на сторону сына хозяйка Евдокия Федоровна.
     - Даст Бог день... - твердел голосом Фома Лукич, прекращая разговор, тем раздражительный для него, что мог он и сам не устоять.
     - Правильно папаша тебя вразумляет, а то загорелось... - измельчая в тарелке мясо, чтобы залить его клейким бульоном, рассудила жена Клима Агриппина, в домашнем обиходе - Рипа.
     Денис лежал, представляя выражение досады на лице Клима, слушал говор. Он тихонько стянул с груди лоскутное одеяло, потому что печь была жарко натоплена и от мясных испарений густела духота. И когда кто-то выходил на двор, в распахнутую дверь из студеных сеней влился освежающий холодок.
     - Дионисий на месте? - почему-то справился о Денисе Будилин-старший, который только так его и называл.
     - Слава Богу, дома, - сказала Евдокия Федоровна. По ее совету Денис лег еще с вечера, после того, как мужчины уехали в моленную. Перед сном парня накормили сытным ужином. Поскольку вместе с хозяевами пришлось соблюсти рождественский пост, праздничной показалась картошка, заправленная шкварками. Хозяйка обронила, что для скоромной еды час еще не настал, но этот грех ей простится.
     В преддверии Рождества забили свинью. Посреди двора пучками соломы из цельного ржаного снопа опалили щетину. С факелами управлялся Клим, а Фома Лукич подобным кинжалу ножом скоблил рыжеющую под огнем шкуру и то остерегал сына от пережога, то молча указывал на остатки щетины. Потом в шесть рук тушу перевернули на спину, из черной раны под левой лопаткой хлюпнула кровь, и Лукич растер ее соломенным жгутом по влажному, с грязными пуговицами сосков, брюху. На нем для просушки сожгли ворошок рыхлой соломы. Лукич кончиком ножа разбрасывал искрящие и пепельно-гаснущие клочки. Снег вокруг таял и перемешивался с гарью. Вскоре Дениса послали в дом за теплой водой и уже осмоленную тушу вновь скоблили и обмывали на дощатом щите.Потом обезглавили и подвесили в сеннике к балке, продев под копытца передних ног березовое топорище. Клим умело вспорол брюхо, вывалил в железное корыто внутренности, промыл открывшуюся полость. Какое-то время до разделки туша висела на балке. От мороза восковая румяность и сальная мягкость шкуры утрачивались, бока становились матовыми, колюче-твердыми.
     Убиение свиньи вспомнилось потому, что и сытный дух в доме Будилиных, и равнодушные мысли о еде были теперь едины с тем часом, когда вытолкав из загородки беспокойную, но неповоротливую хавронью, Клим оглушил ее диким ударом тяжкой побойни.
  ...Он сел на топчане и стиснул пальцами правое колено. Скребнула,повторившись в бедре, тупая боль. Но нога сгибалась и колено не мозжило так, как раньше. «Печь, видно, подлечивает...» - подумал Денис, мгновенно увидев себя со стороны: как полз, волоча омертвелую ногу, попавшую под опрокинутую взрывом пушку, как повисал на плечах товарищей в колонне пленных. И в лагере он еще долго не мог обходиться без опоры.
     В самом уголке обретающего некую синеву окна далеко-далеко помаргивала звезда. Ближний к окну край стола был различим, на нем под скатеркой лежали пышные праздничные булки с корочкой кирпично-знойного, как печное нутро, цвета. Спать не хотелось, да и нужда прижимала. Денис надел свои отстиранные шаровары, сунул ноги в старые валенки, снял со стены кожушок, местами крепко вытертый изнутри, но все равно более теплый, чем его дырявая шинель.Он сделал несколько шагов к порогу, взялся за дверной крюк и тут скрипнула дверь, ведущая из кухни в горенку, где спали хозяева.
     - На двор, сынок? - спросила показавшаяся Евдокия Федоровна. В смутном предвестии рассвета, что брезжил в кухне, ее длинная белая рубаха была призрачно пугающа, щаль с одного плеча темным крылом свешивалась на подол.
     - Ага, - поспешно сказал Денис.
     - Хотя и обходка скоро, коней глянь. Мало ли чего... - сквозь долгий зевок наказала хозяйка.
     - Хорошо, посмотрю. Не беспокойтесь, Федоровна, - вполголоса произнес Денис и, вынув из петли кованый крюк, ступил в холодные сени, в стылый запах старых вещей. Скрипнула под ногой половица, звякнул запор отворившейся наружной двери, ломким эхом отозвалась жестяная крыша.
     Лунная дорожка в снежном поле пропадала, как растворяется в облаках переливчатая радуга, и голубовато курилась от калившегося на краю неба пронзительно-ледяного огня. С вечера посыпала, наверное, редкая пороша.Она тонко и пухло легла на снег, выпавший раньше, и сейчас вспархивала, задетая ногами, роилась над следом.
     Денис миновал колодец посреди двора и навострился за угол сарая, к стене которого примыкал нужник. Через минуту-другую парень, возвращаясь, вновь обогнул угол и подошел к запертой на замок двери. Ключ висел над будкой Жука.Пес уже вылез из логова и сидел на задних лапах. Когда Денис потянулся за ключом, Жук утробно рыкнул с каким-то толчком в горле и теле. Денис отступил от будки, глядя в темные собачьи глаза. Зная, что пес на него не бросится, он все же, снимая замок, спиной к Жуку не повернулся. Смоляного окраса пес - редкая помесь овчарки с лохматой лесной пастушкой - время от времени подрагивал, вздыбливал шерсть,напрягал лапы, словно в них сжимались пружины.
     - Ладно, ты не заводись, - сказал Денис собаке, распахнул дверь и,войдя внутрь хлева, быстро закрыл.Тотчас он почувствовал прель перегноя, соломы, терпкий запах конского пота, молочный парок. Слева от двери был коровий закут, справа стойла лошадей. Коровы лежали, не оставляя заведенной жвачки. Нет-нет да стучала о край деревянной кормушки цепная привязь. Приход Дениса не нарушил коровью дрему, только в углу коротко мыкнула молодая буренка.
     В полутемном хлеву он больше слышал животных, нежели видел их. Кони встрепенулись. Оба гнедых стояли в высоких загородках задами к двери. Мерин Гультай повернул к Денису голову, ожидающе похрапывая. Прозвище дал ему хозяин - за гулевой норов.Однажды Гультая лишили его любовных достоинств, а кличка осталась. Конь был отзывчив, послушен незлой руке, но иногда при работе выдавал былую праздность, и Лукич говаривал:
     - Одним словом - Гультай.
     Его чаще, чем гнедого собрата - безропотного работягу - запрягали для поездок на базар, в моленную, в волостную управу. Гультай привез Дениса из лагеря. Нажгли тогда сердце прощальные тоска и боль в глазах лагерных товарищей, отнял последние силы шальной поворот в обрывчивой, как слеза на реснице, жизни, и по дороге Денис пьяно качался при малейшем подергивании телеги. Голова кружилась от вольного полевого простора, дальние леса окаймляли горизонт, в ушах закладывало, и тогда отдалялись погромыхивание колес, глухой перестук подков на гравийном проселке. Близко перед глазами все переваливался, ходил лоснящийся лошадиный круп...
     ...Сено в яслях было раздергано, и парень уплотнил его, придвинул к ясельной решетке. Гультай торкнулся головой в спину Дениса, ухватил губами кожушок.
     - Нет у меня даже корочки. По раннему часу не взял. Поить вас прийдем, может, овсеца хозяин насыпет, - сказал он Гультаю и ощутил, что с робкой надеждой слушает его Гнедуха. Денис протянул сквозь жерди перегородки руку, дотронулся до вздрогнувшей холки и так малость постоял, приобнимая одной рукой голову Гультая и теребя пальцами другой руки каляную гриву Гнедухи.
     Оконца становились различимыми, помещение делалось просторнее, исчезала в нем сонная притаенность.
     - Жуйте, лошадушки. Пойду я. Закурить хочется, аж слюнки бегут, - признался  парень конскому обществу.
     Светало. Узорчатый пух слетал с кустов смородины в близком ко двору ягоднике. Воздух звонко повторял шаги. Утренние посулы зимы обманчивы, но могло статься, что до ранних сумерек будет сеяться крупка в белесом свечении, при  котором не солнечно, но и не пасмурно, морозно, но не слишком холодно, а в сердце нарождается необьяснимое ожидание...
     Возле крыльца стоял Клим. В надетом прямо на исподнюю рубаху и не застегнутом армяке.
     - Скотину, вижу, попроведал, - кивнув в сторону хлева, сказал он.
     -  Федоровна просила. Нормально там, - сообщил Денис, глядя, как малиново тлеет в пальцах у Клима самокрутка.
     - А чего животине подеется. Небось, курнуть хочешь?
     Денис, укрощая обретенный в лагере порыв стремительно метать руки к тому, что скрашивало или продлевало жизнь, просительно и благодарно признался:
     - Хорошо бы...
     Клим достал из кармана жестяную коробку, в которой поверх длинно нарезанного табака лежал сложенный в пакетик книжный лист, и оторвал от него клочок ровно на закрутку.
     - Держи!
     Денис подставил бумажный желобок под медово-бурую щепоть,разравнял ее, свернул цигарку. Из жерлица свешивались табачные нити. Он упрятал их, ободком пригнул вовнутрь бумагу. От своей закрутки Клим дал ему прикурить.
     Бородатый, большерукий, громогласный - точь-в-точь отец - Клим переждал, пока Денис раз-другой затянется и сказал: - Поганая зта привычка -табачиться. Хоть умри, а надо бросать. Мои домашние ругают меня почем зря. И правильно. Табак – бесова трава. Искусили меня на военной службе и до сей поры грешу. Нечасто, но покуриваю. - Клим покаянно развёл руками. - Тебя это не касается. Ты – мученик... - Тут же он несколько перевёл разговор:  - Счас скотину поить будем. Рипа коровушек подоит.Запозднились. Да уж праздник...Горькую давно пробовал?
     Застигнутый неожиданным вопросом, Денис смутился, но тут же вспомнил, что его прежние выпивки можно сосчитать на пальцах одной руки.
     - Давно, - сказал он и вздохнул - не потому, что мало прикладывался к рюмке. Просто было это в немыслимо счастливую пору, к которой он мог возвратиться только в болезненно-ускользающем сне.
     С погожего сентябрьского дня, когда Фома Лукич привез его на свой хутор, прошло около четырех месяцев. За это время в доме Будилиных случились две-три выпивки. Дениса ни разу не позвали.Он отнесся к этому безразлично.
     - Сегодня попробуешь, - известил Клим. - Поскольку Рождество, батька гостей ждет. Наверно, Никанор явится с брательником Терешкой. Правду сказать, лучше бы без таких гостей...
     - Клим! - послышался из сеней голос Рипы. - Ведра бери. Нечего там языком чесать.
     - Пойдем, братка, посгибаемся, - сказал Клим. Денис, послюнявив палец, притиснул рдевший кончик немалого окурка и поместил его в доставшийся от хозяйки спичечный коробок довоенного времени.
     Он носил теплое пойло коровам, поил лошадей, таскал солому на подстилку, мял пареную картошку для свиной похлебки, приволок охапку дров, чтобы растопить вторую, имевшуюся в доме кроме русской, печь, по местному - щит. С тех дней, когда Денис превозмог лагерное истощение и подлечил-притерпелся к больной ноге, он работал безотказно, вызывая молчаливое одобрение Лукича и откровенную похвалу Федоровны.
     И вот - все разладилось.В душу вошло смятение. Никанор... Денис немо произносил это имя и словно спотыкался о него. Опуская принесенные поленья на пол, Денис выронил их из рук и они с грохотом ссыпались к печи.
     - Что там упало? - спросила из кухни Рипа. Денис ругнул себя ядреным словом, спрятал от Рипы глаза, выйдя в кухню за живым угольком. Вынутый из стоявшего у печного устья чугунка крошливый кусочек сквозь сизый тлен жег ладонь. Денис катнул его в руке раз-другой, пока не донес и не скинул под берестяную растопку. Опустившись на четвереньки, он стал раздувать уголек, но, думая о Никаноре, выдохнул невпопад, обдал золой лицо...
