- С Азова? Ты не шутишь?
- Почему шучу? - она покачала головой. - Сейчас, конечно, не разглядишь огоньки вон там, в той стороне. Затемнение у всех. А раньше можно было видеть Тамань...
Я взглянул. Там, где она показывала, было темно.
- Тамань… ничего себе… - всё ещё ошарашенно проговорил я. – Так мы что, в Керчи?
- Не в самой Керчи. Керчь там, внизу. Камыш-Бурун, Старый Карантин… А ты думал, мы где?
Я тупо молчал. Самым странным из всего было это неожиданное открытие. Более странным, чем тельняшка с гимнастёркой. Более странным, что я нашёл раненого так легко и просто, словно по наитию. Более странным, что я существовал здесь, как в тумане. И вдруг туман рассеивается - и оказывается, это Керченский полуостров, ничего себе, дела… Только что-то не похоже это на Керченский полуостров, долбила где-то в глубине моей души назойливая мысль. И опять я чувствовал странное раздвоение: одна моя часть удивлялась и оценивала, а вторая – жила себе спокойно и знала, как надо. Знала, что всё идёт, как надо…
- Ничего я не думал, - честно сказал я. - Я думал, как тебя увидеть. Я боялся тебя потерять.
- Баба рада сказала: ты его узнаешь, а он – тебя, - тихо проговорила она. – Она сказала: придёт Ясень Ясный, - она взглянула на меня искоса. - Это что, фамилия у тебя такая?
- Фамилия? Нет, - сказал я с удивлением. – Я не знаю, кто такой Ясень Ясный… - я пожал плечами. - Может, Сокол ясный? - я засмеялся. – Финист – ясный сокол. Ударился грудью об пол, обратился в добра молодца… Вот, я обратился. А на самом-то деле я сокол.
Я поднял руки и помахал ими, как крыльями.
Она даже не улыбнулась.
- Нет, Ясень… - она серьёзно покачала головой, и я устыдился своих дурацких замашек.
- Ну, хорошо, - сказал я. - Пусть Ясень. Может, есть такая фамилия. Только почему я?
- Баба Рада сказала, что ты…
Она вдруг повернулась порывисто, встала совсем рядом, пристально вглядываясь в меня, и я совсем близко увидел её тёмные в темноте глаза и светлый, нежный рот. И снова меня накрыло странное волнение, такое повелительное, что я ощутил мороз по коже…
- А дальше что? – спросил я непослушными губами.
- А дальше… а дальше… - она вдруг запнулась, смешалась, опустила глаза, вздохнула. – А дальше я тебя накормлю, - сказала она совсем другим тоном, словно стряхнула наваждение. - Хочешь есть? – она уже смотрела весело. - Я тебя покормлю, ты же голодный…
Я засмеялся. Меня тоже отпустило волнение, и снова всё стало просто.
- Честно сказать, не помню, когда я ел в последний раз, - сознался я.- Спасибо, но я, наверное, не успею, надо же раненого сопровождать…
- Ой, нет, что ты, - сказала она и затрясла головой. - Тебе туда нельзя… ты там пропадёшь… Они сами всё сделают. Баба Рада с ними уйдёт, лекарства свои повезёт раненым. А ты пока подожди. Она тебя потом выведет…
Словно в подтверждение её слов за нашими спинами отворилась дверь. Оба моих знакомых мужика вышли, не обращая на нас внимания, проверили упряжь, переворошили сено в подводе и снова вернулись в дом.
Нина сделала мне знак, мы проскользнули за ними в сени, потом в дверь, на меня пахнуло жилым теплом, я чуть не споткнулся о высокий порог, пытаясь разглядеть помещение, но Нина увлекла меня вправо от входной двери, за ситцевую занавеску. Мы оказались в уютном закутке за печкой. Горела лампа на узком столе. Крошечное оконце выходило в сени. Оно было заставлено стеклянными пузырьками и бутылками, наполненными чем-то тёмным. Печь была вытоплена. Я сел на лавку возле неё и спиной почувствовал приятное тепло. На печке стоял большой ведёрный чугун с тёплой водой, жестяной чайник, мятая алюминиевая кастрюля под мятой же крышкой. Подмазанный глиной пол был чисто подметён, на стенах висели пучки трав, самодельная деревянная полка была заставлена разномастной посудой и украшена привязанным к перекладине вязаным суровым кружевом.
Нина присела перед печкой, кинула в тёмный зев охапку хвороста с полу, и огонь запылал, освещая её нежное лицо тёплым розовым цветом.
Мимо занавески протопали тяжёлые шаги, загудели голоса, кто-то из мужиков пробормотал с натугой, видимо, пронося раненого: «Потерпи ещё малость, Андрюха… считай, с того света вертанулся»… Потом голоса переместились в сени, хрустко переступила под окном лошадь, и через несколько минут заскрипели колёса…
- Уехали, - сказала Нина, присев рядом.
