***
Холодно. Раннее утро промозглого мартовского дня. В пустой грязной комнате, на втором этаже дачи на раскладушке лежит Ник. Он не спал всю ночь – сочинял песни.
Сейчас ему плохо, пусто внутри, холодно и тяжело. Надо затопить печку и идти в деревню, в магазин, но ничего этого делать неохота, нет денег. И вообще не охота больше оставаться в этом курятнике. Но сил нет, чтобы подняться с раскладушки или даже принять решение, что-либо делать.
Проходит почти полчаса. Что-то надо делать. И Ник сбрасывает с себя одеяло и медленно встает. Сразу схватывают холодные судороги. Ник остервенело одевается. Собирает и складывает разбросанные по полу листки в сумку, спускается вниз, берет гитару, достает из кармана куртки коробку таблеток, проглатывает шесть штук, одевает куртку и выходит из дома. Закрывает его и, одев капюшон, понуро шагает по раскисшей дороге.
На станции пусто. Только сидит какая-то толстая баба по самому центру пустого ряда деревянных разрисованных матными надписями кресел, да в окошке дремлет кассирша. Ник садится на крайнее кресло и закрывает глаза. Таблетки начинают действовать. Становится тепло, легко и спокойно.
Пока Ник находится в глубинах своего подсознания, можно успеть сообщить читателю, что с момента «последнего» разговора Ника и Дани прошел почти год. Даня поступил в свой радиотехнический, однако зимой перешел на заочный. Ас пошел в какой-то техникум, там сразу женился и с тех пор его видели редко. Ник поступил все-таки туда, куда хотели его родители, но на зимней сессии забрал документы, после чего ушел из дома, поселился на даче у Дани, устроился в дачном кооперативе сторожем и не был в городе уже полгода. За все это время Ник ни разу не стригся, и его ярко-рыжие вьющиеся волосы отросли в шикарную золотую гриву. Долг своему «папику» он, с помощью друзей, конечно, отдал еще летом, тогда же завязал колоться и… перешел на «колеса». (Не смог, конечно, совсем завязать). Однако, вернемся к Нику.
Баба начинает подозрительно коситься на Ника. Долго. И наконец говорит:
- Ты ж откуда такой?
Ник от неожиданности сильно вздрагивает и ошалело смотрит на нее, соображая, что она спросила.
А баба продолжает мыслить:
- Э, да ты пьяный.
- Я не пьяный, я заснул, я сегодня не спал всю ночь, замерз, хочу есть и у меня нет денег доехать до города.
- Ах ты, бедненький, - язвит баба, - работать надо, а не мотаться с гитарой по дачам. Ты с дач? – и, не дожидаясь ответа:
- Будь они неладны, эти дачи, житья после них не стало, огороды разоряют, в магазине ничего нет, всё – дачники! Ну, это – ладно, сейчас зима, да и в магазине и так ничего нет. Так они по хатам стали лазить, шарамыжники, горожане, называется. Уголовники! Вчера, соседка рассказала, залезли в соседней деревне к бабке и стащили деньги на похороны. Вот так, копила всю жизнь, и – на тебе… - мысль кончается, баба замолкает.
Ник смотрит в окно на серо-белый угрюмый мир. Ему хочется что-то ответить бабе, но что, он не знает. Скоро баба забывается и опять в «расплавленном» мозгу начинают метаться обрывки фраз и смутные картинки ночных видений.
Просыпается Ник от сильного толчка в плечо. Баба стоит перед ним и что-то громко и отрывисто произносит. Наконец выплывает звук:
- Электричка, очнись, да ну тебя… - и уходит.
Ник подхватывается за ней и чуть не падает – подводит голова, земля плывет под ногами. Все-таки он успевает кое-как залезть в вагон и, рухнув на скамейку, с удивлением отмечает, как сильно его развезло.
Баба, и тут оказавшись рядом, не успокаивается:
- А еще врал, что трезвый, у, алкоголик, и откуда такие получаются?
Этот риторический, исполненный пафоса вопрос Ник не может оставить без ответа:
- Слушайте, спасибо конечно, что вы меня разбудили, но если я вам так не нравлюсь, зачем вы сделали это? Валялся бы сейчас на станции, а не ехал рядом с вами.
Баба удивленно хмыкает. В глубине души она растеряна. Минуту подумав, она говорит:
- Зачем – чтоб контролер отвел куда следует, вот зачем.
Все стихает. Ник смотрит в окно, прислонившись головой к стене. Глаза снова закрываются. И Ник видит себя в поле, в бескрайнем поле подсолнухов. Они колышутся желтым морем под голубым ярким небом, на горизонте – темно-зеленый лес…
Просыпается он сам. Электричка подходит к городу. В вагоне уже на каждом сиденье люди. Баба же, угрюмо что-то жуя, в упор смотрит на Ника. Он думает: «Вот зазноба», - и, потянувшись и усевшись удобнее, опять утыкается в окно.
Скоро, благополучно «приземлившись» на маленькой станции города, он облегченно вздыхает о том, что не пришлось встретиться с контролерами.
***
Даня открывает дверь. Почти целую минуту он смотрит на того, кто перед ним. Ник изменился – вытянулся, стал совсем тощим; длинные волосы, как огонь…
- Ну что, не похож? – говорит Ник.