                2
     В тот день он рубил хворост. Из потрескивающей и зыбкой кучи брал сучья, клал их на иссеченную плаху, тюкал топором. Короткие хворостины складывались в снопики, которые он связывал гибкими лозовыми прутьями. С поля потягивал знобкий, предснежный ветер. Под серым, тусклым небом земля была неприютной, сумеречной. Казалось, и не развиднелось еще, а уже темнеет. Женщины чистили свезенные к подворью бураки, обрезая ботву и соскребывая с корней присохший суглинок. Лукич и Клим рыли в огороде яму - для зимнего хранения картошки. Старший Будилин, помогавший сыну наверху, вдруг прекратил работу, оперся на черенок лопаты, всмотрелся в дорожку, что вела от большака на усадьбу. По ней между голых вишен ехал на велосипеде мужчина. Он вкатил во двор, притормозил, тенькнул звонком и, накренив самокат, поставил одну ногу на землю.
     - Здорово, Фома! - небрежно, с кривой усмешкой скорее окликнул, чем поприветствовал, он подошедшего навстречу Лукича.
     - Милости просим! - ответил Лукич. - Как здоровьице?
     - Смотри, какой добрый, о моем здоровье беспокоится, - мужчина вновь усмехнулся и повел взглядом по усадьбе.
     - Ишь ты, все при деле, как пчелки. Клим, Евдокия, что ж не здравствуетесь? -
Он слез с велосипеда и, прокатив его немного, прислонил к колодцу.
     - Не успел разогнуться, - отозвался из ямы Клим.
     Федоровна, хмурясь от развязного тона приезжего, проговорила:
     - Кому Евдокия, а кому - Евдокия Федоровна. Я по годам - матерь тебе. И в пастушках у тебя не ходила. Постыдился бы, Никанор...
     - Ай, ай, обиделась. Ладно, тетка, впредь будешь только Федоровной.
     Жук неистовствовал. Он рвался с цепи и бросаясь вперед, в прыжках, одергиваемый цепью, раз за разом опрокидывался с задних лап на спину.
     - Закрой ты его, а то еще задавится, - сказал Лукич Климу, и тот, оставив яму, освободил пса от цепи, увел в амбар.
     Никанор повернулся к Денису, который продолжал тюкать топором, но уже испытывая знобящее, многажды изведанное чувство тревоги. Никанор был в шинели невиданного Денисом зеленоватого цвета и такой же фуражке. С винтовкой, закинутой за спину. Торчавший из-за плеча ствол меркло отливал холодными бликами. Шинель перехватывал широкий ремень, сомкнутый блестящей  пряжкой с гербом и чуть оттягиваемый вниз кожаным патронташем.
     «Полицай», - окончательно понял Денис. Не поднимая головы, он краем глаза уловил, как Никанор медленно, засовывая большие пальцы рук за ремень, двинулся к нему. Шаг, два, три...Мучительно текла минута. Хрустнула под сапогом хворостина, шевельнулась плаха - Никанор поставил ногу на щербатое дерево.
     - Брось топор, - не приказал, а с каким-то ледяным пренебрежением посоветовал Никанор. Парень плашмя прислонил к плахе топор и выпрямился, глядя мимо полицая. «Что тебе надо?» - хотелось бросить Никанору в лицо, послать его подальше. Но Денис молчал, чувствуя, как воскресает противное желание сьежить плечи и положиться на судьбу...
     - Ну?..- Никанор снял с плахи ногу, и тут Денис обреченно-отчаянно посмотрел ему в глаза. В серой их водице перекрещивались кровяные нити.Глаза были нахально-веселыми, а тонкие губы сводила и запечатывала злоба.
     - Фома! - позвал Никанор, не сводя с Дениса глаз. Лукич, томившийся с Климом в сторонке, пошел к хворосту, провожаемый настороженным взглядом Рипы. Федоровна меж тем согбенно скребла бураки.
     - Чего? - разгадывая намерение Никанора, спросил Будилин.
     - Этого, значит, комиссара кормишь. Что-то он у тебя круглый стал, отьелся, - сказал Никанор и в глазах у него вспыхнула ярость.
     - Да какой он комиссар. Бог с тобой, Никанор. Солдатик он нявольный.
     - Я те дам - нявольный! Комсомолец?
     - Да, - наверное, не произнес, а только кивнул Денис, потому что голоса своего не услышал. Он опустил голову, заставляя себя быть готовым к самому худшему, как и в лагере, когда эсэсовцы выводили из строя пленников каждого десятого и на месте расстреливали.
     - Комсомолец... - Никанор едва разлепил губы. - Сам вступал?
     - Насильно не тянули, - трудно сказал Денис и опять посмотрел полицаю в лицо. На скулах тоже была кровяная сетка - только погуще, чем в глазах.
     - Ни хрена тебе комсомол не дал! Ни...! - Никанор выкрикнул грязное слово. -  Комиссары вам, русским дуракам, мозги набекрень свернули. Я вот в айзсарги записался, так меня латышская власть землей наделила и про светлое будущее никто забобоны не разводил - сегодня живи и радуйся. Я и жил, пока твои Советы на танках не приехали. Мало того, что Россию испоганили, так и в Латвию их принесло. Ну, ничего. Теперь-то мы вам понятие вставим. Сопляк ты еще, сосун маткиной сиськи, а то бы я счас тебя прибрал. А может, прибрать?
     Никанор потянул из-за спины винтовку, приподнял над головой ремень. В Денисе что-то оборвалось, в глаза хлынул туман, в котором неоглядно расплывалось уродливо перекошенное лицо полицая. Парня трясло. Он не мог справиться с нервной дрожью плеч и рук. Ему было страшно, но он знал, что молить о пощаде не будет.
     - Дрожишь! Смертушка пришла...Я не посчитаю, что ты Фомкин работник. Для меня ты - вошь, гнида... - цедил Никанор.
     - Не смей! Глаза выцарапаю! - истошно закричала Федоровна и, путаясь в мешке, подвязанном как передник, кинулась к Никанору. Тот уже наперевес держал винтовку и дулом подталкивал Дениса к смородинным кустам, выдыхая:
     - В лагере не подох, так я тебя тут приберу. Вон и яма вырыта...
     Он не договорил, обернувшись на крик Федоровны и внезапную возню. Клим, настигнув мать, прижимал ее за плечи к груди и прерывистым голосом успокаивал:
     - Мамка, ну что ты, ну что ты...
     Побледневший Лукич, вмиг оказавшись рядом с Никанором, неловко и жестко  цапнул его за локоть, твердо сказал:
     - Брось, Никанор! Не твори убийства на моем двору. Тут окромя скотской спокон веку кровь не проливалась.
     - А он и есть скот. Ты же сам видел, как они в лагере дерьмо жрут.
     - Брось, Никанор! - угрюмо повторил Лукич.
     Полицай пристально посмотрел на него, на Клима, и вдруг ухмыльнулся, вешая винтовку на плечо.
     - Казни испугались? Стал бы я тут...Да я только напомнил, кто он есть, а у вас уже и душонки в пятки ушли.
     Клим, поддерживая охающую Федоровну, уводил ее в дом. Потрясенная Рипа стояла возле кучи бураков, прижимая к груди руки. В наступившей разом тишине лишь ветер толкался в дощатую поветь, шелестел соломой.
     - Бог тебе судья, Никанор, - трудно смиряя  себя,  сказал Лукич. - Пойдем , стаканчик поднесу.
     - Наконец уважил гостя, - не обошелся без выговора Никанор.
     - Агриппина! - с возвращающейся зычностью окликнул Лукич невестку.- Собери перекусить.
     Они ушли. Денис, перебирая ватными ногами, добрел до плахи, опустился на нее и сидел, пока дом и прочие строения не предстали перед глазами в стойких очертаниях.
     Засветилось окно - зажгли лампу. В окне колыхались тени. Вскоре вышел Клим,  постоял рядом. Тронув парня за плечо, сказал:
     - Не бери в голову, Бог даст, беда минует...
     В горле у Дениса катнулся и застрял комок. Он длинно шмыгнул носом,стиснул зубы, зная, что если  даст себе волю, то по-ребячьи расплачется...
                3
     ...Дрова разгорались и Денис смотрел, как огонь свертывает в кольца постреливающую дымком бересту.В очередной раз солнце почти пробилось сквозь облачную пелену, комнату наполнил щедрый, незимний свет, в котором только и рождаться радости, но Дениса не отпускало гнетущее чувство.Казалось ему, что он ни на минуту не забывал картину хмурого осеннего дня, издевательства Никанора, горькую растерянность Будилиных.
     Он вспомнил, что должен еще принести дров для кухонной печи, и вышел из комнаты.
     - Ой, извазнился в саже! - воскликнула Рипа, хлопотавшая у печи. Денис бормотнул несвязно, хотел было податься прямиком, однако ополоснул лицо под рукомойником, висевшим возле двери. Обтершись полотенцем, направился во двор, к поленнице, сложенной вдоль стены амбара. Дверь в него была приотворена, оттуда слышались голоса Лукича, Федоровны и Клима. Они о чем-то неспешно толковали.
     Денис уже набрал охапку увесистых, пряно пахнущих березой поленьев, когда залаял Жук и тотчас на крыльце появилась Рипа.
     - Зови наших. Батюшка едет, - сообщила она, торопясь в дом.Из амбара выглянул  Клим. Он вскидчиво цыкнул на собаку, спросил у Дениса:
     - Что там Рипе принадобилось?
     - Сказала - батюшка едет.
     - И верно. Вон, к нам сворачивают. Христа славить будут
     От большака  к усадьбе трусила серая лошадь, запряженная в легкие санки с высокой задней спинкой. В них виднелись путники. Вслед за Будилиными, наскоро покинувшими двор,  Денис внес в кухню дрова, сложил их в запечье, рядом со своим топчаном.
     Тут же открылась дверь. Первым вошел высокий бородатый настоятель местного храма, в староверческом просторечии - поп. Он снял у порога папаху, благочинно перекрестился на икону, стоявшую в кухне на угловой полке и прошествовал в длинной черной рясе в комнату, где Денис недавно затопил печь.Вместе с батюшкой приехали моложавая женщина и подросток лет пятнадцати. Они пересекли кухню, кланяясь хозяевам. Подросток с детским любопытством, стеснительно оглянулся на Дениса. Пропустив вперед молебщиков, повлеклись в комнату четверо Будилиных, женщины - в больших белых платах с кистями, свисающими низко и густо.
     Перед тем Клим поручил Денису пристроить оставленного у крыльца коня. Денис быстро управился и, возвратясь, увидел, что божница в комнате ярко освещена и почти всегда горевшей лампадой, и добрым десятком только что зажженных свеч. Сияла золотистая роспись икон. 
     Настоятель, всеми повторяемый, осенял себя крестным знамением,   отвешивал низкие поклоны.
      - Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу, - раздумчиво произносил он. - И ныне,  и присно, и вовеки веком, аминь. Приидете, поклонимся Цареви нашему Богу. Приидете, поклонимся Христу Цареви и Богу нашему. Приидете, поклонимся и припадем к Самому Господу Исусу Христу, Цареви и Богу нашему.
      Шелестела одежда, все истово кланялись. Трепетали на свечах язычки пламени, пахло воском, звучала молитва: "Господи Исусе Христе, Сыне Божии, молитв ради Пречистые Твоея Матери, и всех святых, помилуй и спаси нас, яко благ и человеколюбец".
      Что-то сказав женщине, настоятель вознёс голову, чётко и сильно запел:
   -Рождество твое, Христе Боже наш...
  Начало подхватили женщина и подросток. А когда все трое продолжили: "Воссияй мирови свет разумные..." - басовитым голосом певчим помог Клим и нерешительно присоединилась Рипа, как и Клим, в юные годы прошедшая уроки церковного пения. Денис разбирал в рождественском песнопении лишь отдельные слова, чувствуя их многозначительность и глубину:
    “Тебе кланятися солнце праведному...Господи, слава Тебе...Ангелы со пастыри    славословят: нас бо ради родися отроче Младо, превечный Бог”.
    Федоровна стояла к Денису спиной, но по движению руки, видимо поднесённой к лицу, парень догадался, что хозяйка плачет.