- Они вернутся?
- Баба Рада вернётся днём завтра или вечером. Или вообще послезавтра. Как получится. Она к раненым уходит. Врачует там…
- А ты не боишься одна?
- Сначала боялась, но она говорила: тебя не тронет никто, не бойся. Потом оказалось, и правда, не тронет… Ну, всё, теперь можно встать, - она поднялась, - садись вечерять.
Я пересел к столу, и передо мной очутилась глиняная миска, расписанная снаружи наивными крупными цветами. В ней исходило паром тёмное душистое варево.
- Ты не стесняйся, - говорила Нина, хлопоча вокруг меня, доставая деревянные ложки, ломая серую лепёшку. - У нас еда есть, всем хватит… Баба Рада из ничего готовит. Из травы всякой, из кореньев... У неё в кладовой всякие сушёности. Яблоки сухие, груши, орехи... Когда я тут у неё появилась, у нас абрикосов был мешок, представляешь? Она их в печке с водичкой распарит – вкусно… и всю зиму меня ими кормила, выхаживала… А я тебя таким взваром ещё угощу, ты такого точно не ел… Бери ложку. Ты деревянными любишь?
- Ну, придётся теперь любить, - засмеялся я.
- Деревянными вкуснее… Но у нас и простые есть, если хочешь.
Она вынула из стола алюминиевые ложки.
- Надо же, - сказал я. – Всё-то у вас есть.
- Ей так платят за лечение, - объяснила Нина просто. - Продукты приносят, вещи, у кого что есть, кто посуду, кто муку. Вот, кто-то ложки принёс, это из рабочей столовой… до войны столовая там была…
Я взял ложку и отведал из миски. Было вкусно и душисто.
- Что это?
- Каша чечевичная с грибами и всякими приправами. Травы, семена… Вот только масла нет…
- Вкусно даже без масла, - я вдруг и, правда, почувствовал голод и принялся наворачивать кашу с аппетитом, заедая лепёшкой. – Молодец твоя баба Богорада, – похвалил я с набитым ртом. - Передай ей от меня личный поклон и горячий комсомольский привет. Скажи: кланяется вам добрый молодец Финист Ясный Ясень. Или даже так: Финист Ясный Пень.
Она засмеялась, откинула за спину косы. Славный у неё был смех. И славно было сидеть с ней рядышком в уютном закутке, озарённом живым, подвижным розовым светом с двух сторон - от лампы и догорающей печи. И славно было смотреть на неё в этом розовом свете и слушать её смех и лопать за обе щёки вкуснющую кашу...
- А почему ты сказала: можно встать? – спросил я с любопытством. – Это ты про примету? Что перед дорогой надо посидеть?
- Да, - кивнула Нина. – Но тут немного по-другому. Это не для тех, кто едет, а для тех, кто остаётся. Те, кто остаются, могут облегчить дорогу. Надо сесть в сторону той дороги, мысленно проводить взглядом и подумать лёгкое. Такое… безмятежное, счастливое. Я всегда детство вспоминаю…
- А стоя нельзя думать?
- Стоя плохо. Стоя человек озабочен.
- Точно, - сказал я, поднимая палец. – Это правильно. Сидя больше расслабления. И концентрация больше. Всё так и есть. Образованная твоя баба Рада.
- Вот видишь, - сказала она. – Ты и сам всё знаешь.
- Но у нас обычно перед длинной дорогой садятся. А если ты пошёл в магазин за буханкой хлеба и мороженым, никто тебе вслед присаживаться не будет.
- Любую дорогу так чистить можно. – сказала Нина серьёзно. – Даже если за хлебом.
- А думаешь, нужно? – задумался я.
- А почему нет? Любая дорога может последней стать.
Я помолчал.
- Грустно как-то, - сказал я, подчищая миску корочкой. - Получается, человек ушёл, а ты плохое думаешь.
- Так вот и не надо думать плохое, - возразила Нина. - Смотришь вслед и думаешь лёгкое.
- И тогда дорога будет лёгкая?
- Ну… если человеку суждена смерть, он выживет. Трудности какие-то останутся. Преодолимые. Но он выживет.
- То есть… получается, это спасает от смерти в любом случае?
Она посмотрела внимательно.
- Да. Спасает.
- Просто вот потому, что ты вслед правильно подумал и посмотрел? Не может быть.
- Может… Я так раньше тоже не верила. Спорила с ней, смеялась. А потом увидела всё сама. Пришлось поверить. Хотя во что-то и до сих пор так и не верю…
продолжение http://www.proza.ru/2018/08/16/957