Даня:
- Привет! Какими судьбами?! Давно я тебя не видел, почитай пол-года. Как ты там жил… на даче?
- Дай пожрать чего-нидь, а то я умру, отвечая на все вопросы.
Через несколько минут, уплетая, Ник шамкает:
- Представляешь, какая везуха, за все время прожил всего сто рэ вместе с таблетками, представляешь… Такой хороший народ в деревне, я им песни пел, а они меня почти даром кормили. Но самое приятное то, что там в аптеке агромадный запас моих таблеток, а я с аптекаршей чуть ли не в любовных чувствах был. Она не молодая уже, но ко мне относилась потрясающе, хорошая женщина, одинокая, романтичная натура. Сначала сопротивлялась, но потом я ее уломал. Так что я к ней теперь хожу…
Даня:
- А я чуть сессию не завалил. Ас женился. Витек весь завалился аппаратурой, деньги зарабатывает. Все без тебя разбрелись по углам, да по своим делам неотложным. Мы без тебя не собирались ни разу.
Ник (довольный):
- Н-да-а… А я вам репертуар подсочинил. Ужас – какая морока. Чуть не умер там в муках творчества. Очень сейчас спать хочу. Сегодня решил – кранты, а то помру на службе муз. Сейчас пойду спать, а потом расскажу об одном чуде местном. Его нужно к нам взять, я еще таких не встречал. Ну все, сил нет…
Он спал до вечера.
Вечером он выкупался и, сидя в халате мамы Дани, в единственном кресле в зале перед телевизором, возбужденно рассказывал сидящему на полу у стены Дане:
- Я его встретил возле магазина. Его Мишей зовут, живет с бабушкой, 23 года, работает в котельной на водокачке. Он – псих, но какой! Ему кто-то шлет самиздатовские стихи – закачаешься. Приехал из России, из Питера, много лет назад. Он картины пишет… настоящие… Он – художник! Но он один, представляешь, каково такому человеку одному в деревне среди алкашей. Он такой!... – Ник осекся.
Но Даня тут же переспросил:
- Какой?
- Дубина ты стоеросовая, - промычал Ник, заливаясь краской до корней волос.
Даня промолчал, удивленно ухмыляясь в пол. Ник с досадой наблюдал за ним минуту, но потом махнув (мысленно) рукой, продолжил:
- Вот слушай, ему прислали самиздат.
Он все читал с большим выражением, в лицах, изредка путаясь в записях и разбрасывая их по полу.
НАРОД
(Автор – В. Уфлянд)
(Неоконченная драма)
ПРОЛОГ
Мыслитель:
Народ есть некий интеграл
отдельных личностей,
которых Бог не зря собрал
в таком количестве.
Картина первая
Крестьянин:
У нас в деревне все в порядке.
Один играет на трехрядке.
Другой поет. Танцует третий.
И так уж несколько столетий.
Ну, а если скажут «геть!», -
будем снова мы сидеть.
Как сидели наши
деды и папаши.
Начальник пограничной заставы:
Что-то с внешней стороны
Никто не торопится к нам
На отсутствующие блины.
А вот изнутри все время пытаются границу нарушить,
Удрать к нашим классовым врагам и там чего-нибудь покушать.
Научим их любить свободу,
Дадим на всю катушку и по рогам.
Повернитесь, пограничники, лицом к народу,
Спиною к врагам!
Пролетарский интернационалист:
На наших солнечных просторах
Воруют все, кому наш рубль советский дорог:
Татарин, славянин, еврей, грузин
Уж семь десятков лет и зим.
Пускай нас это не волнует.
Пускай крадут, пускай воруют.
России слава не в богатстве,
А в равенстве людей и братству.
Радиослушатель:
Ночью слушал Бибиси,
что творится на Руси.
Утром сбегал на Лубянку.
Сам себя разоблачил.
Благодарность получил.
Дали денег на полбанку.
Швейцары:
Мы советские часовые,
Никогда не берем чаевые.
Конвоир:
Когда влюблен в свою профессию,
Слова из сердца льются песнею.
Заявление:
Многоуважаемый высокопоставленный товарищ!
Я знаю, что Вас ни за что не обманешь.
И для Вас ничто не является секретом.
В том числе и то, что я беззаветно предан.
А также, что я никогда не был маловером.
Состоял душой в КПСС еще до того,
как стал пионером.
А до этого еще в качестве грудного карапуза
предпочитал вместо колыбельной слушать Гимн Советского Союза.
Очень люблю на новые достижения нацеливать.
И бороться за дальнейший подъем
и непрерывный рост.
Поэтому прошу меня не сажать и не расстреливать.
А назначить на ответственный пост.
Речь при назначении меня на ответственный пост
Весь образ жизни устарелый
начну ломать как озверелый,
когда я в руки власть возьму.
Устрою ради интереса
трехлетний месячник прогресса.
Цыган с гитарами найму.
Попрогрессируем мы всласть,
Когда возьму я в руки власть.
С утра попимши и поемши,
начну, на телефон воссемши,
вершить великие дела.
На мне бобровая дубленка,
А рядом пышная бабенка.
Сидит в чем мама родила.
А прочий голый женский пол
к обеду накрывает стол.