    Пение длилось недолго. Поклонившись напоследок иконам, батюшка повернулся к Будилиным и всех душевно поздравил:
 - Дорогие братья и сестры, с великим праздником Рождества Христова!      Тёплое обращение настоятеля отозвалось в Денисе неведомым прежде успокаивающим, целительным ощущением.
   - Спаси, Господи! Спаси , Господи – раздались ответные голоса, и все, неловко теснясь, стали выходить из горницы.
   Духовник возвышался среди остальных. Денис подумал, что бородой, длинными, ниспадающими волосами, высоким лбом он похож на портреты учёных и писателей из книг по русской истории и литературе.
   - Может, батюшка, к столу присядешь? – предложил хозяин.
   - Благодарствую. Не смею задерживаться. По деревне нас ждут.
   - Что ж, понимаю, - уступил Лукич и распорядился: - Дионисий, подай коня.
   Лошадь, поставленная им в повети, выхватывая из лежащего перед ней вороха, грызла пахучее клеверное сено. Денис снял с конской спины полсть и взялся за узду. Повинуясь руке, лошадь нехотя попятилась в проеме строения, густо дыша на парня влажным теплом.
   - Подсобить, можа? – послышалось от санок. Сторонясь их отката, переминался на снегу подросток. Мужичок в овчинке, покрытой домотканым сукном, в шапке-ушанке с кожаным потертым верхом, в валенках, на которых широко нависли.  штанины.
   - Приподними санки, чтоб полозья в снег не втыкались, - сказал Денис.
   Подросток без особой натуги, сведя соломенные бровки, поднял и сместил задок санок. Денис ещё чуток подал коня назад.
   Разобрав вожжи, подросток сноровисто впрыгнул в санки, цокнул. Лошадь тронулась, пугливо минуя лающего Жука. Денис пошел рядом к стоявшим у крыльца вместе с Климом настоятелю и женщине. Едва санки остановились, женщина молча уселась в них. Попрощавшись с Климом, настоятель перекрестил Дениса, искренне-душевно произнёс:
   - Храни тебя Господь!
   Денис смутился и, пока духовник устраивался обочь женщины и говорил подростку: «Поедем, отроче, поедем», - благодарно смотрел на него, испытывая в эти мгновения редкий сердечный лад.
   Под скрип полозьев пролегли с усадьбы новые глянцевитые следы. Солнце висело в дымке, время от времени рассеивая в снежных полях искорки. На большаке, за обряженным в хвойный лапник садом, мелькал открытый возок, удалявшийся к соседним хуторам, а Денису подумалось – к тридевятым пределам, где живут счастливые люди, не знающие кровавых войн...
   Пополудни приехал Терентий. Денис был в амбаре: деревянным долблёным совком черпал в закроме горох и ссыпал его в ведро. Сытное зерно женщины запаривали и вперемешку с толчёной картошкой скармливали свиньям. Почти наполнив ведро, Денис скорее почувствовал,чем услышал, как, звякнув цепью, насторожился Жук. Мгновение спустя пёс вымахнул из будки с раскатистым лаем.
   Денис опустил совок. Зачастило сердце. Парень постоял, смиряя волнение и продлевавая последние минуты, после которых начнётся другое время. Мозг сверлила беспощадная мысль: «Никанор приехал, Никанор...»
   - Тпру...- донеслось со двора. Денис напрягся, различая сквозь собачий лай долетавшие до него звуки. Кто-то вышел из дома.
   - Жук, марш в будку! – Это был Клим. – Здорово, Терентий! С праздником!
   - Со взаимностью, со взаимностью, Клим Фомич! – ответствовал приезжий.
   - Ты что же – один?
   - Бабе моей не здоровится.
   - А где же твой...
   В стеклянно-звонкой от мороза тишине голоса были резкими и ломкими. Хрустел снег под ногами мужиков, а  Дениса опять охватывало волнение. Но уже по другой причине: Терентий приехал один...
   Пыльный амбар был заткан по углам белёсой паутиной. В нём густел хлебный запах, соединяющий в себе запахи жатвы, молотильного тока, мельницы, сырого теста. На тусклом оконце раскололся пучок медовых лучей, словно знак исчезновения угрозы, пригнетавшей Дениса. В душе рождался праздничный отклик на свечение чистых снегов, что окружали усадьбу, хотелось сказать доброе слово Федоровне, исполнить её наказ, завести дружелюбную беседу с Климом, повеселить складной шуткой Рипу.
   Бегом, хоть и сильно хромая, Денис отнёс в дом ведро с горохом. Кинувшись по слову Клима определять Терентьева коня, он едва не столкнулся с гостем, и Клим, поотстав от входящего в сени Терентия , вполголоса сказал:
   - Может, война кончилась? Ишь, разбегался!
                4
   Терентий и Лукич тотчас уединились. Довольно скоро они вышли из комнаты, названной боковушкой. У хозяина был явно озабоченный  и даже растерянный вид.Терентий отказался от обеда, но благодарно принял корзинку с праздничным угощением, которую собрала Федоровна. Сославшись на крайнюю необходимость  находиться дома, он уехал. Всё это выглядело странно. Лукич молчал, ничего не объясняя. Поспешный отъезд Терентия, перемена в настроении Лукича после короткого и тайного разговора, отозвались в Денисе непонятным, тревожным предчувствием. Федоровна и Клим с Рипой также, по крайней мере, недоумевали   садясь за обеденный стол без гостя. 
   Обережённый Федоровной от плотной и обильной еды в первые недели житья на хуторе, Денис затем питался вместе со всеми. Забывалось чувство голода, но трудно было привыкнуть к тому, что хлеба, щей, молока – вдоволь. Какое-то время он преодолевал в себе острую алчность, сдерживал жадные руки, будто пахучие ржаные ломти, дымящийся суп всякий раз собирались у него отнять.
   Сейчас, как никогда, стол был полон разнообразной еды. Посредине стояла бутыль самогона. Разливать его по стаканчикам Клим начал было манерно, с пословицей и прибауткой, но встретив неодобрительный взгляд Лукича, тут же осёкся. Подождали Рипу, отлучавшуюся в кухню.  Выпили с благодарениями Господу Богу,  пожеланиями друг другу, а также отсутствующим счастья-здоровья, поминанием усопших.
   - Опять Лиза приехать не смогла, - посетовала Федоровна. Замужняя дочь Будилиных Елизавета жила в Риге. Супружество оказалось безотрадным. Разговора о дочери избегали, равно как и о младшем сыне Алексее, участь которого с начала войны была им неизвестна. Вот и теперь отозвалась только Рипа, глядя на Лукича и словно сверяясь с ним: - Что-то, видать, помешало.
   Денис отпил половину, ощутил вкус мочёной хлебной корки. Питьё было жгучим , перехватило дыхание. Клим заметил, кивнул на стол: дескать закусывай, не теряйся.  И, уже с лукавинкой глядя на оставшийся в стаканчике самогон, пошутил:
   - Всё-таки, братка, высоко косишь...
   Повинно, простодушно улыбаясь, Денис отломил кусочек от початого ломтя, чтобы унять во рту палящую горечь, замялся в ожидании слова Будилин-старшего.  Только что там у Лукича на уме? Старик для него – господин всевластный и судья всевышний. Скажет: пей! – никуда не денешься.
   - Нечего мальца заставлять, - прервала заминку  Федоровна. – Сам он знает, сколько пить.
   - Правильно говоришь. Захочет - выпьет, - сдержанно промолвил Лукич. - Слава Богу, что покамест мы сыты. И праздник встретили по-людски.
   - Да уж, Господь милостив, - поддакнула ему Рипа.
   - Что дальше-то будет? – задумчиво вопросила Федоровна, глядя на Дениса. В её голосе были печаль и сострадание.
   - А дальше...- Клим помедлив, сказал: - Зависит от силёнок. Кто кого одолеет. Либо Расея германца, либо...
   - С ним что станется? –  Федоровна повернула голову к Денису.
   Воцарилось молчание. Безмолствовал Лукич. Некая причина мешала ему быть разговорчивым и оживлённым, каким его знали домочадцы в праздничных застольях. И то, что он никак не отозвался на прямое обращение Федоровны, похоже, восприняли удручённо. Чувство тревоги вновь застигло Дениса.
Игольчатые молоточки хмеля, бившие в пальцах ног, пустились с пулемётной частотой. Затылок обнесло холодком. Вослед словам Федоровны он подумал, что выглядит пришельцем, внезапно явившимся неизвестно откуда. Парень безотчетно провёл ладонью по стернинке  волос – две недели тому назад во время поездки на мельницу он наголо остригся у портняжки.
   Клим, также не нашедший что сказать родительнице, достал из тесноты тарелок бутыль и, обхватив её в основании горлышка, выжидательно смотрел на отца.
   - Согрешим?
   - Согрешим...- Лукич подставил стаканчик.
   «Выпью только самую малость, глоточек...», - наказал себе Денис. Хозяин напротив поднимал чарку, и его лицо, чугунные пальцы на гранёном стекле были нечеткими. Денису казалось, что реет в горнице сизая кисея. «Хмелён, сударь...», - подумал он и умеренно отпил из стаканчика. Проглотив дольку студня, известил застолицу:
   - Я выйду, пожалуй...
                5

   В кухню он пошел напряженно-собранно, расправляя под брезентовым ремнём слинявшую и и кое-где залатанную гимнастёрку.
   На дворе,одетый в кожушок, холода не почувствовал. В ушах звенел июньский луг, стрекотала кузнечикова рать. Проникали в слух урчание Жука, его раздраженная возня в будке. Денис обогнул угол дома, прислонился к стене, сторожа тепло в поднятом воротнике кожушка и закрывая глаза. Едва перед ними исчезала заснеженная округа, усадебные ели, гумно на отшибе с низкими скатами кровли, как  в мельтешащих потемках начиналась горячая толкотня видений.  Денис разнимал веки, снова видел те же картины, иконописные краски заката поверх сада.
   Среди яблоневых ветвей тенькнула синица и тотчас упорхнула к гумну, задев в Денисе чуткую струну. Крохотная и беззащитная пичуга была сейчас посланцем воли и свободы.
   За усадьбой пролёг краплёный конским навозом большак с гладкими, точно рельсы, желобами от полозьев, с истолчённым меж ними снегом. Это различалось недалеко. Потом дорога угадывалась лишь по стоявшим вдоль обочин деревьям, постепенно уменьшаемым расстоянием. Насколько охватывал взор, лежали окрест белые поля, кое-где виднелись темный пунктир кустов, дикие яблони на межах, колки  нагих берёз, стволы которых своей белизной не отличались от снега. В оцепенелых садах таились хутора и на них глухо перебрёхивались собаки.
   Вечерело. В облачных разводах затлевала заря. Бледно-фиолетовый цвет всходил  на западе к небесной высоте. Восточная сторона наливалась сумеречной синевой, копившей снежные заряды. На земле ложбины и сугробы всё больше скрадывались длинными тенями.
   Крепкий воздух почти избавил от звона в ушах. Парень глядел на темнеющий гребень дальнего леса и думал о родных местах. В детстве чудятся за горизонтом сказочные страны, и это ожидание сулит увлекательные дороги, долгую жизнь, в которой непременно исполнится самая заветная мечта. Сейчас ему просто хотелось к берегам древней реки Шелони, в многовековой русский городок, но и городок, и река были более недоступны, чем пригрезившееся юному мечтателю царство-государство...
   В лагере мутящейся от голода памятью от трудно вызывал родные лики, Они были неуловимы, призрачны. Денис мучился, ему казалось, что людей, чьи лица, голоса, жесты представлялись больно и отрывочно, он выдумал, что их никогда не существовало. Но если они прежде и жили, то теперь их нет, ибо всякий раз неверные смутные образы являлись к нему печально и отстранённо.
   Пожилой ополченец, оказавшийся рядом с Денисом на трухлявой соломе, чуть прикрывавшей земляной пол огромного глинобитного сарая, натужно, с сиплым придыханием полушептал парню: «Ты вспоминай, сынок. До смертного вздоха вспоминай. Они нас тут мордуют, чтоб в стадо поворотить. А русский человек тем и остаётся, пока о роде своём помнит. Вспоминай, сынок... Может, завтра ничто уж не понадобится, но и помирая, корней держись. С матерью да с родиной в голове, как верующему с Богом, и жить, и погибать легче».
