***
Исколотое дождем утро следующего дня. Подъезжаю к воротам кладбища, вытаскиваю с заднего сиденья огромную корзину цветов. В столь ранний час здесь никого нет. Ни закутанных в платки старушек, ни посетителей со скорбными минами.
Найти вашу могилу немудрено. Заставленная венками, она ярко выделяется на фоне старых захоронений. Я ставлю корзину справа от венка, на чьей черной ленте уже начали линять золотые буквы. Надпись я читать не стал. Наверняка нечто пафосное, казенное. Ваша вдова еще не поставила памятник и ограду, поэтому могила несколько напоминает квартиру, в которую только что переехали.
Я стою и пытаюсь сосредоточиться. Должно быть, сейчас у меня последний шанс сказать вам самое-самое важное.
Но я стою, молча, мой блуждающий взгляд скользит по венкам, серому небу, намокшим дорожкам, нахохленным могилам ваших соседей. Главное на ум не идет, потому что я никак не могу решить, что на самом деле главное…. Вместо этого перед глазами прокручивается воображаемая кинопленка»: репетиции, «капустники», поездки на гастроли, или в гости к «умным людям», домашние посиделки, спектакли. Жизнь ушедшая безвозвратно.
И вдруг меня обжигает желание, чтобы все вернулось. С теми же болью и радостью, необъяснимым счастьем, когда не ведаешь будущих утрат и вообще, не думаешь о том, что все на свете конечно. Ведь самое ужасное даже не в том, что все кончается. А в безыскусных и гениально простых словах: «я не буду больше молодым». В этом космическом неумолимом факте вся тоска жизни….
Я отвлекся. Здесь, у вашей могилы, Андрей Ильич, не место для сожалений о растворившейся во мгле молодости. Но отчего же я думаю именно об этом? Не потому ли, что вы были ее центром? А теперь поблекли краски, солнце утратило долю тепла.
Невыносимой весной 198… года, почти ничего не осталось от Евгения Орехова, которого вы знали…. Из меня словно вытекли идеалы, вещи изменили ценность. Я долго приходил в себя, но жизнь умеет затягивать раны, и теперь, издалека, градус трагичности тех событий снизился. Я научился говорить о них отстраненно. Но сегодня моя болезненная сентиментальность вновь дает о себе знать.
Мне было важно, что вы были. Как гарантия того, что, все, о чем я вспоминаю, происходило в действительности.
Вы ушли с земного плана и унесли с собой часть чего-то очень важного во мне. Может, это есть то неуловимое главное, которое я тщетно пытаюсь выразить.
Набежавший ветер заколыхал ленточки на венках. В кармане задергался телефон, я взглянул на дисплей. Дина спрашивала, не собираюсь ли я домой.
Произнеся «прощайте, Андрей Ильич», я побрел к выходу.
Дождь царапал лобовое стекло машины. Монотонно двигались «дворники». Стекло на несколько секунд становилось гладким, но затем вновь покрывалось мелкими штрихами-трещинками. Это походило на жизнь, за исключением того, что ее трещинки не стираются. Я мог бы перечислить их все, они на моей памяти, подобно фотографиям в семейном альбоме.
СМИ наперебой рассказывали о скандалах, сотрясающих театр. Вы то и дело ссорились, не без помощи супруги, с молодыми артистами. В их возрасте мы были такими же. Дерзкими, бескомпромиссными. Но все же, их вырастило иное время, ими почитались иные ценности. Мы поклонялись искусству, театру, и во имя и ради него готовы были терпеть многое. Они – другие. Невыплаченное вовремя жалование сбивало их творческий пыл. Не к месту и не по праву сделанное замечание расценивалось как пощечина. Говорили, что пощечины были не только фигуральными, и ваша супруга ударила молодого артиста…. Не знаю, что из этого было правдой, а что нет. Не хотелось выяснять подробности, да и не мое это было дело. Но эхо этой полуправды болезненно отзывалось во мне. Я никого не обвинял, не судил, мне просто было горько за имя театра. История повторялась как грубый фарс. Наши конфликты выглядели весомее и достойнее. Мы никогда не опускались до мелочности. По крайней мере, наш сор мы никогда не выносили «из избы».
Молодежь, доставшаяся вам на исходе жизни, сильно отличалась от той, что в начале. А вы не хотели верить в это. Вам подсознательно хотелось, чтобы это снова были мы. Вы говорили с ними на том же языке, что и с нами когда-то, но этот язык умер вместе с нашим театром.
Я пытался объяснить это вам в одну из наших миролюбивых встреч, на каком-то пафосном собрании, где представителям творческой «элиты» раздавали награды. В одинаковых смокингах, напоминая пингвинов, они фланировали с вытянутыми бокалами шампанского, неискренне улыбаясь друг другу. Я нашел местечко у окна, выбирая момент, чтобы незаметно покинуть это невыносимое мероприятие.
Я видел вас в числе награждаемых, но подойти не решился, чтобы лишний раз не нарваться на недовольство. Но вы подошли ко мне сами, и, вместо приветствия пробурчали:
«Где они нашли такое отвратительное шампанское!». И сердито поставили бокал на подоконник.
«Вы правы, – сказал я. - Шампанское невкусное. На мой взгляд, это подчеркивает убогость происходящего».
Вы улыбнулись, и в ваших глазах заиграли прежние огоньки:
–Только ты и понимаешь! Пойдем отсюда.
Вы взяли меня под руку, и повели к выходу, безо всякого стеснения и конспирации. В то время жена сопровождала вас не всегда, и вы располагали собой.
Мы прошли в небольшой кафетерий в том же здании, и, потягивая ароматный кофе, который по качеству превосходил шампанское, вы делились со мной своими печалями. Мол, надо бы давно уйти, но стены держат. А молодая труппа из рук вон плохая…. Я прикрывал улыбку чашкой, но вы видите.
«Думаешь, я старчески ворчу?».
«Нет-нет… Просто вы, наконец, поняли»
«И что, я, по-твоему, понял?»
«Что мы были не так уж плохи».
«Я никогда этого не скрывал, между прочим!»
«И теперь вы подсознательно хотите, чтобы они были нами»
Он скроил быструю гримасу:
«Заумно, но ты прав…. Сейчас я могу признать, что очень вас не хватает! Всех».
Искренность, с которой прозвучали его слова, зацепила меня. Я сжал ручку чашки.
Потом вы вдруг сказали:
«А глаза у тебя все те же»…
Чтобы скрыть набежавшую пелену, я отправился за новой порцией кофе…. Вернулся, вполне владея собой…
Вы снова заговорили о том, что переросли собственный театр, и нет прежнего удовольствия от работы с актерами.
«Я им чужой», вздыхали вы.
Я молчал и пил кофе. Слова утешения были вам явно ни к чему.