Руководясь моим девизом,
на кухне заняты стряптизом.
И нагоняют в бане пар.
Покуда я под звуки танцев
веду приемы иностранцев,
фарцуя импортный товар.
С обеда планы намечаю.
Потом указываю курс.
Гитары новые вручаю
ведущим мастерам искусств.
И всюду: в зале, в спальне, в бане
диктую секретарше Мане,
что, кто свернет с дороги светлой,
кто в жизнь мечту не претворит,
тот за поступок этот скверный
себя не поблагодарит.
Так постарайтесь подобру
чтоб вам прогресс был по нутру.
Интермедия
Тройной монолог Змея-Горыныча
Центральная голова:
Голова моя, головушка ты левая,
ну-ка выскажи свои соображения первая.
Левая голова:
Меня снабдили мать с отцом
таким набором хромосом,
что сколько ни сожрешь, бывало,
мне все мало.
А люди в качестве еды
дешевле хлеба и воды.
При этом бабы
вкуснее, чем икра и крабы.
Центральная голова:
Голова ты, моя правая головушка,
передаю тебе я следующее словушко.
Правая голова:
Куда ни кинешь мутный взор,
идет естественный отбор.
И выживает самый подлый и смердящий.
А прочим надо умирать.
Их надо постепенно жрать.
Не будь я гадом.
Не будь мой предок звероящер.
Левая и правая голова:
Голова ты, наша головушка главная,
подведи-ка, будь добра, итог дискуссии.
Центральная голова:
От пуза будем жрать народ.
Оставив малость на приплод.
Пусть продолжают размножаться.
Но страшатся.
Тех, кто посмеет возражать,
без очереди будем жрать.
Не пожалеем.
Не будь мы трехголовым змеем.
Хор крестьянских детей
Гитлер, Сталин и Полпот,
Ленин, Мао и Амин
Увидали вдруг народ
Средь неведомых равнин.
И к народу побежали,
Чтобы им руководить.
Нежным голосом визжали,
Чтоб народу угодить.
Но народ вдруг испугался.
Прочь пустился во всю прыть.
Ленин громко заругался.
Сталин начал матом крыть.
Мао стал ногами топать.
Гитлер вынул пистолет.
А Полпот стал их готовить
Для Амина на обед.
Гитлер не хотел вариться
С коммунистами в котле.
Но не мог не покориться.
Сон сморил его в тепле.
Так они в котле сидели.
А Амин их ел, мечтая,
Что усвоит их идеи,
Их творений не читая.
Долго-долго ел Амин.
И доев, сказал “аминь”.
А народ меж тем бежал,
Тяжело народ дышал.
Начиная с ног валиться.
Но не мог остановиться.
Вдруг передние ряды,
Широко разинув рты,
Бесконечно удивились.
Радостно остановились.
Потому что им навстречу,
Своей пламенною речью
Очаровывая всех,
Шел приятнейший генсек.
Не Андропов и не Брежнев,
Не Черненко, не Хрущев.
Шел навстречу им небрежно
Сам товарищ Горбачев.
Чтоб народ не убежал,
Руку каждому пожал.
Тут же всем он дал свободу.
И любезен стал народу.
Картина вторая
Гость:
Налей-ка мне, Екатерина,
лосьона или биокрина.
Авось от них помолодею.
Тобой, хозяйка, овладею.
Гармонист:
На день взял отгул Григорий.
Повез тетку в крематорий.
По дороге потерял.
С горя десять дней кирял.
Пэтэушник:
Пить бензин и ацетон –
Это страшный моветон.
Благородней во сто крат
Обонять их аромат.
Питерский старожил:
Раздавим скорее
По стопарю
На зависть еврею
И скобарю
Молодой солдат:
Папа, мама, в нашей роте
Не привык скучать солдат.
То мечтает он в походе,
Как пропьет свой автомат,
То во сне придет бабенка
Красотой пленять своей,
То в кустах кукует звонко
Старшина, как соловей.
Дивертисмент
Историк:
Ехал Федор Достоевский
По дороге столбовой.
А потом свернул на Невский.
Вдруг навстречу Лев Толстой.
Толстой:
А куда спешишь ты, Федя,
Мимо ресторан-Медведя,
Быстро едя, быстро едя,
Горяча коня кнутом?
Достоевский:
Я спешу в игорный дом.
Толстой:
Ну а я конец недели
Провести хочу в борделе.
Достоевский:
Нет уж. Сам не согрешу,
Но и вам не разрешу.
Историк:
Тут они схватили сабли.
Стали ими фехтовать.
Молодую кровь до капли
Стали быстро проливать.
Не заметив в увлеченье,
Как ударили к вечерне.
Шел на счастье мимо старец
С укоризной поднял палец.
Он друзей благословил.
И дуэль остановил.
(Жаркое воскресенье
в лето тысячелетия)
Маленькая мистерия
Бог:
Законно отдохнув в субботний день,
люблю трудам предаться в воскресенье.
Повоскрешать увядшие растенья
при помощи живительных дождей...
(задумывается)
А нынче захотелось мне вождей.
(Набирает из бутылки в рот святой жидкости, брызгает на портреты вождей советского государства. Вожди сходят с портретов.)
Прошу вас, Божии созданья:
садитесь, открывайте заседанье.