   На дворе старой мызы, превращенной немцами в концлагерь, перекликались охранники, ярились натасканные для охоты на людей овчарки. Денис утешая себя слабой надеждой, что пленников хотя бы до рассвета оставят в покое, внимал тяжкому речению соседа, отзывался:
   - За неделю до начала войны последнее письмо получил. Сестра написала, что школу заканчивает. Отец мой – столяр, мать детей в начальных классах учит. Анной Максимовной её зовут...
   - Ан... Максимовной? – осиливая забытьё, переспрашивал ополченец.
   - Ага. Отец её Нюрой зовет, а многие, даже старики – по отчеству. Учительница ведь.
   - Дочь моя тоже Аня...- почти беззвучно вышёптывал сосед.
   Шёл август 1941 года. В конце месяца ополченец умер голодной смертью. Денису повезло. Его спас Фома Лукич.
   Будилины парня  особенно не распрашивали. Про отца и мать, откуда Денис родом - они знали. Обстоятельства пленения – тоже. Всякие подробности им не требовались. К тому же они щадили беднягу, ибо не могли не замечать его переживаний. Их раньше других тонким женским чутьём улавливала Федоровна. Подчас за нескончаемой крестьянской работой он вдруг отрешённо, невидяще взглядывал на хояйку, и Федоровна протяжно охала, творила молитву. Днём воспоминания зачастую разорялись чьим-то окликом, поручением, внезапным разговором. Зато по вечерам, лежа на топчане, Денис только и думал о своих. И хотя их лица представали не столь мучительно, как в лагере, ощущение  неправдоподобия, обманчивости видений оставалось. Перед Рождеством почему-то обострилась тревога, угнетающе приходили чувства обречённости, мысль о том. что никогда уже не доведётся увидеть мать. Робкий проблеск надежды всё же теплился в душе и Денис засыпал с детской верой в чудо.
   ...Вернувшись в дом, он увидел, что Рипа  зажигает керосиновую лампу с металлическим абажурчиком. За протертым пузатым стеклом ровно и ясно вспыхнул подсолнуховый язычок пламени и кухня озарилась почти электрическим светом.
   - Поставь её на комод, - сказала Рипа. Денис бережно внёс лампу в горницу, в которой добавилось простора и уюта. На быстро потемневших окнах возникли зыбкие отражения застолья. Ярко высветилась чеканка, обрамляющая икону Богородицы. Вокруг лика Девы Марии просиял солнечный нимб. Тянулся вверх, казавшийся негасимым, огонёк лампады.
   - Прячьте свои грешки. Мы теперь, как на смотринах, - вроде бы пошутил Клим, но никто даже не улыбнулся. Денис начал догадываться: за столом что-то произошло. И это «что-то» касалось его. Наверное, был разговор, прервавшийся, едва он ступил на порог. О чем же таком говорили Будилины втайне от него?
   
   Говорили о нём. Как только Денис вышел, Лукич сказал:
   - Терентий приезжал с приказом. - Будилин-старший вынул из кармана бумажку и протянул Климу: читай. Тот прочёл вслух: «Надумаешь ослушаться, заплотишь головой».
   - Ничего не понимаю, - затруднился было Клим, но быстро сообразил: - Хотя, кажись, уже смекаю. Коль записку привёз Терентий, не иначе, как Никанор прислал.               
   - Именно, - подтвердил Лукич. - На словах Терентий передал приказ Никанора. Он же в волости — главный полицай. Велено мне доставить в волостную управу Дионисия. Завтра утром.               
   На минуту-другую горницу объяла немота. И в ней всхлипнула Федоровна.               
   - Господи! За что нам такое наказание? - перекрестившись на иконы,  лицом к которым она сидела, горестно, плачуще воскликнула женщина. Рипа сбоку ласково притронулась к руке свекрови, тихо попросила: - Не  плачьте, мама, ради Бога не плачьте. Может, еще всё обойдется...               
   - Сам не приехал, своих мордоворотов не прислал, а приказывает тебе.  Хитро...- с мрачной усмешкой произнёс Клим.               
   - Надумал больнее вдарить. Чтоб унизить и нашу  честь осрамить. Выродок...               
   - А ежели не сдавать Дениса и поехать с подарками. Могу, кстати, я попробовать. Думаешь не согласится? - и предложил, и вопросил Клим.               
   - Велено прибыть мне. Непременно с пленником. Тебя же он сразу посадит под замок, и будет держать, пока мы не явимся. Иначе  посчитается с тобой так, что все заплачем. Подчиниться должны... - обреченно проговорил Лукич. И тут же наказал: Дионисию - ни слова. Настанет утро, тогда и скажу ему, что такой вот поворот у нас...               
   Опять негромко, сквозь слёзы воззвала к Богу Федоровна. Слова утешения принялась было повторять Рипа, вышедшая в кухню, но отворилась из сеней дверь.  Вернулся Денис.               

                6      
   Паутинки ранней седины виднелись в гладко зачесанных ото лба, темно-русых жестких волосах Клима. Борода обрамляла чуть продолговатое лицо. Кончик носа уткнулся в усы, что смыкались с курчавиной, обметавшей щёки. Ворот,  рукава и подол понизу  были украшены на изумрудного цвета  рубахе рубиновой гладью. Свет лампы, переливчатое мерцание шёлка меняли оттенки косоворотки. В покатых плечах и крутой груди Клима, вздымавшей рубаху, таилась сила. Денис это знал. Он видел, как Гультай боязливо прядает ушами, стоит Климу взять его под уздцы, как хозяйский сын прямой рукой переставляет с земли в телегу мешок картофеля, как на мельничном дворе мужики, потехи ради, спихнули в сторонку лежавший под навесом старый жернов, а Клим один возвратил камень на место.
   Однако на плече Рипы могучая рука покоилась удивительно невесомо, и твердые, шершавые пальцы нежно поглаживали кофту. Рипа льнула к мужу, её светловолосая голова клонилась ему на грудь, но голубоватые глаза, в таких случаях светившиеся радостью, после сообщения Лукича выдавали беспокойство.
   На дворе хрипло залаял Жук. Лукич повернул голову к окну, обращенному в сторону большака. Насторожились и остальные, пытливо спрашивая друг друга взглядами: на кого он лает? Пёс, слышалось, рвался с цепи, являя свирепость. К кому бы она ни относилась, грозным рвением Жук заодно доказывал хозяину свою бдительность.
   - К нам вроде некому быть, - сказала Федоровна.
      
   - Явится кто-нибудь самый незваный. Здрасте вам...– томимый неведением,  озадачился Лукич, обращаясь ко всем, но глядя  только на Федоровну, обернувшуюся к кухне, точно оттуда пришлец сейчас и должен был войти.- Лампу зря так богато запалили. На всю волость видно. Не приведи Бог, патруль нагрянет, - при этих словах Лукич заметно помрачнел.
   - На военной службе был у нас, солдат-староверов, свой капелан, - сказал Клим.  –  Он, помню, не раз наставлял. Дескать,  страх свой прячь. Ежели и убоялся чего, к Богу взывай, а людям вида не показывай. Почуют слабость, разбрешут на весь свет и клеветой изведут.
   - Война, братка, война, - ответил Лукич, не совсем понимая, к чему клонил сын,  вспомнив совет армейского батюшки.
   Пёс между тем лаять перестал. Рыкнул в остаток раз-другой и стих.
   - Из гостей вертаясь, кто-нибудь, должно, большаком проехал. Жук иногда и на мимоезжих брешет, - сказала Федоровна, успокоенно поворачиваясь к столу.
   - Скорей всего, мимоезжий и был, - проговорил Лукич.
   - Согрешим, - он подался  ближе к столу. – Ты, Дионисий, тоже подними на сон грядущий, - и разрешил, и приказал хозяин. Денис взглянул на Федоровну. Она ответила согласным кивком. Но в голосе Лукича парень уловил виноватые нотки, а во взгляде хозяйки - необычную жалостливость. Вновь шевельнулось тревожное предчувствие. Он ободрил себя внезапно пришедшей  в голову пословицей: «Бог не выдаст, свинья не сьест...».
   Чарка согрела нутро. Уютно освещалась лампой горница, родными были Будилины. «Бог не выдаст...» - повторилась беспечная мысль.Память уводила в разные годы.
   ...Он бежал по широкому полю, среди желтеющих на исходе мая одуванчиков. Он спешил с приятелем Геником к холму, чтобы посмотреть, куда плывут облака. С вершины холма мир открывался просторно и необъятно. День был до песчинок залит пронзительным солнечным светом, нераздельно соединившим небо и землю. Веял мягкий тёплый ветерок, увлекая в даль редкие чистые облака...
   ...В предрассветный час весёлая гурьба парней и девчат возвращалась из соседней с городком деревни после вечеринки. Вспыхивали и угасали частушки, рассыпался девичий смех. Охолодавшая к рассвету и волглая от росы дорожная пыль пачкала белые брезентовые туфли – тогдашнюю выходную обувь. Денис улыбался шуткам парней, нарочито возмущенным возгласам девчат, задетых досужими мужскими руками, смотрел, как бледнеют звёзды, слышал пробуждение листвы на придорожных липах под резвеющим ветерком, принёсшим запах яблок. Сад раскинулся на пологом взгорье, таинственно темнея гущей и поверху очерчиваясь на оттаивающем небесном холсте. Как пахло яблоками! Уже издали витал тонкий, кринично-стылый аромат. Вблизи сада , в подветрии, воздух густо наполнял духмяный настой – глубинно- свежий, вобравший в себя солнечную знойность с дыханием цветов и трав. Плоды, обременявшие деревья, были, как... Нет, сравнения тут не найти!
   Приблизился конец застолья. Женщины не торопясь, уносили пустые тарелки. Денис выскользнул в кухню.
   Надевая здесь кожушок, он справился у вышедшей из горницы Федоровны:
   - Хлеба нельзя ли немного взять? Лошадкам утром обещал.
   - Это можно.   
   Она подала парню ржаную горбушку.
   
   После светлой горницы непроглядной показались темнота и оттого мрачной – усадьба, затерянно утопавшая в снегу, хотя его и не прибавилось. Но вдруг блеснула наледь на колодезном ведре, легли от построек тени, снег занялся мерцающей синью. Луна объяла землю холодным и покойным сиянием.
   Жук с появлением Дениса рявкнул и тут же умолк, но остался возле будки.
   - Вечный ты часовой, - входя в хлев, сказал ему Денис. Он зажёг у входа фонарь, подвесил его на дверной косяк. Дверь тотчас прикрыл, чтобы не студить животных (две коровы сутёлые – всегда напоминала Федоровна), окликнул:
   - Привет конской компании!
   Лошади безгласно, но чутко встретили парня. Гультай переступил в своём стойле, встряхнул хвостом, с шаловливым любопытством повернул к Денису голову. Гнедуха, неспособный вымогать избранное обхождение, гонял от холки к бёдрам бегучую дрожь. Может быть, зная, что безбородый жилец хутора не обложит его махровым словом, Гнедуха выказывал тихое довольство. Когда Денис вынул из кармана горбушку,  он в свете фонаря  сверкнул глазом.
   Гнедуха первым получил хлеб. Конь снял с выгнутой ладони свою долю от горбушки осторожно и доверчиво, пощекотав руку волосатым храпом. Гультай ревниво подался к Денису, тёрхнулся о мешавшую ему перегородку.
   - Ох, не терпится тебе. Не бойся, не обижу. – Денис поднёс хлеб и Гультай ловко, безопасным для парня рывком ухватил кусок.
                7
               
    Денис и Рипа обихаживали скотину. Лукич с Климом оставались за столом. Они сидели клинышком – врозь плечами и соткнувшись коленями. Клим что-то говорил отцу, даже наставительным тоном. Будилин старший не возражал и дважды громко пожаловался:
   - Эх, жисть-матка, что ж судьба не гладка...
   Федоровна убирала посуду, носила из горницы в кухню. Лампу с абажуром погасили, а немощный свет кухонной маломерки с отколотым кончиком стекла, то и дело заслоняемой хлопотавшей Федоровной, едва достигал горницы.
