Келейные записки иеромонаха Серапиона
Тетрадь первая
Настя
Дом у Елизаветы Федоровны был деревянный, но большой, в два этажа. На первом – кухня, два туалета и три комнаты для постояльцев, на втором жили хозяйка с супругом, сыном и дочерью, а также старшая сестра мужа, Акулина Антоновна Бродова. Сына и мужа сейчас в Мологе не было – они второй год как снимали небольшую квартиру в Петербурге. Планировалось, что со временем и Елизавета Федоровна с дочерью переберутся в столицу. В мое распоряжение предоставили рабочий кабинет Николая Антоновича. Направо от дверей в кабинете стоял книжный шкаф, с содержимым которого мне еще предстояло познакомиться. С левой стороны, под окном – небольшая, но вполне сносная при моем росте деревянная кровать и плетеное кресло. А прямо напротив – письменный стол внушительных размеров, что немаловажно для работы с чертежами, и два стула карельской березы.
Распаковав дорожный чемодан и немного передохнув, я решил пойти осмотреть город. Елизавета Федоровна перехватила меня в прихожей, пригласив вначале попить чай.
За столом мы сидели втроем: я, Елизавета Федоровна и ее пятилетняя дочь Настя – белокурая большеглазая девчушка в голубом ситцевом платьице с короткими рукавами. Акулина Антоновна, сославшись на мигрень, ушла в свою комнату. Наскучавшись по матери, Настя не отпускала ее от себя ни на шаг: постоянно капризничала, требовала внимания, иногда с каким-то вызовом украдкой посматривая на меня.
Чтобы немного приподнять ребенку настроение, я незаметно спрятал в кулаке карамельку, потом поднес руку к подбородку и, ни к кому персонально не обращаясь, со словами: «Что это там у меня чешется?», сделав при этом удивленное лицо, достал карамельку из бороды.
– Еще, еще!!! – захлопала в ладоши Настя.
– Да больше вроде нигде не чешется, – сказал я, протягивая ей карамельку, и тут же ойкнул:
– Ой, вру – в затылке зачесалось!
Поскреб затылок и достал вторую карамельку.
– И я так хочу! И я так хочу! – закричала Настя и, с молчаливого маминого согласия, перебралась ко мне на колени. Елизавета Федоровна, воспользовавшись моментом, стала в прихожей разбирать дорожную сумку, оставив нас вдвоем. Я разрешил Настеньке поискать карамельки и в бороде, и на голове. Она ничего не нашла, но осталась довольна тем, какой дядя стал смешной с взлохмаченными во все стороны волосами.
– Мама, мама, а дядя Миша стал одуванчиком! – поспешила она сообщить матери, когда та с грудой картонных коробочек проходила через гостиную в спальную.
Так мы с ней подружились. И уже на правах друга она заявила, что пойдет в город вместе со мной, ведь один я могу заблудиться. Я согласился с условием, что она попросит разрешения у матери.
– Ну, если Михаил Ефимович не возражает, то и я не против, – ответила Елизавета Федоровна. – Только не досаждай Михаилу Ефимовичу глупыми вопросами, а то он рассердится и не будет больше с тобой дружить.
– Не рассердится, он добрый, – возразила Настя, подала мне руку и вопросительно посмотрела в глаза. – Правда, ты добрый?
– Правда, – ответил я. И мы, держась за руки, вышли на улицу.
В Петербурге, городе соборов и церквей*, я привык почти ежедневно посещать церковные службы. Поэтому и в Мологе первым делом решил пойти в храм, помолиться, чтобы все мои дела устроились так, как угодно будет Богу.
В двух кварталах от дома Елизаветы Федоровны находился Воскресенский собор, напомнивший по внешнему сходству Корсунскую церковь в Угличе. Разве что колокольня чуть выше и более утонченная. Мы с Настей вошли внутрь собора. Литургия закончилась, читали часы, псалом пятьдесят четвертый: «кто дал бы мне крылья, как у голубя? я улетел бы и успокоился бы; далеко удалился бы я, и оставался бы в пустыне; поспешил бы укрыться от вихря, от бури».