(вожди рассаживаются)
Черненко:
Зачем ты воскресил меня, отец?
Ведь я при жизни был уже мертвец.
Мне в сердце вставлен был мотор машины
“Лада”.
Андропов:
Заткнись, Устиныч. Слово для доклада
предоставляется родному Ильичу.
Брежнев:
Мне?
Сталин:
Брысь!
Брежнев:
А я и не хочу.
Сталин:
Пусть озарит наш путь великий Ленин.
Поскольку он из нас всех более нетленен.
Брежнев:
И всех румяней и белее.
Не то, что те, кого не держат в мавзолее.
Ленин:
Товарищи! Под вашим руководством
социализм построен развитой.
Еще немного и животноводство
частично обеспечит всех едой.
Сталин:
Но человек не мясом жив единым.
Народ тоскует по грузинским винам.
Чей стон я слышу из очередей?
За что тиран так мучает людей?
Хрущев:
Ты сам тиран!
Сталин:
Пляши гопак, Никита,
за то, что грубо перебил джигита.
Хрущев (танцуя гопак):
Убийца ты и палача пример!
Сталин:
Танцуй, Никита, па де патинер.
(Хрущев пляшет па де патинер)
Ленин:
Товарищ Коба, ты слегка неправ.
Не для того мы брали штурмом телеграф,
чтобы плясал глава партбюрократии,
когда народ молчит, грустя о демократии.
Андропов:
И я за то, чтоб провести реформы.
Пусть торжествуют ленинские нормы.
Брежнев:
А то предшественник развел волюнтаризм,
а сам танцует, да еще вприсядку.
Хрущев:
Не дали мне построить коммунизм.
Хоть водки дал бы Бог.
Бог:
Гони десятку.
Сталин (Хрущеву):
Ты был двурушник в высшей мере.
(Андропову):
Я предлагаю к высшей мере
приговорить товарища Хрущева.
А заодно товарища Ульянова.
Чтоб не просил за отщепенца пьяного.
(Хрущев и Ленин обнимаются, прощаясь друг с другом)
Сталин (Богу):
Эй ты, религиозный изувер,
доставь нам из СССР
того, кто хочет отменить в Кремле
порядки, заведенные при мне.
Подай сюда нам меченого Мишку.
Ему мы тоже припаяем вышку.
(Андропову):
Проверишь, Юрий, его вплоть до хромосом.
Есть подозрение, что он жидомасон.
И нам израильской разведкою подставлен.
Андропов:
Так это ж чистый шпионаж!
Брежнев:
Ура тебе, учитель наш!
Черненко:
Да здравствует товарищ Сталин!
Бог:
Вас не исправили ни пекло, ни могила.
За что вас родина советская любила?
(нажимает кнопку. Вожди проваливаются под пол. Поднимает телефонную трубку. Набирает номер).
Але! Кто это? А! Здорово, Рая!
А где там твой? Отлеживает бок?
Как доложить? Скажи: звонят из Рая.
Кто просит? Кто же, ежели не Бог?
Ну что, что атеист? Зови супруга.
Авось мы и уверуем друг в друга.
Здорово, Миша! Как оно? Да что ты!
И у меня. Так кони дохнут от работы.
Ох не люблю мероприятья эти я:
партконференции, тысячелетия.
Что ты сказал? Не слышу! В трубке треск.
Должно быть, Чебриков там слушает да ест.
Постой, вернутся ангелы с гулянки,
пошлю здоровья я тебе в аптечной склянке.
Бог:
Так и пишу: для Михаил Сергеича.
По десять капель на стопешник ерофеича.
Три раза в день. Запомни. На здоровьице.
Желаю поскорее перестроиться.
И если ты не расшибешь свою кость лобную,
и я в раю устрою что-нибудь подобное.
Сперва организую партию.
Чтобы публично выражала мне симпатию.
И ликвидирую имущество.
Чтобы в раю вкусили праведники
социализма преимущества.
А то все жалуются, ябедники,
что я, когда случается поддать,
неравномерно разливаю благодать.
Да впрочем на народ чего пенять?
Умом его нам не понять.
Уже семь с половиной тысяч лет
порядка не было и нет.
Все беспокоят занятых людей:
приди и нами володей.
Однажды клюнул я на просьбы эти.
С тех пор, как идиот, за все в ответе.
Чтоб облегчить частично бремя,
пришлось избрать евреев племя.
Пускай народ, в очередях зверея,
во всем винит не Бога, а еврея.
Ой, что-то я политикой увлекши.
С утра вставать, а я еще не легши.
И не допивши даже полчекушки.
Скажи Раисе: грех роптать на Бога.
Уже разделась?
Подождет немного.
Ну все. Пока. Звони мне по вертушке.
Поговорим о том, что нас печалит.
Глядишь, авось и полегчает.
(Кладет трубку. Допивает чекушку. Гасит лучину. Забирается на печь. Засыпает).
Картина третья.
Космонавт:
Однажды говорил я с Богом.
И Он сказал с печальным вдохом:
Я рад, что человек над миром
поставлен мною бригадиром.
Дзэбуддист:
Вчера на Эвересте
сидел я с Буддой вместе.
И час ночной настал.
И глядя в темноту,
мне Будда вдруг сказал:
Иди ты в Катманду!