   Из полутьмы, в которой бороды Будилиных казались огромными, а лица маленькими и багровыми, Клим позвал Дениса, вслед за Рипой вошедшего в жильё.
   - Может, чарку стукнешь?
   - Спасибо, не буду.
   - Правильно. Напиваться ни к чему, - сказал Лукич, что-то не договаривая.
   - Я стукнул бы. И гори вся вражья свора синим огнём! – с вызовом произнёс Клим. Дениса жарко пронзило: это же знакомая мысль.
   - Ишь, какой герой, - укорила Федоровна, ополаскивая посуду в большой глиняной миске, по-местному – латке. – Надо мальца со стеги сводить. Ты, сынок ложись, отдыхай.
   - Скажи, Дионисий: что тебе баял тот пленник на мельнице? – неожиданно спросил Лукич. Дениса удивил не сам вопрос. Показалось странным то, что задан он таким манером и почему-то именно теперь. Подпил Лукич, вот и взбрело в голову, подумал парень, хотя хозяин пьяным не был, несмотря на выпитое. Денису нечего было скрывать и он с чистой душой ответил:
   - Интересовался он, откуда я родом, как мне живётся? Я сказал, что сыт, хозяева хорошие, И всё.
   - Не хитришь? – Лукич в упор смотрел на Дениса, всего на шаг вступившего в горницу.
   - Нашел время допрашивать. Святой ведь день...- напомнила Федоровна.
   ...Старые ходики, отягчённые гирькой, показывали поздний для зимнего времени час. Ушла в свою спаленку Рипа, миновав мужчин и ласково-назидательно сказав мужу: «Хватит уже, Климушка, и завтра праздник». Вскоре, сходив на двор, оба Будилина улеглись.
   Перед небольшой иконой в кухне молилась Федоровна. Денису слышалось: «Да воскреснет Бог и разыдутся врази Его, и да бежат от лица Его, ненавидящии Его, яко исчезает дым, да исчезнут. Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением... О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, помогай ми с Пресвятою Госпожею Богородицею и со всеми святыми небесными силами, ныне и присно, и во веки  веком, аминь».
   Денис лежал, пытаясь вникнуть в малопонятные для него слова молитвы, стеснялся истовых откровений женщины, её страстного, проникновенного полушепота. Молитва успокаивала, Денис лелеял надежду, глядя на обыденные и уже привычные подробности жилья: пепельно-бурый мох в пазах неоштукатуренных в запечье брёвен, застывшую каплю смолы на кружеве сучка. Тускло поблескивал медный таз на шкафу, в котором копились запахи засушенных трав, лежалой кожи, ветшающей бумаги.
   Федоровна неслышно покинула кухню. В ней стало темно. Лишь на потолке обозначился лунный отсвет.
   Перебирая пеструю череду картин отошедшего дня, Денис стыдливо вспомнил пронзительное, как ожог, прикосновение Рипы... В хлеву, задавая коровам сено, они неловко столкнулись и на мгновение прильнули друг к другу. Сквозь рабочий пиджак Клима, надетый Рипой, Денис ощутил упругую женскую грудь. «Ой!» - смешалась молодая женщина и порывисто оттолкнула парня.
   - Это нечаянно... – чувствуя, как враз пересохло в горле, смятым голосом повинился Денис.
   - Я ж тебя не браню, - по-бабьи жалостливо сказала Рипа.
   Распаленно и грешно текли мысли. «Пьянь несчастная...» - казнился Денис. Хотелось встать, выйти на крыльцо, окунуться в холод, прозябнуть до нутра.
   Денис закрыл глаза и словно поплыл в душной кружливой волне. В ушах отдавался шумный ток крови, оживали слова Лукича: «Что тебе баял тот пленник?..». «Похмелье...» - вяло подумал он, проваливаясь в истомную и вязкую мглу. Приснились ему тягостные сны. Никанор снимал с плеча винтовку, в позе прокурора стоял за столом Терентий, с косоворотки Лукича осыпалась земляника. Никанор бил по ним ладонью и бусинки ягод лопались,  вверх выстреливались багровые кусты разрывов. А среди огня и дыма шел настоятель и нёс как хоругвь лестовку на длинном древке из восковой свечи.
...В призрачно-тревожном зареве Денис ловил необратимо отдаляющийся берег. На его кромке бесплотно маячили три фигуры. Денису никак не удавалось различить в отдельности мать, отца, сестру. Он протягивал руки, звал их, но лезли наперед Никанор и Терентий. Только в какой-то миг мимолётно предстало лицо матери, неотступно смотревшей в сторону Дениса и не узнававшей сына. Её седеющие волосы были гладко зачёсаны ото лба. Как у Федоровны их делила матовая полоска пробора.
...По краю скалы он выполз к пропасти. Внизу, в белёсых прядях горных туманов, зияла бездна. Больно заныло под копчиком, будто нацелили в него острие копья. Сердце упало и ухало где-то в пустом животе. В груди саднило от сдавленного крика. Слабыми, непослушными руками он отпихивал одрябшее тело к спасительным задним камням, но неимоверно тяжелая голова свешивалась над провалом, тянула вниз. Там, на самом дне потекла серая безликая вереница людей. По-овечьи слитно она змеилась вдоль извилистого русла. В мёртвом безмолвном потоке он вдруг узнал пленных собратьев, гонимых скрытой и неодолимой силой. Клокочущий вопль вырвался из груди. Парень вскинулся, чтобы отбросить себя от немеряной пустоты, поглощающей страшных призраков, и тут же с обмиранием ощутил,как на плечо лёг груз и сгалкиваег его в пропасть...
...- Дионисий, вставай! Дионисий...- голос был настырен, как долгий звонок будильника.
   Денис проснулся. И сразу в радостном почти озарении пришло понимание, что слышит он явный, всамделишний голос, а жуткая бездна, в которую  падал – лишь кошмарный пропавший сон. Отирая с шеи холодный пот, чувствуя его на лопатках и пояснице, Денис опустил ноги с топчана, пошевелился, точно освобождаясь от снимаемых пут.
   Перед ним стоял Лукич. Он высился над топчаном, застя убогий свет.
   - Ну, едрёна-матрёна, и прижало тебя. Я – за плечо, а ты зубами лезгочешь, - с удивлением сказал хозяин, досадуя оттого,что выразился жалостливо. Сейчас всякая слабость ему мешала.
   - Приснилось мне нехорошее, - поведал Денис, чувствуя сухую горечь во рту и боль в колене. Он потёр больное место, одёрнул задравшиеся от щиколоток, лишённые тесёмок подштанники. Ступни белели на тёмном полу. Ещё томимый дурнотой сновидений, Денис поёжился, внезапно и мучительно вспомнив ледяную синеву конечностей у лагерных мертвецов.
   - Собирайся, Дионисий! – поторопил Лукич. Сказал он это как-то сложно – жёстко и одновременно виновато. Почему «собирайся», а не «одевайся»? И куда собираться, если с вечера ни о какой работе не говорилось, если в доме праздник? Что-нибудь случилось? Теряясь в догадках, Денис, наученный ротными старшинами секундным сборам, стремительно облачился в шаровары и гимнастёрку, потянулся к печурке, где сушились и набирали стойкого тепла валенки. Валенок не было. Может, они на полу? Денис нагнулся и тут вблизи топчана увидел свои ботинки. Солдатские башмаки с бечёвками вместо шнурков он в последнее время обувал редко. Ещё в начале ранней, без оттепелей, зимы Клим ссудил его катанками и сильно истёртыми галошами, а заодно – старыми, грубой вязки носками, на которые Денис наматывал портянки. В валенках привольно было ходить и ездить. Особенно выручали они в нескорых поездках за дровами, запасаемыми впрок. На лесных делянках снег глубок, но такие обутки – не ботинки, топчись смело. А выберешься на дорогу – возок скользит скрипуче, ты же шагаешь... Ногам – тепло, сердцу –отрадно. Похоже, что и сейчас Лукич затеял куда-то ехать, но почему он принёс из сеней ботинки и убрал валенки?
                8
   Из горенки вышла Федоровна. В кофте поверх ночной рубахи, простоволосая, она пересекла кухню, сокрушённо говоря:
   -  Простите нас, Господи, Пресвятая Богородица! Великий праздник встретили, а с чем проводим...
   Лукич отступив от печи, выжидающе надзирал, как Денис насовывает заскорузлые, скособоченные ботинки. Не отводя от парня взгляда, будто и не Федоровне устало сказал:
   - Я счас такой же некольник, как и он.
   В Денисе что-то дрогнуло и сместилось. Чувство близкой беды жарко полыхнуло внутри. Руки обмякли, путаясь в завязках ботинок. Блуждая взглядом, Денис не воспринимал обычных вестей. Свой нехитрый смысл вроде бы утратили и стол, и скамья вдоль стены, и рукомойник с лоханью под ним...
   «Куда он меня... куда?» - заведённо вертелась мысль и, как испорченная патефонная пластинка, вновь и вновь возвращала Дениса в замкнутый круг. Учащённо билось сердце. Высокие толчки сменялись западающим перестуком, приступы слабости лишали сил.
   Мучимый неведением, Денис успокаивал себя слепой надеждой на то,что неуравновешенный Лукич, говаривавший, дескать, его «дурной поп крестил» - с похмелья наметил работу, греховную в Рождество, и потому Федоровна возмутилась. Думая так, Денис выравнивал сердце, но ненадолго. Всё явственнее он понимал, что хозяин замыслил поступок, который губительно перевернёт его, Дениса, жизнь. Охватывали чувства отчаяния и беззащитности. Как перед дулом Никаноровой винтовки. Никанора он ненавидел. Никанор был его заклятым врагом. А Лукич?
   Кожушок подобно валенкам исчез. На гвозде висела принесённая из сеней, по-сиротски жалкая сейчас шинель. Нет, не на работу разбудил его хозяин. Дениса обожгла горькая обида. Он безотчетно склонился к изголовью постели и достал из-под подушки завернутую в носовой платок ложку – единственное, что уцелело в передрягах и осталось у него от небогатого, определённого пехотным уставом, содержимого армейского вещмешка.
   Он надел шинель, сунул ложку в карман и, в потерянно-обречённой позе – ну, что дальше? – глядя в пол, застыл в трёх шагах от Лукича. Тот по-прежнему соглядатаем смотрел на Дениса. Скупо светила маломерка, пласталась по стене  ломанно-уродливая тень хозяина.
   Клим появился в нательной рубахе, в штанах и галошах на босу ногу. «Валенки, видно, сушатся» - необъяснимым образом нашел место для этой мысли Денис, словно, всего-навсего собирался с Климом на перекур.
   Позади сына вышла Федоровна и тотчас подбила его:
   - Скажи, скажи старому, что мы против?
   - Пережди хотя бы праздник а там могут и по-новому запеть, - глуховатым спросонья голосом посоветовал Клим.
   - Наквохтали тебе, и ты туда же...- с порицанием сказал Лукич, оглядывая и Дениса, и кухню, будто что-то припоминая или разыскивая.
   - Не спеши, батя! Нельзя так. Сгубить можно..., -  Клим слегка шепелявил от похмельной сухости во рту. Бережно отстранив Федоровну, он шагнул к ведру с водой, покрытому вышитым полотенцем и стоявшему на припечной лавке.
   Лукич повременил, пока Клим напился из алюминиевого ковшика, и когда тот,  вытирая усы и с облегчением охнув, обратился лицом к отцу, Будилин-старший возразил:
   - Неправда, братка! Какой я губитель? Война  виновата, што такой перекос в жисти делается.
   Денису хотелось пить. С наслаждением приникший к ковшику Клим распалил жажду. Парень провожал глазами каждый Климов глоток, мысленно изведывая студёную свежесть воды.Жажда была невыносимой больше оттого, что саднили в душе тоска, печаль, отчаяние – чувства тяжкие и безысходные с того мгновения, когда он понял, что не ошибается в худшем предположении.
