«Бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа» Мф. 25:13
Странное зрелище видится в утреннем сумраке, сквозь окно последнего этажа высотки, над ещё не проснувшимся городом.
Сквозь совершенно урбанистический пейзаж заоконья проступают Полугоры-полухолмы. Яркий, солнечный, ветреный летний полдень. Вид сверху. Поляны сменяются тенистыми рощами. Склоны покрыты густой сочной невероятно зелёной высокой травой. Пологие склоны сбегают к раздольям бескрайних равнин. Ветер волнами резвится в этом море трав. Падает от вершин к основанию озорным мальчишкой. Мчится табуном диких лошадей по ровному полю разнотравья. Снова взбегает к вершинам по склонам, залихватски ероша листья верхушек деревьев.
Рощи из стройных высоких, непривычных деревьев. Что в них «не так». Просто что-то непривычное. Глаз привык к корявому, жизнью битому, а эти — легки и стройны, как однолетняя трава. По равнине петляет нестерпимо сияющая лента реки. Она широка, но отсюда, с высоты, кажется едва заметной сияющей нитью.
Высокие кучевые облака кудрявятся на невероятно широком, неохватном небе. Оно и впрямь будто бы, шире, чем привычный моему глазу разбег горизонта.
По вершине холма бежит парнишка лет четырнадцати-шестнадцати. Издалека не разглядеть. Придерживает рукой охапку колотых дров. Время от времени он останавливается и швыряет полено вверх, в воздух. Часть поленьев попадает в топку печи, висящей под огромным бумажным ужасно самоклейным кособоким шаром. Однако, большая часть отскакивает от стенок печи и улетает, кувыркаясь в траву.
В топке печи под горловиной шара пылает огонь. Сухой жаркий воздух сбегает из узорчатого навершия трубы в ловушку-воронку. Стекает бугристое малиноподобное вздутие воздухоплавательного аппарата. Это даже не шар, а именно малиноподобный летающий самоклейный объект. Склеен из крупных кусков серо-коричневой упаковочной бумаги.
Устройство нехотя набирает высоту и уплывает всё дальше, дальше, дальше…
На некотором расстоянии от печи, достаточном, чтобы жар от неё не причинял вреда, к небольшому стулу привязан старик. Он невероятно худ и, судя по тому, как висит на верёвках, как неестественно вывернуты его руки и ноги — парализован или болен какой-то крайне запущенной формой артроза. Голова его безвольно лежит на плече. Несмотря на своё плачевное состояние, он подбадривает мальчишку тонким, дребезжащим, еле слышным голоском:
— Давай, давай, сынок! Я не хочу упасть на этом чёртовом шаре, раньше, чем умру!
Мальчишка плачет, подбирает упавшие поленья. Снова подбирает. Швыряет… они уже не долетают до корзины.
— Прощай, мой мальчик! — Доносится едва слышно сверху. — Прощай!
Поток воздуха подхватывает это сооружение и будто нехотя забирает вверх, вверх и куда-то на север, туда, куда бегут по склону травяные волны.
Проступает врезкой, по краю сознания — предыстория:
— …ибо не знаете ни дня, ни часа своего… — грохочет чей-то огромный бас.
— Спорим? — Умирающий старик хитро щурится в сторону падре, скоромно стоящего у входа в ветхую лачугу. — Спорим?
— Да вы…
— Спорим? Внук посадит меня на воздушный шар, отправит в полёт и умру в воздухе!
— Да где же ты, безумный старик возьмёшь шар?!
— Сделаем!
— Да как?!
— Успеем! Ставка?!
И будто бы, служитель Церкви поддаётся соблазну и спорит на что-то дорогое. Всё это кажется ему безумием. Он не спит ночь, приходит на утро. Утро, чтобы отговорить, извиниться, даже отдать выигрыш… с ужасом видит, что на поляне перед домом уже собран огромный каркас из прутьев и внук ползает по нему, наклеивая один за другим листы упаковочной бумаги. Сумасшедший старик, полулёжа покрикивает дребезжалым тенорком из обложенного матрацами кресла:
— Тааак… здесь, здесь подклей! Порвётся же!
— Что вы делаете, — в отчаянии причитает Падре. Что вы…
— Смотри, смотри! Это урок Тебе!
— От кого?! От дьявола? Да вы им одержимы!
— Не им… не им! — Хохочет, задыхаясь и кашляя старик, — Не им! Вселенной! И ты… ты тоже будешь ей одержим! Ей, ты понял? Нас сотворила Она, а не он, твой бог. ВСЕЛЕННАЯ! — Голос старичка набирает силу, будто бы, вселенский грохот.
— Да что ты…
Падре каждый день ходит, пытаясь отговорить. Каждый день, старик безумно хохоча повторяет:
— Смотри! Смотри! Ты такого больше не увидишь!
Настают день и час.
Шар поднимается всё выше. Падре стоит, прижимая Библию к груди и плачет. Старик замолкает, и больше не спорит. Видимо, слабость берёт своё. Теплый ветер поднимает… летательно-летальное устройство; да, именно, летательное устройство. Всё выше и выше.
Почему-то надеюсь, что парализованный человек в корзине шара и впрямь успеет умереть до того, как почувствует обжигающий воздух высоты или приземлится со всем этим устройством на ветви деревьев.
Мальчишка бежит и плачет, швыряя в воздух поленья. Поленья падают в траву, он снова их подбирает и швыряет. Старик на шаре вдруг поднимает непривязанную руку, как-то странно дёргается и… рука безвольно падает.
— Гордыня, — сквозь всхлипы плачет Падре.
— Знание, — Вдруг отвечает чей-то тихий, но почти громоподобный голос. Хотя, хочется сказать — «глас» — Знание и Свобода.
— Что такое «свобода», — почти злится Падре.
— Свобода — это возможность умирать так и тогда ты захочешь. Всё остальное — враньё.
— Почему? — спрашивает Падре, утирая слёзы, — Почему, свобода только в смерти?
— Потому, что жизнь — это договор, а смерть — только ворота в другие миры.
В этот момент я просыпаюсь. Меркнет, истаивает из моей реальности этот голос. Падре. Мальчишка, стоит и прижимает поленья к груди задрав голову к улетающему погребальному шару. Воздушной погребальной ладье.
Понимаю, что больше ничего не услышу, потому что уже проснулся и досмотреть «кино» уже не смогу. Хотя… может, всё уже досмотрел?