Комсомолец:
Отдай любовь свою мне, Лиза.
Цветной мы купим телевизор.
И заведем с тобой сынишку,
чтобы читал нам вслух сберкнижку.
Поэт:
Люблю тебя, мой современник,
когда, подзаработав денег,
сидишь ты мирно в санузле
И размышляешь о добре и зле.
Читатель:
Есть русских множество поэтов.
Живут на Западе они.
И пишут там венки сонетов,
уныло коротая дни.
Других же множество поэтов,
таких же русских, как они,
живут себе в стране Советов.
И весело проводят дни.
Эмигрант:
Когда, когда же я воочию
Увижу снова землю отчую?
Верни, судьба, меня, верни
На улицы родной Перми.
Заседание политбюро ЦК КПСС
Громыко:
Я не могу от вас таить,
что мне Вышинский запрещал народ любить.
Потом Хрущев, Андропов, Брежнев и Черненко.
Зато теперь люблю народ я крепко.
И очень скоро подпишу указ,
что нет прекраснее народных глаз.
Особенно, когда народ вперед шагает с песнею.
Горбачев:
Спасибо, дорогой. Иди на пенсию.
Шеварднадзе:
Люблю народ я больше, чем коньяк.
Он мне милей барашков и коней.
Народ родней мне, чем родной свояк.
Но партия мне все-таки родней.
Рыжков:
Я тоже не могу скрывать от вас,
что я народ люблю сильней, чем квас.
Зайков:
А мне мешал народ любить Романов.
И в тайне я держал свою любовь.
Хотя народ мне был приятней тараканов.
Не говоря уже про блох или клопов.
Яковлев:
К народу страстною любовию влеком,
давно не вижу в нем врага я.
И в партию сегодня целиком
принять его я предлагаю.
Чебриков:
Зачем спешить? Еще не весь народ проверен
на то, как светлым идеалам верен.
Но как проверим, я надеюсь, разрешат
народ любимый весь зачислить в штат.
Не будь мы Карабахом так задерганы,
народ давно бы целиком я принял в органы.
Чтоб сам себя брал на заметку он.
Язов:
А кто же будет охранять наш мирный сон?
Сильней борща люблю я наш народ.
За то, что он советский патриот.
Люблю за то, что страстно он, браток,
исполнить жаждет свой священный долг.
Пускай народ за все свои страдания
получит с детства воинские звания.
А то, боюсь, что на гражданке
утрачивает он отвагу.
И скоро не с кем будет съездить в танке
с приветом братским в Будапешт и Прагу.
Лигачев:
Тройной одеколон и самогон
с народом я почти не пил.
Но в основном мне был приятен он
тем, что Правительство и Партию любил.
Но больше все-таки любил он мясо.
А с мясом до сих пор у нас не ясно.
Ельцин:
Не только с мясом. Но вобще с закуской.
Товарищи! Народ страдает русский!
Люблю его я. И готов с народом
последним поделиться бутербродом.
Чебриков:
Товарищ твой тамбовский серый волк.
Воротников, Медведев, Никонов, Слюньков, Щербицкий, Разумовский, Бирюкова и другие (хором):
Ты, Ельцин, просто демагог!
Ельцин:
Нет, пусть в любом отделе гастронома
народ себя почувствует как дома.
Лигачев:
У нас и так народа лучшим представителям
широкий доступ к спецраспределителям.
Горбачев:
Так что иди, Борис, ешь сам свой бутерброд.
И не мешай нам здесь любить народ.
(Ельцина выводят)
Горбачев:
Мы любим все народ любить.
Попросим же его, чтоб бросил пить.
Но чтоб крепить социализм не бросил,
его мы убедительно попросим.
А если все ж он дунет в винный магазин,
ему отечески мы пальцем погрозим.
Должны сказать мы людям правду горькую,
что оттого народ пил раньше горькую,
что Сталин не любил, как мы, народ.
И к этому добавим прямо,
что Партия совсем наоборот,
воспитанная с детства Ильичом,
поступки Сталина не одобряла.
Чебриков:
А КГБ и вовсе ни при чем.
Горбачев:
Давайте же народ во всю любилку
любить. Как я, к примеру, свою милку.
И покорен такою страстью неизбежно,
народ к нам тоже станет относиться
со временем даже, быть может, нежно.
Бурные, долго не смолкающие аплодисменты.
Все встают и с любовью глядят на народ.
Укоризна
Куда, куда же вы, литовцы,
Эстонцы, даже латыши?
Вы были партии питомцы.
Теперь воротит вас с души,
Когда увидите партийца.
И прочь спешите в тот же миг.
Нет, нет, друзья. Так не годится.
Не всяк тот плох, кто большевик.
Ликомед — Цинтии
Вострозубая герла,
Не пей ночью кровь из моего горла.
Во-первых, получишь СПИД.
А во-вторых, надо же иметь и девичий стыд.
Для голоса и гармонии
Начальник хора и оркестра русских народных инструментов:
Спросил я гармониста Моню:
— Хаймович, что с твоей гармонью?
Она рыдает, стонет, плачет.
Скажи нам: что все это значит?
Гармонист:
Оттого грустит трехрядка,
Что в России нет порядка.
Русский гармонист Хаймович
Выражает свою горечь.