   Стаял звон от подвешенного Климом ковшика, уже Лукич произнёс свой довод, а Денис стоял, мял слепляемые зноем губы, не смея тронуться к воде и миновать Будилиных, образующих перед ним цепочку караульных. В незастёгнутой шинели, с паутинным отблеском в ёжике волос, детски-трогательно обнажающем лоб, он то опускал руки в карманы, то вынимал и потирал возле них ладонями затёрханное шинельное сукно.
   - Деяние твое противно Божьему порядку. Малец, вон, с лица сошел...- сказала Федоровна.
   - Не слепой, вижу. Только в такое время я себе не хозяин. Што творится! Племянника надо бояться, - внушающе-тихо, напоминая супруге, что он повторяет уже известное ей, произнёс Лукич и тут же немилосердно сообщил Денису:
   - Поедем, братка, в волость. Вчера Терентий  от Никанора приказание привез. Требует тебя. Может, немцы велели. Пошлют на работы какие...
   «Знаешь ведь что раньше, чем пошлют, Никанор  пристрелит...» - Денис загнанно смотрел на Федоровну, раздавленный тем, что обрушилось на него. Лицо парня исказилось безмерной горечью. Руки передёргивали плоский сверток с ложкой.
   Федоровна, подобрав руки к подбородку,  совестила:
   - Грех на душу берёшь, грех... Кому ты беднягу отдаёшь? Последнему негодяю и разбойнику. Ой, не простится тебе, Фома...Скажи ты ему, сынок.
   Понурившийся Клим угрюмо молчал.
   - Всё едино: ни доброму хвалы, ни злому кары. Нам его все равно не оборонить. Пленный он и есть пленный. У него свои владыки, - оправдался Лукич.
   -  Кабы владыки забирали, а то получается самочинство. Творит его Никанор и  ты - в приспешниках. Мальца сдашь, но засчитают ли это, - сказал Клим, поправляя под бородой нательный крестик.
   - Как не засчитают? - отозвался Лукич.
   - А так. Ещё и привяжутся. Никанор найдёт, к чему прицепиться. И ты знаешь, что он нам может пришить. Напрасно стараешься, батька. Вчера вечером я тебе втолковывал. И, выходит, зря.
   - Напрасно, говоришь? – Лукич, стоявший к сыну и супруге боком и принимавший их увещевания сторонне-снисходительно, с молодой прытью повернулся к ним. – Не за што ко мне привязываться. Кого брал, того и сдаю. Целёхонького. Ни сбежал, ни помёр. Это и засчитают. Терентий баял: немцам под Москвой чёсу дали. Они теперь злые. И пленники, видать, не валяются. Кажинный нужен! Не то, што по осени.
    Клим, хмурясь, проговорил:
   - Вроде как по маслу у тебя выходит... Только эабыл ты, батя, с кем дело имеешь.

   - Никого и слушать не хочешь. - горестно, но уже и примирённо- сникшая сказала мужу Федоровна от стола, к которому подошла, чем-то вдруг озаботясь.
   Лукич сердито взглянул ей в спину – хотел было ругнуться. Но, угадав, должно быть, намерение супруги, сдержался и лишь бранливо проворчал:
   - Во-во, правильно, собери чего-такого на дорогу. А ты, Клементий, - Лукич кивнул в сторону двора, - Гультая запряги. Хватит рассусоливать. Шестой час уже.
   Хлопотала, наскоро одевшись, Федоровна. Вышла Рипа, говоря свекрови: «Вот чистый платок, мамашка...». Раз-другой протопал в привычных сборах Клим. Лукич, чертыхаясь и тут же винясь перед Богом, искал какую-то бумагу. Может, стекло маломерки густо закоптилось, может, керосин в ней иссякал, но освещение кухни стало пожарно-сумрачным. Причудливо колыхались тени и казалось, что дом наполняется таинственными пришельцами.
   Как только перед ним распалась цепочка Будилиных, Денис, прихрамывая, пошел к ведру с водой. Он пил, задыхаясь, с ненасытным желанием напитать влагой каждую клетку своего тела, промыться этой влагой, несущей целебный привкус. Ковшик отдавал чем-то колодезно-донным, насыревшим металлом, на ободке, щекоча глаз, приютился  блик. Уткнувшись в ковшик, Денис держал свободную левую руку у груди, ладонью вверх, будто ловил срывающиеся с подбородка капли или стерёг сердце. Этой ладонью  он вытер рот, с мнущим усилием проведя ею от скулы к скуле и роняя звук, похожий и на вздох облегчения, и на сдавленный крик боли. Низко опустив голову, Денис направился назад, к топчану.
   От двери, ведущей в горницу, недоумённо-жалостливо смотрела на него Рипа. Шинель с оборванным хлястиком балахоном свисала к икрам. Из ботинок, сношенных до серо-песочных пятен, торчали углы портянок. Поднятый воротник скрывал затылок, на стриженом темени снова возник паутинный отблеск.
   Денис сел на топчан, отрешённо глядя перед собой. Во дворе коротко взбрехнул Жук: должно быть, Клим вывел Гультая. На Гнедуху пёс не лаял, зато Гультая провожал и встречал неприязненно. Видимо, не оставляла пса тёмная собачья зависть к более вольной Гультаевой жизни, частой хозяйской милости.
   Федоровна тем временем разостлала на столе белый платок, положила на него хлеб, кусок сала, принесённый из ларя, что громоздился в сенях, добавила булочек.
   - Не наваливай, матка, - сказал Лукич, застёгивая пиджак, под которым были байковая косоворотка и плотная душегрейка. Их, как и штаны,заправленные в высокие – по колено – валенки, он выбрал из простых вещей. – Не наваливай. Отнимут. Лучше за пазуху сунь чего-такого. Всё спрячет...
   - Несчастным, как он, и большего не жалко, - отозвалась Федоровна.
   - Кабы несчастным доставалось...- знающе обмолвился Лукич и прошелся по кухне наискосок – от стола к шкафу, охлопывая грудь. – Кажись, ничего не забыл. Документ на месте...
   Слово «документ» он произнёс с упором на «у», что резко царапнуло Дениса. Впервые за свою бытность у Будилиных он недобро подумал о Лукиче. Может, потому, что Денис не мог совместить прежнего Лукича с человеком, который собрался его конвоировать. Парень смятённо ждал брани, грубой выходки, чтоб уж пролегла между ними, разделила некая черта. Но хозяин молча приблизился, задумчиво посмотрел на Дениса, сипло дыша, почесал указательным пальцем за ухом. Что-то – вовсе не злое – хотел он сказать. Денис опустил глаза, скользя взглядом по валенкам хозяина, деревянной решётке, прикрывающей лаз в подпечье, ладно сбитым половицам.
   Перед тем он успел разглядеть Лукича: взлохмаченные волосы с торчащим на макушке клоком, набрякшие подглазья, выпершиеся скобки бровей, помятую бороду, что вчера была широко распушена в стороны. Медленно – походив по дому в нескладных сборах – он яснел лицом, словно выпрастывал его из волосни. Денис и раньше видывал хозяина таким.
   Раньше... Это было в иной для Дениса жизни. Иным был Лукич. Подумать о нем  худое и в голову бы не пришло. Теперь Денис, понимая, что хозяин вынужден делать зло, всё равно воспринимал его с неосознанной обидой, видел перед собой неряшливого мужика. Раздражал округло-конусный напуск штанов, отчего ноги смахивали на петушиные. Из-под  пиджака по вольному подолу рубахи свешивалась кисточка пояса. И это почему-то вызывало неприязнь.
                9
   Со двора послышался скрипучий шорох, раздался возглас Клима, и через минуту Будилин-младший вошел в кухню.
   - Конь наготове? – скорее для того, чтобы прервать тягостную заминку, спросил Лукич.
   - Наготове, - безрадостно ответил Клим, согревая дыханием руки и, помедлив, сказал:
   - Пугнул бы ты Никанора. Дескать, расскажешь немцам, какой он бандюга. Знаешь ведь, что по нему тюрьма давно плачет. Нечего подыгрывать этому, как наша мамка говорит, ироду.
   Лукич – он стоял уже посредине кухни,лицом к сыну – протянул:
   - Ты сказал: подыгрывать?..
   Денису показалось, что хозяин колеблется. Но тот молчал потому, что от сыновнего высказывания налился гневом. Одолевая его, негодующе поводил глазами. Затем, как после одышки, тяжело произнёс:
   - В Божий день лаяться не можно. Иначе воздал бы я тебе... Я вас оборонить хочу,  и никому не подыгрываю. Разве не так. А насчет того, чтобы пугнуть, неужто не соображаешь? Скажи я такое, домой бы уже не доехал...
   - Не в обиду сказано, - примиряюще молвил Клим, дивясь тому, что отец пересилил себя, не пустил бранным словом. Праздник, известно остановил. Накалился Лукич и остыл. И всё же продолжать отговоры, склонять отца к тому, чтобы не сдавал Дениса, Клим поостерёгся. Глядишь, и вскипятится... Вспомнился учитель волостной школы: «Крутой у вас папаша. В гневе безбрежен. Вы уж лучше, Клим Фомич, не прекословьте. По встречному камню бурный поток вдвойне сильнее хлещет».
   - Вот и добро, что не в обиду, - то ли похвалил, то ли обрадовался Лукич. – Поедем, Дионисий. Не ладком, так хоть рядком.
   - Эх, батька, батька... скорбно сказал Клим.
   Федоровна подала вставшему с топчана Денису белый узелок, который он взял безвольно и неловко. Клим принёс в тряпице табак и сам грузной, непреклонной рукой поместил курево в карман шинели, отчего Денис дёрнулся, сорванно-мелко переступил и прижал узелок к груди – тесно и бережно, как нищий милостыню. «Зря я позволил себе...» - стыдливо думал он, сожалея, что взял еду. И не взял бы – сейчас он уже мог ослушаться хозяина – будь этот напутный узелок не из рук Федоровны. На неё он и посмотрел благодарно-прощально. Скорее почувствовала женщина, чем увидела в притенённых глазах парня эту благодарность и вместе с тем – невыразимую горечь.
   Придерживая под мышкой узелок, Денис чулком натянул на голову пилотку. Увидев её, Федоровна вскричала:
   - Что ж это мы делаем! Выгоняем на мороз голого мальца. Даже шапку пожалели! Климушка, ты-то куда смотрел? Рипа, девонька, неси из шкафа Лёшину вязанку. Пусть малец под шинель наденет. Прости ты нас, сынок, совсем с толку сбились...
   Через короткое время  на голове Дениса был видавший виды треух, который он носил с начала зимы. Грудь и спину поверх гимнастёрки облегала безрукавка домашней вязки с плеча младшего сына Будилиных Алексея. Нашлись и штопаные варежки. Пилотка вернулась в карман.
   Денис пошел к двери, не справляясь с хромотой, понурый, обречённый, словно из последнего перед гибельным полем схорона, и потому, наверное вздрогнул, когда Федоровна притронулась к его плечу. Женщина заклинающе перекрестила обращенное к ней лицо парня и тем страстным молитвенным полушёпотом, что слышал он по вечерам, произнесла:
   - Господи, отринь от него смертные муки...
   Клим с другой стороны протянул руку, распрямил широченную ладонь.
   - Давай, братка, по-людски разлучимся. Мы тут все равные. На твоём месте может оказаться каждый. Прости нас...
   Крепкое пожатие Клима Денис принял молча. Он шагнул к порогу. Федоровна, Рипа, Клим были теперь за спиной, и обернуться к ним парень не находил сил...
   Лукич  вынес корзинку с прикрытой рушником снедью и бутылью. Он протопал к саням в длиннополом армяке, загребая валенками снег. Гультай, стоявший в метрах пятнадцати от дома, боком к крыльцу и головой к выезду со двора, ворохнулся, как только появились хозяин и Денис, скрипнул санями. Он был запряжен в дровни со вставленной в задок решётчатой спинкой. Почти вровень с ней в редкой верёвочной сетке лежала охапка сена, по местному – кидка. Дощатое днище саней прикрывала солома.
   Лукич, забираясь в дровни, зацепился ногой за жердевой отвод, ругнулся. Он уселся  справа, низко подмял сено, Старательно приладил между ног бутыль. Поспешно, в неуклюжей позе примостился у ног Лукича Денис. Он едва не опрокинулся на Будилина, когда тот тронул Гультая. Схватившись за отвод, сквозь варежку ощутил настывшее дерево.
