Фото из интернета
Часть 2
А потом мы разъехались. После восьмого класса я поступила в училище под Москвой, а он – в училище под Ростовом.
Я хотела стать художником, он – водить поезда. Он писал мне часто. Я, несмотря на кучу новых впечатлений, отвечала. Просто так, без задних мыслей, потому что на расстоянии он был безопасен. Отвечала беззаботно, легко.
Время шло. Взрослея, я стала чуть больше понимать, не бежать вперёд, хватая душой и глазами всё новое, а уже иногда думать о жизни и людях более внимательно.
И моё совестливое сердце, бывало, сжималось, когда в ответ на его мучительные, нежные строки я опускала в почтовый ящик очередную беззаботную, бодренькую отписку.
Как жаль, что мы не смогли стать просто друзьями, и между нами всегда стояла неловкость наших фраз, мой натянутый смех и упрямое Сашкино молчание.
Вслед за письмами он приехал сам, нагрянул неожиданно в нашу тесную общежитскую комнату. Мне было слишком хорошо с новыми друзьями, чтобы обрадоваться его приезду. Но всё равно целый день я водила Сашку по Загорску, нашла его всё таким же молчаливым, как в школе, а вечером провожала обратно.
У поезда он крепко сжал мне руку, заглянул в глаза, как глядят в глубокий колодец, пытаясь разглядеть, что внизу, разжал ладонь, словно притягиваясь моим взглядом, медленно наклонился и тепло шепнул в переносицу:
- И… это всё?
- Всё! До свидания, Сашка! - и я отступила назад.
А потом, когда возвращалась в холодной полупустой электричке, стало вдруг горько и, может, тогда впервые Сашкина боль коснулась меня, и проснулось чувство вины.
Но 16 – возраст оптимизма, и я быстро забыла в суете, радостях, огорчениях студенческой свободной жизни даже и то, что он приезжал. Некогда было помнить.
Лекции, просмотры, походы, поездки в Москву – Боже, как здорово, что всё это было! А Сашкины письма стали приходить реже, не такие пылкие, всё больше об учёбе, но такие же нежные.
Я почему-то не могла читать их, как мамины или братишкины, на переменках или во время комсомольских собраний. Только наедине, когда бродила по окрестным холмам, и только один раз, а потом прятала далеко меж старых тетрадок.
На летние каникулы приехала домой, и на следующий день во двор уже заходил Сашка. Его каникулы начались раньше, и через неделю он должен был уезжать. Он загорел, вырос, но для меня опять же - не изменился.
Изменилась я. Уже не злилась на него, не была резкой, но... словно изучала его чувство и смеялась с жестокостью не любившей ни разу души.
В каком-то рассказе, по-моему, Куприн заметил: «У девочек тоже женские сердца». Держи он себя чуть развязней или грубее – всё, я не стала бы с ним и разговаривать. Независимость по-прежнему была моим принципом.
Наверное, мы всё же вращались по разным орбитам, просто иногда они ненадолго пересекались. Мне нравились его взгляды – не пошлые, не откровенно разглядывающие, а тёплые, как лучи утреннего солнца. Он по-прежнему больше молчал, а я болтала. Выйдя из-под влияния школьной косности, плюя на чьи-то мнения, с апломбом первокурсницы рассуждала о прочитанных книгах, о спектаклях, подначивала на ссоры и даже поучала… Он не спорил.
Я мучила его уже сознательно, словно испытывая: есть ли у этого постоянства предел.
- Сашка, в сотый раз повторяю: это беспо-лез-но! Твоя упертость. Ты, я – между нами нет даже буквы «и». Неужели не понимаешь? - искренне удивлялась, не сознавая, что любовь и надежда неразделимы.
Мы ходили с ним на море или гулять по вечерам. Ели ранний виноград, загорали, и каждый был по-своему счастлив.
А в последний перед его отъездом вечер случилось плохое... Моё безобидное девчоночье кокетство оказалось не совсем уж безобидным. Я почувствовала, что опять проиграла в придуманной мной глупой игре.
Совсем недалеко от моего дома располагался аэропорт. Вечером мы наблюдали, как самолёты взлетают над железнодорожным полотном.
Если встать на запасном пути железной дороги прямо напротив цепочки сигнальных огней, то так интересно было наблюдать, как далеко-далеко маленькие, словно игрушечные, ярко освещённые самолётики начинают мигать огнями, разворачиваются по одному, выруливают на полосу.