Изменила моя Фира
Мне, гуляя у Овира,
И увез ее еврей
Эх да за тридевять морей.
Слезы капают из глаз
Прямо в чешский унитаз,
Который, грудью придавив,
Не дал забрать я в Тель-Авив.
Аллегория
Посреди России стоит аллегорическая фигура “Россия”.
Россия:
Ответьте мне, России лучшие умы:
Что есть народ?
На тракторе выезжает аллегорическая фигура “Народ”.
Народ:
Народ российский это мы.
И на коне железном сидя,
К тебе являюсь я, Отчизна, в лучшем виде.
Россия:
Зачем же ты, мой дорогой Народ,
по мне на тракторе скакая борзо,
все делаешь наоборот
тому, что для тебя добро и польза?
И от невзгод косеешь и лысеешь? А?
Народ:
А потому, что я люблю тебя, Рассеюшка.
Россия:
И я люблю тебя, родной.
Хоть ты и очень заводной.
И сам себе башку ломаешь во хмелю.
Народ:
Все потому, что я тебя люблю.
Россия:
Да, я ценю твою любовь и верность.
Но почему ты об мою поверхность
Бутылки бьешь с такою зверской рожею?
Народ:
А потому, что я плохой, а ты хорошая.
И все на свете я готов отдать,
Чтобы с тобою вместе пропадать.
Не то что те, кто рад тебя покинуть,
Чтобы с тобою вместе не погибнуть.
Россия:
Зачем же гибнуть нам во цвете лет?
Народ:
Сие есть самый основной секрет
Моей загадочной души.
Как уверяли мои предки алкаши.
Россия:
А кто там весь в поту копает огород?
Народ:
А это те, кто предал свой народ.
И завтра им я буду морду бить,
Чтоб не мешали мне тебя любить
Унылым звяканьем лопат.
С моим лирическим настроем невпопад.
Народ ложится в тракторную колею и засыпает. Россия, пригорюнившись, садится на свернутый трактором электрический столб и ждет, когда народ проснется.
Перед антрактом
Рабочий:
Придут иные времена.
И будет издали видна
Россия в своей новой славе
Мне, возлежащему в канаве.
***
- Всё! – выдохнул Ник.
- Ха-ха-ха! – рассмеялся Даня, - эпохальное произведение, ха-ха-ха! А он часом, не диссидент, твой Миша? Крамольная литература. Больше ни кому не читал, а то придут сейчас, и пропадем… без вести… ха-ха-ха…
Ник, обиженно:
- Миша – дворянин. Это его отец – диссидент. Он уехал, а мать преследовали, вот она с Мишей и переехала к матери своей сюда. Здесь умерла, а Миша с бабкой остался.
- Да ладно тебе, надулся… - примиряюще проговорил Даня.
Читать Ник закончил стоя, халат на нем распахнулся, на щеках появились красные пятна. И, когда он, усталый, опустился в кресло, то по телу опять побежала хорошо знакомая нервная дрожь.
Даня все-таки в изумлении смотрел на Ника. В голове Дани звучали обрывки громких фраз, мысли о том, что Ник все-таки ест таблетки, и в добавок ко всему еще этот Миша… Но Даня восхищался Ником, одержимым, невменяемым, увлеченным, страстным…
Ник же сходил в прихожую, достал из кармана куртки коробку, проглотил таблетки, и, вернувшись в зал, продолжал:
Вообще у него много такой литературы, ух, много! И есть еще одна пьеса. Мы с ним и аптекаршей Таней втроем её играли. А я как с ним познакомился, это вообще потрясающая история. Его там с бабкой его почему-то не любят, в деревне. Его так вообще затравили.
В общем, он за хлебом стоял в очереди, на улице, а я шел мимо и остановился недалеко от него узнать, скоро ли хлеб привезут. Вдруг, слышу, кто-то так подленько, тихо: «Дурачек наш за хлебушком приперся, тоже кушать хочет», - проговорил, что я даже не увидел – кто. Вижу только, что парень в очереди весь вспыхнул (кстати, я его сразу заметил, он блондин, волосы длинные, в общем, хиппи – одет так…, я на него и уставился). Ну так вот, он прям подпрыгнул и озирается по сторонам. Ну и встретились мы с ним взглядами. Я стою, смотрю на него, как баран, ничего не подозреваю, а он прям посинел, бедняжка, подпрыгнул ко мне и как двинет в рожу, я аж сознание потерял.
Очнулся у Тани и он – рядом. Таня ему, конечно, растолковала, что я – с дачь и никого тут не знаю. Он так извинялся, что мне стыдно стало, так мы и познакомились.
В общем эти несколько месяцев – это незабываемо будет, но мне там тяжеловато стало уже. Всё это на нервы начало давить – Миша со стихами, ночи в котельной и у него дома, на даче, разговоры, мысли в одиночестве, музыка… - Ник замолчал, но скоро снова заговорил:
А вот еще из «его» самиздата:
Песчаная повесть (автор Сергей Соловьев)
Я жил у моря с идиотом,
мы с ним бродили не спеша
по лунным заводям и гротам.
Он лыбился. Как хороша
была погода! Тонкой спицей
он на воде писал: жена
и точку вдавливал мизинцем.
И все плечами пожимал.