   В тускло-жёлтом окне темнела чья-то фигура. Наверное, это была Федоровна. Немощный, но тёплый свет стекал на снег ровной лужицей. Денис с печальной завистью подумал, что Лукич вернётся к этому тихому огню...
   Гультай повлёк дровни по усадебной дорожке к большаку. Освещённое окно скрылось за углом дома. Тоскливо и хрипло пролаял вослед путникам Жук. Вскоре и дом поглотила темнота. И уже слышались только тягучий шорох полозьев, сухое – чах-чах – погружение в снег копыт да позвякивание кольца на дуге.
   Было безлунно. Пепельное в зените небо по краям оплывало на землю непроглядно, и округа казалась тёмным шатром с едва различимым куполом. Под ним рождалось некое верховое движение воздуха. В глухих полях шастал ветерок, перемётывался через дорогу лёгкой позёмкой – к рассвету обещалась метель. Придорожные деревья пугали грачиной чернотой, своим сходством с таинственными кучками людей.
   У Дениса сразу замёрзли ноги. Холод проникал сквозь тонкие портянки, а носков ему не дали. Он шевелил пальцами, пытаясь хоть немного согреть их. Кое-где на дороге сани кренились, парня валило набок. Надо было пересесть. Поэтому Денис готовно привстал, когда Лукич вдруг сказал:
   - Опорожнимся...
   Остановились, вылезли из саней. Денис отошёл было по затвердевшему насту на обочину, но Лукич, роясь в одежде, натужным и прерывистым от нетерпения голосом велел:
   - Шпарь на месте. Што ты, баба? Нечего тут по сторонам блыскать. Один у нас путь...
   Помочившись, Лукич задом почти рухнул в сани, с минуту грузно усаживался, правую ногу для удобства положил на отвод. Денис сел впереди Будилина и опять – не лучшим образом. О рукав шинели назойливо тёрлась вожжа. Гультай бежал  размеренной трусцой и Денису время от времени в лицо летела из-под копыт колкая крошка.
   С каждым оставленным позади метром приближалось волостное местечко. Конец... Денис, то застревая в собственных мыслях, лихорадочно искал какой-нибудь выход, то отключался, переставал осознанно владеть простыми движениями рук и ног. Вот и сейчас лицо и грудь залепляла снежная крошка, но он сидел как истукан.
   В лошадином брюхе что-то ухало, Лукич встряхивал вожжами, цокал, понукая коня. Будилин тяготился молчанием, однако начал не с того, на что настраивался. Видимо, главные слова пока не давались ему.
   - Кони, братка, как и люди, разные бывают. Помню, у батьки мово пегая кобылка была. Масть весёлая, и нравность дал ей Бог пригожую. В поле, бывалочи, идёт себе да идёт. В борозде и в бороне – всё ладно. Борончиком кобылка была. Так конь зовётся, ежли орать-боронить справен.
   Гультай на взгорке сбавил шаг, пошел вразвалку.
   - Но-о, ты, франт петербургский! – прикрикнул Лукич, но кнутом не замахнулся. И это Гультай уловил, не спеша пускаться бегом. – Женилку давно успокоили, только и счас начудить может. Ветреный... Ну, ничего, придет весна, плуг потаскаешь, угомонишься. Скажу, правда, Гультай хоть и непрочь дурака повалять, но понятливый. Прошлой зимой дали мы Гультая сродственнику. К леснику съездить. Там наш родненький так угостился, што едучи поздним часом назад, выпал из саней. Замерз бы, да спасибо Гультаю. Стал на дороге и ржет – на помощь зовет. Услыхал один мужик, помог. Добром кончилось. Вот и возьми ты Гультая за рупь двадцать. Што придуривается моментом, так человек скотине не ровня, а беспутство сотворяет...
   «К чему эти байки о лошадях, - обрывочно, в чем-то неверно мелькало у Дениса. – Меня или себя успокаивает? Но, может, ему всё равно: что на базар съездить, что меня в полицию сдать? И эти россказни потому, что для него ничего не случилось? Сколько ещё нам ехать? А он обеспокоился, когда я отошел от саней...».
   Гультай переходя на шаг, оскальзывался, носил задом. Качалась похожая на колокол дуга. И оглобли были как руки, навытяжку несущие её. У лошадиной морды рыхлилось облачко пара. Иногда дровни, будто лодка на волне, слегка вздымались перед бугорком и опадали в дорожную ложбинку. При этом хрусткий стук полозьев и шорох рассыпающегося снега жёстко отдавались в стылом воздухе, и оттого холод, казалось, пробирал ещё чувствительнее. Спасали шапка, безрукавка, рукавички. Не будь их, совсем пришлось бы худо. Ах, Федоровна, великое спасибо тебе! Денис мысленно обращался к женщине, как к родной матери, на «ты», хотя живя у Будилиных, он никогда не изменил уважительному обхождению и называл хозяйку только на «вы». Ах, Федоровна, сердобольная печальница... Ты ещё наверное, надеешься,что супруг одумается и повернёт назад...
   Проехали мимо нескольких сонных и вместе с тем настороженных хуторов, проводивших сани угрюмым собачьим лаем. Конечно, люди просыпались в своих нагретых постелях, прислушивались, тревожились, молились. Близилось утро и кто-то уже вышел на двор, повинуясь извечному крестьянскому радению о каждой животине. Однако ночь ещё не отступила. Только единственный огонёк зажёгся и быстро пропал, чему Денис горько уподобил себя  – тоже одинокий и пропащий.
   Между хуторами лежали студёные поля, и с них, представлялось, стягивался к саням, к тёплому дыханию живых существ холод.
                10
   Денис вспомнил будилинскую баню. Крытая чешуйчатой осиновой дранкой, она льнула к берёзовой рощице в заусадебной низине.Перед Рождеством он топил её смолистыми поленьями, наполнив водой из ставка железную бочку, вправленную в каменку. На неделе валил хлопчатый, застящий округу снег. В низину его ещё и ветром-криводуем намело. Деревянной лопатой Денис прорыл тропу к ставку, сбросил снеговые подушки с крыши, расчистил пятачок возле двери. Наносив воды, он разжёг огонь. Сосновые дрова горели забористо, огонь в топке теснился, перевивался. Дым утягивался в дощатую трубу и в открытую дверь – баня топилась по-чёрному. Сипела, нагреваясь вода. Каменка постепенно накалялась, источая жар.Когда дрова прогорели, Денис выгреб из топки угли, затем подмёл пол, ополоснул горячей водой полок и лавки, закрыл дверь. Баня отстаивалась а он принес чистой соломы, расстелил её в предбаннике.
   Засветло, в одном исподнем, лишь накинув полушубки и шапки да сунув босые ноги в валенки, отправились в баню Лукич с Климом. Денис немного отстал, подождав, пока Рипа скалкой разгладит для них бельё. Уже в предбаннике он почувствовал, как знойно внутри, за дверью, которую словно выпирало тугим, горячим духом. Будилины сидели на полке, тёрли ладонями плечи, бока, отворяли поры, как говорил Клим. Блестя потным телом, он слез через некоторое время с полка, сказал:
   - Ну, давай, батька, жарь...
   Клим металлической кружкой зачерпнул из бочки горячей воды, плеснул на каменку. Она содрогнулась и, перекатывая рокот, выдохнула жар. Парился Лукич яростно – ойкал, пристанывал, ложился на спину задирая ноги и охаживая их веником, опирался то на один, то на другой локоть и хлестал по бёдрам. Изнеможенным голосом прсил Клима:
   - Подсыпь, братка, ещё...
   Вконец утомившись, он слез с полка и, отдуваясь, выбрался в предбанник. Отца сменил сын. Клим раззадоривал себя, восклицал: «Дай, дай, дай! Хох, хох, мне горох. Амосу – просо. Евмению – ячменя. Тимошке – картошки». Веник пляшуще метался по телу, вприглажку скользил по нему под страдальчески- сладостное покряхтывание Клима. Парились Будилины больше и охотнее, чем в другие субботы. Отходили от нелёгкой работы, веселея в предвкушении праздничных дней, добрея голосами. Денис тоже забрался на полок. Клим с низкой лавки пошутил:
   - Добавь парку, не то замерзнешь там...
   Зной наверху был довольно крепок, но, чтобы «поддержать фасон» Денис кинул на каменку самую малость воды. Каменку сотряс глухой рокот. Из бархатных от сажи камней взнялось облачко пара и Дениса обволокло калёным маревом. В нём – жгучем и отрадном – он замирал, дыша через сложенные ковшиком ладони, чувствуя, как очищающе пронизывает его жар и сходит с души тяжесть...
   Несбыточным теперь теплом дарила предвечерняя банька с врачующим берёзовым духом, с маленьким оконцем, за которым уже скудел свет короткого зимнего дня, с мирным доброжелательством Лукича. Сейчас в это невозможно было поверить. Банька представала сказкой. Наяву он сидел в холодных санях, тупо свербила нога, набухали пальцы, мёрзла и ныла спина.
   «Пробежаться бы за санями, согреться, - мелькнуло у Дениса. – Нога не даст... Да и к чему? Всё равно Никанор пришьёт, а немцам скажет: при попытке к бегству. Пришьёт...» - безысходно думал он и не мог постичь до конца неумолимо зловещий смысл неслыханного им до пленения слова.
   «Бегству, бегству, бегству, - повторялось в мозгу. – Хозяин не велел отходить от саней, когда останавливались, боится побега. Неспроста и про пленника, что был на мельнице, спрашивал...».
   По-прежнему было темно, пустынно. Гультай трусил, то и дело норовя перейти на шаг. Может, он своей лошадиной душой сочувствовал Денису, продлевал ему хотя бы такую свободу.
   - Добрый ты малец, Дионисий, а судьба мучеником сделала, - сказал после некоторого молчания Лукич. – Вот и я тебе зловредство чиню...
   «Да, он боится, что я убегу» - убеждался Денис. Мысль была настойчивая, целиком захватывала его. Он припомнил, как однажды приехал с обязательных дорожных работ Клим. Вернулся Будилин-младший поздно. Денис уже лежал на топчане. Считая его, видимо, спящим, Клим поделился за ужином с присевшим к столу Лукичом:
   - Пленники, батька, бегут...
   - Как бегут? – не понял Лукич.
   - Удирают от хозяев. Сказывали мне, что от Агапенка и другого мужика в одну ночь втроём ушли.
   - Куда ж они могут уйтить? До самой Москвы немцы. – Весть Лукича ошеломила.
   - Ты, батька, как малый ребёнок. Разве не слышишь, что на свете деется. Им до Москвы и не надо. Тридцать вёрст до Белоруссии. А там – партизаны. К ним пленники и прибьются.
   - Вот так новости, - проронил Лукич и тут же спросил: - А наш не удерёт? Вдруг задумает? Беды не оберёмся. Только не должон... Вроде смирный малец. Ну и мы его не обижаем.
   - В том и надёжа наша, что не обижаем, - молвил Клим. – Агапенок, сказывают, двоих пленников почти что в хлеву держал и кормил, как собак. От такого хозяина и мы бы с тобой удрали. У нас Денис по-людски живёт. Только всё одно он – пленник. В любой час могут за шкирку взять. Он это знает и понимает.
   - Смотреть за ним надо, - сказал Лукич. – И ты ему ничего про беглецов не говори.
   - Не скажу, - успокоил отца Клим.
   Денис, вслушиваясь, весь подобрался, лицо у него пылало, но дышал деланно ровно. Потом в опустевшей и тёмной кухне он смирил прибойное волнение, расслабленный, долго лежал с открытыми глазами. Попав к Будилиным, Денис в первое время возвращал себе утраченную в плену способность полно и естественно видеть, воспринимать мир. Заново он привыкал смотреть на хлеб без сумасшествия, на лопату – без содрогания, на обувь – без вороватого блеска в зрачках. Подавленный всем , пережитым в лагере, Денис медленно и неверяще постигал тихую, замкнутую жизнь на хуторе, обойдённом, с первого взгляда грозными событиями. Очутившись в неволе, Денис не знал, куда откатилась война. У Будилиных поначалу в его воспалённом воображении мир делился на две части: на лагеря и хутора. Ничего другого для него не существовало.