И вот уже до нас доносится отдалённый грохот разогревающихся двигателей. Самолётик побежал… До этого момента всё было как на сцене, где задник – мрачные спящие горы, а сцена – волшебная взлётная полоса. Вот игрушечный самолётик увеличивается в размерах. Грохот нарастает, заполняет тебя целиком, так что в животе дрожит что-то.
Ещё секунда – и самолёт, огромный, жуткий, как чудовищная птица, поджимая на лету лапы, исполосовав небо и ослепив огнями, с рёвом проносится прямо над головой – и опять темнота.
Лишь ветер, налетев, треплет волосы и пыльные придорожные кусты. И только ещё какое-то время чуть дрожит земля под ногами…
Ночь и это зрелище так подействовали на меня, стирая все грани реальности, оставался лишь восторг и кружилась голова.
- Вот здорово! - закричала я и, не найдя больше слов, обернулась и ткнулась лбом в Сашкино плечо. Он, испытывая, наверное, те же чувства и окрылённый новой надеждой, обнял меня так крепко, словно никогда больше не собирался отпускать.
Сумасшедшая ночь! Сумасшедшие и нежные слова! Минутная радость, дрожащая во мне, и Сашкино мимолётное счастье, обманчивое и ускользающее…
Это я про один единственный поцелуй, невинный, как рукопожатие слепых .
Но самолёт пролетел. Я опомнилась. Словно не сама, а кто-то другой грубо и безжалостно рванул меня из Сашкиных рук. Низко было так его обманывать, играть с чуткой, любящей душой. Но…поздно! Злость на себя и жалость, противная, унижающая жалость охватили сердце. Почему-то подумалось: нет, жалостью я его не унижу!
А Сашка… Сашка понял мои метания, понял всё – и лицо его, на котором была лишь любовь, чистая, зовущая, вечная, - погасло. Он грустно усмехнулся...
Повернувшись, я ушла, запинаясь о шпалы… Больше я не встречала Сашку. На следующий день он улетал. Ещё давно мы договорились, что я помашу ему рукой с крыши своего дома. Самолёты летели низко, рядом с нею, набирая высоту, и не раз, улетая в Москву, я видела из иллюминатора наш зелёный домик и даже копошащуюся в огороде бабушку.
Утром о вчерашнем вечере вспомнилось, как о плохом сне. В юности новый день, это всегда новая жизнь. Солнце весело сияло в окнах. Беззаботные птицы шуршали в винограднике.
Утро только начиналось, когда я вылезла из чердачного окошка на крышу. Тишина. Детские звонкие крики на улице. «Вот неугомонные дети, уже не спят!» _ подумалось мне. Начинало пригревать солнце, под его лучами на крыше растянулся наш кот.
Было немного грустно. Всё! Я посмотрела на часы: время! Мягко урча моторами, из-за деревьев вынырнул небольшой Ан-24.
Я вскочила и отчаянно замахала руками. Несколько секунд – и он, сверкнув на солнце, стал уменьшаться. Вот уже, наверное, над морем летит. Всё, пропал…
И вновь, ощущение, что я обидела Сашку, сдавило грудь. Вот и всё…
Вот и всё, что азбукой Морзе настучал мне сердитый дождь. Хотя нет. Сашка прислал ещё одно письмо, последнее. Я даже не прочитала его целиком ни разу. Глаза выхватили главное: «Прощай, ты издеваешься надо мной». Письмо это тоже лежит между старыми тетрадками. Но вину свою туда не запрячешь.
Странное и необъяснимое это чувство – чужая любовь. Ведь я не была бездушным жестоким человеком. Понимала, что он страдает. Но если в сердце нет ответного плеска - невозможно заставить любить.
Мое время любить ещё не пришло. Обожание и покорность… Он ещё не знал, что этого слишком мало, чтобы стать любимым. Не зря французы вывели формулу: женщины любят ушами.
Увы, говорить красиво Сашка не умел. Он был умным (я это знала!) и всё же отчаянно стеснялся высказаться в ответ на мои пространные рассуждения, боясь, я подозреваю, моей насмешки.
Могли ли мы остаться друзьями? Наверное…
Но мы оба были слишком юны, чтобы на этом настоять. И слишком горды, чтобы поговорить об этом.
Волны времени разметали нас по разным сторонам бытия. Всё у нас потом в жизни сложилось. Отдельно у каждого.
И детство вспоминается со снисходительной улыбкой. А вот надо же – почему-то мне, взрослой тёте, сейчас так важно узнать: хранит ли Сашка обиду на меня или отпустил её из своего доброго сердца.