И, как ребенок, ночью душной,
во сне прижав меня к себе,
в мои лопатки, как в подушку,
по-упыриному сопел.
Хотя лишь воду и печенье
он ел в те дни,— любил он в с ё.
Мы промышляли в час вечерний
на нивах близлежащих сел.
И в темноте по огороду
перемещаясь, как сапер,
он весь похож был на природу
доисторических времен.
Он был похож на идиому,
на чудо лысое в плаще,
когда рулил от дома к дому
с победной сумкой овощей.
Я находил его у моря.
Он мне протягивал, смеясь,
такие теплые ладони,
с какими лишь рождают нас.
Осоловев от пищи бренной,
на остывающем песке
ему я плел о современном,
о новых веяньях, Москве...
Шурша бумагой, лунный ящер,
он уползал за кустанай...
Он идиот был настоящий,
он от метафор уставал.
«Все те же яйца, только в профиль»,
шептал он, глядя в никуда.
И вздрагивал его картофель
под сенью мирного винта.
Ему я пел «О моем Сиде»
седую песнь. Он, как радар,
на валуне песчаном сидя,
перемещался в такт мне. Пар
за ним струился. Вечерело.
Мы возвращались на огни.
И молча думали о чело...
пока в поселок добрели.
Он неделимое по-братски
делил. Я недоумевал:
где успевал он так набраться,
когда не пил и не читал?
«О, почему же, — вопрошал он, —
живем до Страшного Суда? —
И тихо звал меня: — Сюда,
сюда!..» За окнами ветшало.
И, при свечах, от полуночи
мы говорили до утра
о нас, о Пушкине Петра,
о Бажане;, потом Бажа;не,
о Жанне, женщине, о прочем,
куда не разберешь следа...
Он оживлялся, где дышала
во все лопатки лишь судьба
и почва.
И в белых простынях, как греки,
мы завершали разговор
о том, куда впадают реки,
где не зимуют нынче раки,
и почему, презрев сыр-бор,
из хат не выметают сор.
2.
Природа праздновала силу.
Но если в глубь ее лица
всмотреться пристальнее —
было
все в предвкушении конца.
Уж задувало по верхушкам
и облетало с тополей,
и надвигала деревушка
свой блат узорный до бровей.
Последний заспанный курортник
с семьей по трассе моросил.
Затихли псы по подворотням.
Ну да, октябрь наступил.
Уж наступил! Хотя, возможно,
еще не весь. А что же друг?
Он становился все тревожней,
а то задумается вдруг,
то, вздрогнув, оборвет беседу,
уйдет фиордами бродить...
И по щемящему я следу
за ним следил. Как не следить,
когда чертил он то и дело
на гладко выбритом песке
все то, чего душа хотела
самозабвенно? «Э-хе-хе»,—
я говорил, стирая пяткой
все неприличные слова.
Рисунки, магия, догадки —
все было там. Ну вот одна
(он, видно, пятясь, полз по брегу
до бухты дальнего угла):
первобытного строя черта
так сказать его главная веха
была в приобщенье скота
к жизни и деятельности человека
бился верил любил косил
в результате одни лишенья
это рост производительных сил
стал в конфликт
с производственными отношениями
Шагов за семьдесят: нескромно.
Чуть отбежав: Любовь — вкусна.
Любовь кончалась на огромный,
прильнувший к слову мягкий знак.
Потом чертеж, детали, чайник.
Попил — написано. Потом —
километровое молчанье.
Умора — вытерто. СОДОМ.
СО — перечеркнуто. До дорожи,
как в ночь сигнальные огни,
из палок выложено: БОЖЕ.
По кругу О — шел треск искры.
Я на песке, под неба магмой,
читал, как пульс, его следы —
их затухала диафрагма,
и все ровней, ровнее... Ты.
И стал как вкопанный с разбега.
Там, прислоненная к скале,
мерцала кожа человека,
чуть повернув лицо ко мне.
Еще жива была улыбка,
оплавленная, как пластмасс.
Я пальцем тронул — стало липко,
где задувало в дыры глаз.
Она казалась тоньше фетра
во вспышках молний за спиной.
И медленно, в порывах ветра,
он поднимался над землей.
… Горизонт уходил всё круче. Я оглянулся: море было пустынным.
Лишь только вдоль берега скользила моторка, вытаскивая из воды
Оранжевые буи.
***
Ник замолчал, откинулся на спинку кресла, запрокинул голову и закрыл глаза.
Даня:
- Тут что-нибудь серьезное есть?..
Ник:
- Конечно! Тут все серьезно.
Даня:
- А море?...
Ник:
- Море… Ну, брат, море – это… Мне снится море, иногда… А тебе?
Даня, угрюмо:
- Понятно.
Помолчав, Даня сказал:
- Не для того я с тобой столько возился, чтобы ты всё-равно нариком помер и…
Ник взвился с места:
- Ты что, офанарел?!! Ты что, мне мама, тётя?! Ты вон, свою тетю сбагрил и счастлив! Да еще слова-то какие! «Не для того…» «нариком»! И что, я уже подыхаю?! Или ты мне напророчишь?!...
- Я вижу, что ты увяз…
- Дубина, я не увяз, я живу так. Жить, как вы, мне невыносимо скучно и я физически даже на это неспособен, поймешь… ты или нет? Козел!