Настя обошла со мной четыре придела (пророка Илии, Николая Чудотворца, Успения Божией Матери, святых Афанасия и Кирилла), мы поставили свечи у икон. В главном приделе, Воскресения Христова, я помолился у образа Спасителя, она тоже что-то пошептала. Когда мы вышли из собора, она некоторое время сосредоточенно молчала, размышляя о чем-то своем, и только когда мы подходили к Торговой площади, задала свой главный, мучивший ее еще в соборе, вопрос:
– А ты правда веришь в Бога или притворяешься?
– Почему ты так спрашиваешь? – удивился я.
– Мой папа говорит, Бога придумали попы и эксплиататры. А мама говорит, что Он есть.
– Конечно, есть! Обернись на эти мощные дубы сбоку от храма, посмотри, как ярко светит солнце. Кто создал весь этот прекрасный мир?
– Папа говорит, все само придумалось.
– И эта башня сама собой придумалась? – я поднял руку вверх, показывая на каланчу, рядом с которой мы остановились.
– Каланчу придумал Достоевский**.
– Достоевский романы придумывал, а не каланчи, – поучительно поправил я Настю.
Она топнула ножкой:
– А папа говорит, каланчу придумал Достоевский.
– Ну, ладно, ладно, – поспешил я согласиться. – С твоим папой я спорить не буду. Возможно, насчет Достоевского он и прав, но нет ни одного человека, который хоть однажды не слышал бы в своем сердце голос Христа. И папа твой слышал, иначе бы его сердце не болело о страданиях «эксплуатируемого народа». Наверно, в его голове много шума. Вероятно, он видел много несправедливостей, обмана и поэтому перестал замечать прекрасное, перестал слушать голос Христа. Это случается со многими очень умными людьми. Он часто у тебя улыбается, смеется?
– Он очень занят. Ему некогда смеяться, – с грустью посетовала Настя и, секунду помолчав, вдруг с надеждой в голосе спросила: – Ты ему карамельку из бороды достанешь?
– Ну, ради тебя, если он очень захочет, конечно, достану!
– Ради меня! – обрадованно закричала Настя.
Мы рассмеялись, взялись за руки. Я попросил ее показать мне почту. Оттуда телеграфировал Александру Егоровичу Крилову, что остановился в Мологе, в доме Николая Антоновича Бродова в Воскресенском переулке.
Потом Настя повела меня в сквер к Манежу***, потому что там «очень красиво, зацвела черемуха и есть где поиграть». Затем мы просто ходили по улицам города, она показывала дома, в которых живут ее друзья, гимназию, в которой будет учиться. Снова вернулись на Торговую площадь и около Богоявленского собора спустились вниз к Волге, посмотреть на их с мамой огород, на другой берег реки и на пароходы.
*До революции в Петербурге было около пятисот освященных православных храмов, считая домовые церкви. Большинство из них разрушены в советское время. Например, Знаменский храм, который располагался напротив Московского вокзала и встречал всех приезжавших в столицу Российской империи. Сейчас на его месте – станция метро «Площадь Восстания». Или собор Святых страстотерпцев Бориса и Глеба на Синопской набережной, являвшийся первым памятником победе на берегах Невы. Или взорванный в тридцатые годы храм Рождества Христова на шестой Рождественской улице, в котором встречали Рождество царские особы, – сегодня на его месте сквер.
** Пожарная каланча с мезонином построена на Базарной (Сенной) площади по проекту ярославского губернского архитектора А.М. Достоевского, брата великого русского писателя.
*** Манеж – здание в центре города, построенное в конце XIX века для гимнастической школы. Вокруг него был разбит сквер с липовыми и березовыми аллеями. По периметру сквера проложили концентрические дорожки для пеших прогулок, а также обучения верховой езде и конным упражнениям. Последнее и предопределило название самого здания. В средней части Манежа, так называемом амфитеатре, находились кресла для зрителей. Пол амфитеатра мог подниматься и приобретать покатое положение, для лучшего обзора зрителями происходящих на сцене действий. Высота зала от пола до потолка составляла более 6 метров.
На иллюстрации фотография начала ХХ века "Молога. Воскресенский собор"
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/08/13/519
К аннотации и оглавлению http://www.proza.ru/2018/08/19/768