   Ходил он сперва, опираясь на сучковатую палку, и каждый вечер по совету Федоровны прикладывал к распухшему колену нагретый в печи и завернутый в льняное полотенце песок. Шли дни, притихала боль в ноге, мышцы набирали силу, Денис втягивался в работу. И все чаще посещало раздумье: сколько продлится эта сытая и странная жизнь? После выходки Никанора он отчетливо понял хрупкость своего положения и ту очевидную истину, что миновать подлую пулю полицая или лагерный барак, в который его швырнут как последнюю тварь, можно только бегством. Но куда бежать? Ответа не находилось, пока Денис не подслушал Клима.Твердой готовности парень не обрёл, но теперь он хоть знал, что где-то недалеко есть люди, ведущие борьбу с врагом.
   От решительного шага Дениса удерживало сомнение в своих силах. Ни с кем из подобных себе он связан не был. Уход в одиночку, да ещё с больной ногой казался бессмысленным. Сдерживали его и добрые чувства к Будилиным: сыновнее – к Федоровне, братское  - к Климу, почтительное – к Лукичу. Всем им он был чем-то обязан, а его побег мог обернуться для них наказанием властей, по военному времени – самым суровым. Он не хотел подводить их, ждал случая.
                11
   Сейчас на роковой дороге он испрашивал у Федоровны и Клима прощение, потому что уже не хотел подчиняться Лукичу, покорно сидеть в санях, жалким трусом приближаться к собачьему концу.
   - Зловредство чиню, - продолжал Лукич. – Ты уж прости, Дионисий. Пойми и нас. Мы у Никанора на крючке. Никак не отцепиться. Младшенький наш Алексей с Советами отступил. Молчим мы все про это. Федоровна каждую ночь плачет. И слёзы льем, и от Никанора откупаемся: то самогонкой, то мясцом, то ещё чем. А он всё грозится, что взыщет: мол, сын с большевиками снюхался. Нам нечего сказать. Сын в городе учился. Город германец на третий день взял. Алексея перед тем на станции видели, вроде в Расею подался. Живой он, аль нет, неведомо нам...- Голос Лукича дрогнул, запнулся.
   - Федоровна горазд кручинится. По этому несчастью и ты к нам попал. Как прослышала она, што немцы пленников к хозяинам отпускают, стала просить: съезди, батька, возьми какого мальца. Я уж поберегу его. Может, и нашего сыночка  Бог спасением воэдаст. Я говорю ей: нельзя нам пленника брать – мы ведь с клеймом. Федоровна всё-таки настояла. Одним словом, поехал я тогда к лагерю. Что было дальше, ты знаешь. Федоровне – утешение, но ты и как помощник принадобился. Раньше мы после жатвы молотилку нанимали, толоку собирали. Война и это порушила. Теперь цепом махай, молоти вручную. Я когда брал тебя из плена, смекнул: подкрепится малец, помогит. И правда, помог.
   Денис молчал. Он менял позу, оглядывался по сторонам, точно высматривая что-то в тёмных полях. Будоражил и настраивал неведомый прежде голос свыше, с несущих новое утро небес: нужно отважиться на крайнюю решимость и дерзость. Рискуй, если хочешь воли!..Не кинешься в омут – попадёшь к Никанору... Денис трудно выводил себя из оцепенения, в которое недавно ещё впадал, отдаваясь на произвол судьбы.
   - Обижаешься, - понятливо отметил Лукич. – Имеешь право. Только и мне не сладко. Душа за тебя болит. Малец ты добрый, и мы тебя жалели. Конешно, бывало, што горб ломал. Так и мы на боку не лежали. Всю жисть в работушке. Каждый кусок хлеба вот чем добыт, - Лукич выпрастал из варежки руку и сбоку поднёс её к лицу Дениса – большую, чёрную, словно выкроенную из земли и собравшую на себе земные трещинки и ранки. – В опчем, ладом у нас с тобой шло. Думал я, по весне втроём болотинку осушим, вики с овсецом посеем. И вот – посеял.. Терентий, когда я его провожал, сказал, што ищут пленника.  Удрал пленник. С Никанора за это спросят. Немцы счёт любят. Вот и везу тебя... Иначе Никанор не отстанет. Зловредство чиню с одной стороны, но с другой, ежели поглядеть – греха нет. Разве виноват я, што невольный ты человек? Нам жить надо. Климу тридцать пятый годок, Рипе – двадцать третий. С первой жёнкой, царствие ей небесное, у Клима детей не было. Теперь, Бог даст, будут...
   «Мной заслониться хочешь! – запальчиво подумал Денис, опять осознавая, что несправедлив. – Настолько я тебе не должен. За то, что из лагеря вытащил, спасибо, но сейчас... Сейчас за себя поборюсь...».
   Дорога слегла под уклон, затем она взберётся на взгорье, и начнётся Крыжский лес – местами глухой, непролазный, местами разреженный полянами, с болотами и высотками, речками и озерцами, неисчислимо щедрый на ягоды и грибы, таинственный, опасный и спасительный, бесконечно уходящий к востоку. В этом лесу Денис бывал. О нём и Клим рассказывал. Перед лесом развилка. Направо – в лес, налево – к волостному местечку. До него отсюда километра три.
   Гультай лёгкой рысцой спустился по уклону, пробежал низиной, где на обочинах в схваченном льдом осеннем паводке стояли голые осины, и, пофыркивая, пошёл на изволок. Ближе к развилке дорога выровнялась, подступили  к ней  старые сосны, кроны которых различались в темноте как низкие тучки.
   Денис с колотящимся сердцем привстал, повернулся к Лукичу.
   - Замёрз ты, братка. Ну, ужо скоро приедем, - извинительно сказал Будилин.
   - Не сдамся!.. – крикнул Денис, мгновенно рванул вожжи из рук Лукича, изо всех сил толкнул его в плечо. Будилин, оторопело охнув, вывалился из саней, и тогда парень, поднявшись во весь рост и, размахивая над головой вожжами, погнал Гультая вскачь на лесную дорогу...
                12
   Осенью сорок четвертого в дом Будилиных вошел советский офицер Денис Прошкин. Чувства, с которыми его встретили в усадьбе, передать невозможно.   Отклик, возникший в душах всех жильцов при появлении навсегда, как им казалось, сгинувшего человека выразила, пожалуй, двумя словами Рипа, первой увидевшая в окно вылезшего из машины военного:
   - Денис воскрес...
   Внезапного гостя встретила онемевшая семья, перед тем готовившаяся, похоже к обеду.Все неверяще-опасливо смотрели на Прошкина и каменно молчали. Только на коленях у Рипы пухлощекий ребенок повторял: - дядя, дядя - и показывал ручонкой в сторону порога, у которого стоял несколько смутившийся Денис. Поздоровался он спокойно и сдержанно. Федоровне, обессиленной радостью «воскресения» парня и потому безгласной, Прошкин поклонился.               
   - Приехал арестовывать меня? - опомнившись, угрюмо процедил Лукич. - Что ж, начну собирать котомку.
   - Арестовывать вас, Фома Лукич, приехал бы не я. Из-за меня котомка вам не понадобится.
   Несколько часов провёл Прошкин в усадьбе. Он застал здесь перемены. Семья увеличилась. Клим и Рипа растили мальчика Феденьку, названного так в честь прадеда. С родителями жила дочь Лиза, временно или насовсем покинувшая Ригу.
Два с половиной года, прошедшие с памятного Рождества, изрядно добавили Будилиным седины. Побег Дениса не обошелся  Лукичу даром. Никанор пригрозил ему заключением в уездную тюрьму, поставив заодно в вину семье и уход в Россию Алексея. Лукич вполне мог оказаться за решеткой, причем  с крайне печальными последствиями. Но Никанора отправили на какую-то карательную операцию и он с неё не вернулся. Беда, нависшая было над Будилиными, миновала. Пережитые потрясения скрасило рождение внука. Федоровна и Лукич души в нем не чаяли. Клим от счастья вообще был на седьмом небе.
   О событиях и происшествиях, затронувших усадьбу, Денис узнал из первых уст. Всемером, считая Феденьку, отобедали. Была постная среда и что-либо скоромное на столе отсутствовало. Ели отварную картошку, квашеную капусту, соленые грибы, овсяную кашу с клюквенным морсом. Мужчины угостились смесью самогона и ягодного сока.
   - В меру можно и в посту.А при таком госте вовсе не грех...- сказала Федоровна.
   За полчаса до отъезда Денис уединился с Лукичом в горнице. Клим от участия в мужском разговоре отказался:
   - Вы уж потолкуйте без свидетелей. Мое дело сторона. По-доброму должно у вас получиться.
   Они присели под иконами, на которые Лукич, войдя в горницу, перекрестился.
    Денис торопился. Время, отпущенное на суточный отпуск, неумолимо истекало. Разговор складывался короткий. Но старший лейтенант Прошкин знал, что исполнит  главное, из-за чего он, получив с великим трудом редкое в военных условиях увольнение, наведался к Будилиным. 
   - Каждый из нас тогда был по-своему прав,- сказал Денис, перехватив выжидательный взгляд Лукича, гадающего, что ему скажет Прошкин.- Мы оба хотели спастись. Но оба отдавали друг друга в руки Никанора. Вы своим отвозом меня в полицию, я - своим побегом.
   Исподволь посматривая на возмужавшего Дениса, Лукич примечал ладную фигуру в гимнастёрке, погоны со звёздочками, награды на груди, в красно-золотистом цвете которых мелькало отражение огонька иконной лампадки. В слова Дениса Будилин вникал трудно. Вроде бы прощёный, он не мог избавиться от навязчивого опасения, что Прошкин всё-таки потребует некую плату, вменит какую-то долгую и тяжкую повинность.
   - Думаю, что жизнь уже рассудила нас, - продолжил Денис. - Есть вместе с тем и собственный суд. Суд совести. По совести хочу вернуть вам должок.
   Прошкин вынул из брючного кармана пачку денег и положил её на стол перед Лукичом. - Это за угон лошади, - объяснил он. - Я должен возместить ваши убытки. Чтобы на душе, если останусь в живых, было спокойно.
   Ошеломлённый, как и при появлении Дениса, Лукич вконец растерялся. Внутренне он противился преподношению Прошкина, однако беспомощный от нахлынувших, ранее неведомых ощущений, среди которых не было чувства корысти, не нашёл в себе твердости и решимости отказаться от денег и вслух лишь произнёс с покаянием: - Спаси, Господи!
   К армейской тупорылой легковушке Дениса проводил Клим. Федоровна и домочадцы виднелись в двух окнах, обращенных во двор. Положив на сиденье собранный Федоровной узелок с домашней снедью, Прошкин сказал:
    - Откровенно говоря, когда прощался с Федоровной, едва сдержал слезу.
    - Молится она за тебя, Как за всех нас. Каждый день просит у Бога защиты и милости. Великая молебщица наша мамушка. Может, она и оградила тебя от смерти своей молитвой. А получающий    через кого-то Божью благость, слыхал я в храме от батюшки, это сердцем чует, - произнёс  Клим с уверением, что материнские слезы Федоровны передались сыновней душе Дениса.
   - Да-да. Чью-то спасительную силу я не раз изведывал.
   - Пусть эта сила побережёт нас и дальше. Войне вон солдат только давай. И меня на комиссию вызывали. Могут забрить. Встретимся с тобой где-нибудь в окопах, - невесело пошутил Клим.
   - Война на исходе. Думаю несколько месяцев осталось, - проговорил Прошкин. - Хотя на фронте и мгновение  судьбу меняет...
   - Даст Бог, здесь свидимся. Приезжай. Окрестим тебя. Негоже русскому человеку некрещеным быть, - Клим положил на плечо Денису руку, всмотрелся в его лицо, словно запоминая облик человека, который вызывал у него воистину братское расположение.
   - Всё правильно. Хотелось бы встретиться еще...
   Они по-братски обнялись.
     1974-2008
      ____________________________
   Повесть «Рождество твое...» впервые опубликована под названием «Утренний возок» (Вильнюс, изд-во «Вага», 1978). Данное издание  - второе и переработанное.