- Ну вот – истерика. Иди спать, неврастеник.
- Ко-зел, - и Ник сел за пианино и «отбарабанил» уже известную «Его превосходительство».
Потом учтиво спросил:
- Да, кстати, как твои дела с Комисаровой? Ну и имечко, может, это псевдоним, а на самом деле, может она Клара Барабу и проститутка. Ты к ней ходишь? Ведь очень удобно…
- Заткнись!
В ответ: «Его превосходительство».
- Эх-ма, слабать бы сейчас всей кампанией. Обчертились, кубики! Завтра пойду на вокзал, насобираю денег и куплю тебе, Даня, губную гармошку и научу играть…
Тут он наиграл «Ах, мой милый Андерсен».
- Если найдешь эту гармошку.
- Не дрейфь! Костьми лягу, а найду, и вас, козлов, повспарываю. А то, понимаешь, у одного – любовь, у другого – учеба, у третьего вообще – денюшки. Хотя, последнее – не плохо, да и все остальное – тоже – само-собой. А давай вдвоем сейчас чего-нибудь запишем, ты – на гитаре, я – на «клавесине», а? Да ты его починил?!
Даня:
- Вот еще, - помолчал, - да! Но влетело в копеечку – сто рэ.
- Разве это деньги? Вот когда мы запишемся и пошлем куда-нибудь, даю голову, что у нас будет много денег, если повезет. А если мы будем играть где-нибудь, но только не на танцах, то… в общем, зачем мечтать, надо действовать.
- Да, - сказал Даня, - надо… но уже ночь, ты спать не хочешь?
- А ты?
- Я… - Даня зевнул, - а что еще есть у твоего Миши?
- Ого-го! Я тебе как-нибудь привезу. У него лежат целые грозбухи этого самиздата, не знаю, как его к нему доставляют, он говорит, что не по почте, конечно. Я, вот, запомнил немного из неоконченной драмы под названием «Поэт» некоего Сергея Гандлевского:
- Картина мира, милая уму: писатель сочиняет про Муму; шоферы колесят по всей земле со Сталиным на лобовом стекле; любимец телевиденья чабан кастрирует козла во весь экран; агукая, играючи, шутя, мать пестует щекастое дитя. Сдается мне, согражданам не лень усердствовать. В трудах проходит день, а к полночи созреет в аккурат мажорный гимн, как некий виноград.
Бог в помощь всем. Но мой физкультпривет писателю. Писатель (он поэт), несносных наблюдений виртуоз, сквозь окна видит бледный лес берез, вникая в смысл житейских передряг, причуд, коллизий. Вроде бы пустяк по имени хандра, и во врачах нет надобности, но и в мелочах видна утечка жизни. Невзначай он адрес свой забудет или чай на рукопись прольет, то вообще купает галстук бархатный в борще. Смех да и только. Выпал первый снег. На улице какой-то человек, срывая голос, битых два часа отчитывал нашкодившего пса.
Писатель принимается писать. Давно ль он умудрился променять объем на вакуум, проточный звук на паузу? Жизнь валится из рук безделкою, безделицею в щель, внезапно перейдя в разряд вещей еще душемутительных, уже музейных, как-то: баночка драже с истекшим сроком годности, альбом колониальных марок в голубом налете пыли, шелковый шнурок...
В романе Достоевского "Игрок" описан странный случай. Гувернер влюбился не на шутку, но позор безденежья преследует его. Добро бы лишь его, но существо небесное, предмет любви - и та наделала долгов. О, нищета! Спасая положенье, наш герой сперва, как Германн, вчуже за игрой в рулетку наблюдал, но вот и он выигрывает сдуру миллион. Итак, женитьба? - Дудки! Грозный пыл объемлет бедолагу. Он забыл про барышню, ему предрешено в испарине толкаться в казино. Лишения, долги, потом тюрьма. "Ужели я тогда сошел с ума?" - себя и опечаленных друзей резонно вопрошает Алексей Иванович. А на кого пенять?
Давно ль мы умудрились променять простосердечье, женскую любовь на эти пять похабных рифм: свекровь, кровь, бровь, морковь и вновь! И вновь поэт включает за полночь настольный свет, по комнате описывает круг. Тошнехонько и нужен верный друг. Таким была бы проза. Дай-то Бог. На весь поселок брешет кабыздох. Поэт глядит в холодное окно. Гармония, как это ни смешно, вот цель его, точнее, идеал. Что выиграл он, что он проиграл? Но это разве в картах и лото есть выигрыш и проигрыш. Ни то изящные материи, ни се. Скорее розыгрыш. И это все? Еще не все. Ценить свою беду, найти вверху любимую звезду, испарину труда стереть со лба и сообщить кому-то: "Не судьба".
- Прикольно, ха-ха, - веселился Даня, - ну, мне с вами делать нечего, такие вы стали литературоведы начитанные.
Ник:
- Мне это нужно лишь в виде текстов к моей музыке. А вот интересно, у нас в городе есть рок-клуб? Миша рассказывал, что в Питере он есть. Вот завтра и пойдем искать у нас.
- Пойдем, - эхом отозвался усталый Даня.
Продолжение следует
http://proza.ru/2018/12/04/199